Порнофайл

Франц Бош
               
                Не всё ли равно, о ком говорить?-
                Заслуживает того каждый из живших на               
                земле.

                И. А. Бунин "Сны Чанга"               
               


    Молчаливая, вальяжная, привлекательная юной свежестью, но, обещающая в зрелости налиться бабьей ядрёной  некрасивостью, в двадцать два она была призывно приятна, а в минуты близости – покорна и хороша…
   Впрочем, куда я тороплюсь? Крепко ударенный зашибанием в кадык, одиноко  живший на съёмной квартире, я нашёл её попросту на автобусной остановке. Да, на остановке, где, по тогдашнему состоянию бумажника, я не то чтобы очень любил пить пиво, но…пил. Ах, что за краса в строках «…вино и страсть терзали жизнь мою», -  жизнь то была моею, но век, внося коррективы во всякую мелочь, оставил мне в те дни лишь пиво, да животную похоть отвергнутого стадом самца. А впрочем, и впрочем, не я первый и не я последний из тех, кто когда-то ударялся в «никому не  должен, никому не нужен». Хотя и есть горькая прелесть в попытке самоуничижения –  уйти, затеряться, уехать в огромный незнакомый город, снять недорогую квартирку, где - нибудь на окраине, а лучше в рабочем гетто, и просто жить, скрывая собственное имя  за неказистым псевдонимом подложного документа.
    Душа, коли она присутствует в вашем теле, всегда требует если не подвига, то,  хотя бы,  романтического флёра. А что может быть романтичнее жизни вне закона, когда незначительный, но случай, может напрочь перечеркнуть твои долголетние усилия, и ты, из простого служащего, либо рабочего, опять станешь человеком без прав и  видов на будущее?
  Ряд лет я жил настороже, надеясь незаметным микробом  дотянуть до «за давностью ...». Когдатошняя практика журналиста крепко помогала мне в том: я набело освоил беспредельный закон мимикрии  и со всяким персонажем мог говорить как равный ему. Я был упорен в том и последователен, однако, маска никак не хотела прирасти накрепко, какие-то досадные мелочи мной не учитывались, и портрет скромного служащего никак не обретал необходимой выпуклости и чистоты, - пиджак был хорош, но рукава торчали за кромку багета.
     Заводская дорога, круто падая с прибрежных холмов, пересекала городской рынок. Отсидев положенное число рабочих часов за монитором старенького Пентиума, я неторопливо спускался по ней и начинал вдумчиво  пить. Сначала в рыночной харчевне с барыгами, после её закрытия перекочёвывал в «Калипсо», где с некоторых пор сделался предметом столь же  привычным и  необходимым, как стол или стойка бара.  Дальше – больше, меня тянуло на общение, на свежих людей и я, полон плавно покачивающего меня табачного дыма и алкоголя, продолжал свой ежевечерний  обход. Спирт действовал избирательно, мне нравилось чувствовать себя умнейшим человеком нашего времени, лишь одного я не понимал тогда, как, впрочем, и сейчас, почему обычная  приязнь  к женщине так безобразно калечит душу?
     А в  ранние  сумерки с Ангары начинало тянуть речной свежестью, легкие города, осадив дневной смог, начинали дышать легко и без натуги. Самое время было не спеша  выбрести на бульвар, в полную грудь набрать горьковатую смесь тополиного  и речного выдоха. Смесь чуточку грустную, но бодрящую, как прощальный взмах руки уходящего друга. Бульвар же оный,  мощенный бетонной плиткой  времён царя Гороха, от старости  утопший  в напластованиях листвы и многоликого сора,   плавно перетекал в привокзальную площадь, главным достоинством которой и скверной достопримечательностью был армянский ресторан «Андраник», в просторечии – козлодёрка.
     И в нём я был также непременен,  как сизый табачный дым под убогим куполком хрущёвской постройки. Также как и другие «козлы», которых нагло «драли на бабки», лихо матерившиеся по-русски  армяне.  Обычно, входя в него, я уже чувствовал строгую геометрию собственной души, взор мой проникал в самую сокровенную суть вещей, понимая с полузнака любую  связь предметов и явлений. Мне ясно виделась бесконечная причинно - следственная канва. Канва,которая накрепко соединяла  меня, козлодёрку, подложные документы, страх разоблачения  и алкогольные  мысли в нелепо безобразный, но крепкий, туже гордиева,  узел. Не скрою, я любил это состояние  абсолютного проникновения в параллельные миры, но какой ценой я добивался его! Бедность преследовала меня,  как надоевшая жена. Войти в транс стоило денег, потому – приходилось пить скверное и недорогое питьё, и, как следствие, - эксперимент не был  столь чист, как того требовалось.
     А как хотелось отринуть мирские заботы и воспарить белым  листом к горнему  свету и ангелам!  Я чувствовал себя усталым и недовольным сущим: взять ту же телесную любовь, ведь нет ничего хорошего: какие - то мерзкие телодвижения, ужасные звуки и запахи  и, тем не менее,- как  завлекает! Вот и я, по свойствам  животной своей половины, любил и уважал эту забаву. Немало времени, и какого невозвратимого!  -  было посвящено поискам грешной и жалкой радости в душной полутьме и судорожных содроганиях. А судьи кто?- так и хочется  громогласно возглаголать. И что стало результатом этих поисков? Ведь, как ни суди, даже самое светлое чувство спотыкается о смятые простыни, грязное бельё в раковине умывальника, отвратно  воняющие  смятые и напомаженные  окурки в пепельнице, глядящие  как сотлевший  цвет опавшей надежды. Убожество так велико, что не раз и не два мне хотелось попросту вопросить: -  И это всё, что Ты послал  мне, Господи?
       А впрочем, Он прислал мне её, бедно и даже нищенски  одетую, в пыльную духоту павильона остановки, и не фактом было то, что классный товар пакуется только в фирменную упаковку.
       Когда то давным-давно, в жизни не испорченной неудержимым «я хочу!», женщина сказала мне: «ты не можешь любить, тебе нужно мучиться,  и мучить других, а в конце - концов  остаться одному».  Я так и не научился простой любви…Но здесь же не было и намёка на высокий стиль, так не романтичен был антураж, да и мы сами – два безликих  анонима, встретившихся затем, чтобы непременно расстаться. Нищета и подержанность лиц и жизней так и сквозили в каждом прикосновении, и ежечасном  жадном сплетении голодных тел. Напрасно мы радовались минутному наполнению бытия, - тревожная нота пустоты начинала звучать в резонанс с похмельем.
      Похмелье преследовало меня много лет. Я так свыкся с ним, что, случалось, ловил себя  на невысказанном – а ведь и  не хочу иного!  Теперь мне внятна была боль и цель Того, кто однажды, в отчаянии обронил …«что делаешь – делай скорее!» Я любил себя и нимало не оправдывал, но этот город  ненавидел как явного свидетеля моих унижений. Бесконечно далёкий от сентиментальности, я испытывал приязнь разве что к двум или трём точкам на панораме улиц, там,  где был обогрет и обласкан без задних мыслей.
      Всякая людская селитьба имеет лицо. Вот ты нищ, сир и поруган, и лицо её враждебно и омерзительно. Сколько отвратных ликов, скорее даже не ликов, а – харь, стянутых в глумливые гримасы,  приветствует тебя ранним утром! Куда там «капричос»! Гойя трус, до смерти испуганный дорогой.  И если верно, что …мысль изречённая есть ложь…то, всё явное – лживо. Истина никогда не будет лежать на виду, только – втуне, только погребенная истина может быть истинной! Где, под какими пластами сора и мусора, сплюснутая в блин, покоится она?
      …Звезда Полынь, сияя  потусторонним светом,  опрокидывалась мне в кадык, назади, чуть проглядывая из напластований дня, тщетно протягивала руки в горькой мольбе Прекрасная Нуазеза, а косяки маринованных селедок густо вплывали в тесноту городских улиц, разверстыми  ртами жадно ощипывая  белую ложь листовок и объявлений. Ведь  так встречал Вечного жида град обречённый. Никем не узнанный и не привеченный, я воровски затерялся в толпах зевак, и это было ещё одним пунктом в бесконечном свитке моих обид. Обид горьких и непрощаемых, тех, что я копил с угрюмым скопидомством маньяка,  в чаемой   надежде   скорой расплаты.
      -Что мне и тебе жена? – кажется, так звучит библейский вопрос. Я много раз обращал его к себе, заранее зная, что ответа не будет, что я не тот собеседник, с которым хотелось бы – даже и мне!  побеседовать. Но и все-таки, но и все-таки, в безмерных глубинах я,  красно – желтым керосиновым светом слабо светил ветхий маячок любопытства и остранения.  Как у казнимого,  на эшафоте, - а может все это не правда? Мокрые доски, резкая вонь мочи,  прядь неопрятных волос, налипшая на обух отвратного топора, разверстые рты и глаза зрителей и, - венцом ужаса и абсурда, - монументальное брюхо молчаливой фигуры, со скрытым палаческим капюшоном ликом...
      Сколько это длилось? Сколько вообще, что-то может происходить на белом свете? Я смотрел на нее, но…видел «золотое кольцо в ноздре свиньи» -    вот  таков был ответ на давешний вопрос, ответ, данный не мной, а тем, кому ничего не стоило и задать его.
      Утопающий в водах сомненья, я, постыдно сказать, порой черной завистью завидовал, - и  кому? – всего-навсего компьютеру! С его брутальными возможностями отключения опций.  Я не мог быть счастлив подобно ему, Господь, по небрежности  сделал меня иным. Тайный замысел, был положен во главу угла моей постройки, и я мучительно искал его на протяжении куцей человеческой жизни.
      В день, когда она была убита, град был сер и отвратен, как лик подлеца, пережившего свою славу. Неизвестно кто и за что, скорее всего – от скуки, но  убили и сожгли тело вместе с хлипкой дачной постройкой, единственным её достоянием на земле. Я не мог и не хотел хоронить нечто, нимало не напоминающее человека. Так, обугленный кусок плоти, более схожий с резиной, не мог быть тем,  что я принимал как равное.
      В последующие недели я был горестно и бессистемно пьян, но никак не от горечи утраты (что мне и тебе жена…), вдруг отчётливо мне привиделось и узналось: человек – листок  на ветру. Ни следа не остаётся, как подует студёный вихрь. Какое-то время малые крохотки его существуют отдельно, но кратко и преходяще существование их.
      Вот так и пропал последний зримый  знак бытия её среди нас: немногие фото, - те, когда мы были на Ангаре, пьяные и бесстыдные в начале знакомства, хранимые отдельным файлом, они были нечаянно мной безвозвратно удалены. В тот самый день, когда - опять с волчьим билетом в руках, я покидал осточертевший офис, и в который раз начинал новую жизнь.