к 850-летию создателя "Витязя в тигровой шкуре"
Эту крупноформатную книгу в твёрдом переплёте густого бордового цвета я помню с малых лет моего развесёлого детства. Она стояла на книжной полке в компании менее упитанных томов классиков приключенческой литературы и уж точно не пользовалась моим таким вниманием, как повести Майн Рида или Стивенсона. Скакать на лошадях по прерии с Морисом-мустангером и пиратствовать с Билли Бонсом было гораздо занятнее, чем разбираться в сюжетных хитросплетениях средневековой поэмы «Витязь в тигровой шкуре» за авторством человека в странной длинноверхой шапке, чей профильный портрет украшал обложку объёмистого фолианта.
Фамилия автора поэмы, созвучная и моему этнохорониму, прямо свидетельствовала о том, что город Рустави вправе считать себя родиной самого знаменитого грузина на земном шаре, а не только местом расположения самого нерентабельного металлургического завода в Советском Союзе. Вряд ли нам, руставским пацанам, сильно льстило ходить в земляках Шота Руставели, но городские кавалеры пубертатного возраста неизменно назначали свидания своим малолетним пассиям у памятника поэту на проспекте его имени. Рядом с приземистым Шотиком / так по-свойски величали этот небольших художественных достоинств памятник / находился кинотеатр «Химик», в котором влюблённые парочки, сопереживая амурным страстям на экране, робкими поцелуями частенько нарушали целомудренность своих отношений.
После окончания сеанса на выходе из кинотеатра парочки ловили на себе осуждающий взгляд бронзового поэта. Они ещё не читали «Витязя» и не знали, что автор хоть и не был строгим пуританином, но целовать даму в алые губки позволял миджнуру только в самом конце тернистого пути к её сердцу. А тут за полтинник на последний ряд кинозала – куча райских удовольствий. У героев "Витязя" всё было по-другому. Не так как у Клода Лелуша в «Мужчине и женщине», и не так, как у отроков-отроковиц, с напряжением сердечной и прочих мышц этот фильм смотревших. В седьмом классе мы принялись за изучение «Витязя». В нашей школе углублённым учебным процессом на уроках грузинской литературы руководила седовласая Марго-мас.
Энергичному погружению в материал очень поспособствовали повсеместные юбилейные торжества по случаю восьмисотлетия со дня рождения исполина грузинской словесности. Плакатный лик Шота Руставели смотрел на горожан с окон всех продуктовых магазинов и публичных библиотек, словно вопрошая: «А какую пищу выберешь ты»? Я запасся маковыми кренделями в бакалее и погрузился в чтение «Витязя» у себя дома на диване. Поначалу, надо сказать, чтение продвигалось туго. Я силился и никак не мог понять, зачем витязь Тариэл перебил пришедших к нему с миром посланников царя Ростевана, облачился в шкуру убиенного им же несчастного животного и постоянно – к месту и не к месту – проливал горючие слёзы?!
По мере прояснения причин патологической плаксивости главного персонажа поэмы я простил ему вместе с этой слабостью и другие странные наклонности, свойственные абсолютному большинству героев-любовников с нереализованной страстью. Фетишизм, к примеру. Оказалось, что Тариэл вовсе не мерзляк, а полосатую шкуру носит в память о даме сердца. Ну, приблизительно, как я в знак той же памяти носил в кармане школьного кителя давно использованные билеты в кино, - с той разницей, что билеты я купил, а Тариэлу шкура тигрицы досталась бесплатно… Не хочу уточнять, как! Эх, чего не сотворишь во имя любви
В принципе, во славу этого великого чувства Шота Руставели и сотворил своего «Вепхисткаосани». Жар безответной любви к царице Тамаре не испепелил его душу, а напротив, - отлил чувство в проникновенные стихотворные строки. Венценосной музе поэма понравилась. За благодарностью дело не стало. В награду Руставели получил золотое перо лучшего придворного песнопевца и штатную должность заведующего государственной казной. Служить честно материально ответственному лицу, да ещё на министерском посту, во все времена было непросто. Руставели , без сомнения, служил верой и правдой. Империя его повелительницы из года в год прирастала новыми территориями и непрестанно окультуривала новоприобретённое жизненное пространство.
По всему видно, главный финансист страны избегал перекоса бюджетной политики в сторону откровенной милитаризации. Церквей и дорог в золотой век царицы Тамары было сооружено никак не меньше, чем выиграно кровопролитных войн. Руставели в них не участвовал. Он не был агрессивным царедворцем и только на страницах «Витязя» сражался с врагами своих героев. И только, разумеется, на стороне добра. «Зло сразив, добро пребудет в этом мире беспредельно», – так прозвучало в первопрочитанном мной переводе Шалвы Нуцубидзе жизненное кредо создателя замечательного грузинского эпоса.
Седовласая Марго-мас поведала нам, школьникам, что ни один из существующих русскоязычных переводов не сравнится с версией профессора Нуцубидзе. Из доступных источников я тоже выведал, что даже сам Иосиф Виссарионович Сталин высоко оценил профессорский труд, правда, предложив внести в конечную редакцию единственную поправку в виде собственноручно переведённой строфы. От почётного соавторства профессор не отказался, приумножив тем самым вклад Сталина в успех общего дела, начало которому было положено в сталинских же застенках, а точнее, - в казематах внутренней тюрьмы на Лубянке. Именно там «немецкий шпион», он же профессор Шалва Нуцубидзе засел за перевод «Витязя» на русский язык.
Вскоре профессора освободили. Завершив работу, он прочёл поэму Сталину. Растроганный вождь поцеловал его в лоб и не преминул возможностью на скромных анонимных условиях вписать своё имя в историю русскоязычных переложений любимого им с детства творения Руставели. Так что, кому не лень, спешите повосторгаться: 913 строфа перевода – образец ещё одной грани синкретического таланта вождя всех времён и народов. Остаётся только гадать, кого, - непревзойдённого поэта, набожного священника или отпетого бандюгана - он погубил в себе с меньшим сожалением ради успешной политической карьеры?!
Много лет спустя я неожиданно вновь столкнулся с темой сталинской «руставелианы». Среди стародавних пен-френдов моего отца, подвизавшегося на писательском поприще, был известный московский историк и литератор Вильям Похлёбкин. В благодарность за презентованную ему книгу о древнегрузинской геральдике он прислал нам своё многостраничное исследование происхождения партийной «кликухи» Иосифа Джугашвили. Сочинение своё автор озаглавил конкретно и безыскусно – «Великий псевдоним». Книжка повергла меня в лёгкий шок, сменившийся крайним удивлением. Зря я по наивности думал, что грузин Сосо Джугашвили просто не хотел уступить еврею Лёве Розенфельду пальму первенства в революционной образности выбранных псевдонимов: мол, ежели Лёве взбрело в голову заделаться Каменевым, то отчего Сосо не мог стать Сталиным?! Как-никак закалённая сталь во много крат твёрже любого природного камня.
Вильям Похлёбкин подвёл иную доказательную базу под своё предположение. Прочность её зиждилась на реальном факте существования человека по фамилии Сталинский. Звали его Евгений, по батюшке – Стефанович, жил он в Тифлисе, редактировал газету «Кавказ», и в 1889 году сопроводил своим русскоязычным переводом красочное издание «Вепхисткаосани». Уже в двадцатом веке издание это попалось на глаза Иосифу Джугашвили, всколыхнуло детскую память о любимых героях поэмы, а более всего молодому большевику приглянулась фамилия переводчика, сокращённый вариант которой со временем превратился во всероссийски известный псевдоним.
Носителя псевдонима не заставила себя долго ждать и мировая известность. А личность Евгения Сталинского, увы, сегодня забыта даже руствелологами. В отличие от двух других Евгениев: митрополита Болховитинова, фактически открывшего Руставели русскому читателю в девятнадцатом веке, и поэта Евтушенко, уже в наше время приплюсовавшего свои отдельные литературные опыты к числу полноценных переводов «Витязя». Самый замечательный из них, - и это не только моё частное мнение, - труд Николая Заболоцкого. В нём есть главное: нет насилия над русским словом. Муза эпической поэзии Каллиопа определённо благословила Николая Алексеевича на этот творческий подвиг. И когда он свершился, прильнув устами к талантливому челу переводчика, выдохнула тихую истину: «Ты лучший»!
За свою долгую жизнь я передержал в руках немало изданий «Вепхисткаосани». Не скажу, что перечитал все от корки до корки, но иллюстрациями Кобуладзе, Гудиашвили, Тоидзе, Зичи перелюбовался в каждом из них. Венгр Михай Зичи изъездил пол-Грузии в поисках натурной модели Каджетской крепости. Мифотворческая традиция отводит ей место на высокой приморской круче в районе нынешнего Цихисдзири. Я бывал там. Великолепное зрелище: величественные останки некогда неприступной византийской цитадели на фоне бескрайной водной шири. Но Михай Зичи не вдохновился этим великолепием и срисовал замок каджей со средневековой Тамар-цихе близ Сигнахи. А вообще-то, кабы Зичи конгениально не проиллюстрироал руставелевскую эпику, так бы и бежала впереди него стыдливая слава зачинателя коммерческой порноживописи да художника-хроникёра российского императорского двора. И памятника Михаю Зичи в Тбилиси бы не воздвигли.
До переброски в нижний Александровский сад памятник стоял на Грибоедовской улице, аккурат напротив Академии художеств. Здесь в 1988 году его и открыли. При знаменательном событии по воле обстоятельств присутствовал и автор этих строк. Не случайно проходя мимо, а по приглашению нашего замечательного скульптора Константина Мерабишвили. Он и его сын Мераб к тому времени уже ответно одарили Будапешт великолепно исполненным памятником Шота Руставели.
О творчестве кровнородственного тандема группа телевизионщиков снимала документальный фильм. Я значился в ней сценаристом и усердно упрочивал фактографическую канву будущей ленты. Зритель должен был узнать, что всеми нами любимый тбилисский памятник Руставели в самом что ни на есть прямом смысле – дело рук всё того же Константина Мерабишвили. Он высек фигуру поэта из годоганского известняка. Вошедшие в фильм архивные кадры кинохроники 1942 года зафиксировали этот трудоёмкий процесс. Годогани – маленькое имеретинское селение, известняк – не лучший скульптурный материал, но достать иной в военное лихолетье было сложно.
В долговечную бронзу тбилисский памятник перевели лишь в конце восьмидесятых годов. А прежний, «годоганский», переместив в Рустави, установили в сквере на левом берегу Куры рядом с ветвистым дубом и большим многоквартирным домом сталинской постройки. В этом доме когда-то резвилось моё детство, набирало силу отрочество и приближавшаяся юность переставала довольствоваться культпоходами в кинотеатр «Химик» под неусыпным контролем первого по времени появления в городе низкорослого Шотика. Кстати, он отлично справился с обязанностями блюстителя нравов, обрадовав одну мою давнюю, в двух шагах от него проживавшую киноспутницу паспортным подтверждением законного замужества.
С тех пор мы все неразлучны: я, спутница моей жизни, радость и Шота Руставели. Правда, радость часто и подолгу отлучалась. Зато памятники продолжали стоять у домов нашего детства. За моральной подмогой каждому из супружников можно было обратиться к своему персональному. И услышать ободряющее: «Не оценишь сладость жизни, не вкусивши горечь бед». Лет десять назад по решению слишком инициативных местных властей «мой» Руставели покинул спокойный закуток и перекочевал в шумную правобережную часть города. Теперь он стоит в перекрестном потоке машин, дышит выхлопным дурманом и наверняка не прочь натянуть на лицо респираторную маску.
Сквер возле моего старого дома основательно проредили коммунальщики. Не тронули только ветвистый дуб. Мы росли вместе. Он ненамного старше меня. В худые хрущёвские времена соседские цыганята собирали опавшие жёлуди, золотузубые мамы в цветастых юбках варили из них вперемешку с цикорием горчайший кофе и, жеманясь, приглашали на дегустацию возвращавшихся с вечерней Куры рыбаков. Мужчины усмешливо отказывались. Прежде чем разойтись по домам, они усаживались под дубом на лавочку и напоследок живо обсуждали перипетии прошедшей рыбалки.
Природа, хочется верить, отмерила дубу долгий век. Он – единственный мой современник, который доживёт до тысячелетнего юбилея мудрого человека, написавшего «Вепхисткаосани». Опять же, будет кому и от меня передать привет будущему тысячелетнему юбиляру. А нынешнему я поклонюсь сам. И почтение глубокое выкажу, в бессчётный раз приголубив сердцем и глазами строки из великой книги густого бордового цвета с профилем автора на обложке. Спасибо, Шота!