Начало этого рассказа произошло давно, когда я только начинал свою трудовую деятельность на поприще автоматика телемеханика и связь железнодорожного транспорта. Судьба подолгу службы занесла меня тогда на станцию Шентала, разбросавшую свои одноэтажные, деревянные дома по опушке смешанного леса. Местные люди говорили, что эти места облюбовали и начали обустраивать ещё немцы, когда Московия оккупировала земли на Средней Волге, а на роль крепостных рабов определила местных жителей – чувашей по национальности. Немцы – народ суровый, но справедливый, а потому над своими крестьянами не мудрствовали, как это делали славянские шляхтичи. Да и чуваши были потомками воинственного степного племени торков, в эти места пришли вслед за Аттилой, потеснили с земель севернее сарматской крепости Самара миролюбивых эрзя и мокшей, а с ними и булгар, «не имеющих духа воинского». Во времена возрождения могущества Тарт Арии, торки помогли Батыю окончательно разгромить Волжскую Булгарию, за что им разрешили основать крепость Казан на высоком берегу Волги, чтобы препятствовать возвращению булгар на свои земли. Стараниями темника от Царской епархии в улус торков был прислан митрополит Макарий, его молитвами торки приняли православие. Во времена правления царя Берке была проведена перепись населения Царской России, торки получили сакские фамилии, а от попов щепоточной унии после нико-новской реформы имена простолюдинов, чтобы (не дай боже!) они могли смешаться с именами благородных славянских шляхтичей. Торки – народ тихий, спокойный, терпеливый, но они никогда не опускались до угодливого лакейства перед московской властью. Это очень характерно выделялось во взгляде: для трусливых людей он злой, а для умных – достойный. Воинственность, как ум и благородство, передаётся по наследству вместе с кровью, и её нельзя купить, потерять, или отнять. Зная воинственность чувашей, немцы старались мирно уживаться с ними, а новую экономию назвали на свой лад – Шён Тала. Природа тех мест была прекрасная: – смешанные леса с одной стороны, с другой небольшая речка, озеро и необъятные просторы плодородной земли. На такой природной благодати селение быстро выросло и стало волостным центром. После еврейского переворота в 1917 году, немцы остались у советских властей не в почёте, разбежались, а новые правители страны переименовали селение на другой лад – Шентала, и стало оно районным центром. Народа разных наций в тихом месте прибавилось, но основную массу населения составляли чуваши. С той поры природа окрестных мест мало изменилась; по-прежнему буйствовал лес, хвойные деревья мирно уживались с лиственным, по опушкам и вдоль до-роги тянулись заросли малины, смородины и орешника. Железку, как называли местные жители железную дорогу, в эти места начали тянуть ещё при царском режиме, пробивая железный путь от Чишмы до Симбирска. Большого движения поездов по ней не было, но сама возможность что-то привести или уехать, поддерживала жизнь в этом захолустье. Не малую долю в том составляла возможность получить работу на железной дороге, чтобы иметь небольшой достаток в семье. Железка разделила селение на две части – по одну сторону остались леса, другою поля и озеро, на берегах которого разместили хозяйственные немцы лесопилку. Пилили доски, тёс, дранку, штакетник, делали телеги, сани, бочки, кадки, вёдра и продавали по окрестным селениям, городкам, а иногда хаживали на Макарьевскую ярмарку в Великий град. Результат лесного дела при советской власти остался в виде горы побуревших опилок и стружки. Однако и эта бесхозяйственность не портила прекрасного вида окружающей природы.
Приехал я туда в конце лета, когда остановилось летнее буйство природы, а в зелёных кронах берёз уже пробивалась жёлтая проседь осени, а летние обита-тели лесной чащи менялись на зимние стайки синиц и снегирей. Солнце пере-шагнуло зенит и клонилось к закату, мягкий, нежно голубой цвет чистого неба ласкал глаз своей прозрачной глубиной и длинные сплошные тени потянулись через всю станцию. Красноватый свет прощальных лучей солнца весело заиграл на глади озера, переливаясь бликами по водной ряби, отражаясь в окнах домов, отчего стекла окон блестели и горели расплавленным золотом. В воздухе стоял непрерывный шум повседневной сельской жизни. В разных местах посёлка слышались песни, где-то гармонист наигрывал монотонные напевы. С крайней улицы, так называемой "русской" (где жили иногородние, носившие общее название "русских") доносился особенно громкий, дружный, многоголосый - так отмечали окончание уборочной компании на колхозном поле.
Работа моя была несложная – проверить и наладить работу аппарата станцион-ной блокировки между пультом дежурного по станции и стрелочными постами. Получив согласие начальника станции, оформил запись в журнале и отправился на стрелочный пост в нечётной горловине. Дежурный стрелочник моё появление встретил с должным безразличием, сидя на колченогой табуретке около двери в стрелочную будку - однотипной для всех станций страны, на моё при-ветствие ответил злым взглядом карих глаз и буркнул что-то, не вставая со своего трона...
Со стороны озера дул ветерок, принося осенний холод и сырость, но стрелочник продолжал сидеть на табуретке у входа в будку, зябко ёжил плечи и курил одну цигарку за другой.
-Зайдите в будку – предложил я хозяину.– Места много, мне не помешаете. Да и поездного маршрута нет, чтобы охранять.
-Не! – отказался хозяин.- Я замкнутого пространства боюсь! У меня это, как её - фобия самая. Это у меня с войны осталось – отказался стрелочник.
- Контуженный был?
- Да, что – то в этом роде! – неохотно ответил он.
Он замолчал; не спешил с расспросами и я. Пауза затянулась. Закуривая
очередную цигарку, чтобы снять неудобство молчания, стрелочник неохотно продолжил прерванный разговор:
- В самом начале войны это случилось. Мне и девятнадцати годов тогда ещё не было…. Стояли мы на переформовке в донской степи, пополнение ждали, боеприпасы подвозили. Жили как на фронте, из горелых брёвен домов построили себе землянки около окопов, блиндажи. В одной землянке наше отделение устроилось на ночлег, а тут немец начал обстрел. Он всегда перед сном хулиганил. Так, на всякий случай. Мы лежали на нарах, сидели на полу, курили, спорили и считали чужие снаряды. Свой снаряд не услыхать - он тебя раньше убьёт. С бом-бами тоже легче – её видно как летит и куда упадёт. Можно успеть прижаться до взрыва к другой стене окопа или на дно упасть. А с минами беда: летит- гудит, свистит, а куда упадёт не знаешь. Вот одна из них и угодила в дверь нашей землянки и взорвалась. Если бы это было снаружи – накат бы спас, а тут взрыв изнутри. Кому осколки достались, а кого брёвнами придавило. Я очнулся, думаю – живой?, руки, ноги, голова на месте, только ногу левую не чувствую. Потянул на себя, больно, а вытянуть не могу. Правой ногой помог, упёрся, боль превозмог, вытащил без сапога и портянки и пополз к выходу. А кругом пыль, гарь, стоны, крови лужи и предсмертный хрип раненных. Я на просвет выбрался, тут санитары, солдаты из других землянок прибежали. Четыре трупа вынесли из нашей землянки и троих раненных. Кому осколками ноги, руки, головы оторвало, других брёвнами придавило. А мне повезло! Когда всё утихло, санитары раненных унесли, я залез в землянку, нашёл свой сапог, портянку; надеть хотел – не лезет - нога почернела, распухла. Сунул казённую обувь под мышку, оторвал от разбитой двери кусок доски и потопал в батарейную санчасть. Фельдшер наш, толстый такой боров был, в годах уже, посмотрел ногу, пощупал, дёрнул, замотал бинтом, сверху портянку приспособил и говорит:
-Ушиб ступни у тебя и вывих пальцев. Гипс накладывать не буду, жалко. Так за-живёт. Иди домой.
-Ты меня, говорю ему, дня на три положи у себя, чтобы я очухался малость. Зем-лянку то нашу разворотило всю, там кровь и внутренности ребят остались, а я один, что там с хромой ногой делать буду?
–Нет, говорит, места у меня! Да и кормить тебя надо будет. Иди к себе, там ты на довольстве стоишь!
Вижу, не сломить упрямого борова.
-Ты, твою мать, говорю, мне хоть отметку в солдатской книжке сделай, что ранен я был. Мне за это шпалу на грудь дадут!
А он в ответ на меня кричит:
- Что я тебе там напишу? Што осколком от бревна ранен?... . Иди, пока в симу-лянты не записал! Три дня похромаешь, а там и само пройдет.
Взял я сапог свой, портянку и захромал к себе в разбитую землянку. Вот с той поры и боюсь один сидеть в помещениях – кровь однополчан памятью выгоняет Особенно в маленьких. Дома ещё так – сяк, а в сарае или погребе не могу усидеть и полчаса. А ранение моё это было последнее. До Кенигсберга дошёл без единой отметки на теле. Когда секретутка в военкомате военный билет выписывала, военком, тыловая крыса, всё выпытывал, где я служил, если за четыре года ни разу ранен не был?
-Герой! – попытался неудачно пошутить и я, глядя на щуплую фигурку стрелочника, сгорбившегося на табуретке под облаком табачного дыма.
-А я и есть Герой – проговорил он, и снова нечто дерзкое мелькнуло в его глазах.
Я не поверил его словам и только усмехнулся.
-Не веришь? Тогда слушай.
И он начал своё повествование, которое поставило меня в недоумение. Я не стану пересказывать его слова от первого лица, боюсь, что вместо кириллицы у меня получится текст азбуки Морзе – тире да точки, разделённые запятыми. Рассказывал свою быль стрелочник на языке фронтовиков, когда к каждому обычному слову добавлялись три матерщины. Так на фронте было заведено: – землянка в три наката, а разговор -в три этажа мата. Беседа наша продлилась не более часа с перерывами на перекуры и приготовления маршрута для проходя-щих поездов...
Его рассказ можно было бы принять за обычное хвастовство, какие случалось слышать от фронтовиков того времени. Один стрелял в Гитлера, но (к сожалению!) промахнулся, другой сам - один освободил город и расстрелял собственноручно несколько трусливых советских генералов по приказу «Ни шагу назад!»; третий с десятком солдат из разведки спас город Краков от разрушения. И все это они делали по приказу самого Сталина или, на худой конец и в крайнем случае – Жукова. Этим делом грешили не только простые солдаты но и многочисленная писательская рать, газетные сплетники, штабные крысы, которые «храбро воевали с фашистами в окопах под Куйбышевым, в Свердловске или Ташкенте», придумывая на крови и смерти фронтовиков героические подвиги для себя, где главную роль играло СЛОВО. Помниться же всем хвастливая песенка штабных работников пера:
- Не часто, но бывало,
чтоб с одним наганом,
мы в атаке брали города!...
Всем и давно известно, что у победы много отцов, а у поражения только отчим. За очередную браваду я и принял слова стрелочника, а чтобы убедиться в правоте его слов, пришлось спросить дежурного по станции, когда пришёл делать отметку в журнале после окончания проверки.
-Да, правда! Он действительно Герой Советского союза, только вот не знаю, как от него отделаться. Беспокойства много – не натворил бы что! Чуть что не по его, за именной пистолет хватается. Нервный он порой бывает, спасу нет!– посетовал дежурный по станции на мой вопрос о необычном стрелочнике. - Отправляю на дежурство и боюсь – не дай бог загуляет и установит маршрут не туда, куда надо? или сам попадёт под поезд! Хлопот потом с ним не оберешься – герой ведь!
Эта история и рассказ стрелочника со временем затёрлись в моей, ещё молодой тогда памяти за мелочами будней и пропала бы навсегда, если бы судьбой на-шей и нашими поступками не правил Всевышний разум…..
Спустя много лет пришлось мне организовывать работу по устройству нового оборудования на участке железной дороги между Чишмой и Ульяновском. Ра-бота была большая и сложная – меняли английские семафоры на немецкие светофоры, и для этого были нужны опытные специалисты. Народ для работы собирали по всей округе, отделений и дорожной лаборатории, и всех надо было определить, проинструктировать и назначить по местам работ.
Я сидел за грязным столом в помещении ещё не достроенного до нормы санитарии поста ЭЦ, вокруг толпились незнакомые люди, подходили ко мне, называли фамилию, имя, профессию, должность. Я записывал всё это в журнале, инструктировал, что и где каждый будет делать, и давал каждому расписаться о проведении инструктажа по технике безопасности.
Подошёл очередной прикомандированный и проговорил глухим голосом:
-Гурьянов Слава Абросимович, монтёр СЦБ, станция Шентала.
Услышав это, я поднял глаза и увидел худощавую, немного сгорбленную фигуру в синей рабочей куртке, продолговатое лицо, тихую улыбку на губах и твёрдый взгляд карих глаз. Парень молчал, молчал и я. Это длилось несколько секунд, за которые я успел вспомнить осенний день, сгорбленную фигуру стрелочника на табуретке под облаком табачного дыма, жёсткий взгляд таких же глаз и его слова:
- А я и есть Герой!
Очевидно, парень привык к насмешкам и непониманию его странного имени и отчества, а потому ждал, что я начну переспрашивать или смеяться над его
словами. Но я молчал, и рука моя бессильно повисла над журналом. Переборов себя, я спросил:
- Отец жив?
От неожиданности вопроса он помолчал немного и ответил глухим голосом:
-Нет. Уже двенадцать лет прошло, как похоронили.
- Болел? – спросил я.
- Застрелился – ответил паренёк и замолчал.
Видя его смятение, я попросил подождать, пока закончу работу, и тогда
поговорим. Мне нужно было узнать, как закончил свою жизнь человек, кто своей нечаянной силой духа и волей спас многих от неминуемой смерти, вознёсся над толпой простых смертных, но пытался оставаться в душе простым человеком. А это уже другой подвиг, к нему нужен другой подход и другая оценка. Его сионской звездой не прикроишь
18.11.16г.