Мне всегда хотелось жить в доме с окнами в сад.
Запущенный сад, с одичавшей сиренью, ставшей деревьями, и кисти цветов висели высоко-высоко, и только запах плыл над домом и садом, одуряюще-весенний и чистый. И лопухи вырастали по углам сада и под дощатым – непременно! – серым забором, некрашеным, потемневшем от дождей и выцветшем от солнца. А где-то под кустами шиповника или дикой розы, там, в дальнем углу, росли несколько кустиков ландышей, настоящих, с капельками росы на стебельке и в чашечках цветков.
И узкая дорожка от калитки была посыпана гравием, но песок с годами все больше закрывал разноцветные камушки, так что, они уже едва были видны. А под окном расцветали настурции, душистый табак и ночные фиалки. Все это оплетала какая-то кудрявая трава, но цветы упрямо распускались каждое лето.
Вот такой сад виделся мне, и дом, тоже деревянный, с облупившейся краской, с верандой, где широкие окна были распахнуты и короткие белые занавески взлетали от сквозняка каждый раз, когда открывалась дверь и кто-нибудь выходил из комнат. Наверху – то ли антресоли, то ли чердак. Туда вела крутая лесенка, ступени ее было истерты и темно-вишневая краска виднелась только по краям. Лесенка заканчивалась на странной широкой площадке, на которой стояла старая тахта, покрытая тоже старым ковром. Кое-где его проела моль и кто-то сделал заплатки, из совершенно другой ткани и разных цветов. От этого ковер казался еще старее, но, как ни странно, уютнее.
На нем валялся серый мягкий плед, несколько маленьких жестких подушек.. Лежала открытая книжка, переплетом вверх, рядом еще пара других, а на полке, висевшей на дощатой стене, лежали, как попало, еще книги, журналы, театральные программки, билеты, календари. На синем коврике тахты стояли уютные поношенные тапочки, отделанные мехом.
Во всем этом был какой-то особый уют, непарадный, не нарочитый, а просто – здесь жили люди. Любили читать то, что им хотелось, а не то, что нынче модно, ходили в театр и слушали музыку. Внизу стоял старый проигрыватель и лежали пластинки, много, кучей. Все подряд – и классика, и джаз, и старинные романсы. И даже ноты лежали там, а в углу прислонилась к книжным полкам гитара. Полки тоже были «непарадные»: из толстых и тонких широких досок, некрашеных и небрежно оструганных. Они поднимались до самого потолка, по всем стенам комнаты, отчего потолок казался еще выше.
А в спальне стояла широкая кровать со старинными подзорами из кружев, высокой деревянной спинкой, резной, темно-вишневого цвета, что достигалось, как говорили, какой-то особой обработкой дерева то ли марганцем, то ли еще чем-то. Дощатый шкаф с одеждой, в котором дверца перекосилась от сырости и ее надо было открывать с усилием, придерживая другой рукой, чтоб не слетела с петель. Одеяло тоже было старым, ватным, тяжелым. Разноцветное лоскутное покрывало накинуто сверху, на постель.
Как славно было засыпать, слыша шуршание дождевых капель по листьям, чувствовать запах - удивительный: и сирени, и влаги из сада, и немножко плесенью, и густой картофельный дух из закрытого погреба, где последняя перед летом картошка покрывалась частой фиолетовой порослью.
А утром на веранде стояли цветы в обливном коричневом кувшине, вместо скатерти на столе лежала вышитая по краям дорожка с петухами и цветами. Пестрая чашка с темно-золотым чаем, корзинка свежего хлеба и желтое тающее масло в стеклянной масленке. И солнце, яркими пятнами лежащее на столе, на стенах, сверкает в каплях прошедшего дождя на траве и деревьях.
Это был бы дом, где хотелось жить и быть счастливым.