Гл.1
Пожилая женщина, Прасковья Матвеевна Угольникова, прижималась к груди своего единственного сына Якова, она не хотела его отпускать от себя. Чувствовала, как ему не терпится оторваться от родительницы и пуститься в опасный путь, обратная дорога которого - сплошная неизвестность.
"Свидимся ли ещё?" - стучало в висках несчастной матери, но вслух она не смела такое произнести. Как перед дальней путиной о подобном зарекаться, грех. Случалось уже, что промолвишь худое не в тот день или час и всё, вся судьбинушка наизнанку, уж лучше промолчать от всего лихого.
Кто бы ведал, что у них, у Угольниковых, всё так обернётся. Жили до революции, не тужили. Никто не супротив, тяжело кусок хлеба давался, но горбились на своём наделе, урожай снимали, потом почти за бесценок у местного барина зерно на муку мололи, да хлеба пышные пекли, уж в чём-чём, а в этом она мастерица. Бог поспособствовал и коровку купить, а это уже богатство. Молоко своё, маслице, творог, ну как не радоваться? Постепенно и на поросят двоих замахнулись, кур развели полный двор, как тут посетуешь или пожалишься...
Но барин помер, от уж третий годок, а хозяйский дом занял его племянник с жёнкой, злючие оба, что собаки на привязи. Мельница стала недоступной, откуда столь денег набраться, а тут ещё и комиссары прибыли, конфисковали у людей излишки. Да какие там излишки, если рассудить... Так, перебивались сами, как умели, но с новой властью не поспоришь. И всё же, народ возрадовался переменам. Все ненавидели скрягу и душегуба, Анисима Подвойского, тутошнего помещика, вот и ждали его погибели, когда представители Советской власти явились в их уголок.
Но Анисим не дурак, гостей повстречал с хлебом и солью, а всё что имел, то без разговоров отдал коммунарам. Те подобрели, даже пальцем его не тронули, но строго-настрого наказали, чтоб не своевольничал, если чего. Анисим присмирел на некоторое время, пока повозки с добром не укатили обратно, да и вновь стал на людях показывать свой характер. Не, свершившуюся революцию не оскорблял, боялся, что односельчане донесут куда следует, но свирепствовал во всю и на днях деда Василия палкой огрел по спине. Тот завыл на всю улицу и пообещал расплаты, как только коммунары вновь сюда нагрянут. Тут и Федька Лукьян поддержал деда, мол, посоветуем товарищам революционерам отобрать у тебя дом для Сельского Совета.
Как оно будет потом, никто не знал, но у Угольниковых только пяток кур осталось для развода да маленький поросёнок. Но когда это он подрастёт? Сжалились над ними, что внук на днях родился и даже Зореньку не забрали. Прасковья рыдала от счастья, как же без неё, без родимой? У неё самой не получилось привести ещё хоть одного дитёнка, поэтому над внуком колдовали всей семьёй, при каждом его вздохе все срывались и в мгновение ока окружали его люльку, Боже упаси, чтобы не закричался.
Но всё равно, дела продвигались у Угольниковых неважно, ведь все угодья, где раньше косили мураву для сена, теперь Советская власть не велела губить без особого разрешения. А поскольку председатель пока не прибыл сюда, то и попытать не у кого.
- Мать, всё ж приходится нам кормилицу продавать. - сказал как-то Михаил Фёдорович, муж Прасковьи, высовывая седую, заросшую голову из-под занавески, что закрывала взор на печную лежанку. Он занедужил спиной и редко оттуда спускался.
- Ты насовсем сдурел, чёрт старый, прости Господи! Это же всё, что у нас есть на сёдни. - и Прасковья всхлипнула, давая понять, что разговор окончен. Она нарочито грубила супружнику, делая вид, что болезнь у него временная и скоро он, как и прежде, станет в строй, чтобы вместе радеть за хозяйство и терпеть все лишения в эти тяжкие для села годины. Прасковья понимала, что в этот раз Мишка совсем плох: и частенько от еды отказывался, и в уборную кровью стал ходить по малой нужде, он, гляди, все подштанники в алых пятнах. Хоть и терпит, скрипит зубами ночью от боли, да она-то всё слышит, от неё мало что можно скрыть в их небольшой хатёнке. Прасковья переживала за мужа и корила себя, что за всеми нахлынувшими заботами она мало уделяла ему внимания, но теперь-то надо поторопиться, пока не поздно, залезть в чулан и поискать все травы, что ещё с лета и осени туда заготовила в тряпочные мешочки. Только бы мыши не нашкодили, как в крайний раз, всё извели под чистую, а ноне их столько набежало к людям, вроде эти мелкие грызуны чуют какой-то особенный переворот, неведомый человечеству.
- А кормить чем зачнём, коли прошлогоднее сено закончится? - не унимался Михаил Фёдорович, сверкая мутными от болезни глазами. Норовил быть строгим да Прасковью не обманешь, всё это бравада, на деле же, возможно, Мишка уже последние деньки отживает.
- Не выдумляй ото, небось нам не первина, потому мой сказ - выдюжим! От зима отзнобит и мурава кругом полезет, уж как-нить продержимся и Зоренька с нами заодно.
Михаил Фёдорович крякнул, извещая, что не согласен, но промолчал. Ему самому не хотелось с коровкой расставаться.
Вот тогда и вмешался в их беседу Яков и предложил свою помощь. Мол, надобно бежать на зимовье и белок пострелять. А за то можно деньгу неплохую выторговать, вот и пригодятся эти гроши, пока такое безвыходное положение.
Конечно это выход, кто бы спорил, но Советская власть уже и сюда руки протянула, мол, нельзя зверька уничтожать без причины. А вот когда построим светлое будущее и зверохозяйство тут разведём, тогда и охотников сюда милости просим, дабы они белок и соболей на пушнину сдавали, а их труд будет сразу же оплачиваться. Мол, меха за границу отправят, а оттуда золотишко поспеет, в стране разруха и землю-матушку надобно с колен поднимать. Хватит ей ужо, пресмыкаться перед буржуями.
Но когда это суть да дело, а жить нынче надобно. Да и не сильно строго запрещали, когда собрание велось на площади, поэтому по-тихому, пока никого тут нет из столицы, можно чуток и развеяться по тайге, вдруг да повезёт. Шкурки опосля тайно сбыть в городе, там их с руками оторвут, они с кумом знают к кому обращаться, а эти ресурсы так нынче необходимы, что впору волком завыть от безысходности и собственной слабости перед ситуацией.
Снова колыхнулась шторка на печке и оттуда вновь показался Михаил Фёдорович. Вознамерился было, что-то молвить напутственное, уже и рот открыл, но передумал. Что он может сказать, когда сам никакой, сражённый коварной болезнью, вот кабы был ходячий, то они бы вдвоём с Яшкой уж давно сообразили, как и где им прыскучих белок выискать да пользу из этого извлечь.
Отец измерил сына долгим взглядом и медленно перевёл его на жену. Но та, как в рот воды набрала. Знал Михаил Фёдорович, что сейчас Прасковья взвешивает каждое слово единственного отпрыска, она наперёд предугадывает каждый его шаг в чащобу, и её воля, то он бы и с места не сдвинулся, но нужда заставляет думать поперёк всех материнских желаний.
Прошлогоднего сена, в аккурат недели на две и что дальше, что задавать худобине? Да и сено то, рази можно назвать сеном? Жуёт Зорька сухие стебли, с которых давно облетели цвет и листочки. Есть ещё, правда, и солома, но той тоже на зиму не хватит да и заправить бы её тёртым тыквачом, да только где он, тот тыквач, сами с кукурузной крупой съели его, когда кашу варили. Вот теперь бы, конечно, сгодились шкурки, на вырученные денежки всё можно купить, в том числе и корма для Зорьки.
- Не пущу! - выкрикнула Авдотья. Это сноха.
Прасковья зыркнула на неё с недовольством и ещё плотнее сжала губы, не произнося ни звука.
Так она молчала дня три и когда Яшка повторно заикнулся о зимовье, Авдотья повторилась:
- Даже не думай! Не пущу!
- Ты гонор свой убери, девка! - не удержалась, урезонила её Прасковья. - Мы тут сами порешаем, кому куда податься, а кому на печи вылёживаться. А твоё дело мальца пеленать да к сиське его прикладывать. А то ишь, разговорилась!
- Маманя, да как же так, это же опасно! Сами сказывали, будто Анисим шастает по тайге, а если он Якова изничтожит да дитятко сиротинкой останется. Об Артёмке он подумал? - Авдотья рассчитывала, будто свекровь с нею заодно, а получилось совсем иначе.
- Потому и намечает Яшка в лес, что как раз о дитёнке он и думает. - свекровь пригвоздила молодую женщину к месту и не позволила той больше нюни распускать. Толку от них. - Собирайся, сынок, завтрева и отправляйся с Богом.
А теперь она стояла в его объятиях, такая маленькая, такая сухонькая и, видимо, десять раз пожалела о своём благословении. Волки голодные уже в село заходили и не ночью, а с вечера. Анисим подстерегает в тайге любого, кто туда сунется, такой что и забьёт насмерть. Пропал же Прохор Аверин и следов не нашли. Да и страшновато, вдруг, кто потом Советской власти донесёт? Чудные люди... Раньше они всем скопом против одного помещика выступали, а как только коммунары не потребовали у них корову и малого порося, так и злопыхания начались. Да, единство там, где у всех доход одинаков, а по-другому, ну никак. Зависть и лютая ненависть сразу проявляется у односельчан, если у тебя что-то есть, а у них нету.
- Мамань, ну что ты так распереживалась, ну буде тебе. Возвернусь я целёхонький, ещё и чувал шкурок притяну. Ну хватит, а, мамань.
Прасковья осознавала, что сын торопится, не зря без конца оглядывается на тёмный и неприступный лес, где у самой кромки поджидает его кум, Илюха Путята. Она видела, как парень тоже с нетерпением взирает в их сторону и, наверное, осуждает Якова за эти телячьи нежности, и почему-то слёзы сразу полились ручьём из её глаз. Да ни одному человеку не понять, каково сейчас матери прощаться с сыном, она ещё теснее прижалась к его груди, а потом спохватилась:
"Что же я делаю, дурья башка, я же ему весь кожух измочу, а на улице такой морозище." - подумала она и чуток отстранилась.
Яков повторно оглянулся на товарища, а тот уже постукивал валенок о валенок, намекая, что просто стоять вот так, дюже холодно. Изо рта друга шёл пар на студёном воздухе и Яков, наконец, оторвался от матери.
- Мамань, мне пора. Вон, Илюха уж нервничает.
Прасковья кивнула и отпустила сына. Но не успел он и десяток шагов пройти, как из хаты выскочила растрепанная Авдотья и заорала во всю мочь:
- Яшенька! Яшааа! - она неслась к нему по сугробам, простоволосая и в одной лишь льняной кофточке, развязанной на груди, наверное, малыша только что кормила. Авдотья с разбегу прильнула к мужу и горячо зашептала:
- Ты только возвернись, ладно? Живым возвернись! Мы тебя ждать будем, любый мой. - и тут же, как подкошенная, она опустилась на низ, обхватывая ноги супруга. Он пытался поднять её, но она не поддавалась и тут Яков услышал окрик матери:
- Чего разоралась как скаженная, чтобы тебя вся улица услышала? Или мозгов нету, что Яков с Ильёй в тайне от всех в лес удумали? Вот ненормальная на нашу голову... - Прасковья махнула сыну рукой, чтобы тот уходил от греха подальше, а сама приблизилась к сидящей на снегу снохе и схватила её за шиворот.
- Вставай уже, не то простынешь. Уселась и сиськи вывалила. Опамятуйся! Тебе детину кормить.
Авдотья нехотя приподнялась, сглатывая солёную влагу и спешно обняла свекровь. Та тоже её обхватила, пряча закоченевшие руки невестки под своим заячьим полушубком. Они не двигались до тех пор, пока Яков и Илья совсем не скрылись из виду.
Прасковья потрепала сноху по кудрявой голове и ласково проговорила:
- Пошли, моя голубка, я тебя в горницу сведу. А то как проснётся наш мальчонка, а ить дед не спрыгнет с печи, чтобы его позабавить, не долго так мальцу и грыжу накричать, а это негоже.
Авдотья кивала и медленно переступала с ноги на ногу, всё оглядываясь на помрачневший лес, куда ушёл её любимый муж и отец её первенца.
Прасковья же, завела её в дом, а сама вновь отправилась на улицу, услышав, как Михаил Фёдорович, перебаривая подступивший кашель, спросил ей во вслед:
- Он хоть батог не забыл, или тока с ружьём умчался? Тайга вся заснежена, без палки никак.
Но Прасковья не ответила, у неё было куда ответственней задание, чем объясняться на ничего не значащие вопросы. Можно думать в лесу палок нету.
Женщина обошла вокруг хаты, внимательно наблюдая за соседскими домами, никто ли не повис на частоколе или не припал к окну, чтобы быть свидетелем их прощания с сыном. Нынче нельзя никому доверять, времена наступили непонятные и пойди разберись, кто теперь тебе друг, а кто вражина злостная. Но вокруг ни души, всё тихо и спокойно, только ветер усиливался, наметая на всё, что попалось на его пути, необъятные толщи белого ледяного одеяла.
Одно дело сделано, а теперь - в чулан, - рассуждала Прасковья. - Мишка совсем мне не по нраву, надо мужика врачевать. И такой упрямый да несговорчивый, будто пожалиться нельзя, что дюже разболелся. Так нет же, всё хорохорится. А перед кем? Небось, не двадцать лет, когда на нас, как на тех кутятах, всё заживало, теперь поберечься надобно да вовремя пролечиться.
Женщина насыпала в большой чугун всяких корешков, трав и листиков, только ей ведомых и поставила всё на огонь. Подбросила в печку хвороста и сухого коровяка и уселась рядом на табуретку, ожидая, когда снадобье закипит, чтобы отставить чугунок в сторону. А то не дай Бог сбежит драгоценное лекарство да ещё и печурку подбеленную ненароком зальёт.