Под чужой коровой (Павел Крупеников) / Проза.ру

   В Малютине половина жителей - Шохины: родные, близкие, дальние родственники, однофамильцы. А у двух женщин имена и даже отчества совпадали. Что бы их не путать, местные ту, что жила ближе к реке Сухоне, звали Шура-берег, а, которая подальше, - Шура-середина. Встречались они по несколько раз на дню, но о той совершенно неожидаемой встрече ни та ни другая и думать не могли, но, видимо, судьба располагала этим!
   Между их двумя восьмиквартирными домами с мансардами, на отшибе, мужики сподобились построить коровник из брёвен, как коммуналку: общий коридор - налево два хлева, направо – тоже два.
   Одно бревно после постройки оказалось лишним, мужики взяли два чурбака, вырубили в них чашки и положили бревно: такая ладная скамейка получилась. Бабы частенько на ней сидели, горем-радостью делились, чужие паспорта разбирали да и свои - заодно.
   Вот как-то Шура-берег пошла на дойку. А это не простой поход, не прогулка: в одной руке она несёт ведро с пойлом, в другой - подойник, а сынишка за ней тащит ведёрко с теплой водой для подмывки вымени и полотенце на плече, чтобы вымя вытереть насухо. А у хозяйки в кармане было ещё и маслице, чтобы смазать соски и угощеньице - кусочек хлеба.
   Добра была у неё корова Партизанка: здоровая, солощая, ела - только что подавай, недавно отелилась, молока – хоть залейся! Почему такая кличка? Да. Потому что она не признавала границы общенародного богатства, правилась туда, где сочной травы побольше, через реку, даже через две реки переплывала на колхозные луга, за что однажды до крови наполучала по бокам нагайками от колхозных объездчиков
   Шла Шура-берег, беззлобно поварчивая на сынишку, и всё думала о соседке Анютке Шаматриной.
   Недавно принесли весть, что её посадили на три года, и так серьёзно назвали ЗА ЧТО: за хищение социалистической собственности. Размер этой собственности заключался в охапке травы.
   Как уж она ни старалась, чтобы скрыть это самое хищение: и пошла-то ночью, и вместо косы взяла серп, чтоб не так заметно было. Жала по краешкам луга, возле кустов, по приболотью. Нажала маленькую ношу и понесла домой. Темно было, а тут, как на грех, разорвались облака и вышла луна: ну, прям - белая ночь. Какой-то «правдолюб» увидел «расхитителя» и донес куда следует. А государство было радо стараться – раскрутило на всю катушку, - в назидание другим, чтоб неповадно было посягать на основу основ.
"Что деется, что деется!? Воруют тыщи, - и ничего! А за копейки, - и загремишь почем зря!"
   "Ну, какое это воровство?
   В посёлке бывали случаи: ребятишки в чужой огород залезут сахарного гороха пощипать или у Сивонихи в маленьком садике яблочков-зеленцов кислых - глаз вырви - посрывать, кто-то возьмёт, что плохо лежит или притащит с завода брусочек, дощечку для домашних нужд. Да, какое это ж воровство! Баловство одно, а не воровство. Вот, если друг у дружки украдут, тем более у близкого, знакомого, - совсем другое дело. А вот такого-то давным-давно не было в посёлке. Как-то братья Шаершовы осмотрели чужую рыболовную сеть, и их засекли, так с тех пор жители обходили их, как прокажённых. И по делу!
   Подошла Шура-берег ко двору - ворота открыты настежь:
   "Вот полоротые, лень было затворить, скотина ведь она живая, тоже сквозняки и холод чувствует!"
   Обычно, когда она заходила во двор, Партизанка узнавала её и протяжно мырчала, а сейчас её не слышно.
   И хлев Партизанки приоткрыт. Что-то тут не ладно.
   Подошла к хлеву, заглянула: А там Шура-середина сидит-посиживает, - на скамеечке, в косыночке да, знай себе, надаивает Партизанку.
   - Море под коровой! - как обычно говорят доярке, желая успеха.
   - Спасибо, - машинально ответила та и от неожиданности вздрогнула, - ой, Шура!
   - Чево это, срань поганая, ты делаешь? Отца и мать твою за ногу! Поди-ко в гробу они перевернулись?
   - Перепутала я!
   - Чево это ты перепутала? Вымя моей Партизанки с вымём своей Марты? Да от твоей коровы нациркаешь, - кошке напиться не хватит, а моя набухала целое ведро! Не ври дальше, сотона!
   - И верно, бес попутал, подсадил под чужую корову.
   Шура-берег содрала с головы соседки косынку, вцепилась в волосы
   - Вози, Шура, меня, вози, как хочешь. Только прости меня, Шура, ради Бога! Прости!
   Сколько было слез, просьб, она готова была целовать матери сапоги. Встала на колени. Креститься начала.
   - Что-то бесов много вокруг тебя. Сейчас я твоих бесов-то повыколачиваю, повырву с корнем. Поди-ко и с Мишкой Залавкиным бес тоже спутал? Бес тут не при чем. Да и крестишься-то ты спиной к храму, безбожница. Да и Бог-то не там, где ты думаешь. Бог-то в твоей непутевой башке должен бы быть, проклятущая ты во….., - она хотела произнести это слово, которое в поселке было самым унизительным, и люди этим словом нареченные, становились отверженными, но поперхнулась, не произнесла то слово и закончила, - во.т так!
   Шура повернулась в сторону храма. А была Шура-середина поплотнее и посильнее, могла бы и оттолкнуть хозяйку коровы, да не сделала этого. А тут рванулась так резко, что Шура-берег отлетела к стене с клоком волос в руках. Оказывается, Шура задела подойник, почти до краев наполненный молоком, он мог опрокинуться. Ни капельки не вылила – неестественным движением удержала его.
   - Не к Богу, не к Христу, а к памяти Христи обращайся, к Христе и к самой себе.
   - Верно говоришь, Шура, верно говоришь, голубушка. Лупи меня, как хочешь, - так мне и надо.
   А мужик соседки погиб в самом начале войны, как и у хозяйки коровы. Остались они один на один с кучей ребятишек и горе мыкали одинаково. У Шуры-берег корова хорошо доилась, а у Шуры-середины – совсем ничего, готовилась к отелу, но не скоро. А есть-то ребятам всегда надо. С коровой так и харч всегда на столе. Вот голод и посадил ее под чужую корову.
   - Шура, Шура, прости ради Бога. Не простишь – удавлюсь от стыда, как есть, удавлюсь.
   - Дура да и только! Кому лучше-то сделаешь? Себе? Дитям?
   - Шура, уж и ты меня прости, - и тоже встала на колени, - не ладно у нас всё получается, не ладно, не по-людски, - и подала клок волос, - что это мы содеваем-то, Господи! Прости нас неразумных!
   Потом заплаканные поднялись с колен, – Партизанка в это время смотрела на баб совершенно ничего не понимающими глазами.
   Вышли из хлева уселись на бревно, повсхлипывали еще, повытирали фартуками мокрые глаза и носы. И вдруг Шура-середина, пришвыркивая мокрым, сопливым носом, как ей показалось, запела, хотя пение получалось речитативом:
Потеряла я колячко,
Потеряла и любовь.
   Шура-берег поначалу опешила от такого резкого перехода – будто тебя после парилки окатили холодной водой из ушата, не помешалась ли случаем соседка, не свихнулась ли? Но тем не менее и она не очень уверенно стала подвывать. Нестройно у них получилось продолжение песни:
         Из-за этого колячка
         Извела меня свекровь.
         И обе заревели навзрыд.
   Пришел парень Шуры-середины:
   - Мамка, чего это вы тут причитаете, как по покойнику?
   - Да вот отца твоего вспомнили, войну проклятущую, вас, наших соплей вспомнили.
   - А чево нас-то вспоминать. Мы - вот оне. Будет вам ручьи пускать, давай молоко-то унесу.
   - Да это тети Шуры молоко.
   - Как тети Шуры – в нашем подойнике ведь?
   - Одинаковые оне все. Да ты бери, бери подойник-то, помоги тете Шуре донести до дома, - сказала мать.
   Шура-берег, держащая полный подойник возле своих ног, вдруг сказала:
   - Дай-ко мне пустой подойник!
   Взяла и разделила молоко пополам:
   - На, Санко, неси домой это поклон от Партизанки.
   Сын Шуры-середины взял подойник и с криками: "Ура, партизаны в посёлке! Гитлер - капут!" побежал в сторону своего дома.
   Шура-середина, прежде, чем подняться с бревна и освободиться от слез, застилавших глаза, хулигански, отчаянно, задиристо, с вызовом, как мужики перед дракой на деревенской гулянке, не пропела, а прокричала:
         Бабы дуры, бабы дуры,
         Бабы бешеный народ,
         На веселой на гуляночке
         Стоят, как огород.
   И закончила дерзкую частушку несколько уже успокоенной.
   - Пойдем по домам, - сказала Шура-берег, - пойдем, там и доплачем: а то рассопливелись мы тут две обе бабы. Люди-то могут чево ещё худого подумать про нас с тобой...