стэф садовников
СЕДОЙ и ЛЫСЫЙ
повесть
небольшое предисловие.
Как-то, давным-давно, еще в те мои семнадцатилетние юные годы, когда я только осваивал жизнь и искусство токарно-слесарного мастерства, на одной из заводских вечеринок, мне удалось услышать беседу двух подвыпивших мужчин немолодого возраста. И подивился я не самому диалогу, а его содержанию. Мне тогда показалось странным, и чуть ли не смешным, что эти здоровенные дядьки говорили… о Любви! Один – о потерянной навсегда, а другой – о любви к ушедшей от него женщине. Компания была большой и шумной, пила-ела-танцевала-говорила-материлась, а потому их практически никто не слышал и не слушал. Я, не любивший танцевать, сидел за столом рядом с этими беседующими, а напротив них находился молодой человек, и он, время от времени, над ними подтрунивал. Мужики, иногда огрызаясь на парня, и не обращая внимания на меня, продолжали беседовать, и, как-то горько и упоительно, рассказывали свои истории. И думал я тогда: что же это за штука такая – ЛЮБОВЬ, поражающая людей даже в преклонном возрасте…
Прошло немало лет. И казалось, что эту историю я напрочь забыл. Но, вероятно, какие-то информационные волны, как и энергия вообще, имеют удивительную свою способность – повторяться или возвращаться…
И вот нечто подобное, спустя десятилетия, мне пришлось еще раз пронаблюдать и услышать в небольшой компании. И вновь прозвучала эта, до боли щемящая тема – чувство любви и страдания совсем немолодых людей. Я внимательно слушал их, а некие, парадоксальные, на мой взгляд, фразы записывал в блокнот.
1
В одном из отдаленных углов бескрайних российских просторов, в небольшом поселке, расположенном у самой оживленной железнодорожной магистрали, у самой станции, стоял маленький дом, сложенный из старых просмоленных шпал. И жил-поживал в нем Седой – одинокий, седовласый, внешне чем-то похожий на отставного с суровым лицом морского капитана.
Вконец уставший от столпотворенья мегаполиса, он продал свою коммуналку, и приобрел это пристанционное двухкомнатное жилье с печным отоплением и остальными удобствами, как водится, во дворе. В бытность свою он отработал инженером-станкостроителем, затем, совершив крутой поворот, судьба потянула его в сферы нежных муз. Но ни инженерия, ни служение музам до преклонных лет – так не дали ему удовлетворения.
Время от времени, Седого навещали друзья. Иногда они приезжали надолго, пытаясь в этой глуши вылечиться от вируса одиночества, а возможно просто подышать еще не отравленным воздухом техногенной цивилизации…
До нового года оставался всего лишь день. И этот предстоящий день Седому виделся, как продолжение проживания со своей одинокой ограниченной бесконечностью…
Встав спозаранку с постели, Седой зашел на кухню и посмотрел в окно. Шел густой снег, и сквозь его плотную воздушно-бархатную завесу практически ничего не было видно. Даже станция, что стояла в ста метрах, смотрелась едва различимым пятном, как на картинах импрессионистов.
- Ну и наметает же. И еще как наметет! – подумал он с грустью – И даже при огромном желании, хрен кто доберется до меня.
Надобно было бы ему затопить плиту, но он сначала заглянул в старенький мерно гудящий холодильник, затем в морозилку, и понял, что пора идти в магазин, иначе нечем будет кормиться в новогодние праздники.
Снег прекратился, и улица встретила его своей зимней красотой, тщательно застланной белым свежим, холодом искрящимся, покрывалом. Дорожка, что вела его к магазину, радостно похрустывала под каждым его шагом.
Проходя мимо дома, где жил старый питерский художник, что так же некогда покинул городские асфальты, он остановился. Ему всегда нравился его деревянный домик, расписанный хозяином – от стрех до фундамента – странными цветистыми петухами да фантастическими райскими птичками. А птички жили на стенках не просто так, а на зеленых ветках каких-то неизвестных науке деревьев – не то пальм, не то баобабов. Седой уж собрался двинуться дальше, как услышал шаги, и голос из открытой входной двери:
- Здоровьица тебе, Седой! Погодь-ка, чёй-то неважно себя чувствую, может купишь мне снадобий в аптеке, а то сил нет самому до нее дойти.
Старый художник, в кургузом тулупе, наскоро наброшенном на исподнее, сутулясь и с трудом двигая ногами, подошел к калитке.
- Здоров-здоров, Михалыч, чего купить-то тебе в аптеке?
- Я и не упомню названий мудреных. Да вот тебе рецептики, ты их аптекарше покажи, она и сообразит. А денежки я тебе позже дам.
- Ладно, Михалыч, разберемся. Куплю, не переживай.
Снова пошел густой снег.
От дома художника к магазину и аптеке дорожка тянулась мимо старинного храма, который недавно начали реставрировать. Во дворе храма еще стояли почерневшие токарные и фрезерные станки, всевозможные огромные деревянные ящики, забитые хламом и стружкой, и сваленный в кучу, металлолом, в котором угадывались ржавые детали непонятного назначения. Местные жители сказывали, что в недавнем прошлом в храме был организован цех по производству неких деталей и узлов якобы военного назначения. И даже сами рабочие, трудясь по чертежам, толком не ведали что это и куда эта продукция уходила. Но каждый месяц приезжали военные грузовики, загружались и уезжали в неизвестном для них направлении.
Закопченный временем, атеизмом и невежеством храм стоял без купола и креста, напоминая обезглавленного богатыря. Снег, словно саван, укрывал его крутые покатые плечи, и он, становясь все белее и белее, казалось, медленно растворялся в снегопаде, как бы исчезая из мирского пространства, словно прощая и прощаясь со всеми.
- Поговаривают, что вроде бы скоро батюшка молодой должен приехать храм принимать – вспомнилось Седому разговоры местных – Пора бы… А то уж давненько народ от святости отторгнут…
Хорошенько затарив продуктами свой рюкзак военного образца, и купив в аптеке лекарств, Седой возвращался с чувством исполненного долга. Отдав Михалычу аптечный сверток и поговорив с ним о здоровье, ценах и погоде, он двинулся к своему уютному домику, который тоже все больше и больше укутывался снегом.
Седой затопил на кухне плиту, и с детским удовольствием поглядывал на яростный огонь, пожирающий березовые поленья и вспомнил про своего старинного друга Усатого, что давненько не приезжал в гости, всегда принося с собой по традиции свежесрубленную елочку.
- Да-а-а-а… Что-то до сих пор нет Усатого. Вечно пропадает у своих ученых приятелей да разных дамочек. А елочку бы уже надо поставить – подумал он с легкой горечью – Хотя бы в память о ней… Придется идти в ближний лес.
День близился к полудню.
За это время Седой срубил красивую ёлку, что-то готовил на плите, заполнял холодильник приготовленной едой, выстирал свой большой серый свитер, повесив его на веревке на кухне, чтобы быстрее просох. Устав от трудов праведных, несколько раз присаживался к телефонному аппарату, кого-то вызванивал, но тщетно – никто не отзывался. Затем он без особого настроения прилег с книжкой в своей привычной тишине, что нарушала только капающая со свитера в таз вода, да перестуки колес очередных экспрессов, летящих в какую-то из российских столиц. Седой временами отрывался от чтения, слушая как за окном завывала поземка, и под ее лихую песню ему невольно вспоминались давно минувшие новогодние праздники, так не похожие друг на друга, которые он всегда ждал и безмерно любил. Чтение очередного трактата о Вере его несколько утомляло. Он отложил книжку и тут неожиданно услышал стук в дверь. Седой встал и, недоумевая, пошел открывать дверь. На пороге стоял его давнишний друг Лысый, весь в снегу, с двумя огромными сумками и рюкзаком за плечами.
- Ух ты! Не ожидал! Вот это да! – воскликнул Седой – Давай быстрее в тепло! Небось весь вымерз пока добирался.
Лысый, далеко немолодого возраста, среднего роста, был одет в темно-синий твидовый пиджак и синие джинсы, а в облике его, кроме облысевшей головы и поседевшей бороды, не было ничего особенного.
Друзья, улыбаясь, обнялись, похлопали друг друга по плечам.
- Ну, ты совсем облысел! – сказал Седой.
- А ты все белее и белее – в тон ему ответил Лысый.
- Ты откуда и куда? – спросил, улыбаясь Седой.
- Да вот из своих родных мест, и к тебе на времечко, если примешь.
- Ладно, разберемся! А как добрался до меня сквозь этот снегопад?
- Повезло. На военном газике солдатики подбросили.
- Ты давай проходи на кухню, отогревайся, чем-нибудь займись, а мне тут еще надо по хозяйству покрутиться.
2
Лысый зашел на кухню, похожую на комнату.
Странным образом была организована это помещение, похожее на кухню. В левом углу от входа стоял угловой черный стол, предназначенный для компьютера, хотя никакого компьютера у Седого не было, да и вряд ли мог появиться. Рядом с черным столом, под самым окном, находился старый журнальный столик на шатких ножках, накрытый потертой скатерочкой, с двумя такими же шаткими старыми венскими стульями. Далее, в углу, мерно тарахтел старенький холодильник, а возле него – большая свежесрубленная ёлка в ведре с песком. Возле ёлки, примыкая к углу, была настоящая деревенская плита, побеленная известкой, с небольшой поленницей дров. Возле поленницы стояла низенькая добротная табуретка.
Насколько Лысый понимал, Седой эту кухню превратил в подобие столовой и одновременно в рабочий кабинет.
Недолго думая, он взял стул, и тут же расположился у черного стола, на котором стоял старенький магнитофон с радиоприемником и старинный дисковый телефонный аппарат. Несколько раз, нервничая и вращая диск, Лысый кого-то набирал, но все было безрезультатно – никто не отзывался. Он загрустил, но почти абсолютная тишина, наполнявшая и погружавшая его начинала его успокаивать. Ему казалось, что эта тишина пропитала собой не только его, но и всё, что могла охватить: и эту комнату, и этот дом, и этот полустанок. Но тишина эта оказалась периодичной. Лысый вдруг услышал резкий гудок локомотива, и через мгновенье нарастающий мощный железный ветер поезда шумно пронесся мимо маленького дома, ритмично отстукивая колесами некое время в этом глухом пространстве.
Седой все еще был чем-то занят, а Лысый с любопытством стал разглядывать кухню-комнату, и странную елку. К ее вершине, что выглядело довольно абсурдно, была примотана слабая электрическая лампочка, освещающая потолок. На стареньком холодильнике стояли в ряд, прислоненные к стенке, две фотографии с изображениями бородатых мужских лиц, и маленький медный подсвечник, залитый воском. Возле подсвечника лежало несколько книг, потертая школьная тетрадка, ручка и футляр для очков. Над холодильником к стенке было прикноплено несколько каких-то записок, телефонных номеров и пару церковных календарей с специально отмеченными датами красным фломастером. Под потолком, на веревке, висел мокрый старый свитер, вода которого стекала в таз. В углу за дверью висела старая, виды видавшая гитара без одной струны.
- Дааааа… – подумал задумчиво Лысый – Почти спартанское жилье… И почему-то хозяин не в настроении. То ли у него что-то случилось, а может сидит в нем какая-то неразрешимая проблема… А спрашивать его, пока сам не скажет, бесполезно – тот ещё партизан… Да и суров он что-то… и какой-то несколько озадаченный.
Тишина стала надоедать, Лысый включил радиоприемник, стал лениво крутить ручку от станции к станции, ни на одной из них не останавливаясь.
Через некоторое время зашел Седой, глянул на Лысого, и направился к окну, словно что-то или кого-то высматривая. Седой был хмур и задумчив, и, несмотря на радость встречи с другом, все же с трудом сдерживал свое странное настроение. В темных оконных стеклах было видно отражение его седых волос и гладко выбритого мужественного лица с выразительными складками на лбу и щеках, чем-то похожий на французского артиста Жана Марэ.
- Не надоело крутить приемник? – с легкой иронией спросил, не поворачиваясь, Седой.
- Да вот душе песни хочется… да такой, чтоб как женщина, обняла и обогрела – с грустью ответил Лысый.
- Бесполезно… Все, что было для души, куда-то вытекло… Может, поставишь кассету с нашими ушедшими песнями? Посмотри, где-то там, на черном столе в обувной коробке, рядом с магнитофоном, завалялась старенькая кассета.
Лысый, покопавшись в коробке, заполненной аудиокассетами, наконец-то нашел какую-то на вид старую кассету. И зазвучал негромкий грустный романс Рощина в исполнении Бернеса. Затем Лысый перевел взгляд на боковую стенку у черного стола, где висели три изображения: городской пейзаж на холсте в раме, и два больших фотоизображения, обрамленных незатейливыми рамками. Одно из них – лик Спасителя. Другое – симпатичное юное девичье лицо с очень мягким и внимательным взглядом. На картине, с намеренно полустертым городским пейзажем, на переднем плане, в нечетких контурах, был изображен одинокий прохожий в плаще и шляпе на фоне тускло освещенной улочки.
От созерцания прохожего на картине Лысый затосковал, и чтобы окончательно не закиснуть, подошел к елке, прошелся рукой по веткам, и спросил Седого:
- Скажи, а почему елка у тебя голая, да еще у плиты?
- Знаешь, люблю запах живой хвои… Да с ней и думается легче.
- Но от жара плиты она может осыпаться – с недоумением сказал Лысый.
- Так знай, мой дорогой, что елка для меня скорее памятник, чем праздник…
- Знаю - тихо произнес Лысый, взглянув на юное девичье лицо - Послушай-ка, я понимаю, что елка елкой, но без игрушек, знаешь ли… как-то не того… Думаю, что надо бы ее обязательно хоть как-то нарядить… А игрушки-то есть?
- Дались тебе эти игрушки – ответил Седой, глядя на портрет с девичьем лицом – Напоминают они мне… сам знаешь, что… Или сказать?
- Не надо, знаю… А на хрена лампочку примотал к елке изолентой? – с улыбкой спросил Лысый.
- Вот привязался! Да для электробезопасности – съязвил Седой, все так же глядя в окно. И, похоже, что он даже не пытается вступить в разговор.
Лысый, не выдерживая подобного диалога, тихо произнес:
- Что-то ты совсем засуровел… Да и от окна тебя не оторвать…
Лысый видя, что Седой никак не реагирует на него и все так же упорно смотрит в окно, сел к черному столу, где уютно расположилось несколько увесистых и потрепанных записных книжек, чистые листы писчей бумаги, настольная лампа, и зачем-то маленький глобус с запыленными и затертыми странами и континентами. Над столом, в углу, висела небольшая угловая трехярусная полка, заполненная запылившимися буклетами каких-то художников, крошечными копиями картин малых голландцев в золоченых рамочках, и разнообразными мелкими сувенирами.
Лысый, внимательно всё это осмотрев, собрался снова позвонить, как тут же раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и после его «алё, алё» положил ее, поняв, что абонент не желает с ним разговаривать. Через минуту снова раздался звонок телефона, и ситуация повторилась. С Лысым говорить явно не хотели. Он помолчал в недоумении, и стал крутить диск телефона. И снова из трубки слышался лишь долгий и тягучий зуммер…
- Послушай, Седой - отодвинувшись от телефона, смущенно заговорил Лысый - Давно хотел тебе сказать… Знаешь, мне как-то неловко, но… Правда, давно хотел тебе рассказать нечто для меня важное… да вот с чего начать – не знаю…
- Ты о чем? – повернув голову, спросил Седой, отошел от окна и присел к журнальному столику.
Из магнитофона вдруг послышались странные мелодии, словно сотканные из множества кусков старых лирических песен.
Лысый, поняв, что еще не готов рассказать, накопившееся в душе, кивнул на магнитофон:
- Да так, извини, что-то вдруг некстати вспомнилось… Скажи, а что это у тебя за кассета со странными фрагментарными мелодиями?
- Когда-то с радиоприемника специально записывал звукоряд для работы над киносценарием, но так и нереализованного… Качество, конечно, не очень, а вот для души хоть что-то из прошлого осталось.
- А что за сценарий? – спросил Лысый.
- Сейчас это уже никому не интересно – ответил Седой.
- Мне-то хоть расскажи.
- Да о детстве военном.
- О чьем-то конкретном, или вообще? - поинтересовался Лысый.
- Повторяю – это сейчас уже никому не интересно.
- Понятно… - грустно произнес Лысый - Вот и елка твоя, видно, словно из тех времен… Зеленая, без звезд, как солдат в гимнастерке без погон… Ты вот говоришь, что елка тебе как памятник, а я вижу в ней странную зеленую свечу, освещающую безвременье…
Из магнитофона все продолжались литься песни военных и послевоенных лет.
- Эта кассета твоя, похоже, уникальная. Слушать и странно, и грустно, и приятно. Она как бы записная книжка памяти прошлого в этом изменившемся мире… Знаешь, а у меня часто бывает так, что вдруг вспомню мелодию старой песню, а слова, увы, куда-то подевались… - сказал Лысый, прислушиваясь к мелодиям.
- Вот именно. Песен-то наших старых уже почти не передают. И такие уже никто не пишет. Никому, видать, они уже не нужны – ответил позевывая Седой – Кстати, может попьем чайку и перекусим?
3
Неожиданно в дверь постучали.
Лысый недоуменно спросил:
- А кто это?
- А Бог ведает кто – с удивлением ответил Седой и пошел открывать незваному гостю. Лысый видя вошедших, встал из-за стола.
Вошли на кухню Седой и подвыпивший высокого роста пожилой человек, слегка сутулясь, с роскошными седеющими усами и густыми бровями. На нем был распахнутый латаный-перелатанный овчинный тулупчик, из-под которого виднелся слегка помятый костюм. А на ногах его – серые валенки с подвернутым верхом.
- Знакомьтесь! Это Лысый, а это Усатый – и, обращаясь к Лысому, Седой продолжил - Я тебе про Усатого немало рассказывал – вечный юноша, вечный ученый, и вечно под хмельком. Так и не женился ни разу, и все ходит по миру в поисках той, да чтобы на всю оставшуюся. А в таком возрасте – сам понимаешь – проблема...
- Да ладно-ладно! Будет тебе! Рад знакомству! Наслышан-наслышан о тебе! – улыбаясь перебил Усатый Седого, и протянул руку Лысому:
- Слушай, Седой, так налей же маненечко по случаю встречи!
- Да ты сначала хоть тулупчик-то сними, а то твоим тулупьим рукавом до губ не достанешь – сказал, улыбнувшись Седой – Постой, ты как добрался в эту метель? И как же ты без ёлочки пришел? Что ж традицию ломаешь?
- Видно не той дорожкой шел к тебе, никак ёлочки не попадались. А в поезд поздновато было садиться, так я добирался перекладными электричками. А ёлка-то у тебя уже есть! – ответил Усатый, усмехаясь.
Он скинул свой тулуп и присел к журнальному столику в ожидании:
- Ну, так что? Присаживайтесь, господа хорошие! И почему-то скатерка еще пуста?
- Ты не спеши – ответил Седой, присаживаясь к столику – Тут у нас разговор намечается, а у тебя всё одно на уме.
- Что еще за разговор? Опять про политику или про футбол с биатлоном? – недоумевая спросил Усатый.
- Не угадал. У нас всё одна и та же тема – ответил Лысый и пошел за вскипевшим чайником. Затем он выставил на столик три алюминиевые солдатские кружки, сахарницу и плетенку, усыпанную баранками и печеньем
- Про любовь… что ли? – заикнувшись спросил Усатый, поглядывая на незатейливую чайную сервировку.
- Ты не отвлекайся, и ответь нам, друг наш Усатый – с кем пил, где был, женился или еще не женился на своей тайной пассии? – с улыбкой спросил Седой.
- Да ну вас! Достали! Далась вам та пассия – отмахиваясь руками, ответил, улыбаясь, Усатый.
- С тобой всё ясно – сказал, улыбнувшись Седой, и обратившись к Лысому, спросил:
– Да, кстати, ты вроде сказать чего хотел.
Лысый, садясь к столику и разливая чай по кружкам, ответил:
- А, да… Вроде о поездке… в свой городок детства… - он помолчал, собираясь с мыслями – Знаете, брожу по вроде бы до боли знакомым улицам и старому кварталу … А навстречу – ни одной знакомой души… Словно всё вымерло… Неожиданно ноги сами останавливают меня у одной трехэтажки, напротив того самого подъезда… - Лысый смутился, а потом почти чуть слышно:
– Господи, как я тогда впервые в жизни целовался!.. Было начало декабря… Ударили сильные морозы, гулять было невозможно, вот мы и укрывались в том подъезде, где на полу проходила труба теплосети… Как мы дышали друг другом, простояв в обнимку всю зиму на той трубе…
Лысый замолк.
- Как интересно! И что дальше? – спросил Седой.
- Вот об этом мне давно хотелось рассказать.
- А я о юности твоей ничего не знал… - сказал задумчиво Седой.
- Ой, а я первый раз поцеловался в метро, в день похорон вождя народов! – воскликнул Усатый – Была такая давка, и всех так прижало друг к другу! И я лицом к лицу оказался прижатым к очень смазливенькой грудастой девчонке. А ее яркие полненькие губки так и тянули меня! Ну, вы сами понимаете, что организм мой не выдержал, и губы мои сами полезли целоваться! Было так необыкновенно хорошо, что до сих пор вспоминаю с юношеским содроганием!
- А она тебе оплеуху не отвесила? – спросил, улыбаясь, Седой.
- Да вот руки ее, как и мои, тоже были зажаты, и поднять их она не смогла!
- И сколько лет тебе было? – смеясь спросил Седой.
- Ну-у… Кажись, шестнадцатый пошел… - наморщив лоб вспоминал Усатый – Ой, извини, что перебил!
- Стояли мы тогда на трубе, по уши влюбленные, тесно прижавшись, как две птички, словно над пропастью судьбы… – не обращая внимания на реплику Усатого, продолжил Лысый – Ни взлететь, ни улететь… После школы поженились… Недолго вместе прожили… Студенчество, ребенок, вечные подзаработки, вмешательства обстоятельств, нищета и бездомность сделали свое дело… Жизнь как-то быстро разметала нас по свету… Но вот ожог души – остался. Да такой, что никто и ничто во мне не смогло ее заменить – Лысый резко прекратил рассказ, закурил – Вот так-то, мои дорогие, вот так… Никто и ничто…
- Если трудно говорить, давай помолчим – сказал осторожно Седой.
- Господа, а кроме чая у вас ничего не подают? – спросил неугомонный Усатый.
- Погоди-ка, дай выговориться – тихо сказал ему Седой.
Лысый встал, нервно зашагал между столиком и плитой. И продолжил:
- И вот как-то мы неожиданно встретились… Но уже в другом городе, в других кварталах, у наших общих знакомых… Приехала она в гости после долгих лет заграничной жизни. Вся в делах и карьере! Но, как выяснилось в непринужденной беседе, ни у меня, ни у нее ничего в личной жизни так и не сложилось. Прощаясь, она крепко взяла меня за руку, остановила, долго молчала и, глядя в глаза, сказала, что мы оба внутренне очень изменились к лучшему, многое в жизни достигли, и что мы больше не должны бы пропасть друг для друга… - Лысый остановился, глубоко вздохнул - А потом снова расстались с взаимными претензиями, скандалами, оскорблениями и упреками… И вот уж это длится, длится, длится…
Лысый саркастически усмехнулся самому себе, затем снова тяжело вздохнул, сел к столику и снова нервно закурил. В тишине только слышалось завыванье ветра и стук капель, стекающих в таз.
Седой внимательно посмотрел на Лысого:
- Во как! Слышал я про эту даму из твоих давних воспоминаний, но я и не знал, что вы из одной юности!..
Усатый осторожно встал:
- Ну, я вижу тут у вас серьезно… А я вот проведать пришел, узнать – все ли в порядке, живы ли, здоровы?
- Ты куда? – спросил Седой, одергивая Усатого за лацкан пиджака – Погоди чуток, дело есть.
- Да мне-то уж пора бы, а то опоздаю на электричку.
- Да погоди ты со своей электричкой! Слушай, Лысый, товарищ вот-вот сбежит, займись-ка, наконец, столом.
Лысый подошел к журнальному столику, и занялся его нехитрой сервировкой.
- Секундочку! – произнес Седой, скрылся в другой комнате, и тут же вернулся с тремя рюмочками и старинной большой темно-зеленой бутылью, и протянул ее Лысому:
- Работай!
- Ну, что, за нее! – Подняв рюмочку, блеснув глазами, произнес Седой.
- За нее! – ответил Лысый, поддержав друга.
- Это за кого за нее? – удивленно спросил Усатый, поглядывая то на одного, то на другого.
- Да за встречу, дорогой ты наш, а вот за нее – это уж потом! – улыбаясь ответил ему Лысый.
Они дружно рассмеялись, выпили, слегка закусили и почему-то притихли. Седой, прерывая тишину и наливая всем по второй:
- А вот сейчас, давайте за нее.
- Опять за нее? – удивился Усатый – Нет прямо сказать за кого, а то всё загадки загадываете.
Седой, внимательно посмотрел на Усатого:
- Скажи, дорогой, а как там твоя пассия? Уже столько лет прошло, но ты нам ее ни разу не показывал, ничего о ней не рассказывал. Как-то даже странно всё это.
С лица Усатого сползла улыбка. Он немного помялся, как-то виновато посмотрел на каждого, и произнес:
- Если у нас налито, то вот давайте выпьем за уходящий год, за то, чтобы все мы были здоровы, и чтобы этот новый принес нам только радости и удач. И еще хочу сказать, что я очень тороплюсь, скоро пойдет обратно последняя электричка, а забежал к вам, чтобы отметить уход старого года.
- Ну, понятно – ответил Седой улыбаясь – Опять к пассии спешишь отметить очередной наступающий. Ладно, тогда выпьем за нее, за твою тайную страсть.
Усатый встал, виновато посмотрел на друзей и пошел одеваться.
- Давай его немного проведем до дороги, чтоб не заблудился в темноте – сказал Седой Лысому.
Наступившая темнота и метель легко встретила эту троицу за дверями теплого дома. Они медленно шли, глубоко проваливаясь в снежные заносы. Ближние дома с трудом просматривались сквозь пелену густо падающего снега со свистом гонимого ветром. Дойдя до платформы, хоть как-то освещенной фонарями, они остановились. Недалеко с трудом виднелась едва светящаяся станция.
- Ну, что, дорогой наш Усатый – произнес Седой, обнимая его – С наступающим тебя! Желаем тебе удачной дорожки к твоей цели.
Усатый, сгорбившись, ушел во тьму снежной метели.
Оставшись вдвоем, Седой и Лысый все еще смотрели в след уходящей, быстро растворяющейся электрички в темноте этой снежной круговерти.
- Эта последняя туда, да и сюда тоже… Ладно, айда к теплу – тихо произнес Седой.
4
В доме было тепло и уютно. Так же мерно капала со свитера вода, отбивая своим интервалом время. Седой включил магнитофон, заиграли его любимые мелодии. И эта комнатная капель, вперемежку со стуком быстрых колос несущихся поездов, и эти грустные старинные песни – удивительно гармонично сплетались в необыкновенно грустное звуковое кружево.
Седой закурил, подошел к темному окну, словно продолжая провожать последнюю электричку с другом, стремящегося к своей тайной любви.
В плите догорали дрова. Лысый, подбросив поленьев, присел к журнальному столику. За окном, кроме подвывающего ветра, было слышно, как проскакивал очередной железнодорожный состав.
- Что застрял у окна? Или ждешь кого-то?
Седой, повернувшись от окна:
- Заметь, я… давно уже…никого…не жду…
В очередной раз зазвонил телефон. Лысый, сидя спиной к аппарату, оглянулся на трезвон.
- Снимай-снимай! Сегодня ты в доме хозяин. И, кажется, это звонят тебе.
- С чего ты взял, что мне? – удивленно спросил Лысый и взял трубку:
- Слушаю… Здравствуйте… Не узнаю… Меня знаете? Откуда?.. По голосу?.. Что-то вас не помню… Извините… Да что вы?.. Ну, конечно есть… Ну куда мне без него... Спасибо и вам!.. Передаю…
- Добрый-добрый… Я всем рад… Нормально… С кем?.. Как всегда, с ним… Да… Мы?.. Как обычно… На месте… Говоришь, будешь?.. Эти двери всегда открыты… Да… Для всех… Без исключения… Ждем… Ну, а как же!.. До встречи! Пока-пока.
Седой кладет трубку и повернулся к Лысому:
- Слышимость слабая… Ну, вот хоть кто-то прозвонился в этот непогодный вечер. А то либо не дозваниваются, либо не слышно, либо трубку кидают… Слышь, Лысый, а пока она доедет, если доедет, наливай, брат, и брось грустить!
- Ужасная слышимость у твоей трубки. Голос едва слышен. А кто это звонил?
- Не вали на мой телефон. Со слухом у тебя неважно, это правда.
- В трубке сказали, что знают меня.
- И это правда.
- Откуда?
- Вот у нее и спросишь.
- Но я-то ее не знаю!
- Зато она – всех знает.
- Ты о чем это? – удивился Лысый.
Седой, подтрунивая:
- А ты о чем?
Магнитофон давно замолк. Лысый, закурив, снова сел в темный угол черного стола:
- Ты говоришь, что прошлое твоей души куда-то вытекло. Скажи, а способен ли человек вообще забыть то, чем он долгие годы жил, мучился, дышал?
Седой внимательно посмотрел на Лысого:
- Что задумался, философ? Сам ведь и ответ знаешь.
Седой наполнил рюмочки:
- Давай за нашу встречу!
- Давай!
Вкусив рябиновой наливочки, они замолчали и долго смотрели друг другу в глаза, и оба тихо затянули песню «Когда мне невмочь пересилить беду… Когда наступает отчаянье… Я в синий троллейбус сажусь на ходу…»
Лысый, перебивая песню:
- Уж лучше в поезд, чем в троллейбус… Скажи, а во сколько она обещала быть?
Седой спросил с неудовольствием от недопетого куплета:
- Кто?
- Ну она, та самая, из телефона…
Седой ответил с деланным безразличием:
- А… Вот ты о чем… Может статься, что вообще не явится.
- Это как?
- Да вот так! С нею это часто происходит… Женщины, сам знаешь, одним словом. Ну, не тебе же объяснять!
- Любопытно-любопытно… Но, погоди, но она же пообещала!
Седой, слегка подтрунивая:
- Кому?
Лысый, не чувствуя иронии Седого:
- Кому-кому! Тебе!
- Откуда ты взял, что мне она что-то пообещала?
- Но я же слышал твои слова: «двери открыты», «ждем», «до встречи» и все такое прочее.
- Смотри, мой дорогой, что получается… Я не задаю вопросов, не смотрю на часы… Придет, не придет – продолжаю жить в своем режиме… И выходит так, что ждешь ты, а не я… Вот ведь как получается, мой дорогой. Вот ведь как...
Лысый, смутившись:
- Ну ладно, не серчай на меня.
- А вид у тебя, братец, словно с базара приехал. Взъерошенный, суетный. Успокойся и радуйся.
- Чему радоваться? Не пойму я тебя.
- Вот то-то, что никак не поймешь… А ну, налей-ка маненечко, новый год же на носу, вот и сказать хочу – блеснув глазами, произнес Седой – Давай всё за нее!
- За кого?
- Ну ты, как Усатый! Да за любовь!
Лысый, опрокинув рюмочку, с легким разочарованием произнес:
- Так бы сразу и сказал, что за любовь… А я-то подумал, что за нее…
Седой молча закусил, а затем произнес назидательно:
- А я так и сказал, что за нее… Но ты все о своем: о чем, или о ком… Угомонись.
- Послушай, Седой, а время, смотри, уже позднее, непогода разгулялась, как доберется она?
- А вот об этом, мой дорогой, не беспокойся.
- Скажи, друг мой – не успокаиваясь, спросил Лысый – А когда она последний раз была у тебя?
- Ты о ком?
- Разве не догадываешься?
- А-а-а-а.... С чего ты взял, что это была она? Может, вовсе и не была. Может, и не она. А если она и была, то не помню, когда… Да имеет ли это вообще какое-либо значение?
- Странно… Была – не была… Она – не она… Помню – не помню… И прошлое куда-то исчезло… Темнишь ты, братец… Эх!.. Да, впрочем, какое мне дело вообще до этого всего, не так ли? – произнес Лысый, и неожиданно повернулся к стене, где висела картина с прохожим. Долго разглядывал. Затем встал, взял настольную лампу со стола, включил штепсель в розетку и подсветил картину:
- Если б ты знал, как я похож на этого нарисованного… Одинокого… гонимого…
Седой подошел к Лысому, посмотрел на картину:
- Это моя самая любимая картина… И как-то самому странно, но мне всегда кажется, что это я там изображен, что я живу не здесь, не в этом помещении, а там, в картине... И почему-то мне там всегда нравится быть... Как она мне нравится! И если бы ты знал, как я тебе завидую…
Лысый с недоумением отошел на шаг от Седого:
- Странные твои слова о картине. Но не менее странно, что ты мне завидуешь.
Седой, всё еще глядя на картину, ответил, не обращая внимания на вопрос:
- Как она мне нравится!.. – и после долгой паузы – А как она мне нравилась!..
- Не понимаю – произнес Лысый и присел к столику.
Седой ответил, продолжая смотреть картину:
- Давно это было… Давно это было, и был я тогда очень влюблен в одну очень красивую женщину… Да такую, что многие мои приятели и друзья завидовали – Седой еще постоял у картины, затем снова вернулся к окну, всматриваясь в даль темноты:
- Как-то я оказался на Кавказе, в творческой командировке… Так вышло, что с ней я давненько не виделся. Неожиданно она позвонила в гостиницу, где я находился, и сказала, что тоже в командировке, и что мы находимся в одной горной республике, и назвала место своего пребывания. Представляешь? Посмотрел я на карту, и, оказалось, что разделяет нас всего лишь небольшой горный перевал. На первый взгляд, горная дорога показалась мне пёхом в несколько часов. Подумаешь перейти перевальчик! Ну, я с утра и двинул… И вот с непривычки, с огромным трудом дотянул до вершины перевала. Начинало смеркаться. Вымотанный донельзя, не то что присел, а просто лег... Лежу себе, отдыхиваюсь, и вдруг увидел, на уровне глаз, в густой траве цветы необычайной красоты. И подумал, что надо бы к любимой с цветами… И даже вспомнилась известная песенка Высоцкого про цветы и пограничную полосу.
Седой замолк взволнованный и грустный. Затем он нервно закурил, и продолжил:
- А они, цветы эти, красоты необычайной. Целое семейство. Ну, прямо у самых глаз, так и уставились на меня, будто о чем-то вопрошая. Гляжу на эту их небесную красоту и вдруг… Знаешь, и вдруг начинаю понимать… Может быть, самое главное в своей жизни тогда просеклось… Так вот, лежу и размышляю. Чтобы подчеркнуть свои чувства к женщине, пусть ради самой глубокой любви, я зачем-то должен лишить жизни этих цветов! Но ведь, думал я, это их жизнь, тут их дом, здесь они живут и любят друг друга! А я тут – пришелец, да еще со своей мыслью о цветах для своей любимой… Но возможно, они, как и я, тоже кого-то любят?.. И почему я имею право лишить их жизни и любви?.. И кто мне давал такое право?.. Не помню точно, что в моей душе тогда происходило, но рука совершенно не слушалась и не хотела срывать цветы…
Седой замолчал.
- Удивительная история! Нет, брат, не история, а это скорее притча!
Седой помолчал, затем ответил с легкой иронией:
- Притча, не притча… Да у каждого по жизни рождается своя притча… Просто внимательней всматривайся в жизнь, и притча тебе раскроется… И все же, мой дорогой, как я тебе завидую!
- Как-то очень странно слышать от тебя о зависти.
- Но ты же не знаешь, почему я тебе завидую. А завидую тебе потому, что ты, в отличие от меня – еще можешь любить! Понимаешь?
- Послушай, Седой, но ты только что рассказал о своей любви!
- Которой давно уже нет…
Лысый взволнованный рассказом, встал и присел к плите, подбросил дров в огонь, и обернулся к Седому:
- Мой друг, не верю… Всё исчезает, но любовь остается. Слышишь? Остается только любовь!
Седой, кивнув на портрет:
- Ты прав… Единственное, что заставляло меня жить, несмотря на гибель дочери – это память о той, к которой шел через горный хребет… И вот, совсем недавно... совершенно неожиданно... после разрыва почти в 20 лет... она позвонила… Представляешь?.. Попросилась на разговор… Встретились. Говорили, говорили, говорили… Целые сутки провели за столом. Представляешь, весь день и всю ночь до утра, сидя за столом, у нас рты не закрывались!
Седой замолчал, как бы продолжая вспоминать ту долгую ночь.
- Извини, не она ли обещала прийти? – осторожно спросил Лысый.
Седой, не обращая внимания на вопрос, продолжил:
- И вот, туда-сюда, намеками всевозможными, так и этак, все давала мне понять о желании возобновления нашей совместной жизни. А вот представь себе, что все те долгие годы после нашего расставания, снилась она мне постоянно. И никак от нее не мог освободиться – ни в мыслях, ни даже во снах постоянных, мучительных, желанных и сладких, до безумия реальных.
Седой замолчал, зашагал их угла в угол, затем остановился:
- И, представь себе, что никакие женщины… Понимаешь? Никакие распрекрасные замечательные женщины не смогли вытеснить ее во мне.
- Скажи, а ты еще кого-то любил?
Седой сел, достал сигарету и досадливо ее помял:
- Да я об одной и той же тебе весь вечер толкую… И вот в ту бессонную ночь, после стольких лет разлуки, я ей и говорю, что ради неё я никогда не покину женщину, некогда приютившую меня бездомного. И с которой мы давно уже делим все проблемы и тяготы жизни.
- А я, кажется, догадываюсь о ком речь! – воскликнул Лысый – Ну, так эта у тебя просто Декабристка!
- Конечно, знаешь, но, поверь, что той самой близости у нас с ней никогда не было. Понимаешь?
- Это как?
- Да вот так! Потому что в сердце моем почти 20 лет проживала другая. Разве не понятно? И только после этой встречи через 20 лет она у меня вдруг пропала из снов. Представляешь? Как рукой сняло. Пропали сны и мысли о ней. Как-то даже отлегло на сердце. Сначала не поверил своему новому состоянию. Даже пытался перед сном как-то вызвать образ ее, но ничего не помогало. Понимаешь, сознанье сознаньем, а, видимо, сама душа успокоилась и вытеснила ее. Вот ведь штука-то какая – жизнь… – Седой замолчал, затем встал и вышел их кухни.
5
Лысый, посмотрев ему в след, включил радио, стал нервно крутить радиоприемник, переходя от станции к станции, толком не останавливаясь ни на одной из них, и, наконец, выключил. Закурил, стал звонить, подолгу вслушивался в бесконечный зуммер, словно пытаясь пробить непроницаемый эфир. Затем встал, подошел к окну, открыл форточку. Снежная замять рванула в комнату. Лысый, не обращая внимания на влетающую в кухню снежную пыль, упёрся лбом в стекло и замер, вглядываясь в темноту деревенского заоконья.
Седой, вернувшись на кухню, принес старенький проигрыватель и потертый конверт с какой-то пластинкой, подключил проигрыватель к сети, открыл крышку, вытащил пластинку из конверта, достал очки и стал внимательно читать наклейки с обеих сторон. Все это он проделал молча, медленно и сосредоточенно, не обращая внимания на Лысого. Затем осторожно поставил пластинку на диск проигрывателя и запустил рычаг звукоснимателя. Послышалось сильное шипение вращающейся пластинки, и, словно издалека, сквозь шипенье и стертое время, начал прорываться негромкий красивый грудной женский голос в сопровождении удивительно щемящей скрипки. Певица – Ева Демарчик – пела по-русски, медленно, несколько растянуто, чувственно и проникновенно «Давай поедем в Томашув, хоть на один день, мой милый…». Легкий акцент певицы лишь усиливал горечь от невозможности соединения двух человеческих душ. Лысый, прислушиваясь, осторожно повернулся от окна и медленно осел на корточки:
- Кто это поет?
- Ты что, не слышишь?
- Слышу, что не Кристалинская… - с легкой ехидцей ответил Лысый - Но вот так просто сказать, кто поет – ты не хочешь, кто звонил – тоже. Какие-то странные загадки с именами… И вообще, я у тебя сегодня с твоими дамами слегка запутался.
Седой ответил с легкой иронией:
- Не с ними, и не с моими, а запутался ты… с собой, мой дорогой. И закрой форточку, а то тепло выветришь. Видишь, как сыплет? А песню все же – дослушай.
Лысый закрыл форточку, налил себе простывшей заварки. И после нескольких глотков произнес:
- Что-то ты сегодня всё загадками, да загадками…
Пластинка замолкла, голос исчез, и лишь бесшумно вращался диск проигрывателя. Седой всё стоял у проигрывателя, как завороженный, и продолжал смотреть на пластинку – молчащую и вращающуюся. Лысый с улыбкой посмотрел на Седого:
- Извини, конечно, но я всего-то хотел узнать кто она, эта поющая. А ты мне в ответ – про меня, якобы в себе запутавшегося. И что вдруг тебя на нотацию понесло? Кстати, а ведь ни на один из моих вопросов толком ты мне так и не ответил.
Седой сел, закурил, прищурился от дыма:
- Извини… за мои воспоминания…
Лысый взял сильно потертый конверт пластинки:
- Да-а-а-а…. Прочтению не поддается!.. Какая-то Ева… Смотри, а фамилия как бы специально затерта мокрым пальцем. То ли от вредности, то ли от ревности. Даже специфические ворсинки потертой бумаги сохранились… - а затем с легкой ехидцей, вращая конвертик пластинки, добавил - Может еще и следы губной помады обнаружатся? А? Как думаешь? А слезками этот конвертик не подмочен? И кто такая Ева бесфамильная, да еще с акцентом, не скажешь?
- Не язви… И что ты такой въедливый и нетерпеливый! Далась тебе эта фамилия. Меня вот всё допрашиваешь, а о своей поездке толком так и не рассказал.
- А что рассказывать? Поездка, как поездка, повидался с роднёй, поел домашнего… Сходил на могилки родителей…
- Ну-ну… Поел, повидался, сходил на могилки. А ведь ты все не о том, ты всё еще её ждешь, вот и суетишься.
- Ждать вроде бы уже не жду. Устал. Но ведь эта из телефона обещала?
Седой усмехнулся тайным желаниям Лысого:
- Что и кто обещал? И кому? Тебе?
- Ну не мне же!
- Лысый, ты о ком говоришь?
- Будто не знаешь! А ты о ком подумал?
- О той, которая, возможно… Повторяю – возможно сегодня будет.
- Вот мне и показалось, что тебе ее приезд необходим.
- А мне показалось, что тебе - съехидничал Седой – И, как я понимаю, это все же надо – тебе, а не мне. Вот в чем разница!
- С чего ты взял, что мне? Хочешь сказать, что тебе это не надо, что ты ее не ждешь?
Седой ответил слегка раздраженно:
- Жду, не жду… Её – не её… Тебе-то, мой хороший, какое дело?
- Тогда я совсем ничего не понимаю.
- Так же, как и я… Думаешь, что я что-либо понимаю?.. Ставь-ка лучше чайник на разогрев. Хоть мне и нельзя, врачи не рекомендуют, но давай-ка черненького, да покруче, да с лимончиком.
Лысый пошел хлопотать у плиты. Послышался шум вскипающего чайника вперемежку с заоконным ветром и пролетающим звуком перестука железных колес. Седой подошел к окну, всмотрелся в него и увидел, что всё окно залепило снегом.
Лысый, разливая чай по кружкам, неожиданно расфилософствовался:
– Бывают же удивительные человеческие истории! Пришла мне мысль, что не все повороты и прочие неожиданности любви нам известны. Ну откуда берутся такие удивительные, порой непонятные, человеческие сюжеты?.. И вот почему одним любовные сюжеты попадаются полегче, другим посложнее, а некоторым – по полной мере?
- Вопрос хорош… Вот и подумай как-нибудь на досуге… И все же – как я рад за тебя! – сказал, улыбнувшись Седой.
Лысый промолчал, сел, несколько недоуменно посмотрел на Седого. Молча снял с гвоздя полуразбитую гитару, пальцами едва повел по струнам, наигрывая мелодию романса «Гори, гори, моя звезда», и продолжая шелестеть по струнам, спросил Седого:
- Чему ты радуешься?.. Не пойму я тебя…
Седой встал, достал из ящичка стола вату, подошел к елке, и стал накладывать ее кусочками на еловые лапы:
- Вот тебе, Лысый, и игрушки на ёлку... А рад я за тебя потому, что ты еще способен любить!
- А я рад за тебя – ответил Лысый, поглаживая гитару – Что этой проблемы мучений и страданий, которые ни жить, ни спать не дают, у тебя уже нет!
- Ты, мой дорогой, думаешь, что мне от этого легче?.. Да ты просто не знаешь, что это за состояние опустевшей души!.. И никому, слышишь, никому я этого не пожелаю!
За окном слышен голос заунывный голос метели, и ей подвывая, Лысый, склонив голову к гитаре, вполголоса напевает слова песни. Седой внимательно слушал, сел рядом, пытался подтянуть, но вскоре замолк, затем осторожно, не мешая, вышел из комнаты.
Лысый, обнимая гитару, крикнул вдогонку Седому:
- А ты думаешь мне с моей любовью легче?
Седой, ничего не ответив, возвратился, и, остановившись в дверном проеме, сказал:
- Ладно, кончай посиделки. Давно уже заполночь. Постельки приготовлены. Лысый встал, отложив гитару:
- Слушай, а мы пропустили с тобой новогодний тост президента!
- Давай-давай. Пора ночевать… Заболтались. Какой еще там президент! Скоро утро в окне заполощется… Высиживать больше нечего. А сыплет-то как! Видал? Даже окна облепило. Боюсь, что все так занесет, что вообще никуда никому не добраться…
- Кому и куда? Ты о чем? Или опять про нее?
Седой, с улыбкой подталкивая Лысого в спальню:
- Про неё – не про неё… Кому – куда, а нам сейчас – по коечкам...
6
В спальне тускло светил ночничок. Седой и Лысый, ворочась, лежали на диванчиках. Им явно не спалось. Заоконный ветер мощно играл оконными стеклами. Не останавливаясь, со свистом пролетали ночные экспрессы, озаряя потолок световым мельканьем своих неспящих окон.
Лысый, ворочаясь с боку на бок:
- Не спишь?
Седой, поворачиваясь лицом к Лысому, тихо произнес:
- Разбудил.
- Ладно-ладно, знаю я твой сон. К утру может и заснешь. Говоришь, пропали сны, и на сердце отлегло?
- Ты о чем?
- Всё вот вспоминаю картинку: ты и горные цветы… А она тебе, правда, больше не снится?
Седой, кряхтя и нехотя скл на постель:
- Послушай, или спать, или пить.
Лысый сел на свой диванчик и широко зевнул:
- Ты прав, пить не хочется, ждать некую даму уже не имеет смысла, и, судя по нашему залепленному снегом окну, сейчас вряд ли какая-либо техника сможет проехать… А вот если бы ты знал, дружище, как я тебе завидую!
Седой с нескрываемым удивлением спросил:
- Тебе-то в чем мне завидовать?
- Да вот знаешь, крыша над головой имеется, на работу ходить не надо, кучу книг прочитываешь, со здоровьем относительно в порядке, сны сердечные не мучают… Чего еще в жизни надо?
- Нашел чему завидовать… Ничего, потерпи, даст Бог и у тебя что-либо, наконец-то, сложится.
Лысый ответил с некоторой горечью в голосе:
- Что и как сложится – не знаю. А вот с душой болючей делать-то что? Никак из снов и сердца она не уходит… Мне бы вот покою твоего!
- Покой?.. О чем ты говоришь!.. – ответил Седой – Какой такой покой, когда душа страдает от исчезнувшей любви! Покоя ему, видите ли, захотелось… Ну и что бы ты, например, делал со своим покоем?
- Знаешь, наконец-то с головой погрузился бы в свои дела, которых невпроворот.
Седой встал, поправил постель, посмотрел на лежащего Лысого:
- Ну, так что лежишь? Так делай же! Чего ждешь? Чего ноешь? Делай, не взирая ни на что, даже на свои страдания.
Лысый, приподнявшись с постели, повысил голос:
- Ну, не идет у меня работа, когда ее лицо до сих пор у меня перед глазами! Сердце ноет, и ночами спать не могу!
Лысый встал и ушел на кухню, включил настольную лампу, и почти вплотную подошел к окну. Всматриваясь в окно, тихо и медленно начал читать стихи «Белеет парус… одинокий… в тумане моря… голубом. Что ищет он… в краю далеком? Что кинул он… в краю родном?»
Во время декламации Седой медленно, тихо и незаметно зашел на кухню, и сел к столику, и подождав конца стихотворенья, запел «Когда я заболею – к врачам обращаться не стану. Обращусь я к друзьям. Не сочтите, что это в бреду. Постелите мне степь. Занавесьте мне окна туманом…».
Лысый, повернувшись от окна, сказал с улыбкой:
- Не ожидал такого продолжения темы одиночества.
Седой грустно улыбнулся:
- То-то – А затем с озорством – А коль завтра начало нового года, и не спится, то… чего зря сидеть?
Лысый обрадованно:
- Понимаю! Мысль правильная и своевременная!
Седой глянул на Лысого, и неожиданно предложил:
- А давай – ка в шахматы! Соскучился я по нашим сражениям!
Лысый, косясь на бутыль:
- А я было подумал…
- Думать будешь за доской – ответил Седой, уходя в комнату.
Через несколько минут он возвратился с доской и шахматными часами. Оба сели. Разложили фигуры. Завали часы. Седой взял две разноцветные пешки. Манипулируя ими за спиной, спросил, протягивая Лысому сомкнутые ладони:
- Мальчик? Девочка?
- Давай девочку.
Седой, размыкая ладони, с иронической улыбкой произнес:
- Девочку ему, видите ли, подавай! Не угадал. Будешь с мальчиком.
- Не везет мне что-то… - ответил Лысый с грустью.
Седой протянул Лысому черную пешку, лежащую поверх другой, и осторожно развернул доску. Затем принес настольную лампу и поставил рядом с доской. Их головы опустились, взирая на шахматное поле. Громко тикали шахматные часы. За окном завывала метель. Иногда стучали, словно спотыкаясь, пролетающие колеса вагонов. Продолжала редко капать вода со свитера.
После нескольких ходов, и, сделав очередной, Седой встал, открыл холодильник, достал блюдце с мелконарезанным сыром. Наполнил рюмочки, сел и стал смотреть на шахматную доску. Лысый, во время манипуляций с сыром и рюмками, искоса поглядывал, ерзал, но виду не подавал.
Седой все же заметил косой взгляд Лысого, и назидательно сказал:
- Ты на доску смотри, не отвлекайся, и не забудь, что твой ферзь под боем.
Лысый, повернув голову к Седому, с грустной улыбкой ответил:
- Не подсказывай. Вижу, но вот что-то мысли не там лежат.
- Сдаешься?
- Знаешь, всё твои слова из головы не лезут: «Успокоилось сердце, душа не болит, дама во снах не является». Хорошо тебе!
- Ладно. Все понятно. Предлагаю ничью.
- Нет уж, извини, я проиграл. Да мне сейчас и не до шахмат… Скажи, а рюмочки для какого тоста наполнены?
Седой взял рюмочку, другую протянул Лысому и тихо сказал:
- Мой товарищ Виктор Калмыков, Царствие ему Небесное, в трудных житейских ситуациях, говорил… И с тех пор среди моих друзей повелся еще один прекрасный тост. Так вот… - и Седой почти торжественно произнёс – Стоять, мужик!
Лысый от неожиданности так же торжественно воскликнул:
- Стоять, мужик!
Седой улыбнулся:
- Вот теперь ты мне очень нравишься! Вот так и стой по жизни, терпи и стой. Терпи и стой. И все придет!
Неожиданно погасла лампочка на ёлке. Оба взгляда обратились к ее верхушке.
Вот-те раз! – произнес Лысый.
- Перегорела. Вроде бы новая… Сейчас заменю – сказал Седой, и ушел за запасной лампочкой.
Лысый ему в след:
- А если жизнь перегорела? Кто заменит?
Седой громко, из глубины:
- А заменить, оказывается не смогу… Придется завтра идти на рынок.
Седой возвратился, постоял в раздумье, подошел к проигрывателю, и поставил ту же пластинку. И вновь послышалось долгое шипенье, а из шипящей глубины снова возник тот же полустертый женский грудной голос с акцентом.
Оба сели и закурили.
Лысый, вслушиваясь в песню, тихо произнес:
- Очень красивый голос. И песня грустная до боли… А скрипка-то какая!.. Словно второй голос! Скажи-ка, наконец, кто поет?
Седой молчал, слегка опустив голову. Лысый в ожидании ответа жевал кусок сыра, и, дожевывая, спросил:
- Послушай, а вот у звонившей женщины акцент точно такой же, как у этой поющей. Не странно ли?
Седой, грустно улыбнулся:
- С акцентами сам разбирайся… А эта пластинка прошла со мной многие квартиры и подвалы, и оставалась со мной все те долгие годы разлуки…
- Вы пластинку слушали вместе?
- С кем имеешь в виду?
- Ну, с той, о которой рассказывал – и видя вопрос в глазах Седого, уточнил - Да с той, что исчезла для тебя надолго. Неужели непонятно о ком говорю?
- Да, с ней мы эту пластинку очень часто крутили – ответил задумчиво Седой.
- Знаешь, образ ее, возникший из твоего рассказа, как-то у меня соединился с голосом этой поющей Евы – сказал Лысый.
- И что ты этим хочешь сказать? Я не совсем понимаю.
Лысый взял конверт пластинки, долго разглядывал:
- Мысль вот у меня появилась. Нежели твоей любимой женщине хотелось остаться в твоей памяти в образе библейской Евы с надкушенным яблоком?.. Погоди, погоди, не перебивай… А потому и стерла фамилию певицы. Для чего? А вот будешь как-нибудь без нее слушать, а на конверте, глядишь, осталось только имя «Ева». И тогда голос Евы, и лицо её, твоей любимой, у тебя ассоциативно сольются в единый образ Евы – Евы зовущей и тоскующей.
Седой ответил, очень внимательно посмотрев на Лысого:
- Любопытная версия… А если без твоих ассоциаций, то, в реальности, такую Еву, как ты говоришь, у меня отобрали… А вот надкушенный плод в сердце точно застрял… Ее мать, как могла, разрывала наши отношения. «Зачем тебе этот бессребреник» - давила она на дочь. Вот тогда я развернулся, и с одним чемоданом на плече, как сейчас ни смешно, без ручки, ушел в ночь, в никуда… И как выяснилось – на долгие 20 лет.
- Скажи, не она ли сейчас звонила? У нее что – был акцент?
Седой ответил несколько досадливо:
- Не путай голос с пластинки с голосом в трубке. Зацепился зачем-то за акцент, филолог ты наш… А ты не заметил, что акцент звонившей был не натуральный? Тоже мне Шерлок Холмс.
- Вот как! Тогда скажи, наконец, кто звонил?
- Одно могу сказать точно, что звонила женщина. Но вот кто, могу только догадываться. Понятно?
- Ладно, посчитаем, что мне стало понятно.
Седой встал, сделал пару шагов, и остановился в некой задумчивости:
- Мой дорогой, ты сейчас находишься в возбужденном состоянии. Это мне понятно. Но объяснять тебе пока мне ничего не хочется, так как могу ошибиться. Есть смутные догадки… Ладно, время покажет...
- Голова несколько отупела – сказал Лысый и сел.
- Вот и надо было спать, а не вертеться. Вот успокойся, и не волнуйся больше моего. Звонили-то мне, а не тебе. Мне бы и переживать.
- Извини, все в голове перепуталось, но одна мысль не дает покоя.
- Повторяю. Обещали мне, а не тебе – это раз. Снежные заносы – это два. Ночь уже на вылете, и уже не до визитов – три… А теперь покумекай, сообрази и успокойся. А сейчас предлагаю пойти хоть ноги немного вытянуть.
7
Они снова уходят в спальню к своим диванчикам. Было слышно, как метель успокаивалась. В наступившем затишье редкое паденье капель со старого свитера лишь усиливало ощущенье заканчивающейся ночи и призрачных надежд. Они сидели в полутьме, каждый на своей постели, не раздеваясь, друг против друга.
Лысый, прерывая тишину, тихо сказал:
- Мой друг, если бы ты знал, как я тебе завидую! У тебя тепло, книг – просто море! На работу не ходить, к женщинам безразличен!
Седой с удивлением спросил:
- Это кто тебе наплел о моем безразличии?
- Да вот ты говоришь, что время куда-то вытекло, умерло чувство любви, сердце успокоилось…
- Говори, да не заговаривайся – осадил Седой друга – И совсем я к женщинам не безразличен... Да, сердце успокоилось, но только к той женщине. А вот, что очень немаловажно, а оттого и грустно, что чувство влюбленности напрочь пропало. Это меня гложет и порой спать не дает. Вот потому-то я так рад за тебя, что ты наполнен этим чувством!
Оба замолчали, слушая тишину. Окно слегка посинело сквозь слой снега, его облепившего. Похоже, наступил час больших интервалов между поездами, а потому острее чувствовалось неподвижное и напрочь промерзшее состояние пространства.
Седой, все еще сидя на постели, тихо заметил:
- Кажется, утро подходит… И тело устало… А душа все трудится, трудится, трудится… Говоришь, твоя любимая прожила за границей. Какой-никакой язык знает?
- Не понял тебя, Седой, так вроде бы должна, а что?
- Да нет, ничего. Просто интересно… Очень интересно.
- Ты о чем?
- Да так. Извини, но у меня тоже иногда мысли всякие бродят.
- С недосыпу это бывает – произнес с улыбкой Лысый.
- А душа всё трудится, трудится, а тело устало. Может вздремнем? - предложил Седой.
Лысый встал, подошел к окну спальни, и в заснеженное стекло, стал декламировать, с легкой иронией «Не спи, не спи, художник! Не предавайся сну! Ты – вечности заложник! У вечности – в плену…»
Седой с улыбкой в ответ ему, напевая: «А когда по деревне идешь, ты в окошки её не заглядывай…»
Лысый вернулся, лег, на подушке руки заломив, и прервал песню Седого:
- Смотри картинку! Целый вечер и ночь просидели два очень немолодых мужика. В общем-то – одиноких… Но сколько женщин их в тот момент окружало: Школьница из юности. Ева с акцентом. Женщина разлуки. Дама обещаний. И просто Декабристка. Как ты думаешь, кого бы ты сейчас выбрал?
Седой, все еще сидя на постели:
- Ну и завернул!
- А ты подумай.
- А ну, повтори их имена, только помедленнее.
- Школьница из юности… Ева с акцентом… Женщина разлуки… Дама обещаний… И просто Декабристка…
- Погоди, Лысый. Я заметил, что стоят они у тебя в каком-то своеобразном порядке. Ты что имел в виду?
- Да нет, ничего. Так, невольно получилось. И все же – кого выберешь?
Седой после небольшого молчания ответил:
- Затрудняюсь ответить… Хотя… Ты знаешь, а ведь порядок весьма логичный.
- Ну, так выбирай!
- Да погоди же. Ты что, предлагаешь выбирать без любви?
- Да брось ты! Это же все условно! Закипятился, понимаешь ли… Извини, думал, что это вроде психологического теста, а ты…
Седой встал, медленно пошел между диванчиками, и этак назидательно:
- В моем возрасте все ваши психологические или еще там какие тесты уже не работают. Мне бы с одним тестом справиться – с самим собой… Понимаешь, чувство влюбленности у меня пропало или прошло, или вытекло, как угодно. А без этого чувства – как выбирать? И зачем?.. Вот потому-то я рад за тебя и искренне завидую, что чувство влюбленности в тебе еще живет – и после паузы, с грустью продолжил – А во мне – уже нет…
Оба замолкли. Седой подошел к диванчику Лысого:
- Ну, а если б я тебя тестировал по твоему тесту? Чтобы ты выбрал?
- Что бы я выбрал? Ну, ясно - Декабристку.
- Почему?
- Не зря в голове подчас бродят странные мысли. Помнишь ангелов «Вера», «Надежда», «Любовь»?
- И что?
- Думаю, что в каждой женщине живет один из этих ангелов. Редки случаи, когда все три ангела соединены в одной душе в единую неразделимую гармонию. В декабристках, по-моему, эти три ангелы гармонично переплетены… Потому-то они – более всего способны на человеческие подвиги.
Седой ответил с улыбкой:
- Я в тебе не сомневался.
Неожиданно послышался дальний рокот приближающейся машины. По звуку мотора становилось понятно, что машина с трудом, с долгими пробуксовками, пробивается сквозь заносы. Мужики замолчали, прислушиваясь к возникшему шуму мотора. Он то слышался громче, то затихал где-то вдали за домом, словно петляя среди сугробов.
Лысый, повернувшись в сторону окна, настороженно произнес:
- И кому охота в такую рань, да по заваленной снегом дороге кататься? Во народ! Ему и непогода не помеха… Хотя, постой! После сытной посиделки, да с замечательным выпивоном-закусоном – чего бы не тряхнуть молодецкой удалью?
- Ты так думаешь? – спросил Седой.
- А что мешает? Слышишь, как мотор ревет? Напился, и за руль – мозги проветривать, или девок катать!
- Все может быть… Все может быть… - озабоченно ответил Седой – Кстати, который час?
Лысый с полным безразличием:
- У тебя часов нет, а мои что-то остановились… Да поди, пойми в этой темноте. А зачем тебе время? Спешишь куда?
Неожиданно дальний шум мотора затих.
Седой настороженно прошептал:
- Слышь, тишина, машина что ли сломалась. Не гудит.
Лысый равнодушно:
- А тебе не все равно?
Седой настороженно:
- Может, случилось что?
Лысый ответил так же равнодушно:
- Засуетился ты что-то. С чего бы?
Седой подошел к окну. Посмотрел на замурованное снегом окно, постоял, прислушиваясь:
- Во засыпало! Не видать ни зги.
- А который час? – неожиданно спросил Лысый.
Седой, съязвив:
- Да я же тебе еще вчера сказал!
Лысый рассмеялся:
- Ответ гениальный! Нас не только снегом завалило, но еще и время отняли!
- Кстати, а точное время мы сейчас узнаем по радиоточке – обрадованно сказал Седой.
- Во-во! Заодно бы и о прогнозе погоды послушать, а если радио работает, то ясно, что уже утро – сказал, смеясь Лысый.
Седой ушел на кухню. Включил радиоточку. Заиграла какая-то музыка, а затем послышались сообщения диктора, закончившиеся рекламой. Неожиданно радио смолкло. Седой возвратился слегка озадаченный:
- Радиоточка что ли сгорела? Или Бог весть, что случилось, но радио замолкло…
- О погоде что-то сказали? – Лысый щелкнул электрическим выключателем – Так электричества нет!
- Лысый, кончай выключатель дергать, он еле держится. Хочешь знать о погоде? Передали, что по области грядут очередные снежные заносы. Все трассы просто завалены снегом. В настоящий момент вся техника брошена на борьбу с обильным снегопадом. Есть многочисленные случаи обрывов проводов и зафиксировано множество аварий на дорогах, и даже есть человеческие жертвы. Представляешь?
- Вот тебе и ответ про твое радио – обрыв проводов. А мы с тобой оказались в непробиваемой снежной осаде.
- Наверное, только электричкой можно пробиться – задумчиво сказал Седой.
Лысый ушел на кухню, тихо напевая:
- И только самолетом можно долететь…
Он поставил пластинку. Послышалась мелодия Евы. Седой, постояв в размышлении, пошел к Лысому. Оба сели за столик. Седой наполнил рюмочки. Лысый посмотрел на Седого с удивлением.
Седой странно шмыгая носом, произнес:
- Очень захотелось по капельке.
Лысый, улыбнувшись:
- Тост имеется, или таки с новым годом?
- А ты не спеши… и появится.
Лысый с удивлением:
- Чего тянешь? Кто появится?
- Вот неугомонный! Возможно и тост! Зачем спешишь?
- Не понимаю. Ну, так давай скажи тост!
Они взяли рюмки. Вдруг за окном, в полной тишине послышались шаги, явно приближавшиеся к дому. Седой с Лысым насторожились. Скрип шагов все усиливался. Кто-то явно двигался к их окнам.
Седой тихо и встревожено произнес:
- Кто бы это мог быть, и что ему надо? Что скажешь, Лысый?
Лысый насторожился, прислушиваясь к шагам:
- А Бог его знает… И несет же кого нелегкая, да в такую рань… и выпить не дадут… С пути что ли сбился? Или чернила закончились?
Но вот громкие шаги остановились прямо под окном. Мужики, как были с рюмками, быстро подошли к окну. Недоуменно и напряженно переглянулись. Снаружи чья-то рука начала расчищать окно от снега. Сквозь очищенную часть окна, в нечетком фокусе, проявилось чье-то лицо. Лицо приникло почти вплотную к стеклу и вглядывалось в полутемную комнату. Песня Евы звучит все сильнее и сильнее.
Седой радостно, глядя на Лысого:
- Ну!!! Узнаешь?!!!
Лысый остолбенело:
- Глазам не верю!!!
Седой радостно:
- А я говорил, что появится тост?
Лысый скороговоркой:
- А я тебе говорил про декабристку?
Оба резко развернулись и устремились к входной двери.
Седой на ходу:
- А я тебе говорил про акценты?
Лысый, споткнувшись:
- А я тебе говорил про ёлку?
Седой, открывая входную дверь:
- А я тебе говорил – не спеши!!!
Москва 2000 год