— Мне всегда хотелось попробовать себя в изобразительном искусстве. Знаешь, как бы рассказать историю, нарисовав картину.
— Для этого есть кинематограф. Думал о карьере режиссера?
— Это… это не то! Там тебе вываливают информацию, разжевывают идею и по завершению сеанса, когда попкорн кончился, тебя просто выпускают из прохладного зала. Нет, знаешь, это не такое искусство, как живопись.
— Хорошо-хорошо. Хорошо. А как насчёт литературы? Писательство, а?
— Ох, брось! Кинематограф умирает постепенно — вот уже почти, а литература умерла так вообще лет сто назад. Никто не будет читать эти громоздкие тексты, глазами по буковкам бегать. Есть более совершенные способы создания историй — те же шлемы виртуальной реальности; фантазируй, думай, воспроизводи. Летай в грезах — не хочу! А вот с живописью, с искусством рисования всё совсем по-другому: ты рисуешь, скажем, человека, — в голове ты придумываешь ему историю, — царапинки, штрихи всякие, мельчайшие детали вроде выражения лица, изгиба губ, — и всё! Человек смотрит на это и сам додумывает. Ищет смысл, задумывается над историей изображенного персонажа. Полный полёт фантазии! Но, знаешь, что самое-самое во всём этом? Истинный смысл, который я туда вложил, никто и никогда не узнает. Символизм!
— Живопись же совсем не про это.
— Ну а про что тогда?
Собеседник Творца пожал плечами и отпил чая из своего бокала.
— То-то и оно, что сам не знаешь. Ты бы хотя бы в этом вопросе разобрался перед тем, как что-то да говорить. Сам-то не знаешь, а?
— Откуда ж мне знать? Я ведь потребитель, — Собеседник Творца снова пожал плечами. Творец поморщился от слова «потребитель» — будто то было что-то омерзительное.
— И, как потребитель, я не задумываюсь над такими вещами. Зачем мне вообще все эти ребусы и сложные приколы разгадывать? Ну вот ты сам-то подумал над тем, что никому не нужно такое искусство, которое никому не понятно, а чтобы его понять, нужно быть в непосредственной близости с автором, а? Оно должно быть глубоким, должно цепляться в тебя своими челюстями, не отпускать, и быть одновременно интуитивно понятным каждому. Заставлять, знаешь, задуматься без всякой предварительной подготовки.
— Ну вот ты был хоть раз в художественных галереях? Нет? А я был, и могу точно сказать, что живопись — это что-то глубокое. Что-то, что заставляет именно думать и размышлять. Выкапывать истинный смысл из… из…
Собеседник прервал его:
— По-моему, ты всё это как-то излишне романтизируешь. Должно ведь быть всё проще: творение понятно, творение глубоко и творение даёт интересные мысли — это хорошее, годное творение.
— Ты всё упрощаешь.
— Чем проще и понятнее — тем лучше. — Собеседник ухмыльнулся.
— Нет, ты не совсем правильно меня понял. Я не говорил, что всё простое и понятное — плохо, я сказал… ай, неважно. Я покажу.
И Творец взялся за кисть, взялся за палитру и взялся за мольберт. Он оттачивал своё мастерство долгие годы, и ему не составило труда нарисовать то, что хотелось: он создал картину, на которой была изображена снежная буря, а средь белого снега — черная точка, являющая собой человека, что-то прятавшего под своей шубой. Нельзя было однозначно сказать, какой смысл вложил художник в эту картину: то ли человек на картине куда-то торопился, стремился отдать нечто, что прятал он за покровом шубы; то ли просто он пытался согреть свои руки. По выражению лица можно было понять, что он печален. От тяжких дум, от тяжелого прошлого? Или тут всё куда проще — от бури, которая вот-вот погребёт его под слоем льда?
Но Творец был доволен своим творением. Он оставил краску засыхать, а сам ушел и предался сну с мыслями о славе и людском восхищении.
Каково же было его разочарование, когда люди просто проходили мимо него, спрашивая и говоря: «А что это такое?» или «А что здесь такого особенного то? В чем смысл?»
Никто, думал Творец, не способен оценить по достоинству то, что он сделал. С глубочайшим разочарование и с невероятной злобой он порвал свою картину и выбросил, оставляя былые мечтания, амбиции и труд с затраченным на него временем за спиной — в мусорном баке. И возникло тут же в его руках и перо, и бумага, и камера. И начал творить он настоящее искусство — искусство создания кино и историй на бумаге, но и тут он не нашёл успеха.
Актёры в его фильмах играли нелепо, неумело, ракурсы съемки были, честно говоря, убогими, а истории, вышедшие из под его руки, были скучны и полны клише — следом за кистью и мольбертом в мусор полетело кино и литература.
Сокрушаясь, Творец не знал, что ему делать: он не находил себе место, а нет ничего хуже для Творца, чем мысль о собственной посредственности и никому не нужности.
Одним прохладным вечерком, когда зажглись на улице фонари, а за места солнца пришла луна, Творец нашел Творца:
— Значит, вы занимаетесь живописью?
— Уже нет.
— Ну тогда, возможно, вы творите кино? Поёте? Пишете что-то?
— Тоже нет. У меня ничего не получается.
— Ох, как я вас понимаю. Совсем недавно я издал сборник стихов; были немногочисленные хвалебные рецензии и похлопывания по плечу, но я не могу избавиться от ощущения собственной вторичности. Не хотите взглянуть?
Творец принял из рук другого Творца небольшой, миниатюрный можно даже сказать, сборник стихов, но то, что скрывалось за неприглядной обложкой и маленьким размером, до глубины души поразило посредственного Творца.
Стих человека буквально заполнил его сознание, и вот он уже не сидел в закусочной на красном диване у окна, а был далеко-далеко отсюда, где была неестественно яркая трава, высокие до небес сосны, а вот вдалеке уже виделся дворец в эфире. И драконы с золотой чешуей, величественные и прекрасные, томились в пещерах, на горах золота.
И горы с заснеженными верхушками пробивали облака, а где-то там, наверху, первый человек, забравшийся на вершину, возносил флаг, провозглашая, что и это место теперь знает человека.
И было тут что-то прекрасно-ужасное, отвратительно-красивое. Гамма чувств! Море эмоций и образов в голове.
И Творец, едва сдерживая накатившие слёзы, сказал:
— Вы знаете, но у вас очень хорошо получается.
А второй скептично спросил:
— Вы уверены?
В этот вечер человек, считавший себя Творцом, увидел и почувствовал нечто прекрасное. Он был сокрушен и подавлен — от того, что он так никогда не сможет, как бы сильно он не старался; он был в невероятном восторге, потому что теперь понял своё истинное предназначение.
И упал этот человек на ещё теплый асфальт после дневного светила, и вознёс он руки свои к ночному небу и яркой луне, и сказал он, пропев:
— О, я был слеп, но теперь вижу я!