Наобум

1.
Хрустальный дом Павлика стоял на холме. Одна стеклянная стена от пола и до потолка. Я мало кому завидую, но тут что-то зловещее шевелилось в душе.
Если проснуться в пять утра, сварить бодрящий кофе, развалиться в кресле напротив стены, то можно увидеть, как розовое солнце выползает лесным жуком из ледяной кромки Финского залива.
Потом надо открыть скрипящий холодильник, неторопливо достать собачью еду и, накинув прожженную телогрейку, выйти в холодный двор, вылить тягучее варево в собачьи миски и наблюдать, как две остроносые морды уткнулись в алюминиевые окружности.
В девяностые после армии Павлик эмигрировал в Испанию. У него дед-республиканец после победы Франко бежал в СССР. Общество дружбы Испания-Россия приняло Павлика с распростертыми объятьями.
Только объятья объятьями, но после окончания срока действия социального пособия делать нечего. Скреби метлой улицы, выгребай мусорные бачки или охраняй испанскую собственность.
Только ходить бесконечно взад-вперед около чужого богатства русскому человеку тяжело. В голову приходят философские мысли.
Решение вернуться вызрело в Павлике подспудно, а тут он еще встретил на набережной Барселоны Ирину Хрусталеву. Ее папа имел связи на таможне, поэтому можно было поставлять испанский хамон и вино в Санкт-Петербург. Они  создали фирму: Ира, Паша и тесть.
Ирина милая и воздушная девочка. Стройная, как ягодка земляничка. Павлику хотелось носить Иру на руках, что он и делал, даже когда Хрусталева была беременна.
А уж когда Ира родила ему Оленьку, то счастью Павлика не было конца. Он сажал девочку-радость на широкие борцовские плечи и носил по квартире тестя из конца в конец, напевая: «Йо-йо-йо-йо-йо!».
Когда Оленьке исполнилось пять лет, хрустальный дом и появился. Взяли его в ипотеку. Каждое утро Павлик и Ирина вставали в пять, завтракали поджаренным хлебом и сыром, кормили голодных собак, садились в мощный внедорожник и неслись в Питер, по пути завозя Оленьку в детский сад. Потом их ждал многоголосый офис, мышиные бега и трудовая возня, обед в пятнадцать минут, никакого курева, фитнес-клуб по вечерам и домашняя финская сауна. Их день приобрел очертания круга, по которому движется детский паровозик, готовый крутиться вечно и бестолково. Ложились спать в десять и сразу засыпали, выпив на ночь по стакану красного сухого испанского вина.

2
Павлик Мамаев и Андрей Слепцов  в детстве жили в одном дворе и ходили в одну школу, поступили в один институт. Андрей имел склонность к инженерным наукам, а Павел нет. Мамаев любил хорошо проводить время, бродить по гранитным набережным Невы, плевать в золотыее фонтаны Петергофа, глазеть на девушек.
Мамаева, раз за разом попадавшего в какие-то происшествия, всегда выручал Слепцов. Но однажды после ненужной драки с южанами в деканат института на Павлика пришла бумага. Мамаева послали на Кавказ. Павел водил гуманитарные конвои по аулам и наблюдал, как горластые чеченские женщины плюют ему вслед, а голодные чумазые подростки кидают в спину камни.
После армии Мамаев со Слепцовым любили сидеть возле университета и смотреть, как белые кораблики летят по фарватеру Невы, а на них сидит развеселая публика в бордовых пиджаках и золотых цепях. Если Андрею себя реализовать удалось (он устроился в Ленэнерго, купил байк), то Павлик уехал в Барселону.
Когда Мамаев возвратился в Россию с Хрусталевой, встречал их Слепцов. Теперь каждые выходные они (Ира, Паша, Андрей, Оленька, сука Герда и кобель Примус) сидели на берегу Финского залива и жарили шашлыки. Синеватый пахучий дымок вился над мангалом, шипела румяная баранина, рекой лилось испанское вино, маняще звучал голос Иглесиаса, прыгали костлявые воробьишки и воровали со стола крошки армянского лаваша, Оленька ходила у воды и кидала камушки, садилось зачарованное лучезарное светило.

3
Когда это началось?
А бог его знает. Наверное, это был тихий душевный вечер. Но, скорее всего, это был день, потому что иначе Павлик эту злосчастную бейсболку на голове Андрея не разглядел бы. Этот головной убор он подарил Хрусталевой. А теперь он красовался  на макушке Слепцова.
Слепцов, стоящий у стального байка, достал из-за пазухи мятый платок, вытер нос и зачем-то сказал:
— Весна.
— Весна, — повторил Пашка.
В марте всегда хочется счастья. Счастье — это услужливый метроном, отсчитывающий деления направо и налево кому угодно, только и следи, чтобы уловить момент.
Павел не обратил на это событие внимания, но иногда, когда наступала ночь или Ира засыпала на диване в гостиной, он склонялся над ее веснушчатым лицом и думал, что что-то ему стало мешать. Какая-то странная и необъяснимая особенность появилась в его крепком организме, и теперь не дает ему покоя, как бесконтрольно плодящиеся тараканы. Вроде и избавиться от них надо, но ничего не получается. Не помогают ни новомодные китайские средства, ни вековые дедовские способы.
Однажды Павел приболел. Ему еще хватило сил спуститься к воде и накормить Примуса и Герду, но потом прошиб пот, подогнулись ноги, и Мамаев прилег на кровать, не поехав с Хрусталевой на работу. Она сама завела Джип, сама вывела машину на трассу и сама отвезла Оленьку в садик.
Мамаев грузно лежал на кровати и тупо переключал каналы телевизора. Кругом шел позор. Ненужная и бессмысленная речь ток-шоу, полная крика и ругани, с трудом проникала в его отяжелевшую отемпературенную голову, и Павлу стало казаться, что на телевидение проникли какие-то тролли, и даже детский канал «Карусель» не может передать ему так необходимые радость и любовь.
Павел выключил черный ящик и полез в компьютер. Хрусталева забыла свернуть социальную сеть и ему раскрылась загадочная переписка с незнакомцем-удавом (на юзерпике красовалась змея), в которой Ирочка сообщала, что пес заболел.
— Что с Примусом, — подумал Мамаев.
Потом Хрусталева еще что-то сообщала про пса, и Паша даже встал и в ознобе побрел во двор до собачьей будки, но кобель Примус, звонко лая и повизгивая, выскочил из конуры и уткнулся мокрым носом ему в колени.
— Лежи, мальчик, лежи — сказал Мамаев, почесал собаку за ушами и вернулся в дом. Потом он опять полез в компьютер, но будучи человеком в общем-то компьютерно безграмотным неудачно свернул окно, и вся переписка закрылась и больше не отображалась на экране. Он только помнил, что удав забавно и мило улыбался Ирине.
Вечером Хрусталева задержалась почти на три часа. Мамаев посадил Оленьку к себе на коленки, потенькал дочку, поводил рукою по волнистым невесомым волосам, потрогал губами мочки ее ушей, а потом неожиданно спросил Хрусталеву:
— Кто такой удав?
Ира подняла на мужа прозрачные сероватые глаза и ласково улыбнулась:
— Удав — это африканская змея, — и ушла принимать душ.
За стеклянной стеной пошел дождь. В апреле дожди не редкость, но в средней полосе в это время обычно идет снег, а здесь хлынул щедрый ливень. Стрелы слез покрыли прозрачную слюду, но вдруг поток стих, и со всех сторон запели лесные птицы. Им уже давно хотелось света и тепла, до него оставалось совсем немного, но именно последние дни самые тяжелые.

4
Летом в хрустальный дом заявился тесть. Игорь Платонович непревзойденный рассказчик, блестел красной лысиной и сообщал новые анекдоты, которые он черпал из Интернета.
Паша с тестем чувствовал себя нехорошо. Мамаеву казалось, что из-за зависимости от Игоря Платоновича он живет в долг, поэтому ему приходилось терпеть эти белые искрящиеся импланты, холеные женские ручки, шикарный итальянский костюм и быструю неотчетливую речь.
— Выпьем за соучастие, — кричал тесть и повыше поднимал рюмку с двенадцатилетним виски.
После выпивки, закуски и сауны Игорь Платонович предложил новую бизнес-идею о проникновении компании в город Сочи, где у него в администрации служил сокурсник.
— Гип-гип ура! — вращал глазами тесть, а Мамаеву хотелось тишины и одиночества, потому что именно этого он был лишен уже давно, лет пять своего нужного брака.
Поэтому, когда пошло обсуждение, он легко согласился с Хрусталевой, что в Сочи поедет она, хотя ему, конечно, тоже хотелось увидеть Черное море и окунуться в нежную волну, понаблюдать за альбатросами и покормить чаек.
Когда Хрусталева уехала в Сочи, Мамаев немного загрустил.
Паша хорошо помнил, как Ира, собирая в пузатый кожаный чемодан вечерние платья, синтетические купальники, трогательные туфельки, белые панамки и откровенные маечки, посмотрев ему в глаза, произнесла:
— Женщина не имеет право на выбор, и если она выбрала, то это не предательство.
Гнетущее слово «предательство» слюной засело у Мамаева во рту и не давало ему уснуть.
По ночам Павел стал вставать и выходить во двор, чтобы покурить (он начал курить). Синеватый дымок сверлил небо, и Мамаеву казалось, что жизнь нудна и бесконечна, к тому же куда-то запропастился Слепцов. Паше никак не удавалось дозвониться до Андрея, хотя именно сейчас он был ему нужен с его буддистскими штучками.
Мамаеву верилось, что если позвать друга и выпить с ним немного пива или сухого испанского, то все наладится, и эта душившая его боль пройдет как ветрянка.
Андрей появился, когда уже приехала Хрусталева, и они с Мамаевым пересеклись в центре, на Сенной зашли в пивную и заказали по «Туборгу».
Если честно, то Паша никогда не понимал Слепцова, ему казалось, что в жизни Слепцова нет отчетливого стремления. Эта кожа, этот байк, эти фенечки буддистские казались Мамаеву защитной реакцией слабого организма, неспособного вести правильный (как понимал Паша) образ жизни.
Иногда Мамаев чувствовал, что Слепцов понимает покровительственное настроение Мамаева к нему и, наверное, готов спорить и протестовать, но из-за лени это делать не может или не хочет.
В свои тридцать восемь Слепцов не был женат и не имел детей, скрипел на должности младшего инженера в Ленэнерго и был полностью доволен жизнью.
— Смотри, где я был, — Андрей показал на айфоне цветные едкие фотографии отеля «Наобум» с пальмами и жалюзи. Солнце заливало все вокруг, бегали детишки, жизнерадостные дельфины на заднем плане чертили морской горизонт.
Мамаев зачем-то всматривался в эти сладкие и манящие снимки, как арктический полярник глядит на приближающий вертолет с ценным грузом с большой земли.
Все это время Павлу хотелось что-то рассказать Андрею, но он никак не мог сформулировать, что он хочет высказать. Когда же он понял и ощутил, что хочет произнести, Андрей засобирался, и они расстались.
Дома Павел сел на диван и уставился в стеклянную стену.  Над Финским заливом, расправив крылья, парила остроклювая чайка, и иногда казалось, что сейчас она упадет за мелкой рыбешкой в зыбкую воду и уже не вынырнет, но нет, птица выскакивала пенопластом и победоносно взмывала верх, как штандарт на боевом корабле.
Ничего бы не произошло, если бы Хрусталева промолчала. Ира сварила кофе и расположилась рядом в широком плетеном кресле, рассматривая серую рябь. Потом перевела взгляд на Мамаева и произнесла:
— Знаешь, как назывался отель в Сочи? «Наобум», — и рассмеялась.
Но Павлик ничего ей не ответил, он просто подошел к Хрусталевой, обнял ее голову и ударил ею о стеклянную хрустальную стену.
Сухое испанское вино брызнуло из пробоины в черепе, и мне до сих пор непонятно, как рухнула стеклянная стена, но она развалилась, будто от выстрела, словно и не было ее.
На сработавшую сигнализацию приехали полицейские и забрали невменяемого Павлика в районный участок, а изуродованной Хрусталевой вызвали скорую медицинскую помощь.
Я бывал в СИЗО и заходил к Павлику в камеру. Он сидел серый на нарах, облокотившись о стену, и смотрел в потолок. По потолку ползала глазастая муха.