Ты никогда не умрёшь

Ольга Само
Моим детям посвящается.

Дорогие мои! Я считаю возможным описать этот период моей жизни, потому что он максимально счастливый. Никогда бы не взялась я описывать свои несчастья, как нельзя сохранить то, что уже пропало, протухло и потеряло ценность. То, что не имеет смысла хранить, нужно выбросить, как тяжёлую ношу, чтобы облегчить себе дальнейший путь. Но те воспоминания, которые дают возможность жить дальше, двигаться вперёд  - нужно беречь и нужно ими делиться с другими. Поэтому я и хочу поделиться с вами своим пониманием счастья, точнее каким оно может быть. Несомненно, у вас будет оно своё, что ж, пусть будет.

  После школьных выпускных экзаменов запахло настоящей свободой. Всё лето прошло в разъездах по электричкам, за окнами которых пестрело лоскутное одеяло цветочных полян. Иван - чай и таволга дурманили ароматами, звали срочно выбежать из душного поезда и упасть в разнотравье, позабыв про суету, отдаться неге. Я мечтала о том, как закончится суматоха с поступлением в вуз и я, наконец, уеду куда-нибудь далеко-далеко от потного дымного города, окунусь в цветочно-лиственную купель. Родители смирились и капитулировали, признав мою автономию. Впрочем, у них  и без меня была куча проблем – задерживали выплаты, в ходу были талоны, которые надо было отоварить, в магазинах давно уже пылились пустые полки. Зарплату платили нерегулярно, один раз даже выдали шкафом. Отец с двумя другими инженерами пытался заниматься фарцовкой, которая называлась теперь новым словом «бизнес». Продавал то сливочное масло, то колбасу. Часто уезжал куда-то на своём «Москвиче» и пропадал по нескольку дней. Мама вздыхала по ночам, и ругалась на «бестолковых мужиков, у которых выросли такие же бестолковые дети». Ругаясь, она почему-то называла всех во множественном числе, словно обобщая и делая виноватым весь мир. Однажды, в коридоре, в подзеркальном ящике, где хранились ключи, перчатки и всякая дребедень, я нашла пистолет. Маленький такой, «беретта», словно игрушечный, но тяжелёхонький. Пистолет зубасто поблёскивал. «Это на всякий случай» - объяснил мне отец и спрятал пистолет в гараже. Потом, много лет спустя я узнала, что таких «случаев» было достаточно. Начались «лихие 90-е».
 Поступление в ВУЗ было главной повесткой текущего года. Оно обеспечивало мне не только будущее на ближайшие пять лет, но и самостоятельность. Оно гарантировало мне совершенно новую жизнь подальше от душного, провинциального городка. Я подала документы в два вуза, на всякий случай: на биохим в Москву и на психологию в Орехово-Зуево. Вообще мне хотелось в МГУ на журналистику, но мама – учитель английского языка сказала с присущим ей оптимизмом, что английский я не сдам. Родные видели меня врачом и несколько лет настоятельно готовили в медицинский институт. Я зубрила биологию и химию и сутки через трое подрабатывала санитаркой  в районной больнице. За полгода до поступления я включила задний ход, понимая, что медицина всё-таки не совсем то, что мне нужно и вырулила, к всеобщему ужасу, в педагогический вуз, клятвенно пообещав, что работать по специальности я никогда не буду. Мама хотела, чтобы я поступала хотя бы в МГПУ им. Ленина, он считался престижнее, но МОПИ им. Крупской был в десяти минутах ходьбы от Курского вокзала. А в Ленинский надо было ехать аж на другой конец Москвы. В день подачи документов стояла жара, было лень, хотелось немедленно искупаться. Весьма примитивные мотивы определяли тогда мой профессиональный выбор, надо заметить. Близлежащий МОПИ в таких условиях неминуемо выиграл. Мою легковесную судьбу решали лень и жара. Я быстро подала документы в приёмную комиссию и поспешила обратно на Курский вокзал. Мне было поручено ещё одно очень ответственное дело – покупка колбасы. Но привокзальный магазин оказался закрыт на учёт ( тогда магазинов было немного). «Учёт» означал весьма неопределённый срок открытия магазина и скорее всего не раньше завтрашнего дня. Поборов разочарование,  я села в ближайшую электричку и стала ждать её отправления. В расписании был перерыв, и электричка могла отправиться не раньше, чем через час. По вагону прошла цыганка. Зацепившись за меня взглядом, села напротив. Её отрешённая наглость выудила у меня всю мелочь.
- Всё, иди, больше нет денег.
- Нет, у тебя есть ещё деньги. – цыганка неуловимо быстро порхнула пальцами по цветастому кошелечку у меня на шее, который назывался «ксивник», потянулась к карманам джинсов. Там в кармане лежали заветные «колбасные» 25 рублей, которые мама, вздохнув «оторвала от сердца». Нет, колбаса, конечно, столько не стоила, хотя цены уже ощутимо выросли. Скорее всего, у мамы просто не нашлось мелких денег, и я должна была привезти ещё крупную сдачу, на которую семья бы существовала до следующей выплаты. Действия цыганки меня возмутили. Я согнулась и отодвинулась. Цыганка ворковала что-то завораживающее, но гипноз больше не действовал.
- Говорю же,  нет денег, – я добавила резкости в голосе.
- Твой рубль не вернётся, бедой обернётся… - токовала цыганка.
- Денег нет. Пошла отсюда… - мне сильно захотелось её ударить.
Глаза цыганки полыхнули чёрным, и она ушла, осыпая меня проклятьями. С тех пор, цепляя меня взглядом, цыгане больше не приставали, словно считывая информацию о противогипнотической прививке. Больше всего меня поразила в этой истории то, что цыганка точно знала, что у меня ещё были деньги, хотя я их нигде не доставала и никому не показывала. Она знала, поэтому так разозлилась.
Поступила я в оба вуза и зависла перед выбором. Психология мне нравилась больше, чем химия, но Москва больше, чем Орехово-Зуево. Москва привлекала даже больше, чем психология. Мама теперь уже хотела меня видеть психологом, но желание тусоваться красиво было сильнее всего. Биохим в МОПИ снова победил. Уладив, таким образом, своё будущее, я проколола себе ухо и повесила туда колокольчик. Так я решила сделать в случае поступления. С родителями был уговор – после зачисления в вуз я отправляюсь в Коломну к своему молодому человеку и провожу с ним остаток каникул до сентября. Сашка – так звали моего парня, перешёл на третий курс истфака и всерьёз занимался археологией. Мы познакомились с ним на археологических раскопках под Таманью. Не красавец, но обаятельный. Общительный, остроумный, в меру циничный, в меру романтик – мне было с ним интересно. Подруги завидовали – как-никак встречаюсь со студентом. Его мама  восторга от наших отношений не испытывала, справедливо полагая, что на первом месте у парня должна быть учёба и карьера, ну а девушки…, а девушки потом. Она взяла с меня обещание, что я «не буду мешать» и благоразумно рассудила, что одна постоянная девушка для её сына лучше множества эротических приключений. Но чтобы всё-таки лишний раз не смущать  маму, мы жили на даче, в маленьком летнем домике на берегу Оки, вместе с ризеншнауцером Индрой. Вечером мы забирались на прожекторную вышку у железной дороги, ложились на тёплый после жаркого дня металл и оттуда смотрели, как заходит солнце, как проезжают внизу электропоезда. Ночью возвращались в дачный фанерный домик и слушали тишину под аккомпанемент падающих в саду яблок и громкий храп Индры. А днём мы ходили на Сашкину практику по археологии. Раскопки находились неподалёку от Голутвинского монастыря, и мне вспомнилось, что три года назад рядом с ним ещё находилась спортивная база. Я тогда занималась дзю-до и нас привезли туда на соревнования. Я тогда заняла третье место из трёх возможных в моей весовой категории. Тренер неоднозначно усмехнулся, но похвалил. Нас повели на обед, куда-то в столовую вдоль монастырской стены и тут я увидела в нише фреску, в которой едва угадывались очертания трёх ангельских фигур. Лики невозможно было разобрать. Кладка осыпалась. Стена была точно после бомбёжки и не ремонтировали её, наверное, лет сто. Висевшая рядом табличка гласила издевательски: «Охраняется государством». Помню, все уже ушли, а я стояла тогда и плакала у стены, и просила прощения у неведомых мне «святых».   И «святые» плакали вместе со мной мутными от грязи слезами февральской оттепели. Мне было очень больно, жалко и невыносимо стыдно.  Тогда ещё возникла пророческая мысль о том, что не может остаться безнаказанным такое небрежение. Не может быть будущего у государства, которое так  относится к своему прошлому. Помню, вернулась домой убитая своим бессилием и невозможностью ничего сделать. Какова же теперь была моя радость, когда спустя всего лишь три года я снова увидела эту фреску Троицы. Теперь она была отреставрирована и сияла яркими красками. Лики Ангелов выглядели умиротворённо-радостными и смотрели на меня одобрительно. Вокруг руин кипела стройка, копошились люди, женщины в серых платьях. Голутвинский женский монастырь в 1989 году был передан верующим и снова возрождался.
Неподалёку от монастырской стены археологи обнаружили останки нескольких человек, захороненных в 30-е годы. Причина смерти была у всех одна – пуля в затылок. Об этом свидетельствовала разрушенная затылочная часть черепа. Сашка притащил домой один из сохранившихся черепов, покрыл лаком, вклеил в глазницы красные стразики и повесил на стенку. Меня глубоко возмутил этот поступок. Я усматривала в этом нечто кощунственное, циничное и требовала как минимум возвращения черепа на место. Как максимум, я считала, что нужно немедленно сообщить о находке в соответствующие органы и попытаться найти документы, имевшие к расстрелу отношение. Можно было попытаться установить личности убитых, отыскать родственников и похоронить, как полагается. Тогда мне ещё не пришло в голову, что люди, расстрелянные рядом с монастырём, могли быть верующими или насельниками, а соответственно – новомучениками. Сашка упёрся и назвал череп «Кешей».
« Твой бы череп на стенку повесили и Кешей бы назвали? Понравилось бы?» -  спросила я.
Мы поругались, наверное, впервые с тех пор как познакомились. «Кеша» в качестве компромисса был выдворен на балкон, инцидент вроде бы казался исчерпанным, но осадок остался.
 В последние дни августа Сашка взял меня на раскопки в Закубежье – местечко в шестидесяти километрах от Сергиева Посада. Лагерь археологов стоял на берегу речки, с одной стороны которой тянулось болото, с другой стороны непроходимой стеной стоял лес. За болотом простирались заброшенные поля, и маячил на горизонте силуэт полуразрушенной колокольни. Место было мрачноватое – тёмный лес казался недружелюбным, гиблым, из болота торчали коряги. Их ветви, словно руки утопленников, тянулись к небу. Пейзаж вполне подошёл бы для съёмок фильма в стиле хоррор.. Помимо археологов в лагере обитали всякие волонтёры: студенты различных вузов, в том числе и «вечные», хиппари и неформалы разных мастей. Кто-то за небольшую плату, кто-то из любви к науке, кто-то просто за харчи и удовольствие потусоваться. С утра вся эта пёстрая компания отправлялась по верёвочному мостику на противоположный берег, где находился раскоп. По правде говоря, эта яма на берегу речки мало напоминал те раскопы в Причерноморье, где мы ходили, помахивая кисточкой по камушкам. Здесь надо было сидеть по колено в воде и, зачёрпывая цинковым тазом жидкую грязь усердно в ней копаться обеими руками. У каждого был свой пронумерованный участок, поэтому если в грязи что-то попадалось, надо было сообщить об этом специальному человеку, сидевшему сверху со схемой всего раскопа, на которой отмечалась находка. Выглядело это так: «Четвёртый. Отщеп кремния». Или: «Девятый. Фрагмент керамики». Так как копали поздний палеолит, то в основном попадались отщепы кремния и осколки костей. Несмотря на грязную работу, было весело, все шутили, царила какая-то особая в таких сообществах непринуждённая атмосфера.
На следующий день Сашка собрался уезжать – у него были дела на кафедре. Мне же очень хотелось остаться. Намечался День археолога, который обещал быть покруче выпускного вечера. Сашка сделал всё что мог, чтобы меня отговорить. Напомнил, что я несовершеннолетняя, и он за меня отвечает, призывал подумать о родителях. Меня разозлило его лицемерие. На самом деле больше всего он боялся, что лесной народ начнёт морочить мне голову. И кто знает, на что способна вчерашняя школьница, падкая до мужского интеллекта. Его недоверие заставило меня упереться. Он ушёл взбешённый – я в обнимку с тазом полезла в раскоп. «Ничего, - подумала я, - побесится и успокоится. Не в первый раз».
В течение дня на раскопки отовсюду подтягивались группки людей. Несколько неформалов появилось на противоположном берегу реки. Один из них разразился затейливой руганью, обращаясь к сидевшим вместе со мной в раскопе ребятам. Ответом ему был хохот, свист и крики приветствия. Как я поняла, прибыла какая-то легендарная личность, которую все с нетерпением ждали. Личность звали Майкл (то есть Миша) и был он художник – реставратор. Эта встреча оказалась судьбоносной – не для меня, правда, не для моей истории, но в жизни Миши она сыграла важную роль. Спустя несколько месяцев, уже в институте, я познакомилась с Манечкой – первокурсницей с геофака. Манечка поведала мне трогательную историю про своего любимого, который где-то как-то умудрился помереть, не поставив её в известность. И теперь жизнь ей не мила и она ждёт не дождётся, когда смерть избавит её от мучений. Любимого звали Майклом ( то есть Мишей) и был он художником-реставратором. Тут мне и вспомнился археологический матершинник. Конечно, мало ли в Бразилии Педро. Но!
«Так материться мог только он!» - не помня себя от радости, воскликнула Манечка, выслушав мой рассказ. Она снова кинулась на поиски своего возлюбленного, и вскоре сыграли свадебку. После чего Манечка быстро ушла в академический отпуск по причине внезапно наступившей беременности и больше мы с ней никогда не встречались. Тот Майкл вряд ли меня помнил – он на раскопки пришёл, уже изрядно нарядившись. Я и сама-то не вспомнила бы… Чистая случайность. Но это не сказки – такие ситуации были не редки в то время, когда не было интернета, сотовых телефонов и вообще  просто телефоны были не у всех. Разыскать человека, принадлежащего Системе, то есть живущего вне общества было не так - то легко и подобные истории приходилось слышать не раз.
Но вернёмся в тот незабываемый вечер. Костёр, гитара, портвейн, бородатые мужчины – романтика! Байки про «митьков», Гребенщикова и Макаревича вперемежку с леденящими душу археологическими страшилками. Спать завалились только под утро.
Утром археологическая «буханка» отправлялась в Сергиев Посад за продуктами, и в кузове нашлось место для нескольких желающих уехать. Все торопились на московскую электричку – последнюю до перерыва, а мне почему-то очень захотелось побывать в Лавре. Следующая электричка должна была быть только через 4 часа, но я понадеялась, что смогу добраться до Москвы автобусом. Я никогда не бывала в Лавре – у родителей была большая книга «Троице-Сергиева Лавра» с фотографиями храмов и фресок. Довольно скучная, однако. Соответственно, я даже не представляла, где этот монастырь находится, поэтому попрощалась с ребятами и просто пошла наугад. Я не знаю, почему не уехала вместе со всеми – это было бы удобнее. Дома ждали родители, волновались. Сашка, конечно, уже наверняка  нагнал страху. Но меня как будто кто-то позвал. Мне казалось, что нельзя просто так уехать. Я даже не спрашивала дорогу – просто шла наугад, пока не увидела монастырские стены. В Троицком соборе я скинула у входа рюкзак и встала в очередь к мощам Преподобного Сергия. Тут только мне пришло в голову, что я как-то неподобающе выгляжу – в джинсах, запачканных глиной, с распущенными волосами, с колокольчиком в ухе, с «хайратником» на голове, вместо положенного платка. Я вынула колокольчик, заплела волосы и, как могла, отряхнула джинсы. Вам сложно представить себе, наверное, что я чувствовала тогда в православном храме. О православии я знала только из русской литературы и по картинам русских художников. О том, как вести себя в храме и что там полагается делать, понятия были весьма смутные. Представьте себе, если вы вдруг окажетесь в мечети или  у буддистов. К мощам я раньше тоже никогда не прикладывалась и знала о них только из атеистических научных книжек про разоблачения «чудес». Поэтому чувствовала некий трепет – вдруг меня поразит молния или что-нибудь в этом роде - я ведь некрещёная и очень-очень грешная. В то же время я чувствовала некую причастность этому месту, стенам, росписи, событиям, происходившим здесь, и крещение казалось мне некой формальностью, хотя и немаловажной. Утешая себя тем, что Христос не позволил блудницу закидать камнями, я приложилась к раке со странным ощущением некоего приобщения к чему-то неведомому, таинственному и в то же время вполне реальному. Гром не грянул, но реальность словно стала чётче, будто протёрли пыльное стекло. Выйдя из Собора, я походила по монастырю, попила воды из источника, поглазела на монахов в облачениях, и стала подумывать, как бы найти какой-нибудь автобус до Москвы. Было двадцать восьмое августа, праздник Успения Божьей Матери. Тогда я ещё, конечно не знала об этом. В Троицком соборе закончилась служба и оттуда стали выходить люди. Как вдруг ударил колокольный звон, и меня будто накрыло волной  медового сияния. Казалось, остановилось время – пожелтевшие листья застыли в воздухе на фоне ярко-синего неба, как звёзды на куполах. Звук, свет, дуновение ветра, запах ладана – всё слилось в золотисто-огненную субстанцию и обрело форму. И я вдруг почувствовала прикосновение Истины, Его дыхание… «Это ты, Господи?» Я боялась шелохнуться, спугнуть это чудо. Звон тёк,  наплывал тягучими волнами, и захотелось навсегда остаться здесь, ощущая свою малость, и своё величие, потому что всё остальное больше не имело значение. Это было необъяснимо, хотелось, чтобы это продолжалось, не уходило. Маковец, кроткий медведь, крепкий старик с мудрыми глазами и схимники, уходящие в бой, оголтелые поляки и царевна Ксения – всё это было и есть, здесь и сейчас. Моё и всегда со мной, я просто только что об этом узнала. Я, наверное, стояла так недолго, мгновения, но что-то случилось со временем и эти мгновения словно вместили в себя столетия.
- Девушка, вам случайно в Москву не надо?
Я не сразу сообразила, что ко мне обращаются. Время снова начало свой отсчёт, листья, кружась, стали опускаться на землю. Прямо передо мной стоял молодой человек в джинсовом костюме с длинными волосами и русой бородкой. Внешне он чем-то напоминал русского Христа.
- В Москву? Ах да, конечно, мне надо в Москву!
Мне стало жутко: откуда он знает, что мне надо? Кто ему сказал? Почему он подошёл именно ко мне? Парня звали Валера, он приехал в Лавру, чтобы освятить недавно приобретённый старенький «жигулёнок». Собственно на этом чуде техники Валера и предложил проехаться с ним до ближайшей станции метро. Конечно, родители объясняли мне, что опасно садиться в машину к незнакомым парням, но здесь была другая ситуация. Это было так необычно и вовремя, что не было сомнений - это Промысел.
- Я вижу, свой человек стоит. Дай, думаю, довезу,  – прояснил Валера моё недоумение и я понемногу поняла, что возможно его внимание привлёк мой прикид. В то время принадлежность к неформальным группировкам определялась определённым стилем одежды. Жёстких правил не существовало -  длинные волосы (хайр) могли носить, например и хиппи и металлисты и рокеры. Металлическими цепями и клёпками – атрибутами металлистов не брезговали панки. Главное правило было – отличаться от общей массы. Атрибутами хиппи были брюки «клёш», «хайратник», «фенечки» и пацифистская символика. Панки красили волосы, выстригали «ирокез» и носили знак «анархии». Металлисты одевали узкие джинсы, армейские ботинки и множество металлических заклёпок. Рокеры щеголяли в кожаных косых куртках и «банданах». Но все-таки я уверена, что Валера выделил меня из толпы не случайно, не только из-за одежды, просто Кто-то там, наверху, обо мне позаботился.
У «жигулёнка» не работал спидометр, и барахлили тормоза, но он был освящён по чину освящения колесницы и бежал очень резво. Через час я уже спускалась в метро. Невероятно! Я побывала в Лавре и не потеряла ни капли времени! Ровно столько я бы потратила, если бы уехала на электричке вместе со всеми. Но не только это, теперь меня не оставляло ощущение, что события моей жизни не случайны, наполнены смыслом и имеют определённую траекторию.
 Я благополучно вернулась домой. Сашка, как и предполагалось, пообижался, наговорил глупостей, потом успокоился. Тем временем наступило первое сентября, и меня ждал теперь уже родной пединститут. Серый, ничем не выдающийся день. Папа вызвался меня сопровождать. Мне было страшно неловко появиться в институте в его компании, но он очень просил и обещал держаться от меня подальше. Как он говорил -  ему хотелось «вдохнуть студенческой атмосферы». Первого сентября на семейном совете решено было вырядиться «девочкой одуванчиком», чтобы не испортить впечатление. Я со вздохом напялила безликую юбку и что-то такое же скучно-правильное сверху.  Народу набилась полная аудитория. Многие тоже были с родителями и тоже одетые как школьники на экскурсию в Москву. В своей «чужой» одежде я чувствовала себя полной дурой, и хотела только одного, чтобы всё поскорее закончилось. С кафедры нам проповедовали умные дядьки что-то назидательно-строгое, что – не помню. Помню, что не понравилось. Правда папа с восторгом слушал нашего декана и радовался как ребёнок: это немного утешало.
Второго сентября наш первый курс отъезжал на сельхозработы в колхоз неподалёку от города Раменское и должен был целый месяц ударно трудиться на уборке морковки. Тогда это была очень распространённая практика. Урожай убирали все – школьники, студенты, солдаты, чиновники. Платы за это, как правило, не полагалось – только харчи и проживание, но нам даже пообещали заплатить, видимо страна переходила на рыночные рельсы. Вот такая повинность или обязанность, впрочем, необременительная, так как вносила разнообразие в серые рабочие будни. Мы договорились с Сашкой, что я буду регулярно звонить и приезжать к нему на выходные. Благо, Раменское на карте располагалось где-то неподалёку от Коломны. Быстро собран был уже привычный рюкзак. О прикиде я специально позаботилась. На мне была цветастая «стиляжная» рубашка и джинсовка с «пацификом»– тёткино наследство. Папины джинсы-клёш из эпохи «битников», ну и конечно – атрибуты: кожаный клёпаный браслет – Сашкин подарок, «хайратник» и упомянутый уже колокольчик. На ногах клетчатые кеды, купленные папой в Вильнюсе ещё до перестройки. Одежду такого плана тогда нельзя было приобрести ни в магазине, ни на рынке. Поэтому с антресолей доставали вещи 50-60х годов. Позже мы освоили закрома Тишинского рынка и сэконд-хэндов Москвы, решив проблему раз и навсегда. А на тот момент и так годилось. В таком прикиде не только в колхоз – на концерт моего любимого «Крематория» можно было ехать.
Я очень волновалась – мне предстояло впервые куда – то отправиться на целый месяц с незнакомыми ребятами. Я была странной, неуверенной в себе девочкой. Как меня примут? А вдруг я окажусь «белой вороной»? В смысле совсем белой. А вдруг других «белых ворон» не окажется? Собирались мы у главного учебного корпуса на улице Радио. Ехал наш первый курс биологии и химии, третий курс физиков - математиков, второй курс химия-труд и кажется ещё какие-то, то ли историки, то ли филологи. Не помню. Огромная толпа студентов привела меня в замешательство.  Все кучковались между собой, смеялись, болтали, казалось, были знакомы. Все очень непритязательно выглядели – в спортивных костюмах, аккуратные мальчики, девочки с косичками в резиновых сапожках. Даже гитара была в руках у какого-то долговязого, коротко стриженого верзилы в серой куртке.  "Наверное «Мурку» играет или «Колокола»" - подумала я с досадой и тут же почувствовала себя страшно чужой и одинокой в этой толпе, захотелось немедленно уйти.
- Привет. Меня зовут Володя. Ты какую музыку слушаешь? – ко мне подошёл очень странный, похожий на цыгана тип в яркой цветастой рубашке. Что-то было нелепое и смешное в его внешности и манере говорить гнусавым голосом,  растягивая  слова. Вскоре я даже поняла что - Володя неуловимо напоминал жабу. Всё в нём какое-то было растянутое, аморфное, наивное и добродушное. Его болтовня разрядила обстановку.
Через полчаса мы с Володей уже были лучшими друзьями и знали друг про друга всё. Володя оказался сыном народа Израилева. Его папа Брунштейн взял фамилию жены Васильев, так, на всякий случай. Юдофобия мне была чужда. А Володя был очень мил, начитан и любил «Гражданскую оборону». Он по секрету сообщил мне, что решил отрастить волосы, невзирая на запреты мамы и тоже стать панком или рокером.
До «Раменского» доехали весело. Мой новый знакомый был чрезвычайно общителен и не замолкал ни на минуту. В автобусе раздавался громкий смех, распевались песни, сгущалась атмосфера предстоящего праздника. Нас разместили на базе в одноэтажных деревянных бараках. Впрочем, вполне приличных. Столовая, туалет и душ располагались отдельно. База была окружена лесочком, неподалёку шумела трасса «Москва – Рязань».
Я первая «забила» комнату и самую лучшую кровать у окошка. Это была столь редкая в подобных учреждениях деревянная «полуторка» с большим матрасом. Остальные кровати были обычные пружинные армейские. Я обозначила своё присутствие на кровати свежеполученным бельём, разложила барахло в тумбочках и настороженно принялась ждать сожительниц. А что если борзеть начнут? Надо было как-то сразу себя поставить… С этим «ставить» у меня вечно возникали проблемы. К счастью никого «ставить» не пришлось. Соседками оказались четыре пышные хохотушки, совершенно добродушные, шумные и острые на язычок, а ещё тихая Танюша. Не успели мы толком познакомиться, как пришёл Володя и потащил меня в соседнюю комнату, где «ребята на гитаре играют». Тут- то оно и случилось. Я вошла к ребятам в комнату и остолбенела. Никогда не верила в любовь с первого взгляда, всегда считала, что это некая дань книжным канонам, ерунда для чувствительных дамочек. Нормальные люди, несомненно, должны влюбляться, предварительно нащупав общие интересы, точки соприкосновения и тому подобное. А тут, прямо как у Булгакова, «с ножом из-за угла». Будто встретила родного человека, много лет, даже не лет, а веков без вести пропавшего и сразу узнала. Тот самый парень в серой куртке, который так не понравился мне со спины, сидел на железной кровати и играл на гитаре  «Всё идёт по плану» Егора Летова. Я вышла из столбняка и тихонько подпевая села напротив гитариста. Его строгие серо-голубые глаза взглянули на меня одобрительно.  «Какой же он красивый! Я хочу, чтобы он был моим!» - эта мысль пронеслась в голове неприлично громко и напугала меня. Мне вдруг показалось, что её услышали все. Сгорая от смущения, я тем не менее, прикрывшись песней, бесстыдно его разглядывала. Особенно мне понравились руки – огромные, костистые, они изящно сжимали инструмент, длинные пальцы грациозно танцевали по струнам. Их ловкость странно контрастировала с печальным, отрешённым лицом музыканта. Руки словно жили своей жизнью, зная как играть музыку, а их хозяин о том не заботился, погружённый в свои мысли. Они были сильные и нежные – эти руки, несомненно. И я пожалела о том, что я  -  не гитара. Парня звали Виктор или просто Сом. Его правильную стриженность нарушала длинная прядь волос спадавшая на высокий лоб. Сом регулярно заправлял её за ухо, чтобы не мешалась. Прядь носила название «сопля» и являлась атрибутом неформала. Он носил «варёную» синюю рубашку, всегда расстёгнутую на все пуговицы и полинявшие спортивные штаны. Вообще внешний вид его мало интересовал. Сом считал себя панком и не любил излишней детализации и формализма. Ему минуло семнадцать лет, хотя сначала он показался мне старше. Сутулый от своей долговязости, худой, прыщавый юноша. Большим, серым, с поволокой  глазам его явно оппонировал нос «картошкой». Словно Творец так и не определился, какой ему персонаж слепить – комический или трагический. Но некая в нём светилась харизма, обаяние, притягивающее людей, как магнит. Он был молчалив, скромен, лишён светского лоска, порой мрачен и на первый взгляд не нуждался в обществе. Скорее, общество нуждалось в нём. Наверное, подкупала его искренность и отсутствие фальши, а может быть что-то другое, не до конца осознаваемое, но обозначенное способностью мыслить и творить. Сом был иной, в смысле не считал себя непохожим на других, не стремился выделиться, а именно таким и был. Возможно, и рад был бы слиться с толпой – в толпе безопаснее и комфортнее, но не всегда получалось. В его жизни не было протеста, а то, что казалось протестом было скорее желанием  выжить и сохранить себя. Наверное, в советское время из него получился бы строитель БАМа или бородатый геолог-разведчик, а если раньше, то красноармеец или комсомолец, вроде Павки Корчагина. Было в его образе что-то эпическое, - бесстрашие, способность жертвовать, служить идее. Но та эпоха начала девяностых эпических героев не жаловала, больше культивируя жуликоватых «бизнесменов» и разного рода бандитов. Спрос на героев резко упал. Пожалуй, маячил только соловьёвский мальчик Бананан, летящий бабочкой на огонь, даже не герой, а так, никчёмная жертва. Это потом, спустя десять лет, появится новый образ в лице Данилы Багрова, выплавленный в горниле чеченских войн, а пока… Пока эпоха меня мало интересовала. Меня поглотило это вспыхнувшее вот так внезапно чувство, бесцеремонно вторгшееся в мою хорошую налаженную жизнь – у меня был парень, планы на будущее, и я была почти порядочная девушка. У меня было всё расписано на пять лет вперёд: по будням - учёба, личная жизнь - по выходным, замужество после окончания института, а тут, на тебе… Любовь некстати… Как это происходит, почему мы влюбляемся именно в определённых людей, почему это первое впечатление оказывается столь значимым и истинным? Конечно этот «первый взгляд» ещё не любовь, а только идентификация, отражение в зеркале самого себя.  Конечно, само чувство возникает чуть позже, после пары разговоров до глубокой ночи о том, о сём, в ходе которых выявляется некая общность восприятия окружающей реальности и отношения к ней. Конечно не совсем вот так сразу – «хоп, и поехали!» Но узнавание происходит именно сердцем и именно сердце оказывается зорче разума. В этом всегда было  и будет нечто мистическое, необъяснимое.
Сом обитал в самой большой палате в нашем бараке. Вместе с ним жили разные и по своему замечательные личности. Например, уже знакомый Володька Брунштейн, – который быстро стал всеобщим другом и центром притяжения. Или Лёха  – серьёзный такой парень с простоватым лицом, уже отслуживший в армии. Его сразу выбрали бригадиром. Армию прошёл и Серёга по прозвищу Змей – высокий импозантный красавчик в солнцезащитных очках, похожий на Джеймса Бонда. В палате жили ещё Миша и Петя  – хорошие мальчики, любители спорта и сторонники здорового образа жизни. Они, правда, были скорее пятой колонной и держались особняком от остальной разгульной компании, но это не являлось поводом для раздоров.  В нашей среде непримиримых не было: царила толерантность и демократия, основанная на принципах братства и студенческой солидарности. Я вообще не помню за весь период ни одного сколь-нибудь серьёзного конфликта. Всё решалось миром. Наша сплочённость доходила до смешного. Кто-то из математиков разнюхал, что в посёлок привезли разливное пиво. Новость разнеслась по всему лагерю и через считанные минуты все студенты в едином порыве неслись к заветной бочке. Тару несли всякую – кто что нашёл. Возле бочки выстроилась очередь с банками, кружками, кастрюлями, чайниками, лейками  и цветочными горшками. Неожиданно в лагерь приехал с проверкой проректор и, не обнаружив студентов, очень удивился.  Видимо кто-то указал проректору направление массового исхода, потому что мы тоже очень удивились, когда возле пивной очереди затормозила чёрная «Волга». Из «Волги» вышел лысый мужчина в чёрном плаще и, окинув очередь взором, удовлетворённо произнёс: «Да, это МОПИ». После чего снова сел в машину и уехал.
  Командиром нашим назначили студента третьего курса, который нас построил и сказал речь лаконичную, но выразительную. Суть речи заключалась в том, что мы можем делать что хотим, но чтоб блевотина по углам не висела, начальство чтоб ничего не знало и не мешало ему отдыхать. По утрам нас автобусами вывозили в поле, где мы долго шли по вспаханной борозде и собирали в мешки не попавшую в комбайн морковку. Нескольких рослых ребят и Сома в их числе определили в грузчики. Задача грузчиков заключалась в погрузке в кузов машины мешков с морковкой, которые мы собрали с поля. Работали грузчики только, когда приходил грузовик. Остальное время их можно было наблюдать спящими в какой-нибудь канаве. Иногда они что-то наигрывали на инструментах, так как помимо Сома в грузчики попали ещё два музыканта с отделения химия-труд. В этом плане грузчикам все завидовали – они работали от силы часа полтора, а мы с утра до обеда. Но зато работа их определялась как самая тяжёлая. Обедать мы возвращались на базу, и после обеда были совершенно свободны до следующего дня. На следующий день наша смена начиналась уже после обеда, и продолжалась до ужина.
В напарники мне достался хороший мальчик Миша. У меня вообще как-то с парнями всегда проще складывались отношения. А Миша вообще не имел недостатков. Он не уставал от работы, не был болтлив, но умел в случае необходимости поддержать светскую беседу. Миша очень любил птиц и старательно их изучал. Сам он тоже напоминал птицу – худощавый, с длинным носом и кристально-честными голубыми глазами. С Мишей мне очень повезло. Самое главное - он не требовал ударных темпов работы, когда нужно – слушал, когда нужно – рассказывал про дятлов.
Вечером  третьего дня в колхоз приехали представители второго курса нашего факультета Проскурин и Воюев. Целью их визита был смотр и оценка новоприбывшей женской половины, а также культурное распитие спиртных напитков с половиной мужской. Проскурин был молчаливый парень, с длинными светлыми волосами, весь увешанный фенечками. Он умел играть на гитаре «Led Zeppelin» и классно рисовать всяких жутких монстров. Воюев был маленький, чернявый, болтливый, тоже патлатый, ничего не умел, но любил девушек и портвейн. В этом дуэте он явно играл ведущую роль. Вскоре они получили прозвище «вездесущие» за свою общественную гиперактивность. Казалось, не они вращаются в центре студенческой жизни, а сама студенческая жизнь вращается вокруг них. Вместе  ними в бараке появился коньяк, портвейн и пиво. Организовалась массовая студенческая попойка, в которой приняли участие популярный Володька Брунштейн, ещё один Володька по прозвищу Конь и многие другие. Я признаться переоценила свои возможности, так как мой алкогольный опыт ограничивался весьма скромным употреблением домашнего яблочного вина, которое Сашка потихоньку от мамы делал у себя в шкафу. А тут портвейн, коньяк, потом опять портвейн, пиво… Последнее, что помню, как у Высоцкого – стены с обоями и брудершафт с Володьками - обоими. А дальше наступили последствия, то есть та самая вышеупомянутая «блевотина по углам», о которой мудро предупреждал командир. Я валялась на своей шикарной полуторке, над тазиком и слышала, как Сом в коридоре предлагал соседкам своё содействие в оказании помощи пьяной девушке. Но соседки воспрепятствовали и тем спасли меня от окончательного позора. К счастью про меня быстро забыли. Народ гулял всю ночь, тусовался, знакомился, влюблялся. Проскурин и Воюев  облюбовали пышные перси моих соседок и возлегли на них до утра. Даже серьёзный бригадир Лёха приударил за пышечкой Наташей. А Змей уполз в покои шикарной блондинки Ольги Аникановой. Отлежавшись, я уничтожила следы бесчестья, очень надеясь, что никто ничего не вспомнит. Пробуждение было ужасным: в башке плавал мутный туман, по всему телу пробегала предательская дрожь, к горлу подкатывала тошнота. А с утра на работу. Всё это сопровождалось твёрдой решимостью ни за что, никогда больше, ни глотка, ни капли. Со мной такое было в первый раз. Мне казалось, что все на меня смотрят с усмешкой, и молчат только из деликатности.
На поле стало легче. Миша молчаливо сочувствовал и рассказывал про дятлов. А скорее всего его дятлы просто больше интересовали. Незаметно подошёл Сом, оставив своих грузчиков отсыпаться в канаве, и стал тоже помогать собирать морковку.
 - Я тебе вчера помочь хотел. – напомнил он.
- Ещё не хватало. Я бы со стыда сгорела.
- Шухер. Со мной и не такое бывало. Вот недавно у брата на свадьбе… – и Сом начал рассказывать о своих приключениях. Он рассказывал всё как есть, нимало не стесняясь, даже с гордостью, словно про подвиги. Обычно молчаливый, он вдруг разговорился, начал подшучивать и надо мной и над остальными. Вот так, вместе с разговорами и дятлами мы худо-бедно доработали до перерыва. Очень хотелось пить.
- Водички бы…
- Сушнячок долбит. Ничего. Тут недалеко колодец, пойдём, покажу. – предложил Сом. Мы пошли к колодцу, который находился на краю поля в конце деревенской улицы. Кружки не было, и Сом осторожно лил мне воду прямо в ладони. Мы напились и умылись. У колодца росло терновое деревце.
- Достань сливку, - попросила я – ты такой высокий.
-Легко. – он протянул свою когтистую лапу и цапнул несколько штук.
Мы стояли у колодца, и ели сливки, а Сом вдруг взял мои распущенные волосы и стал их неуклюже заплетать в косу. Я испуганно высвободилась – Ещё чего!
- Извини, я просто так. Задумался,- он смотрел на меня, смущался, но продолжал смотреть. «Ведь я нравлюсь ему, точно нравлюсь. – подумала я -  И ещё он знает, что нравится мне. Это же плохо, это очень плохо… Но приятно!!!»
О том, что пора звонить в Коломну мне напомнил Брунштейн. Его звонка ждала мама. Мы вместе сорвались до ближайшего пункта междугородной связи, а это было не близко. Почти в Люберцах. Там на телефонной станции было полно народу и мы убили, наверное, часа два, ожидая своей очереди.  В первый раз я не знала, что сказать Сашке по телефону, всё выходило как-то неестественно и фальшиво. Медленно тянулось время, надо было что-то говорить. Что-то лгать. Я сослалась на плохую слышимость, пообещала приехать на выходные и быстро распрощалась, даже не договорив оплаченные минуты.
Обеспокоенная, я не находила себе места. Сом неудержимо притягивал меня к себе, и я не могла сопротивляться этой центростремительной силе. Это не был морок, дурман, наоборот, в нём была какая-то предельная ясность и прямота, железобетонная надёжность, которой мне всегда остро не хватало. Предвидение грядущих катастроф не оставляло меня и я интуитивно искала ту крепость, которая сможет выстоять несмотря ни на что. С Сашкой я всегда чувствовала себя как на скользком льду – постоянно надо было держать равновесие. Он слишком любил себя, искал, где глубже и как удобней. Его мораль была относительна и зависела от личной выгоды. С Сомом было всё определённо – он чётко знал, что есть добро и что есть зло, считал эти переменные независимыми от того удобно ему это или нет и не выдавал одно за другое. Он чувствовал любую фальшь своей музыкальной душой, и морщился. Все мои попытки выдать себя не за то, кем я была на самом деле, разбивались о его иронию. Он подшучивал надо мной, передразнивал и принимал как есть, с ним было не страшно. «Этот всё простит – думала я,  - чтобы не случилось, всё перенесёт. Исстрадается, но не отступится, не предаст». Почему я так была уверена – не знаю, но в конечном итоге так оно и оказалось.
- Хочешь, я подарю тебе радугу? – предложил он вдруг неожиданно.
- Радугу? Мне ещё никто не дарил радугу. Подари!
- Закрой глаза и представь … - далее следовало поэтическое описание Радуги, которое я уже плохо помню - …если тебе будет очень грустно – закрой глаза, вспомни Радугу и всё обязательно наладится!
Почему я всё это так подробно описываю, кому интересны все эти моменты? Память стирает грязной тряпкой воспоминания, старательно записывая новые, порой не слишком приятные. Я согласна не нужно помнить всё, но и нельзя забывать то, что хочется помнить. Впереди у нас старость, и скоро мы забудем друг друга, погрузившись в маразм; а забыв, перестанем быть, уйдём  за-бытиё.. Поэтому я спешу увековечить то, что ещё осталось в памяти в виде кучи обрывков, цветного, некогда нужного хлама, из которого ещё можно воссоздать картину.
Незаметно наступили выходные и все засобирались по домам. Сом собрался в Москву в гости к серьёзному Лёхе - бригадиру. Меня ждали в Коломне. Моя куртка была вся испачкана в глине после рабочего дня, в ней явно нельзя было никуда ехать.
- Возьми мою. – предложил мне Сом свою серую.
- А ты?
- А я в свитере, ничего.
Его куртка была для меня непомерно большая, рукава болтались до колен, но я с радостью её надела. Куртка хранила его запах, тепло его тела и мне в ней было очень комфортно. Я уехала с облегчением и одновременно с неохотой. Мне и хотелось и не хотелось, чтобы всё вернулось на круги своя.
- Это что на тебе? Где ты взяла эту ужасную куртку? Фу, табаком воняет и ещё каким-то …козлищем. Сними её сейчас же! – Сашка оказался на редкость проницательным. – Нет, я не понимаю, почему надо было взять одежду у парня, – негодовал он – у девчонок, что ли нельзя было попросить?
Позже мы сидели на железнодорожной насыпи. Рельсы в темноте не были видны. Где-то внизу под нами дышала Ока, но её тоже не было видно, только ветер доносил запах сырости. На дальнем берегу реки мерцали редкие огоньки. Была полная иллюзия, что мы снова на море. Запах воды и тепло от нагревшейся за день насыпи усиливали впечатление. Мы сидели и молчали. Я вдыхала запах сомовской куртки и думала о том, что Сашка не умеет прощать и вряд ли умеет прощаться. Слишком любит себя.
«Мы хотели взять всё это, но кончилось лето, и я вспомнил о том, что нас нет больше…» - крутилась в голове песня из последнего альбома «Крематория». Лето кончилось, и нас с Сашкой больше не было, это последний вечер, прощальный.
- Хочешь, следующим летом снова на Тамань поедем? – нарушил молчание Сашка.
Прошлым летом мы и познакомились с ним на Тамани в археологической экспедиции, куда вывезла нас, глуповатых школьников, безумная биологичка Лариса.
- Не знаю, дожить надо, – осторожно ответила я. Прямо передо мной в чёрном небе сияла огромная Радуга.
Обратно в Раменское  я летела как на крыльях, в Люберцах даже купила торт. Хотела отпраздновать встречу.
- О, тортик! – обрадовался Лёха-бригадир. – Надо у девчонок ножик попросить.
-А где…? - вопрос застрял у меня в горле.
- Витёк…? А он позвонил своим, и ему сказали, что у него умерла бабушка. Уехал домой.
- Как домой? На сколько? – опешила я.
- Так, я ж не знаю, на сколько… Петь, сбегай к девчонкам за ножиком.
Ну, вот всё и разрешилось, не надо ни с кем объясняться, ни в чем признаваться. Но вместо облегчения я чувствовала только тоску и тревогу. Я не понимала, когда уже успела привязаться к этому странному юноше с глазами как сентябрьское небо. Я даже научилась узнавать его шаги по коридору, когда он шёл курить на крыльцо и обратно. Он двигался всегда с ленивой грацией, засунув за ухо сигарету, шаркая по полу своими стоптанными спортивными тапочками. Покурив, он шёл обратно и иногда останавливался возле нашей двери, открывал её и откалывал какую – нибудь шутку, потом также лениво-грациозно удалялся под хохот соседок, которых он ласково называл Пеструшками. Иногда Сом курить выходил с гитарой. И тогда отовсюду на крыльцо подтягивались люди и слушали странные песни про «комиссаров подводных рифов», «определённых», «зверя, который съел жену», «пророка Иеремию» и многих-многих других. Иногда к нему присоединялись двое ребят с химии-труд: гитарист и барабанщик. Тогда они начинали, что называется «зарубать» и получался мини - оркестр. Когда я успела к этому привыкнуть? Ведь не было же ничего, не было: ни поцелуев, ни признаний, ни отношений. Никаких отношений не было! А теперь стало невыносимо тошно без этого шарканья, без этой дикой музыки. Все ходят тихо, будто покойник в доме. Я даже колокольчик вынула из уха и убрала в тумбочку. Сом ему радовался, а теперь зачем он нужен, если никого не радует?
Наш комната в ту пору действительно напоминала курятник, такая там стояла суета и хохот. К Вездесущим ещё добавился студент с третьего курса по прозвищу Франц.  Мажор, бабник и редкостный бездельник. Франц  имел к наукам такое прилежание, что когда мы уже окончили институт, он каким-то чудом только перебрался на четвёртый курс. Всё объяснялось просто - мама у Франца была в больших чиновниках от образования вот и творила чудеса. Франц облюбовал бюст Анечки Пеструшки и тоже поселился у нас жить. И конечно, каждый вечер все в порядке очереди просили меня уступить свою кровать, так как их армейские койки не вмещали пышные девичьи перси в комплекте с длинными мужскими конечностями. А мне, по правде говоря, было всё равно где спать. Я так и ночевала, то у Тани, то у Ани, то у Наташи. Тихую Танюшу однажды ночью увезли в больницу с аппендицитом. Она одна, казалось, тяготилась колхозной жизнью, и с ней никто не пытался даже флиртовать. Отряд не заметил потери бойца. И только я осталась теперь одинокая и несчастная. К Таньке Яровой приезжал её жених – индонезийский принц. Его семья когда-то сбежала в СССР из-за какого-то путча в Индонезии, и теперь принц жил в Москве и  любил Яровую. Он работал художником-оформителем в каком-то детском издательстве и однажды показывал нам книжку со своими картинками. Помню книжка была очень красивая: там были нарисованы воздушные сказочные замки, шпили которых стремились вырваться за пределы страницы. Принц был маленьким, изящным и чёрным, очень похожим на Воюева, который по ночам осваивал Танькины перси. Яровая, напротив, была высокая крупная девушка с копной рыжих волос и щедрой россыпью веснушек. Похожая на рыжего клоуна в цирке. Она часто смеялась, но глаза у неё неизменно оставались печальными. Мне было жаль маленького индонезийского принца, но Танькину щедрую душу нельзя было измерить общим аршином. Её было слишком много, а принца и Воюева слишком мало. Наверное, эта необъятная  душа, спустя два года, и вытолкнула роскошное танькино тело из окна седьмого этажа. А маленький чёрный Воюев узнал об этом только спустя месяц и ходил, заливаясь слезами. Потом пропал – говорили, что ушёл в монастырь. Как воспринял это известие принц осталось неизвестным. Но пока они смеялись, влюблялись и радовались каждому дню, каждой минуте, как можно радоваться только в юности.

Дни тянулись отвратительно медленно. Ну, нельзя же столько времени хоронить бабушку. А вдруг Сом вообще не вернётся, заберёт вещи, пока мы будем в поле или Лёху попросит привезти? А может потеря бабушки для него страшная трагедия в жизни, которую невозможно пережить? Я уже знала, что живёт он в военном гарнизоне и отец у него полковник в отставке, а мать преподаватель информатики в ПТУ и старший брат – балбес, бросил военное училище и недавно женился, но в детали семейных отношений не вдавалась. А может у него есть девушка? Он ничего про неё не рассказывал, но это вовсе не значит, что её нет. Не может быть, чтобы такой парень был один. Мысли одна ужаснее другой громоздились в моей голове и тревога не уходила. Я чувствовала, что есть какая-то причина, в силу которой он не торопится возвращаться в колхоз. И эта неизвестная причина мне очень не нравилась, пугала меня. Чтобы отвлечься я стала ходить в соседний барак к математикам. Один из них по прозвищу Ганс даже пытался за мной неуклюже ухаживать. Он тоже был высокий и светлоглазый, вполне симпатичный, тоже умел играть на гитаре, но он не умел дарить Радугу. Один раз он остался со мной наедине в палате и закрыл дверь на задвижку. Я всё поняла, положила руки ему на плечи, поцеловала его в лоб, вздохнув, открыла задвижку и ушла в свой барак.
- Витёк твой приехал… - наконец услышала я от соседок, вернувшись с обеда, благую весть.
- Никакой он не мой…  - возразила я и почувствовала, как краснею.
- Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!
- Да ну вас! – непослушными руками я отыскала в тумбочке колокольчик. Сердце прыгало. От волнения дужка серёжки не попадала в дырку. Наконец засунула. Повиснув в ухе, колокольчик радостно звякнул.  Погоди звенеть – то,  - сказала я ему строго – что ж мы теперь Витьку на шею должны кинуться? Нет уж, пускай сам придёт, вот он я, дескать. А мы сделаем вид, будто ни в чём не бывало, будто мы гордые и неприступные.
И я стала ждать. Вот в коридоре послышалось знакомое шарканье к выходу. Потом обратно. Сперва, показалось, что шаги остановились у нашей двери – но нет, снова ушли по коридору в свою палату. Что ж, подождём. Снова послышалось шарканье и повторилось то же самое. И снова - мимо. Да он издевается что ли? Терпению моему настал конец. Гордость испарялась как сухой лёд. А, была -  не была, пойду сама! Скажу, зашла за чем-нибудь, что-нибудь придумаю. Немного помедлив, я вышла в коридор и направилась к заветной двери. Я распахнула эту дверь, так ничего и не придумав, и чуть не столкнулась с Сомом. Он стоял у порога, лучезарный и смотрел на меня. Ждал. Я попыталась скрыть нелепое желание броситься к нему на шею. Но он всё понял. Он переиграл меня. И остался очень доволен тем, что переиграл.
После возвращения Сом как-то изменился. Стал более молчаливым, замкнутым, перестал петь песни на крыльце, только иногда наигрывал  что-то невесёлое. Ребята связывали это со смертью бабушки  и старались его не тормошить. А он ещё больше погружался в своё одиночество.  В такие моменты с ним было сложно разговаривать – он или молчал или отвечал вяло и односложно.  Я не понимала тогда, что происходит. Он отговаривался что-то вроде «со мной так часто бывает» или «да всё нормально». Он открылся мне позже.
Вечером большая шумная компания собирается к Танюшке в Москву. Я, окрылённая,  влетаю к парням в палату – Вить, мы к Таньке в Москву! Ты с нами?
- Нет
- Чего так? – его «нет» как ушат холодной воды на голову. Два часа назад подавал признаки жизни, а теперь «нет».

- Не хочу. – Сом лежит на своей кровати посреди палаты, глаза в потолок, руки сложены на груди локтями вверх. Ноги не умещаются и размещены по диагонали. Вокруг валяются сапоги, носки, сумка, гитара и ещё какой-то хлам. Всё создаёт ощущение хаоса.
Ехать без него не хочется, но ничего не поделаешь, оставаться из-за него – тоже не вариант. Подумаешь, цаца какая. Я еду с ребятами, пытаюсь изображать веселье. Получается скверно. У Таньки шикарная квартира – родители научные работники. Все шумят, шутят, садятся пить чай и «играть в саранчу» с танькиным холодильником. Я добираюсь до телефона и звоню бывшей однокласснице Светке. Светка тоже учится в Москве и живёт у тетки где-то в районе станции метро Первомайская. Рассказываю ей про колхоз, про ребят, про Сома.
- Ты в него влюбилась что-ли? – ехидно замечает Светка. Светку не обманешь, она проницательна и житейски мудра. Если уж она по телефону диагностировала мою влюблённость, то это несомненно очевидная вещь.
- Что теперь с Шуриком будешь делать?
- Ой, Свет, не знаю. Даже думать об этом не хочу.
- Не думать  - это хорошо. Не думать – это по-нашему.
Разговор со Светкой странным образом повлиял на меня. Я решила смириться и предоставить событиям возможность развиваться естественным путём. Вернувшись из Москвы назад в Раменское, я обнаружила Сома в той же позе и в том же одеревеневшем состоянии. На моё появление он никак не отреагировал.
- Да что с тобой, дружище? Тебе хреново? – мне так захотелось помочь ему, сделать что-то приятное. Я присела на соседнюю койку и погладила рукой его высокий лоб. В комнате мы были одни, за окном уже давно стемнело. Обитатели мужской палаты все до единого разошлись по женским. Даже Петя где-то хвастался своими мышцами, даже Миша кому-то вещал про дятлов. Я ожидала, что он уберёт мою руку, отстранится или скажет что-нибудь резкое. Но он в ответ протянул свою, и я почувствовала щекой прикосновение его пальцев.
- Я ждал тебя. Тебя очень долго не было. – прошептал он.
- Ты мог попросить и я бы осталась.
- Не люблю навязываться.
Мы лежали на соседних койках и гладили друг другу лица и волосы. Молча, в сумерках, совсем одни, словно слепые, задыхаясь от переполнявшей нежности. Это было так трогательно и странно. «Здравствуй! Мы снова соприкасаемся кончиками пальцев… Среди заражённого логикой мира…» - звучало в голове. Признание в любви на кончиках пальцев. Потом пришли ребята укладываться спать, и я вернулась к себе. На лице я всё ещё чувствовала его прикосновения.
С этого момента мы стали быть вместе. Словно перешагнули какой-то невидимый барьер. Он подошёл ко мне на следующий день:
- Хочешь, я подарю тебе песню? Я сочинил её месяц назад и не знал для кого. Теперь знаю…
- Подари… Мне ещё никто не дарил песен.
Это была песня про самолёт и шахматного короля
Потом он сказал – Тебе наверное нельзя быть со мной.
- ???
- Я очень грешный, я нарушал все десять заповедей.
Заповеди я знала наизусть из стихотворения Юрия Вейнерта. – Ты что кого-то замочил? – схватилась я за самое страшное.
- Нет, но дрался, и по морде, бывало, попадал, а это тоже нарушение заповеди «не убий».
-Ф-фу, напугал. Кто ж не дрался? Ну а… - я замялась - …блуд, например.
Сердце моё ёкнуло. Ведь не может быть, чтобы у такого парня и не было девушки.
-Блуд? – Сом задумался, - этого уже почти целый год не было. Надоели эти бабы. Вечером сами лезут, а на следующий день ходят засосы всем показывают, хвастаются, дуры. Весь гарнизон как большая деревня, не знаешь, куда со стыда и деваться. Хоть из дому не выходи. Или по телефону звонят, а мама трубку берёт.
- И много у тебя их было?
- Да не помню точно, может десять или одиннадцать. Там по пьяни в основном. Серьёзно я давно встречался, года три-четыре назад. Ей шестнадцать было, а мне почти четырнадцать. Целый год встречались. Только она потом к другому ушла.
- Переживал?
- Да не особо. Тот, который с ней теперь, классный чувак, художник. Мы с ним посидели, поговорили. Нормально, в общем, всё решили.
- А какие ещё заповеди? Ну кумиры там, чужой осёл, воровство варенья в буфете. Остальное-то ерунда в общем.
- Я – токсикоман.
- Эва. Клей что-ли нюхаешь?
- Почему сразу клей?
Гарнизонные любители ненаучной фантастики повадились шастать на армейский склад под номером 101, где в огромном количестве хранились запасы некоего чудодейственного вещества из разряда растворителей. Соблазняя наивных чукотских юношей, проходящих срочную службу в карауле вышеупомянутых складов, сигаретами или дензнаками, любители поставили снабжение веществом, как говорится «на поток». Пары вещества, вдыхаемые по технологии, создавали вожделенные иллюзии и воплощали самые смелые мечты. Кто - то видел себя в составе известной рок-группы, кто-то – котлеты на тарелке, кто-то инопланетян. Качество иллюзий зависело от уровня интеллекта и богатства воображения любителя необычных ощущений. Сом, например, слышал необыкновенную музыку, которую никто никогда не сочинял. Все его попытки повторить её или запомнить терпели неудачу. Однажды, услышав музыку, он ощутил присутствие некоего потустороннего разума, который предложил ему покинуть грешную землю. Сом был в принципе не против, но потом подумал о родителях и отказался.
- Не знаю, что было бы, если б согласился. Может, нашли бы мертвого под ёлкой, - признался он.
 Сом понимал уже к тому времени, что далеко зашёл в своих трансцедентных увлечениях и пора бы уже остановиться, поэтому он искал, за что уцепиться, чтобы снова обрести твёрдую почву под ногами. Но как это часто бывает в таких случаях не заметил, как состав уже набрал скорость, и спрыгнуть безболезненно не получалось. Отправившись домой, на похороны бабушки, Сом повстречал своих соратников и завис на 101 объекте. Этим и объяснялось его длительное отсутствие и его перепады в настроении. Однако снова приближались выходные и вероятность того, что Сом добравшись до дома, опять надолго зависнет, была высока. Поэтому мы оба решили остаться в колхозе до понедельника.
- Это хорошо, что я здесь, - рассуждал Сом, - мне сейчас везде будет плохо, но лучше пусть будет здесь плохо, чем где-нибудь ещё.
Да, дети, ваши родители не были святыми, не были хорошими и примерными. Конечно, если пишешь нравоучительную повесть нужно умалчивать о таких вещах или как-то сглаживать. Наверное, так и поступают, когда пишут биографии знаменитых людей. Но с другой стороны, когда пишешь нравоучительную повесть - надо стараться писать правду. Это - правда. Я даже не знаю, стоит ли вам знать эту правду, ведь когда вы начнёте делать глупости, а мы вас предостерегать, вы скажете – «а вот вы сами, сами-то какими были? Вы сами делали глупости и не смейте нас учить!» Что можно будет ответить? «Цените наш жизненный опыт»? А может нам будет проще вас понимать, когда наступит ваш духовный кризис? А может, зная, что родители ваши не были идеальными, вам будет легче справиться со своими внутренними противоречиями. Поэтому позвольте уж быть с вами до конца честной. Тогда я решила бороться за вашего отца, не зная ещё, на что я подписываюсь. Но время показало, что не зря и он того стоил. С ним было нелегко, но это мне даже нравилось. В нём всегда была масса загадок и нестыковок. Мне никогда не удавалось просчитать его до конца. Сом был многоликий, разный. В нём органично сочетались аристократизм и замашки дворовой шпаны, врубелевский Демон и Алёша Карамазов. Конечно, прежде всего, Сом был воспитан в интеллигентной семье. Он был начитан, правда весьма поверхностно, как теперь модно говорить «в тренде» того что читали все. Он обожал  Шекли и Достоевского, штудировал скучную «Розу Мира» и мусолил ещё более скучного Томаса Манна. Ему не нравился Голливуд, но нравились французские комедии и английские утончённые фильмы. Он терпеть не мог Битлз и Пинк Флойд, а из классики больше всего ценил Скрябина. Он был поэтом, философом, романтиком, мечтателем, но в первую очередь Сом был мистиком. Его завораживало всё, что было по ту сторону, и хорошее и плохое. В то же время Сом много времени отдавал улице, и улица учила его своим жизненным навыкам. Летом он целыми днями пропадал в лесу, а зимой в подъездах или в просторном вестибюле местного почтового отделения. Он умел забивать косяки и открывать без открывалки любую бутылку с пивом или вином, пить водку из «горла» и занюхивать волосами, сморкаться прямо на землю, но, при этом, считал неприличным, есть прямо из сковородки или из кастрюли. Временами Сом надирался в хлам и его приносили домой как сумку; временами участвовал в локальных конфликтах, правда, очень неохотно, будучи противником всякого рода силовых решений; временами попадал в поле зрения местных органов правопорядка. При появлении представителей последних Сом предпочитал  немедленно удаляться, но это не всегда ему удавалось. И тогда из отделения милиции его забирал отец – хмурый, седоватый полковник ВВС. Процесс возвращения блудного сына родитель обычно сопровождал крепким подзатыльником и лаконичным: «Рас…издяй!» В кругах местного истеблишмента Сом пользовался репутацией музыканта и соответственно был уважаем и угощаем в любой компании. Иногда он играл по заказу, но чаще всего то, чего желал сам. Не всегда вкусы аудитории были однозначны, иногда споры о вкусах переходили в драки, в которых Сом обычно больше переживал за инструменты, чем за собственную переносицу. Вообще он знал о музыке всё, особенно, что касалось андеграунда и, как правило, зарубежного андеграунда. Он разбирался в тонкостях стилей и саундов, отношениях музыкантов, составах групп, звучании инструментов. Кроме того Сом постоянно сочинял сам, и записывал свои песни. Происходило это так. Сначала он начинал про себя мурлыкать, наигрывать, увлечённо записывая что-то в тетрадку. Потом новые песни исполнялись под гитару для узкого круга подъездной богемы. Когда песен набиралось достаточное количество,  наступало время записи альбома. В этот период Сом мог не есть, не спать, находясь в каком-то маниакальном состоянии. Он развёртывал бурную деятельность, в доме постоянно толклись люди, появлялись откуда-то какие-то странные железные приборы с ручками и стрелочками, звучали не менее странные слова: «флэнжер», «драйв дисторшн», «ревер», «микшер». Провода змеями извивались по полу, их всё время паяли, дым мешался с табачным и стоял в квартире коромыслом. Ударными сначала служил барабан, реквизированный из пионерской комнаты и пустые коробки из - под обуви. Настоящие инструменты стоили очень дорого, и их было нелегко купить. Записывалась сначала «болванка», при этом Сом решал, какие инструменты должны звучать в первой записи, а какие будут записаны позже путём наложения (тогда ещё не было компьютерных программ для сведения звуковых дорожек). Слушая «болванку» Сом всё время морщился, ругался что звук хреновый, басист лажает, ударник не держит ритм. Снова перезаписывали, потом накладывали гитару, голос. Наконец, когда альбом был готов, Сом впадал в депрессию, утверждая, что альбом полное дерьмо или, что альбом лучший, но никому  не нужный, пил, уходил в себя, бесцельно слоняясь по улицам, пока снова не начинал сочинять. Не сочинять он не мог, то что рождалось в нём требовало выплеска. Мне казалось, что в эти минуты Сом забывает про меня, забывает вообще про всё. Музыка была его территорией, куда мне был разрешён только вход без права голоса. Я смирялась, так как сразу поняла, что на вопрос: «Или я  - или музыка!» ответ будет однозначный и поэтому никогда этот вопрос не поднимала.
Дни летели, прошла неделя и ещё выходные, которые мы снова провели в колхозе. Возникшая в наших отношениях определённость сыграла вою позитивную роль, Сом всё реже тосковал по 101 объекту. Он подрядился работать в две смены, надеясь таким образом заработать побольше денег, и купить хорошую электрогитару. Вечером падал от усталости. Денег нам так и не заплатили, математики потом ходили по инстанциям, что-то доказывали. Не знаю, получилось ли у них что. Мы часто наведывались к ним в барак. Математики были люди опытные и прагматичные, у них имелись стратегические запасы. Сом пел им песни, а они подкармливали нас сгущёнкой и колбасой.
Совесть однако меня подгрызала – прошло уже две недели, а Сашка не получал от меня никаких известий. Так или иначе час расплаты неминуемо приближался, и я понимала, что хочешь не хочешь, а объясняться мне с ним всё равно придётся.
Как-то утром я проснулась с болью в горле и ощущением жара. Накануне в поле мы разгорячённые работой попали под холодный ливень. Все уехали работать, а меня оставили в бараке на попечение дневального, которым в тот день был мой напарник Миша. Миша заваривал для меня чай и рассказывал про дятлов, но это не помогало. Накатывала привычная для этих случаев истома, шумело в ушах и в тяжёлой голове всё быстрее мельтешили мысли. Тут как назло принесло Сашку. Миша сразу проявил деликатность и ретировался. Сашка воспользовался этим и с порога принялся меня грубо отчитывать надеясь выслушать мои оправдания и успокоиться. В другой раз я наверное наврала бы с три короба, но теперь у меня просто не было сил и я рассказала ему всё как есть. Мне было очень хреново и безразлично. Сашка выхватил из кармана куртки охотничий нож и бросился на меня с воплем, достойным какого-нибудь провинциального Карандышева: «Не доставайся же ты никому!» У него была коллекция всяких разных ножей, и этот был последним приобретением. Сашка им очень дорожил и видимо взял не столько для практического применения, сколько для хвастовства. Миша, чёртов дятел, как сквозь землю провалился. Конечно, было бы романтично быть зарезанной из ревности, но смерть, пусть и красивая в мои планы на тот момент не входила. Поэтому я собрала последние силы, отобрала у Сашки нож и выбросила его в окошко. Потом покрыла его нелитературным словом и велела убираться ко всем чертям. Сказала, что – то вроде, что надо быть мужиком и так далее. Сашка расплакался и начал меня умолять, потом опять угрожать. Мне стало противно – я ожидала от него какой-то более адекватной реакции. Тут наконец появился Миша и Сашка пробурчав себе под нос какие-то угрозы ушёл громко хлопнув дверью. После его ухода мне стало совсем нехорошо. От жуткой головной боли к горлу подкатила тошнота, но не было даже сил встать с кровати и доползти до окна. Я лежала, свернувшись в комочек, меня била дрожь, суставы выкручивало болью. Ртуть на термометре, который Сом с утра где-то раздобыл перевалила за 39 градусов. Меня спасли бы какие-нибудь таблетки, но медпункта на нашей базе не было, а аптечка у командира была укомплектована стандартными ватой, зелёнкой, бинтами. Сом, почуяв неладное, отпросился у Лехи - бригадира на час раньше и, не дожидаясь автобуса, рысью рванул по полям на базу. Он пришёл почти сразу после ухода своего несчастного соперника, они могли даже встретиться по дороге, если бы Саша не шарился по лесу, отыскивая любимый нож. «Потерпи, я быстро,» - сказал мне Сом и снова ушёл. Вернулся он с кучей таблеток и банкой малинового варенья. Достал и жаропонижающее и антибиотики. Сбегал в соседний барак к математикам, у которых имелось, наверное, всё и на все случаи жизни, и видимо поднял там волну, так как потом ко мне подходили какие-то незнакомые люди и спрашивали о здоровье. Мне стало легче от одного его присутствия, от прикосновения больших прохладных рук. Потом сработали таблетки и меня совсем отпустило. Я не стала скрывать от Сома какая никудышная из меня получилась Дездемона, всё рассказала и расплакалась, уткнувшись в его плечо, омочив слезами его знаменитую рубашку. Сом выслушал меня молча, потом вдруг неожиданно спросил.
 - Ты крещёная?
- Нет, – ответила я, вытирая нос, - Я думала об этом, но я не знаю, как это делается и что для этого нужно.
- Хочешь, я тебя отведу креститься?
- Ты что, хочешь быть моим крёстным?
- Нет, я просто буду рядом. Я сам недавно крестился. Меня друг отвёл в церковь. Если покреститься, то все грехи совершённые до крещения прощаются, даже самые тяжкие.
-Хорошо, давай сразу, как только вернёмся, – согласилась я, и мне стало чуточку легче. В тот вечер он так и заснул,  не раздеваясь, на моей замечательной полуторке, а я полночи не могла сомкнуть глаз.  Конечно, ситуация была гнидная, и мой «облико морале» оставлял желать лучшего. Но если бы Сашка повёл себя достойно, то было бы совсем хреново, а так, я будто увидела его другими глазами и решила однозначно, что на попятный уже не пойду. Та, прежняя моя любовь была ради себя и поэтому тянула вниз отягощённая тщеславием и похотью. Эта, новая, была ради другого, поэтому возвышала и требовала ответственности. Как ни странно, я не испытывала тогда ни особого стыда, ни вины, хотя это мне было присуще в любой некрасивой ситуации. Наоборот было полное осознание того, что поступаю правильно. Я должна была уйти от того, кому «мешала» к тому, кому была реально необходима. Мне вспомнилась Троице – Сергиева Лавра и возникла уверенность, что существует некая связь между полученным там Откровением последующими событиями. Там колокольным звоном Он позвал меня, а теперь позвал голосом человека. Словно невидимая рука вела меня к одной единственной только Ему известной цели. Сом нуждался во мне, а я в нём и оба мы нуждались в Боге, но вместе нам было легче его найти. Наверное, это аксиома, что путь к Богу всегда лежит через путь к человеку и никак иначе.
На следующий день от моей болезни не осталось и следа, но на работу меня не взяли. Дали ещё день отлежаться. Сом оставил меня со спокойным сердцем, но сюрпризы ещё не закончились. Внезапно нагрянули мои папа и бабушка. Оказывается, Сашка уже позвонил им и устроил панику в своей манере. «Вот гад, - подумала я, - лучше бы вчера в аптеку сбегал». Родители требовали моего немедленного возвращения, но я уперлась, как баран. Я была уверена, что если сейчас уеду – произойдёт нечто непоправимое и страшное. Не помню как, но я уговорила их оставить меня в покое, тем более, что до конца работ оставалась всего неделя. Эта неделя была нашей и никто не смог бы её у нас отнять. Самая счастливая, самая лучшая неделя в моей жизни.
Даже когда наступило время возвращаться домой мы поехали в Королёв в гости к математику Гансу, тому, что пытался за мной ухаживать. Лишь бы не расставаться. Предстоящая неделя выходных дней, положенных нам после работы в колхозе, виделась кошмаром. От Ганса наутро Сом повёз меня к себе в Монино. На платформе, выйдя из электрички, мы наткнулись на щёголеватого панка в длинном чёрном плаще и армейских ботинках. Тот поприветствовал нас и замогильным голосом произнёс – Всё, Сом, 101 закрыли.  Но у меня ещё есть…  - загадочно добавил он, уже сменив интонацию.
Я крестилась  на ноябрьские праздники. Помню, собралась тайком, рано утром, пока все спали, долго искала юбку, так как носила всё время джинсы. Взяла сборник молитв на русском языке, подаренный безумной биологичкой Ларисой – гуру местных скаутов. Своей матери ничего не сказала, боялась, что будет ругаться. Но она когда узнала, вздохнула с облегчением. Оказалось, что когда я была маленькая, меня оставляли с прабабушкой, которая поставила условие – ребёнка крестить. Старушку обманули, предъявили крестик и рубашонку. Мама чувствовала за этот обман угрызения совести даже после бабушкиной кончины. Она сказала мне тогда, что крестившись, я сняла тяжкий камень с её души. В то утро было пасмурно и величественно. Мы с Сомом шли по осеннему полю в предрассветной темноте, взявшись за руки, к церкви на окраине города. Тот его друг, что предполагался в крёстные – не смог явиться на мои крестины. Нам посчастливилось встретить хромого Рому, тихого, старательного парня,страдающего ДЦП, который и согласился побыть крёстным.  Сом был торжественно отрешён, одетый в отцовское черное драповое пальто, в рукавах которого легко умещались по две бутылки портвейна. Мне же он в этом пальто казался похожим на Раскольникова. Я помню, что вместе со мной крестили младенцев. Младенцы кричали, когда их макали в купель. Меня в купель макнуть было нельзя – не помещалась. Налили в таз воды, попросили разуться. Помню засмущалась снимать колготки. Батюшка быстро пришёл на помощь, отправил переодеваться на клирос, закрытый большими иконами. Не помню какого-то особого состояния, но крещение уже точно помогло мне определиться на тот момент, как дальше жить и что делать. Однако после крещения нам понадобилось ещё немало времени, чтобы действительно воцерковиться и почувствовать себя православными. Слишком мало было духовного опыта, слишком много вокруг предлагалось учений и практик, а в голове была каша. Мы интересовался всем, что было связано с мистикой, эзотерикой и религией. Тогда многие занялись богоискательством, судорожно пытаясь уцелеть в водовороте событий, подчас кровавых и трагических. Мы в их числе тоже искренне искали веру, чтобы ухватиться за неё как утопающий за соломинку. На смену старым социалистическим ценностям пришли новые, точнее псевдоценности, основанные на материальном благополучии, успехе, потреблении. Во главу угла ставилось получение удовольствия, праздник жизни, на котором мы чувствовали себя чужими. Нравы резко упали, всё то, что раньше считалось добродетелью -  обесценилось и стало высмеиваться. Нужно было вписаться в рынок – мы не вписались, да и не хотели вписываться. Хотели служить государству, а нам предлагали заняться бизнесом. Не все хотят и умеют торговать, да и не нужно это всем. Интуитивно понимая, что мир катится во тьму, мы искали то, что было бы вечным, нерушимым и непреложным, за что можно было бы ухватиться и спастись. Рушилось государство вместе с вековыми устоями, вспыхивали войны и на улицах городов правил кровавый беспредел, люди лишались надежды и веры в завтрашний день. Тому, кто не пережил весь ужас и унижение девяностых – этого не понять. Тогда, не имея идеалов, не имея твёрдой веры, мы держались вцепившись в друг друга посреди этого хаоса, чтобы не упасть и сберечь то самое вечное, называемое любовью и только она удерживала нас на краю пропасти.
Сом так ни разу и не признался мне в любви. «Почему?» - спрашивала я. «А зачем? Это же очевидно».  – пожимал плечами он, сторонясь сентиментальности и пафоса. Я не выдержала и спросила его тогда – Ты любишь меня? И он ответил вопросом на вопрос – А ты меня?
И снова переиграл. Спустя много лет, когда я его снова спросила: «Ты меня всё ещё любишь?» Он процитировал мне слова известного современного богослова:
- Сказать человеку «Я тебя люблю», тоже самое, что сказать «Ты никогда не умрёшь.»
- Так любишь или нет?
- Ты никогда не умрёшь…
Да, мы никогда не умрём, и даже когда кончится весь этот мир, мы будем гулять в том прозрачном осеннем лесу, шелестя ворохами листьев. По лесу бегут девочки, ученицы ближайшей школы, у них урок физкультуры. Увидев нас, они застывают с выражением ужаса на лицах. «Маньяк!» - шепчут они друг другу и, заливаясь визгом, убегают прочь. Сом - долговязый, небритый, похожий на врубелевского Демона, удивлённо пялится им вслед. «Ну и вид у тебя! Как из дурдома сбежал!» - хохочу я. Нам обоим весело. Мы возвращаемся в лагерь, наши однокурсники у входа в барак с фотоаппаратом. «Улыбочку! Вас снимают!» Сом кривляется и прижимает меня к себе.  Счастливые дураки! Фотография эта в семейном альбоме.

P.S.  Многие, кто из тех, кто познакомились в колхозе, потом поженились. Например, Лёха и пышная Наташа. Лёха бросил наш институт и ушёл в милицию.  Змей ушёл в медицинский вуз и женился на роскошной блондинке Ольге Аникановой. Хороший мальчик Петя женился на хорошей девочке Инночке из нашей же группы и уехал вместе с ней куда-то в Латинскую Америку. Володька Брунштейн стал кандидатом биологичесих наук, разрабатывал лекарства от склероза, потом бросил науку и работает теперь в нефтяной компании. Хороший мальчик Миша подсел на наркотики, потом завязал и пошёл работать в казино. У Проскурина девять детей. Франц всё-таки бросил институт и увлёкся мотоциклами, стал байкером. Со Светкой дружим семьями. Сашка, как и планировалось, стал археологом, преподавателем в вузе, женился на своей студентке спустя много лет.

На фото стихи В. Самозванцева (Сом)
Июль 2015.