Подруга

Юрий Сыров
                "Христиане должны
                считать себя сораспятими
                Христу - на кресте
                вместе с Ним" (стих 16)


      – Ну, здравствуй, подруга. Давно не виделись.
      – Соскучился?
      – Надоела.
      – Не любишь ты меня.
      – Тебя можно любить?
      – А как же. Еще как любят. Ненавидят, проклинают, боятся. Бывают редкие экземпляры, как был отец твой – смеются надо мной, издеваются! Всю войну за мной бегал, а не я за ним. А многие любят. Зовут, умоляют быстрее прийти… от мук избавить. К тебе сколько раз приходила… уж и не помню сколько. Привыкнуть надо бы друг к другу. А ты: «Надоела»!
      – Я тебя никогда не звал, а ты приходишь и приходишь. Да сколько можно-то! Об одном прошу: быстрее забирай, да и пошли к дьяволу!
      – Да вот, дорогой мой, и проблема-то в том, что ОН никак все не решит: к дьяволу тебя или – к Нему.
      – Слушай, Смерть, грехов-то у меня столько! Сама знаешь. Что гадать-то?
      – Знаю. Только мое дело маленькое: куда скажет, туда я и поведу. А ОН к тебе пошлет, а сам все думает, думает. А я все жду, жду возле тебя. Потом как крикнет на меня: «А ну-ка, брысь»! Самой надоело без конца к тебе бегать.
      Будто налитые свинцом веки слегка приоткрылись. Ослепительно белый больничный потолок. Белый цвет – любимый цвет, но до чего же противна сейчас эта белизна!
      – Надо. Ладно, ладно, надо. Умирать когда-то надо. Или поздно, или рано. Все равно ведь надо, ладно…
      – Что-то шепчешь?! Вот ты постоянно, как я приду, это шепчешь. Не пыжься. Все равно ведь не услышит никто. Губы-то не шевелятся, да и нет никого. А я и так все слышу.
      Губы действительно не слушались, были онемевшими, будто в каждую из них вкололи по литру новокаина. Ноги становились все легче и легче, ощущалось нежное, прохладное покалывание, как иголками льда. И вот они вообще перестали ощущаться, словно отделились от остального тела. Вспомнилось, как перед операцией анестезиолог прошептала в самое ухо: «Сейчас слегка закружится голова, не пугайтесь, закройте глаза и засыпа…», от последнего слова в памяти только обрывок, дальше темнота и покой. А потом – пробуждение. Невыносимая боль в животе. Першение в горле от интубации. А как хорошо было под наркозом…
      – Ты не могла бы за мной прийти, когда я усну.
      – Да ты что! ОН меня так только за праведниками отправляет. А ты, дорогой мой… Грехов-то не счесть. Все возмущаешься, что правды нет на земле. А то еще хлеще – повторяешь: «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет – и выше!» Ты это знаешь? Куда лезешь?!
      – Он справедлив. Знаю. Раз делает так, как делает, значит нужно так. Только… трудно согласиться с тем, что дети невинные страдают, гибнут. А подлецы, сволочи живут припеваючи.
      – Да почему же вы все меня за наказание принимаете?! Наказание или награда вас после ждет. И детей страждущих и подлецов жирующих, про которых ты говоришь. А жизнь здесь вам не в награду дается, а для испытаний! Для того, чтобы знать: куда вас потом – к дьяволу или к Богу! И слова эти дурацкие: «… правды нет – и выше» не повторяй за другими.
      – Это же великий Пушкин!
      – Пушкин… И Пушкин это за другими повторял. Я-то знаю, а ты чего бухтишь? Тебе до Пушкина… А все равно Он долго решал: куда его. Два дня стояла, ждала. Грехов у Пушкина было... А ты все грехи-то свои помнишь? Прощает ОН тех, кто грехи свои помнит и кается. А ты? Когда вспоминал? Когда каялся? А-а, то-то.
      – Обо всем помню. И память эта всю жизнь душу гложет, это вечная боль моя за поступки, о которых другие и не вспомнили бы. А прощений у Него не прошу потому, что сам себя не прощаю.
      – Ну, может, что и не знаю. Не мое дело про всех вас все знать. А-а, вот: не венчаные живете, во грехе!
      – Дура ты. Любовь грехом быть не может. Любовь от Него, она – святая.
      – А, забыл, как  приходила за тобой: то ли в четвертый, то ли в пятый раз? Ты о чем подумал тогда? Вспомнил? О том, что сын твой пятилетний может быстро тебя забыть! И надо тебе что-то срочно сделать, чтобы помнил он тебя подольше. А ведь это – гордыня! Гордыня, дорогой мой.
      – Да, точно, помню. Это гордыня?
      – А еще раньше? Помнишь? Семнадцать тебе было. Лодку льдиной перевернуло, и ты, как самый старший и сильный, плыл в весенней воде и друзей тащил. О чем думал? Я помню, рядом была: «Утону, но ребят спасу! Зато потом  героем будут считать!» Герой… Гордыня!
      – Помню. Но ведь не только об этом думал. Не все ты помнишь. Или не хочешь помнить. Злая ты.
      – Да, не любишь ты меня. Да и я тебя. Надоело без толку ходить.  А ОН любит тебя. А…, ОН всех любит. А ты о Нем только тогда вспоминаешь, когда за близких своих боишься. Молишься, прощения за их грехи просишь. Просишь наказать и послать на тебя то, чем ОН хочет их наказать. За грехи других страдать хочешь? Считаешь, что ты как ОН, что ли?!
      Вот уж – гордыня!
      – Любовь это, а не гордыня.
      – Не оправдывайся. Хотя…, душа у тебя чистая, светлая. Жалеешь всех, всем помочь хочешь. А всех ведь не разжалеешься! Вы, люди, разные все. Большинство – «у креста». А некоторые, ненормальные – «на кресте». И ты – «на кресте». Только не как ОН, не думай. Рядом с ним. Хоть и не очень-то его почитаешь, но живешь – как ОН велел. И не потому, что ОН велел, а потому, что по-другому не можешь. Счастье для тебя - делать счастливыми других. ОН знает, что ты никогда не отказал в помощи, кому она нужна была. Знает, что за это частенько отвечали плевком в сердце тебе. Знает, что не озлобился, считаешь, что это его право: карать, прощать! Знает, что сердце твое преисполнено болью, состраданием и милосердием. Вот и не может никак решить: куда тебя…
      – Слушай-ка, подруга, а мне что-то легче стало.
      – Ох и надоело же мне это все! Пусть Сам за тобой потом идет! Ну да ладно, куда я денусь. Ну, пока – не прощаюсь. Как там в твоей считалке: «...или поздно, или рано, все равно ведь: надо, ладно…», так? Помни: на кресте или у креста. Только… будешь на кресте – раньше приду!