Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса…
А.С. Пушкин
Евгений
----------------------------------------------------
«Она не могла опомниться, придти в себя, и все твердила, все повторяла растеряно:
- Как же так! Как ты мог – все, о чем мы говорим, наша внутренняя жизнь – и вот так: взять и выложить?! Так нельзя! Ты что не понимаешь?! Так нельзя!
Она повторяла, не понимая, как такое могло случиться с ними, именно с ними, а он давно был готов и, молча, ждал. Он уже давно пережил это объяснение, много дней назад.
Много дней прошло с тех пор, когда он впервые представил себе эту сцену. Она будет метаться, совершенно искренне отчаиваться. Он тоже будет отчаиваться и переживать – и тоже совершенно искренне, и они поругаются. И то, что это случится впервые, сделает ссору еще страшнее, катастрофичнее. Он плохо спал в ту ночь, лежал, опершись на руку, смотрел на нее. Когда внизу разворачивались машины, свет попадал в окно, ее лицо освещалось и снова погружалось в сумерки. Она тихо дышала, посапывала, ей что-то снилось, а он представлял, как это лицо исказиться болью, и она заплачет, а, может, наоборот, глаза станут сухими. Сухой блеск ее глаз он будет помнить много лет.
На словах люди требуют друг от друга объяснений, но на деле каждый ждет от другого только слов оправданий. И он согласится, в конце концов, все-таки согласится искать эти слова и не найдет. И что случится потом, трудно предугадать.
И вот этот момент настал.
Много лет или дней назад он прожил этот вечер, переболел им, пока писал тогдашнюю повесть. Он пережил эту боль, и на память остались шрамы на сердце. Хотя кто его знает, что там у него на самом деле, там – на его сердце. Скорее всего, только жир. Находили же как-то у него ожирение сердца. Жир, как на говяжьем или свином сердце, жир, который он всегда срезал и бросал в казан первым, чтобы тот вытопился – когда варил плов. У него всегда получался неплохой плов, друзья хвалили.
Слова о шрамах звучали и читались красиво и жалостно, и он подарил эти слова своему герою. Любые эмоции, боль и радость, потеря и находка – все выражается примерно одинаковым количеством чернил. В какой-то книге давно-давно он читал, как – уже не вспомнить, в честь чего – в газетах заголовки были напечатаны огромными черными буквами. Это произвело впечатление на читателей, но редакции стоило недорого.
Повесть напечатали неплохим тиражом. Та бессонная ночь и еще многие ночи – ведь повесть далась нелегко! – все они потребовали лишь несколько грамм черного порошка в типографии. Сколько именно, по весу, он не знал. Традиционное соотнесение с весом пули представлялось скучным. Да так ли все трагично в нашей жизни?! С годами понимаешь, что цвет чисел на циферблате может быть любым, но скорость стрелок от цвета чисел не зависит.
Ему было жаль жену, еще больше жаль себя – ведь столько пережито… в ту ночь, и так грустно от того, что… уже пережито, что ночь прошла».
Мирон
-----------------------------------------------
«Видать, все дело в том, что он бездарен. В своем любимом, придуманном, никому, кроме него не нужном деле, он бездарен. Всем на свете даны дары разные. Кто-то случайно занимается тем, к чему способен. А кто-то – вот, как он, например – тем, в чем бездарен. «Только взял боец гитару, сразу видно - гармонист». Видать, всем давно видать. Только ему одному не видать. Это мерзкое, какое-то деревенское, с хамским оттенком слово – видать.
Экран внезапно погас, Велихов даже мигнул от неожиданности.
Мирон выключил и снова включил монитор, дисплей засветился. Можно бы продолжать, но он уставился в белый лист на экране и застыл так.
Прошло бессчетно секунд или минут. В фановой трубе в уборной шумела вода: кто-то из соседей мылся или стирал. Этажом выше плясали – каблуки ударяли в пол. Снизу доносились голоса.
Кругом кипела, била ключом жизнь, а он, всегда утверждавший, что интересуется именно жизнью и больше ничем, он сидел безучастный. «Наверно, несчастье - мое безучастье». Как там дальше? «Какая хандра!»
Телефон взорвался… чем-то. Это не звонок и не мелодия. Ах, да-да – рингтон. Самое то название. Что-то ужасное, Лиля нашла. Спасибо ей. Лиля-Лилит. Воплощение первородного хамства.
Мирон посмотрел на номер входящего. Тебя-то и не хватало, стоит помянуть, как сразу же...
Он поднялся из-за стола, нажал зеленую кнопку («Слушаю»), одновременно толкая ноги в домашние туфли, второй рукой захватив сигареты и зажигалку. Зажал говорящую трубку плечом и ухом, открыл дверь на балкон, перешагнул порог, устроился в пыльном кресле, достал и раскурил сигарету. Сколько движений требует общение. Это – плата за что-то, что мы получаем взамен. Что сейчас он получит взамен?
- Мирош, привет! (Он ненавидит это «Мирош»!). Слу-у-ушай, у меня классные новости! Сержик нас приглашает на выходные к себе на фазенду. У него там баня, бассейн построил! Прикинь, бассейн! Покупаемся. Я топлесс буду, без лифичика, понимаешь? А?! Как тебе?! Ты чего молчишь? Ты-то как?
- Я тоже без лифчика, - уныло ответил Мирон. Тоска зеленая. Раньше эта девка его веселила. Не так, чтобы очень, но забавно было. Потом отвлекала. Потом злила. А сейчас вообще никак, ничего. Только тоска и скука. Тоска зеленая, а скука смертная.
- Ты – прикольный, - определила Лиля. Не так уж она плоха, если разобраться. Если их рядом поставить, друг с другом, порой думал Мирон, стараясь быть добрым. так она просто хоть куда. Она и по жизни – хоть куда, добавлял он мысленно, бросая ненужные попытки сгенерировать в себе хоть каплю доброты. Хоть куда и хоть где. Ну, не сложилось у девочки. Отрасти отросло, наросло, а сложиться не сложилось. Диплом есть, даже два, а профессии нет. Так бывает. Место для работы есть, а желания работать нет. Голова есть, а мозгов нет. А зачем они ей? Живет на что-то. Хоть с кем. Не так уж много ей Мирон дает.
Велихов подозревал, что он у нее – не единственный спонсор. И его это не напрягало. Нисколечко. Само собой, с родителей своих она тоже тянет потихоньку. Для нее это само собой. Друзья помогают. И она им тоже. Им же нелегко: стрессы и все такое. Вот она стрессы снимает. Имя красивое, тело тоже ничего пока. А насчет остального Мирон четко для себя определил: она ему не в репетиторы нужна по высшей математике и не в исповедницы. Так что все… функционально. Хотя противно в последнее время. Это, наверное, характер у него портится.
Лилит продолжала повизгивать в трубку – начнет рассказывать, не остановишь - он не вслушивался.
Мирон курил на балконе своей двухкомнатной квартиры. Балкон - его отрада, застекленный, хотя и холодный. У Велихова это была первая собственная квартира. Он купил ее запущенную, загаженную. Тогда он только-только выходил на качественно новую орбиту. Стали появляться деньги, невиданные ранее. Для кого-то, возможно, это были гроши. Но для него – капиталы. За несколько недель он восстановил квартиру, купил компьютер, принтер. Потом добавил ноутбук. Потом – планшетник: словно добирал то, чего не мог иметь в детстве и юности.
Интерьер, однако, был весьма скромным. Велихов так и объяснял знакомым: стиль «без излишеств». Да, купил гигантскую кровать. Траходром – он не скрывал. Да, купил пару огромных зеркал, вделал одно в стену в прихожей, второе – в стену спальни. Письменный стол купил удачно - с рук. Отмыл, отчистил, обработал полиролем. Отличный стол. Так же, с рук, купил два кресла. Одно кое-как протиснул на балкон: удобно курить, сидя. Новым было кресло-качалка. Дорогое - поморщился, но купил. Никаких диванов. В гостиной: письменный стол, стул, кресло обычное, кресло-качалка. В спальне: шкаф-купе, на стене напротив «траходрома» - плоский гигантский телевизор. В прихожей коврик и вешалка с полочкой.
Ему нравилось обустраивать свой первый настоящий быт, но, когда закончил, вздохнул с облегчением.
Тогда он еще не был знаком с Лилит. Тогда он делал вид, что ухаживает за дамой чуть старше себя. Дама была замужем, играла роль уставшей от жизни и разочарованной роковой женщины. В литературе 19 века ему нравилось слово «волочиться», определяющее степень ухаживания за женщиной. Он волочился: не пытался догнать или, избави Боже, покорить. Нет, он лениво волочился в свое свободное время.
Чего на самом деле хотела та роковая женщина, Велихов так и не узнал. Собственно, не захотел узнавать. Ее муж часто и подолгу ездил в командировки. Несколько раз она переночевала у него, но отношения иссякли, как речка в песках. Мирон тогда часто писал по ночам. В основном – только по ночам. Роковая женщина где-то работала. Он, со своей невнимательностью, так и не уточнил, где: не то в полиции, не то в следственном комитете. Ужас. Ему ночью хотелось писать, ей - мужского внимания.
Он задумался, отвлекся и что-то пропустил потому, что в трубке назойливо звучало:
- Ну, ты, понял, Мирош? Договор? Лады?
- Нет, - сказал он твердо, - не могу, Малыш, не могу.
- Ну, почему?! Ты же обещал! – заверещала трубка, но он устал:
- Все, прости, кто-то пришел, звонят, - и отключился. Вообще, выключил телефон. Все. Тишина.
Велихов закурил новую сигарету, отодвинул створку окна. В его жизни, как сейчас на любимом балконе: стало трудно дышать. Нужно проветрить. Нужно настоящих эмоций, впечатлений. Нужно послать к черту насквозь фальшивый, наспех придуманный отстой вроде Лили-Лилит. Есть настоящие женщины, которые дадут ему свежесть. А еще он поедет в Париж, - улыбнулся Мирон новой идее, - он обязательно срочно поедет в Париж и повезет туда настоящую женщину.
Велихов в последний раз сильно затянулся, раздавил окурок в блюдце и вышел в комнату. Он едет в Париж и как можно быстрее».
Алексей
------------------------------------------------------
- Зачем ты пишешь об этом?
- Не понимаю
- И я не понимаю! Для чего? Какая у тебя сверхзадача? Почему именно эти странные люди, что за сюжет такой? Кстати, сюжет есть? Я его не чувствую.
Алексей засмеялся, но смех прозвучал раздраженно:
- Я никогда не понимал, что такое сверхзадача. Чем она отличается от обычной задачи. И, уж ты меня извини, какая такая задача должна быть в произведении?
- Как какая?! Ты же пишешь для чего-то! Для чего? О чем – второй вопрос, но для чего?!
- Я пишу ни для чего. И даже частично ни для кого. Как у Высоцкого, помнишь: «А четвертый, тот, что крайний, боковой, так бежит – ни для чего, ни для кого».
- У Высоцкого… Вот врешь ведь, врешь! Ни для кого… Так не бывает. Ты, как девка перед зеркалом: красишься и уверяешь, что для себя. А в сумочке, а!..
- Что в сумочке?
- Изделия №2 на всякий случай. Видимо, сама для себя… На порталы выкладываешь для себя? Рецензии так называемые… Алчешь ведь? Алчешь. Изделия-то, а? Запасаешь? Номер сколько?
- Грубый ты человек.
- Ты у нас тонкий. Ладно. Поругаемся еще. И все же, зачем ты пишешь?
- Зачем птица поет.
- Как красиво!
- Черт побери! – Алексей рассердился всерьез. – Красиво, не красиво… Я пишу потому, что мне нравится процесс. Это – раз. Второе – я живу за счет этого. Так получилось, совпало, звезды так встали! Парад планет! Мне нравится что-то делать, и мне за это платят! И мне наплевать, если кому-то хочется решать задачи. Возьми задачник. Сканави возьми! И решай!
- Что такое сканави?
- А, - он остыл так же внезапно и быстро, как и раздражился, - я забыл. Ты же – гуманитарий. Учебник такой в школе был. Задачник под редакцией Сканави. Фамилия редактора или составителя. И не приставай ко мне с задачами. У меня болит, я чешу. Вот и вся скрытая механика моего письма. И никакого социального заказа. Сегодня тут чешется, тут чешу, завтра – там. Вот и все.
В кресле за необъятным столом - хозяин кабинета. Стол, когда-то дорогой, привезенный из Китая, давно жалок. Красный лак на окантовке исцарапали, искусственную кожу, покрывавшую центральную часть, прожгли, бронзовые инкрустации частично повылетели. Досталось столу.
За ним играли в карты, пили и ели. Кое-где видны следы от стаканов, а в одном месте кто-то в сердцах воткнул что-то острое. Едва ли нож, хотя, кто знает. Скорее всего – ножницы, почему-то думал Алексей, рассматривая порез и закуривая.
Хозяева к столу относились равнодушно. Нынешний когда-то купил фирму, как гараж: с местом. На месте оказались несколько построек, в том числе – эта, двухэтажный скучный дом с протекающей крышей. Дом достался с обстановкой. Бывшему хозяину позарез нужны были деньги, и он продал все, что новый согласился купить.
Бывший хозяин сидел под следствием. Новому оставалось на выбор помнить о предшественнике или не думать ни о чем, кроме своих дел.
Алексей был знаком с нынешним хозяином кабинета лет двадцать пять: познакомились во студентах, на какой-то гулянке. Учились в разных институтах, но, случайно познакомившись, сошлись и часто встречались, пили понемногу, ухаживали за знакомыми девицами, пару раз ездили на охотугодья – были тогда у Алексея дальние связи. Потом работали в разных местах, делали жизнь и не вспоминали друг о друге.
Вы живете точно так же: убеждаете себя в правильности выбранного пути, устаете, наслаждаетесь жизнью или маетесь ею. Но однажды раздается звонок, на экране мобильного – незнакомый номер, и голос из прошлого входит, как пуля, в вашу голову:
- Алло, это - Александр Смирнов. Алексей, мы учились вместе, помнишь?
Двухэтажный дом на краю города, грязный необъятный двор, какие-то автобусы, растыканные то тут, то там. Кабинет на втором этаже, окно в решетках из ржавой арматуры.
Разговоры были странные.
- Ты сменил несколько профессий, - говорил хозяин. - Ты скажешь, что стал дважды, трижды, пятижды профессионалом? Нет? А как нужно говорить: что мы меняем? Ты что менял? Специальность? Род занятий?
- Тебе какая разница? Что ты привязался к словам? – вяло оборонялся гость.
- Мне интересно. Ты же вроде писатель. Для тебя слова – не просто звуки или наборы закорючек. Почему тебе не интересно? Ты так отпугнешь заказчика.
- Какого заказчика? Заказчика чего?
- Книги. Ты хочешь написать книгу? Хочешь быть изданным? Если нет, ты – неправильный писатель.
- Я уже был неправильным евреем сто лет назад, на своем первом заводе.
- Ну, так надо становиться правильным. Кто тебе мешает? Или что? А то можно не успеть. Ты хочешь печататься или хочешь вечно прозябать на литературных порталах в сети?
- Почему прозябать? Почему вечно? Я…
- Короче! Да или нет?
- Да! Я хочу быть напечатанным. Кто заказчик? Что писать?
- Милый мой, последний вопрос недостоин тебя. Не надо проституировать так открыто. Некий налет порядочности полезен, как освежитель в туалете. У меня есть деньги.
Смирнов потягивается в кресле. На лице скромная улыбка человека, сознающего свои достоинства. – Есть деньги, - повторяет он. - Немного денег. Чуть-чуть. И я хочу заработать еще. С твоей помощью. Ты напишешь гениальную книгу. Я издам ее и продам. Согласен? Что писать, как ты выражаешься, мы решим. Как писать, решать тебе. Ты сможешь решить, написать, сделать шаг? Сможешь?
Смирнов после института перепробовал многое. Он всегда был небрезглив. И лучше доказательство этого, мрачно думал Алексей, рассматривая текущую по стеклам воду, то, что сейчас они сидят за одним столом.
- А ты - меценат?
- А тебе нужно ярлычок приклеить? – Смирнов не обиделся, его почему-то веселила ситуация.
- Скажи, не томи – чего тебе от меня нужно?
- Заработать хочу, - с готовностью отозвался Смирнов. – Ты что, не слушал меня совсем?
- Бродского издай.
- За Бродского под суд можно загреметь.
- А за меня нет.
- Так ты не Бродский. Ты даже в тюрьме пока не сидел. Стихов гениальных, вроде, тоже не писал. Нобелевку не получал. Наследники у тебя есть? Ну, вот, кому в суд-то подавать?
- Допустим, я согласен. Что дальше? Договор пишем?
Смирнов хмыкнул:
- Договор успеется. Что нам договор? Мы же честные люди…
- Да?!
- Давай, остри. Если уж ты такой острый и принципиальный, я только за себя скажу: я – честный. Я предлагаю тебе тему, направление, так сказать. А ты пишешь.
Они с первой встречи, не сговариваясь, приняли странный стиль общения: ернический, грубоватый, много допускающий на словах. Словно нарочно пытались уколоть друг друга, словно изучали так друг друга: а что, мол, будет, если я его так или этак? Проверяли реакции, но до края не доходили.
Смирнов играл роль хозяина: поил, ставил скромную закуску. Алексей не мог пока определить свою роль. Но кем-то он был. Только под утро, ворочаясь без сна у себя дома, старательно отгонял мысль – не скоморох ли он в глазах давнего знакомого? Поразвлечься захотелось купчику, разговоры пустые поразговаривать. Может, кризис среднего возраста у Смирнова, может, просто, такая полоса в жизни.
Приручают некоторые экзотических тварей. Кто крокодила купит, кто удава. Попугаи уже не в диковинку. Давно привыкли учить разговаривать по-своему хотя бы птиц. А он для Смирнова – выгодная штучка. Укусить опасно не укусит, тем более – не сожрет. Проглотить не проглотит. Разговаривать учить не надо. Тему только задай. О чем они говорят и для чего – вопрос, пожалуй, поважнее, о чем и для чего пишет Алексей.
Так что же, завел купчик себе домашнюю тварь под именем Алексей?
Евгений
--------------------------------------------------
« - Танечка, - сказал он, заметив, что она уже несколько минут молчит. Стиснула пальцы. У нее такие красивые пальцы, не костлявые, не толстые сосисками, не детские и не морщинистые – чудесные руки. Профессию не угадать, нелепо сразу клеить штамп, мол, пианист или скрипач. Что не токарь, это явно. – Танюш, - повторил он, - я не раскрывал наших тайн, я не выкладывал сокровенного, касающегося и… однозначно идентифицируемого, как… только мое или твое. Понимаешь?
- Ты очень умен, Женя. Ты знаешь такие слова, и так умеешь объяснять. Но объясни тогда, зачем?
Она повернулась к нему, и на какой-то миг, ничтожную крупицу времени, он испугался – вдруг именно этого он не пережил тогда, вдруг сейчас случится иная, еще не прочувствованная им, трагедия.
Так бывает, когда человек переживает болезнь и смиряется с ней. С диагнозом, который поставил себе, с тем, как будет мучиться и уходить, и уже готов услышать приговор. Человек идет в больницу и долго сидит в коридоре перед дверью кабинета, среди таких же обреченных, болтающих о пустяках, плохо пахнущих, махнувших на себя рукой или – наоборот – бодрящихся из последних сил. И приходит его очередь услышать предначертанное. Но вместо «четвертая стадия, но надежды терять не надо», он слышит: «у вас – СПИД». И, хотя, по сути, это мало, что меняет, от СПИДА он умрет так же гарантированно, все идет наперекосяк.
Смерть плохо осознается нами. Ведь и от жизни мы умираем так же, вернее – столько же и даже больше, чем от СПИДа и рака вместе взятых. Но это – человечество, человечество мрет регулярно и по многу, но он-то – совсем не человечество, он – единственный, он уникален.
- Что зачем? – спросил он, с трудом возвращаясь из своего мира в этот. В этом мире он еще не знал, болен ли он раком или СПИДом, есть ли у него диабет или сифилис. Он так много еще не успел узнать о себе. И ей тоже было интересно о нем узнать вот это: зачем он так поступил. А он уже отвлекся и забыл, как именно, он ведь надеялся, что уже прожил это много дней и лет назад.
- Мы с тобой вечером, ночью, да Господи! – в любое время говорим… ну, я не знаю… Я с тобой делюсь чем-то… Что я никому никогда не скажу, ни отцу, ни матери. Сестре бы не сказала. А ты так легко – раз и в текст. «У поэта умерла жена», - помнишь ты читал мне? Помнишь? «Он ее любил больше гонорара», и потом гладко, гладко, и в конце он сел и написал: «У поэта умерла жена». Ты бы так же смог? Да? Да?!
- Нет. Я так не могу. Не смогу, даже не догадаюсь попробовать! Бог с тобой, маленькая…
- Но ты так сделал! Ты уже сделал! Все, о чем я когда-то говорила с тобой, ты вставил в текст. Ввел в свои бессмертные рассказы, повести. Ты же хочешь быть бессмертным! А я – дура, дура, дура!
- Ты не дура…
-Не трогай меня! Я не знаю, может быть, ты и эти слезы вставишь куда-нибудь. «Он погладил ее по плечу…» Какая гадость! Это – гадость! Понимаешь?! Ты даже мои критические дни обыграл! Что ты делаешь, Женя?!
- Таня…
- Подожди. Я вспомнила, - она лихорадочно бросилась к полке, где стояли и лежали папки с его распечатками. – Подожди, подожди. Сейчас…
- Таня…
- Помолчи. Сейчас… Вот, кажется, здесь. Конечно. Вот, как раз здесь. Ты пишешь, смотри, - и она зачитала с каким-то горьким торжеством: «Я, как дачник в СССР – тащу на участок все, что может пригодиться. Старые доски, какие-то обломки, камни, кирпичи. Однажды сгодится все. Щебень слов, мусор выражений, металлоконструкции эмоций важны для любого писателя. – Металлоконструкции? Ты это так называешь? А я – старая ржавая труба или уголок, или сетка-рабица? Да? Я тебе гожусь? Мои чувства, мои слова. Ты их в кладовочку. А рядом там еще чьи-нибудь, да?
Горестное изумление было во всем – в выражении глаз, в жесте, в повороте голову. Он невольно залюбовался ею. Он же любил ее точно так же, как и семнадцать лет назад. Он никогда не изменял ей… наяву.
- Что ты хочешь делать дальше? – спросил он после паузы.
Она не ответила, отошла к окну и оперлась руками на подоконник. Четырех еще не было, но за окном сгустились сумерки. Небо потемнело. Тьма накрыла Ершалаим. Было тягостно, как перед грозой. Татьяна повернула ручку окна, чтобы поставить микропроветривание, но услышала сзади: «Яник, продует…» и решительно открыла окно полностью. Пусть продует. Самое лучшее, может быть, заболеть, сегодня же. Заболеть так, чтобы… Чтобы насмерть. Чтобы он понял. Хоть один раз, и пусть она не успеет увидеть это. Нет, лучше пусть успеет.
Через несколько секунд она не выдержала и оглянулась: в комнате никого не было. Татьяна медленно закрыла окно. Будет она жить или умрет, ничего не изменится. Ничего важно не произошло и уже не произойдет. Все зря и было зря».
Алексей
----------------------------------------------------
Они встретились еще, потом опять и снова. Осенние дожди сменились снегопадами. Алексей не знал, зачем он приходит в этот скучный дом, где во дворе, как брошенные корабли, стоят тут и там старые автобусы.
Он понятия не имел, чем занимается его старый знакомый, ему это было безразлично. Дела у Смирнова явно шли неплохо. Он выглядел довольным, ни на что не жаловался, даже на кризис, на который на Руси только ленивый не жалуется. Иногда он ждал Алексея у завода, они ехали в какое-нибудь кафе, ужинать, а потом все-таки уезжали в тот дом и подолгу пили коньяк, закусывая жесткими китайскими яблоками. Яблоки были невкусные, в коньяках Алексей никогда не понимал. Зачем он ездил туда? Они разъезжались на такси, утром болело в правом подреберье, болела голова, и смысла во вчерашней попойке обнаруживалось еще меньше.
- Ты женат? – полюбопытствовал однажды Алексей.
- Был два раза, - нехотя отозвался Смирнов, и тему закрыли. Алексею показалось, что о нем Смирнов знает много. А, может, это был самообман, подспудная надежда не думать о том, что мы неинтересны собеседнику: мол, если не спрашивает, то знает.
На заводе дела шли ни шатко, ни валко. Сокращение Алексея миновало, ему даже немного повысили зарплату. В личной жизни тоже было как-то… ровно. Он уже шесть лет жил один после смерти родителей. Старший брат давным-давно, по распределению, уехал на Урал да там и застрял. Сестра жила в Нефтеюганске. У них были свои семьи, свои заботы – своя жизнь. Порой он звонил им, порой они. Благодаря расстояниям, отношения были прекрасные.
Жгучую зависть вызывала у него эта мысль. Казалось бы, чего проще? Но – надо же – высказал ее не он, а Ирвин Шоу. Он вообще часто завидовал. Пусть не деньгам, не вещному благополучию – жилищам, машинам, женщинам, все равно это было позорно. Алексей иногда переживал по этому поводу.
Предложение Смирнова – дурацкое, по сути – было чем-то иным. Оно слишком не совпадало с будничным ритмом жизни Алексея.
Он привык писать в интернет, выкладывал опусы на разных литературных сайтах, ему хватало. Конечно, подержать в руках собственную книгу приятно. Смирнов темнил, надежды заработать на писательском таланте старого знакомого было мало. Не мог же он всерьез верить в то, что вложенные деньги хотя бы оправдаются. Едва ли верил и в то, что Алексей клюнет.
Была какая-то загадка в неожиданном появлении Смирнова.
- Что ты писал до нашей встречи?
- Повесть.
- И?
- Не дописал.
- О чем?
- Черт его знает. О писателе, который входит в моду.
- Почему остановился? – Смирнов усмехнулся. – С себя писал?
- Чуть-чуть. Потому и остановился. В моду еще не вошел.
- Значит, я вовремя.
Бульк, бульк… Ффуу…
- Какой он? Твой писатель. Расскажи.
- Какой… Бабник немножко.
- Талантливый?
- Разумеется.
- Ах, ну да. С себя же…
- А сарказм здесь неуместен.
- Ну, что ты! И в мыслях не было. Расскажи еще.
- Он мечется. Ищет что-то. Как у Горького: не то конституции хочет, не то поросенка с хреном.
- А хорошо бы!
- Конституции?
- Да ну тебя! Поросенка, конечно. Давай дальше.
- Еще он хочет в Париж.
- Зачем?! Был я там.
- И как?
- Да никак. Там родиться надо, чтобы было как. Ты за границей был?
- Был пару раз.
- Понравилось?
- Да как-то…
- Вот и я о том же. Сиди в своем Мухосранске, он – твой родной, палестина твоя. Ты, кстати, в Палестину… нет?..
- Нет.
- Вот и умничка. Мы с тобой, ни арийцы, ни сионисты, ни еще кто-нибудь. Не разбери-пойми, кто. Нам и туточки неплохо. Верно? Верно.
Бульк, бульк. Ффуу…
На улице - уже за двадцать мороза. В окна дует, батареи не обжигают. Если бы не коньяк, замерзли бы давно. Странные люди – кто их заставляет сидеть тут часами? Друг от друга не в восторге. Тогда зачем?
- Он съездит в Париж?
- Откуда я знаю?
- Как это?! Ты же ему – отец родной.
- Нет! Вот это и есть типичная читательская ошибка. Я героям не отец. Скорее – восприемник. Типа акушера-гинеколога. Они уже все есть. Я только вывожу их из тени.
- Ну, это сильно сложно для меня.
- Да, я понимаю.
- Смотри-ка – сострил неожиданно!
Мирон
--------------------------------------------------
«Вместо Парижа он уехал в Первоуральск. Для тех, кто не в курсе: если ехать
из родного города Велихова - в том же направлении, но не доезжая.
Для чего туда сорвался, объяснить трудно. Нужно хорошо знать Мирона, чтобы понять, зачем ему нелепый форум об освоении Арктики. Форум почему-то проводили в Екатеринбурге. Велихов развил активность, списался с организаторами, договорился о приезде, но на заседании отсидел только один день. Неожиданно встретил одноклассника – тесен мир до безобразия. Одноклассник Мирону был под стать: такое же шатало, но в этот раз он приехал в командировку. Нечто вроде наблюдательной поездки организовала епархия. Бывший школьный приятель нынче служил в архангельском храме с заковыристым названием.
Что он искал и что нашел в своей церкви, что церковь надеялась найти на этом форуме – Мирон не знал ответов, и не интересовали они его. Дни летели, все шло само собой. Шло, однако, не совсем правильно. С другой стороны, разобраться, так и шар земной неправильный. Какой там шар – смех один. Придумали высокие лбы для него специальное название – геоид. Мирон порой думал, что для человека тоже было бы честнее придумать специальное название, типа гуманоид. Только оно уже придумано и вроде бы не для людей.
Когда-то – Митя Захаров, а теперь – отец Дмитрий - планировал съездить по церковным делам еще и в Первоуральск. Мирон увязался с ним. Во-первых, еще никогда в этом Первоуральске не был, во-вторых, интересно Митю понаблюдать со стороны. А, в-третьих, может, так удастся хоть на время убежать от Лилит и самого себя. Попытка средней руки, но все ж не пытка.
В Екатеринбурге жили в разных гостиницах, встретиться решили на вокзале. Оба были достаточно безалаберными, чтобы не побеспокоиться заранее о расписании поездов и билетах. Когда встретились, выяснилось, что последний на сегодня поезд через Первоуральск ушел полчаса назад.
Митя новость воспринял спокойно. Велихов побежал через привокзальную площадь в автобусную кассу. Автобусы, разумеется, тоже кончились.
- Не печалься, - Захаров протянул пачку сигарет, - что-нибудь найдем. Машину закажем.
- Ты там бывал раньше?
- Никогда. Но здесь километров около ста, может, меньше.
Вызвали по телефону такси и через пятнадцать минут уже катили по ночному Екатеринбургу.
В Первоуральск приехали почти в полночь, без проблем заселились в гостиницу. Номера оказались через коридор, почти друг напротив друга.
Огромная кровать, телевизор, мини-холодильник в тумбе, стол, полукресла – стандартный набор российской гостиницы новейшего времени. Мирон, распаренный после горячего душа, завалился, не одеваясь, прямо поверх покрывала, включил планшетник.
Чего еще хотеть для счастья? Не вообще, в глобальном смысле, а сугубо в сиюминутном? Он задумался, глядя на бегущие по экрану разноцветные спирали.
Повесть заколодило. Герои отказались жить. Жили-жили, а потом разом отказались. Раньше такое случалось во время киносеансов (сто лет в кино не был!): фильм идет, идет, а потом – стоп. Изображение остановилось. Чапаев с шашкой, взлетевшей выше папахи, застыл. Поцелуй у кого-то длится, длится и длится. Самолет падает, никак не упадет.
Молчат герои, а он не знает, что с ними дальше произойдет. Ужасно неприятно. Раньше отставлял работу в сторону, переключался. Знал: раньше ли, позже, колесо судьбы противно скрипнет, провернется, где-то что-то произойдет. Выскочит чертик из машины, спляшет на крышке лихой танец. Простучат копытца по крышке шкатулки, рабочего ящичка Пандоры, а вовсе не по крышке гроба, как казалось Велихову в минуты упадка. Слова польются без напряжения, сюжет пойдет сам. Мирону останется только печатать успевать. И легкость будет, будет обязательно. Легкость, которая только и ценна в книге, в музыке.
Сейчас отставить не удастся. Он теперь - известный человек. Раньше много писал «в стол», тешился надеждами, что однажды вытянет счастливый билет. Вытянул, да оказалось, что это - кончик бечевы. И вот тянет, тянет куда-то непонятный груз, уже не Мирон груз тянет, а груз Мирона.
Под повесть получен очень неплохой аванс. Все очень неплохо, кроме того, что повесть встала колом. В пень встала, как говорили двести лет назад.
Лилька надоела, глупая Барби. Вбила себе в голову, благо свободного места много, что однажды станет мадам Велиховой. Прилипла, как… пластырь. А он где-то в компании сболтнул, что собирается в Париж. А что есть Париж в понимании таких вот лилек? Однозначно, конечный пункт свадебного путешествия.
Интересно, откуда можно поехать в свадебное путешествие в Первоуральск? Кто-то ведь мечтает привезти сюда молодую жену. Велихов набрал в поисковике «Екатеринбургская область». Запестрели на экране Верхняя Пышма и Верхняя Салда, Нижняя Салда и Нижняя Тура, Алапаевск и Верхний Уфалей. А еще были Ревда, Касли, Куса и еще многие, многие. Запомнились Бисерть и Сысерть. И поселок с лапидарным названием Реж, без мягкого знака. На Урале мягкости немного. Легендарные челябинские мужики именно челябинские, а не берлинские или аддисабебские. Куса тоже неплохо звучит. Поселок Куса. Жуть. Как у них жители зовутся? Куски? Лучше не гадать. Конечно, то есть, наверное, из Режа стоит везти молодую жену в Первоуральск. Хотя, кто знает. Может, Реж в пять раз больше Первоуральска. Да пес с ними со всеми.
А, кроме повести, чего бы ему хотелось? Сейчас? Сейчас. Выпить. Еще женщину. Ну, что же, пусть низкие желания, а он и не претендует. Он из низов и не скрывает. С самого дна, с гущи. Где уж ему… Хотя он, как в песне: может грызть стаканы и Шиллера читать без словаря. Без словаря не может. Да и не стал бы, если бы и мог: не нравится ему Шиллер. Ну, чем еще выпендриться? Классику слушал вчера. Конкретно, да Палестрину. Под настроение что угодно слушает. Вчера - да Палестрину, завтра – Андрея Козловского, послезавтра – Окуджаву. Почему нужно представлять его одномерным? Да, он на дне, но там тоже есть объемные фигуры. Плоским он покажется тем, кто посмотрит сверху.
Мирон отодвинул планшетник. Когда мы неподвижны, мы все видим плоским. Чтобы понять, что объекты наблюдения трехмерны, их нужно обойти кругом. Было что-то на эту тему у Шпенглера, какие-то рассуждения о статуях. Противопоставление греческой культуры культуре Запада. Он вновь пододвинул планшетник, быстро настучал несколько фраз.
Живем, как в лесу: ударяемся то и дело лбом во что-то непреодолимое. Самым полезным навыком становится умение обходить препятствия. Преодолевать их – удел упрямых ослов. Бьемся не за что-то, а об кого-то, и мечт у нас всего две: или согнуть этого кого-то, наклонить, или сломать.
Велихов подошел к окну. Внизу раскинулся совершенно темный остров. Слева его огибал световой ручей неизвестной улицы, на горизонте горели огни. Темно-серое небо, без луны и без звезд, черный остров под окнами – куда его занесло опять? Такая тоска у него бывала в поездах: едешь ночью по бесконечной черноте. Где-то на горизонте и порой – совсем близко – мелькнут одинокие огоньки. И снова – чернота. И ты физически чувствуешь, как заражаешься ей. Час за часом стучат колеса по стыкам, и кажется, не будет этому конца. И маячит мысль о том, что, может быть, самое правильное – прыгнуть между буферами. Пара секунд ослепительной боли и покой. Не так уж глупа была Анюта Каренина.
Нешто жениться? – вдруг подумал он. Найти простую девушку, без запросов, без претензий, без многочисленной родни. Вечная мужская мечта: жениться на сироте, и чтобы в рот… смотрела. Конечно, смотрела… И еще - как это у Визбора? - целовала пальцы на струне. Пашка Векшин слушает Визбора и думает, что тоже умеет играть на гитаре. У Пашки одно болезненное недоумение в жизни: где же потерялась та, что призвана его пальцы целовать на струне?
Зачем ему, Мирону Велихову, жениться? Пальцы чтобы целовали? Переживет, пожалуй, без таких поцелуев. Зачем тогда? Стресс снимать. А взамен? Его душевно богатая натура, светские рауты, замороженное шампанское. Ролевая игра: она скромная простушка-нимфоманка, он – служитель муз, благодетель и еще, черт знает, кто. Очень мило.
Кстати, насчет скромной нимфоманки – здорово. Мирон вернулся к планшетнику, впечатал на всякий случай пару предложений в отдельный файл. Когда-то пригодится. Хотя чушь полная. Только, если подать с юмором. Типа: опытная девушка.
Ему стало тошно от самого себя. Один знакомый, претендовавший на роль местного мудреца, как-то изрек после второй бутылки, мол, все люди делятся на вино и на рыбу. Из вежливости мудреца попросили разъяснить, и тот охотно согласился. Те, кто относится к вину, с возрастом становятся лучше. Бог их знает, самосовершенствуются что ли. А те, которые – к рыбе… Не то, чтобы тухнут, но воняют все сильнее. Черт их разберет, почему так с ними происходит. То ли балует их жизнь, теплом дарит, а их бы – в условия посуровей, похолодней. То ли еще что.
Велихов тогда посмеялся, а потом подумал и отнес себя к рыбам. С годами его характер явно портился. Уважения к людям сразу было немного, и становилось все меньше. Писал он лучше – по крайней мере, так становилось принято говорить ему в глаза. Велихов сам чувствовал, что сейчас быстрее находил слова, которые били в болевые точки читателей.
Мирон понимал, что за это свое умение он платит. И окончательный расчет будет крут. Ему ведь, как он надеялся, было дано. Что-то. Но, когда что-то дано, что-то будет взято. И он часто думал, с чем предстоит расстаться в будущем.
Вновь и вновь приходила мысль, что именно это – способность находить слова, бьющие в болевые точки людей, именно это дано не ему - кому-то другому. Именно в этом он бездарен, попросту бездарен. А он успел именно это полюбить. Не бездарность свою, разумеется, а то, что, как он верил, было дано. И, кажется, это было единственным, что он любил. И в своем любимом деле, возможно, придуманном, возможно, никому, кроме него не нужном, он мог оказаться не тем человеком. Неодаренным способностью делать именно это дело.
И вновь вспомнилась Лилит. Вбила себе в голову, что способна к индийским танцам. Два раза в неделю таскается на какие-то занятия, йога. Гога и Магога. Нелепа, смешна и некрасива. А в своих мечтах стать сибирской Хемой Малини просто, глупа. Вот и он, наверное, такой же. Всем видно, давно уже видно. Только ему одному не видно. На этой мысли и уснул. Спал без сновидений, как почти всегда на новом месте».
Евгений
--------------------------------------------------------
«Ничто не длится вечно, даже ссора. Татьяна не разговаривала с ним недели две. Часто она плакала тайком, Евгений видел только красные, опухшие глаза. Это было трагично, но ситуацию, на его взгляд, смягчал тоже покрасневший и слегка распухший носик жены. Ничего смешного, конечно, не было в этом, но ведь… смешно чуть-чуть.
Евгений часто уезжал на дачу. Невероятными усилиями, а еще больше – невероятным стечением обстоятельств – им удалось построить небольшой, но теплый двухэтажный домик и баню. С осени запасали литров триста воды. Спасибо соседу: научил делать так, чтобы не разрывало емкости. Была керосиновая лампа, был примус, был запас дров для бани. Самое главное, до сада всегда можно было добраться: дорогу регулярно чистили. Оставалось только разгрести подъезд и место стоянки. В теплое время, Евгений с Татьяной ездили вместе и даже жили по несколько дней, но в слякоть и холода он приезжал сюда один.
Он приезжал сразу после завтрака в городе. Закрывал ажурные металлические ворота, несколько минут стоял, глядя на старые березы, бездумно, не чувствуя ни радости, ни тоски, а лишь свое полное слияние с этим садом, с березами, с малиной, которая угадывалась только по снежному валику, с торчащими сухими былинками, со всем тем, что было вокруг. Может быть, все это вместе и было Родиной, а, может, называлось как-то иначе. Евгений, давно избравший своим ремеслом работу со словами, в этом случае не задумывался. Он просто жил, смотрел, как идет пар изо рта и, чувствуя, что замерзает, намеренно неторопливо отпирал входную дверь и заходил в дом. Затапливал печку и, когда таял лед на окнах, подолгу сидел за столом, глядя на зимний сад, в никуда. О чем он думал? Жена часто спрашивала… сначала. Первые лет пять-шесть. Долго спрашивала, но после перестала. Видимо, поверила в то, что нет в зимних садах другой женщины или иных безобразий, а есть только странности мужа.
Охрана в садоводстве тоже привыкла и уже не приезжала на мотоцикле с коляской, с бегущими сзади, истошно гавкающими от радости (хоть какое-то разнообразие!) беспородными, страшными в своей невоспитанности деревенскими барбосами.
Все привыкли, и он постепенно привык. Человеку нужна свобода, человеку нужно личное пространство. Пусть оно будет крохотным, лишь бы было недоступным. «Вне зоны доступа, вполне осознанно», как пелось в глупом шлягере.
Топил баню, не спеша парился, после долго пил чай. В теплом свитере, толстых мятых брюках, вязанных носках и старой лыжной шапке он сидел за столом, где сбоку исходил паром чайник на примусе, на тарелке еще оставалась пара бутербродов с салом; початая бутылка водки и недопитый стакан прятались за пишущей машинкой с заправленным чистым листом.
Сидел так час и два, а потом подбрасывал дров в почти потухшую печку и заворачивался в тяжелое мягкое одеяло на тахте. Бесшумно бежала стрелка на электронных часах, и постепенно приходил покой. Да так ли важны на самом деле вдохновение и успех, если за окном падает снег, и можно остаться тут на день и на ночь, и даже навсегда – хватило бы решимости, если уж смысла нет.
Он редко ночевал зимой в саду. Обычно, чувствуя, что дом выстывает, и сам он начинает замерзать, собирался, проверял, выключен ли примус, потушены ли печи, закрывал дом и уезжал в город.
Татьяна спрашивала только, будет ли он ужинать.
Они поссорились в четверг, а в субботу Евгений решил уехать на дачу. Он потоптался нерешительно в коридорчике перед кухней. Татьяна варила суп. Она вообще была образцовой женой, готовила превосходно – быстро, вкусно, казалось бы из ничего.
В коридорчик плыли запахи один другого краше, и Евгений уже заколебался было, но вздохнул и решился.
- Татьян, - негромко позвал он, - я съезжу до вечера… Тебе что-нибудь привезти?
Но ответа не было, и он снова вздохнул и вышел из квартиры.
Пока все шло примерно по предполагаемому сценарию. Естественно, он не планировал ни ссору, ни этот нелепый бойкот. Он вовсе не хотел неопределенности в отношениях с женой. Тем более, развода он уж точно не хотел.
В написанной много лет назад повести его герои помирились в постели. Он тогда был молод и глуп и изобразил бурное примирение, как картину с зеркалом. Сначала герой почти насилует героиню, потом – разновидность Хельсинкского синдрома, как он тогда его понимал и интерпретировал – у них бурный секс, и, наконец, она перехватывает инициативу и уже почти насилует его. Бред. Бред, но редактору понравилось, и продажи шли хорошо. Во всяком случае, та книжка разошлась быстро, Евгений получил первые неплохие деньги и первую известность. Взамен он расстался с изрядной долей уважения к людям, но, наверное, это была справедливая плата.
Как же ситуация разрешится теперь – много лет спустя и уже не с кем-то, с ним сами – этого он не знал.
Можно было переживать и стараться подгонять реальные события под выдуманные. Например, не ездить ни в какую Повалиху, засыпанную снегом чуть не до крыш, а купить цветов или духов, или шампанского, или цацку подороже – серьги, кольцо, какую-нибудь висюльку – деньги есть! - и подкатиться к Татьяне. Да что там подкатиться! Подлететь, сорвать с нее домашнюю блузку, сдернуть юбку и… все заверте, как у бессмертного Арк. Аверченко.
Но невозможно. Даже много лет назад он совершенно не мог сорвать и сдернуть хоть что-то хоть с кого-то. Ему в принципе был противен этот разухабистый стиль – рвать, валить и т.д. Все, что в его понимании исчерпывающе определялось словом «трахать». Это было мерзко, мелко, неинтересно и вульгарно. А вульгарности Евгений Одинцов в своей жизни избегал с юности и изо всех сил. Герои его книг бывали вульгарны, как сама жизнь. Но он… Он никогда не понимал физический контакт, как «трах» и «все заверте». Это должно было быть кульминацией отношений, всплеском эмоций, а не только спуртом. Пусть даже прелюдией к детям, пусть! Но не спуртом.
Как склонить жену на физический контакт именно теперь, когда у них не семейная жизнь, а не понять, что, он не знал. А планировать половой акт – это нечто из американского кино. Это даже не вульгарность, это что-то за ней.
Можно попытаться выбросить тревоги из головы. Не думать о том, что есть, и как это есть измениться в будущем. Плыть по течению, смотреть и слушать, жить и проживать. Стрелки на циферблате бегут независимо от того, качаются часы вместе с рукой при ходьбе или лежат на полке, пока их хозяин спит. Хозяин может переживать и страдать, а стрелки живут своей жизнью, пока не исчерпает себя их крохотный источник счастья – круглая батарейка-таблетка.
Евгений едет подзарядить свой источник счастья; его таблетка: спящая в снегах дача, комната с застывшими окнами, пишущая машинка на холодной клеенке стола, початая бутылка водки и недопитый стакан. Ничто не длится вечно, даже ссора. Нужно пережить это время».
Мирон
-------------------------------------------------------
«Утро начинается с незнакомых звуков за окном. Стучит трамвай на стыках рельсов, бибикают автомобили.
Это замечательно – проснуться от незнакомых звуков. Словно в постели с новой девушкой. Еще не привык, да что там – не запомнил даже, как она хрипловато смеется со сна или, наоборот, посылает тебя ко всем чертям варить кофе. Последнее запоминать ни в коем случае не нужно. Нужно чмокнуть ее в щечку, быстро одеться и уйти навсегда. Пусть ищет себе мужа, которого будет посылать, ты для этой роли не годишься.
Велихов потянулся. Простыни приятные, шелковистые. Солнце всходит. Утренний эфир струит зефир и не только. Снизу, за распахнутым окном, женский голос:
- ОТЪ….СЬ ОТ МЕНЯ!!! ЧТОБ Я ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕ ВИДЕЛА! УТЫРОК! ИДИ РАБОТУ ИЩИ!!
Мирон не спеша подошел к окну. По косой асфальтовой дорожке шли двое – энергичная самка в коротком плаще, красных туфлях, с сумочкой, и вялый, тощий парень в черной куртке, мятых черных брюках, руки в карманах. Самка размахивала сумочкой:
- И Пашке скажи, пусть он, сука, не появляется! Понял?! ИДИ!
Велихов поморщился, но было что-то неотразимое в этой паре. Так тянет порой смотреть на необъятную лужу на дороге. Берега, словно микропляж, видны следы приливов и отливов: не раз проезжали через лужу колеса, и волны набегали на берега. Ступала на эти берега и нога человека – вон, след от женской туфли на шпильке, а вот – здоровый рифленый след. Не иначе, солдат прошел.
Парень, судя по внешности и манерам, вполне мог ткнуть дульсинею заточкой. Гармонично это было бы с его стороны, но отчего-то терпел, вяло огрызался. Так и прошли мимо гостиницы две судьбы. Векшин еще постоял, но быстро озяб – спал всегда голышом, так легче спится – и пошел в душ.
Номер был с завтраком. Освеженный, в чистой рубашке и голубых стильных джинсах, Мирон нравился сам себе. Покрутился перед зеркалом, расчесался и отправился вниз, в ресторан.
Ох уж эти рестораны при гостиницах. Тяжелые стеклянные двери, массивные стальные ручки-поручни, запахи еды. Почему-то в квартире Велихова никогда так не пахло, хотя готовил же он себе и неплохо готовил. Не сказать, что лучше пахло в ресторанах, но иначе. Разные в разных городах рестораны - официальные и разбитные, стилизованные подо что-то, с музыкой и без. При всех различиях - одинаковые аурой казенного, чужого. Ненавистные и приятные, никогда не способные стать своим, как не может для нормального человека стать своим самый распрекрасный, дорогой и уютный отель. Дорога дальняя, казенный дом.
Шведский стол изобильем не поразил, но еды много и выбор достаточный. Мирон всегда любил покушать. Нарочитый аристократизм богемы он не понимал. Да и какой из него аристократ? Как из геоида шар. Вся-то разница с геоидом у Мирона в том, что шар из геоида можно вырезать, хоть и поменьше он будет заготовки своей. Можно сказать, содержит геоид в себе шар. А Велихов аристократа в себе не содержит. Сколько ни кромсай Велихова ножом, ничего путного не вырежешь.
Мирон положил на большую тарелку две порции омлета, тройку сосисок, пару почти прозрачных ломтей ветчины, сыра двух сортов. В блестящих стальных сосудах были каши, но от каш он отвернулся. Отнес тарелку на стол и вновь подошел к раздаче. Взял два сладких слоеных пирожка («С брусникой», - значилось на этикетке), пирожное с кофейным кремом, стакан ледяного морса, вилку и нож. Отнес на стол, поколебался и сел.
Его остановило вовсе не стеснение, не скромность. Велихов скромностью не отличался и с чистой совестью плевал на мнение большинства окружающих. А уж на столовских и ресторанных дам тем более. Он с аппетитом съел все, что было на большой тарелке, закусил пирожками, выпил морс и пошел за кофе. Кофе можно было взять вареный, а можно – растворимый. И снова Мирон пошел против традиционного образа знатока и аристократа: насыпал две ложки гранул Jacobs, налил кипятка, добавил сливок, взял толстый стакан с лиловым йогуртом и вернулся к своему столу.
Он не торопясь съел пирожное, запил кофе и с наслаждением воззрился на йогурт. Ресторан меж тем наполнялся. Мирон, многолюдье не любил, потому, полюбовавшись на стакан, йогурт выпил и отправился на улицу.
Чудесное утро. Несмотря на местную… фауну. Оно обещало… Неизвестно, впрочем, что, но Мирон бы руку дал на отсечение – обещало. Он медленно потянул из кармана пачку сигарет. Что-то, что-то, чувствовал он, начинало происходить. Ах, это неповторимое ощущение: еще нет понимания, еще самих мыслей нет, но ты знаешь, что вот-вот придут слова. Они, словно шум поезда в метро, даже отсвет фар еще не мелькнул по стенам тоннеля, но на перроне понятно – поезд идет. Он нарочно не спеша покурил, тормозил себя, удерживал, как держали раньше за крылья истребители при взлете с полевых аэродромов. «Мы взлетали, как утки с раскисших полей!» И силой воли заставил не допеть, замолчать. Хуже нет, вспомнить не вовремя чужой талантливый текст – свой спрячется, уйдет, как вода в песок.
Мирон отбросил окурок и двинулся в номер, уже почти ничего не видя вокруг. Кажется, Захаров был в холле, махнул Мирону рукой, но тот не заметил. У лифта толпились новые жильцы с дорожными сумками. Велихов, не останавливаясь, обошел их, рывком рванул по лестнице. Запыхавшись, вбежал в номер, успел прицепить снаружи табличку «DO NOT DISTURB» (на кой черт английский в Первоуральске?!). Планшетник был включен, Мирон переставил его с кровати на стол, подключил клавиатуру (когда работал, привык только так, по старинке), подтащил стул, сел. Господи! Вот оно – счастье».
Алексей
---------------------------------------------------
- Я понял, в чем твоя проблема!
- Да? И в чем?
- Тебе скучно жить.
- Больше ничего?
- А тебе мало?
- Почему ты не уберешь автобусы со двора? Сдал бы их в металлолом, продал бы что ли кому. Зачем они тебе?
- Мне двор не нужен пока. Пусть стоят.
- Да для чего?!
- Просто так. Мне нравится такой пейзаж. Такой memento more в автобусном варианте.
- Ерунда.
- Как вся наша жизнь.
За окном – темнота. Совсем, как у Булгакова: тьма египетская. Тут еще не край города, но уже глухомань. Сюда выходят зады мясокомбината, гормолзавода, ипподрома. Жилой дом только один и он далеко – метров пятьсот, если по прямой. Но по прямой трудно дойти: трамвайное кольцо, сугробы зимой, какие-то отвалы летом. Край.
-Ты начал писать?
- Давно.
- Дашь почитать готовое?
- Нет. Полработы не показывают.
- Дураку и начальнику, забыл добавить. А я кто?
- Начальник, конечно.
- Да врешь ты все. Ты же так не думаешь.
- Какая тебе разница, как я думаю? Тебе нужен текст и мысли героев. А мысли автора никому никогда не нужны.
- Ты чувствуешь, что мы идем по кругу? Вот недавно это началось. Может, неделю, может, полторы. А?
- Чувствую. И что?
- Не знаю. Может, мы исчерпали друг друга. Уже нечего говорить.
Алексей чертит пальцем по изрезанной коже стола. Скучно, хозяин кабинета прав. Прав и в том, что они пришли к повторенью Оно и сразу-то было невнятно и неясно, для чего: все эти встречи, пустые речи, пьянки, почти гулянки. Со стороны так и вовсе нелепо, почти подозрительно: два мужика ищут общества друг друга. Гомики что ли? Так ведь и этого нет. Тогда зачем?
- Поеду я, пока трамваи ходят.
- Давай.
На улице оттепель. Дороги в городе чистят плохо, а тут – то ли город, то ли пригород – лишь тропинки протоптаны, двоим не разойтись. Алексей запыхался, пока дошел до остановки.
Получится что-то из незаконченной повести или нет, а, если получится, что тогда? Купит Смирнов или не купит, что это изменит? Ну, зачем притворяться? Если купит, будут какие-то деньги. Неизвестно какие. Если нет, будет, как всегда. Разместит на Прозе.ру. Там откроет очередной скучающий посетитель, такой же гений, как он сам. Увидит, что объем большой, сюжет невнятный, прочтет пару экранов и бросит. Но Алексею-то все равно: в списке читателей за день прибавится единичка. А то, что рецензию так называемую не напишут, он переживет.
Сорок пять. И нечего добавить. Нечем похвастаться, нечем сокрушиться. Он не сидел в тюрьме. Но это может быть недоработкой соответствующих органов или только его личным везением. Он не имеет наград, но и это не показатель. Ему вполне могли дать краевую премию или, даже, государственную. Нет, пожалуй, тут загнул. Доктора наук могли дать? Могли и кандидата не дать.
Словесный сор, обрывки, осколки мыслей. На глаза словно что-то давит изнутри. Где-то и когда-то он уже писал об этом. Шел однажды один из его героев и боялся, что глаза выпадут. Какая лабуда.
Идет, идет по кругу. Никакая не лестница, никакая не спираль. Пластинка с царапинкой, день сурка, твоя жизнь. Вот и трамвай. Две толстых, страшных, грубых застывших тетки – вагоновожатый и кондуктор. Он отдает деньги, получает билет и сдачу. Ночь за окнами. Качается вагон на стыках. Кондуктор считает мелочь. Тоска. Край.
Мирон
---------------------------------------------------
«Он писал до самого вечера и был счастлив. Очнулся, когда почувствовал ломоту в спине. Окно забыл закрыть утром, и теперь, кажется, его продуло. Эти обманчивые уральские погоды, чтоб их… Попробовал встать и охнул от острой боли в пояснице. Кое-как поднялся, опираясь на стол. Продуло. Ну, и ладно. Зато как же хорошо!
Велихов прошелся по комнате, кряхтя и пытаясь разогнуться. Теперь дня три ему не плясать. Как будто без этого он бы плясал. Он и в молодости на танцы не ходил: нелепицей выглядели дерганья под музыку, танцы-обниманцы. Мерзость, гормональная пена. У него всегда было все в порядке с гормонами, и один он засыпал, когда сам этого хотел. Дансинги-шмансинги – это все для тинейджеров. Да и какой вкус в потной шестнадцатилетней девчонке. Радость первооткрывателя Велихов как-то подзабыл – слишком давно занимался только дамами.
С ними ему интереснее. Ту же Лили взять: ведь дура-дурой, а что-то в ней есть. Хотя бы некий навык, умелость.
Рыба ты, Мирон, рыба. Безнадежно усмехнулся сам над собой, посмотрел в зеркало в прихожей: нет, так еще ничего. И радикулит не сильно портит.
Он привычно врал сам себе даже про радикулит. Давно знал, что, хоть и продуло его, но проблема не в радикулите, а в межпозвонковой грыже или как она там называется. Стоит ее переохладить и даже хуже – стоит поволноваться по любому поводу, лишь бы сильно – и вот на тебе: скрючит, скорчит, шаг ступить уже проблема. А над чем он волновался? Да над этим самым: писал-то ведь не из жизни двигателей внутреннего сгорания. Это у его школьного недруга, Паши Векшина, переживаний ноль: пиши статейки в какую-нибудь «Автомобильную Промышленность» и горя тебе мало. Там ни страстей, ни переживаний. А, впрочем, черт его знает.
Хуже, что с работой пропустил обед. Работа работой, а жрать охота, говорил его знакомый с персидским отчеством Кирыч. Некоторые ошибочно звали знакомого Кировичем, на что тот обижался не в шутку: с Кировым ничего общего иметь не хотел. Треть жизни Кирыч провел за колючей проволокой, систему ценностей имел вполне определенную. Никаких интеллигентских рефлексий, никаких шатаний. Чтобы выжить, человеку нужно жить: жрать, спать. Бабу тоже надо. Но это уже – десерт. Это десерт можно выбирать, а основное блюдо на то и есть основное.
Они познакомились в Горном Алтае. Велихов в те времена ездить не очень любил, но как-то на несколько дней оказался в поселке Ая. Шатался по местным сопкам пока не вышел к озеру и не наткнулся на саклю. Сходства с саклей добавлял постройке какой-то мужик дикого вида, обкладывавший стены крупной галькой.
Мирон присел метрах в пятнадцати и закурил. Говорить ему не хотелось, мужик тоже не стремился к общению. Так в первый раз и промолчали, пока Велихов отдыхал и курил. Назавтра Мирон принес в пакете бутылку, хлеба и колбасы. На валуне, метрах в пяти от сакли молча расстелил газету и разложил содержимое пакета. Сам присел тут же на камешек и закурил. Мужик вышел из сакли, бросил хмурый взгляд на Велихова, глянул на валун. Два пластиковых стаканчика выглядели ответом на вопрос. Он вернулся в саклю и вышел с парой луковиц и длинным огурцом.
Первую выпили молча. После второй разговор потихоньку пошел. Потом Кирыч принес из сакли еще бутылку, они выкурили все велиховские сигареты и стали встречаться чуть не каждый день вплоть до отъезда Мирона.
Богемистые приятели Мирона, мальчики-мажоры с которыми он приехал в Аю, новое знакомство не поняли и не одобрили. Они были москвичи, а в Москве таких Кирычей только в переходе у Казанского вокзала – лопатой не выгрести. Не стоит ехать вокруг света, чтобы посчитать кошек в Занзибаре, и в поселок Ая ехать не стоит только, чтобы знакомиться с кирычами. И что в нем Мирон нашел?
В глазах московских мальчиков Мирон был провинциальной диковинкой. Глубинка таких выстреливает время от времени: то Астафьев, то Евдокимов, то этот… с металлическим голосом из театра на Таганке, тоже алтайский. Интересные типажи, их бы изучать, как коалу в зоопарке. Классный зверь, но – скотиной был, скотиной и умрет.
Один из спутников Велихова бросил с усмешкой и вроде ни в кого конкретно: тяжело вывести девушку из деревни, а деревню из девушки вовсе невозможно. Все захохотали, и Мирон смеялся громче всех. Он понимал, в кого пущена стрела, но еще лучше понимал, что нельзя этого показать. Нужно ждать, сесть у дороги, ведущей на кладбище, и ждать. И, если ты будешь терпелив, однажды мимо тебя пронесут труп твоего врага. Кирыч говорил проще, но суть оставалась та же. Совсем не странно, что беззубый, вонявший потом, табаком и луком тубик Кирыч был Велихову ближе франтоватых московских знакомых, не на показ рассуждающих вечерами о концептуальном авторском кино, читающих у мангала Тарковского и Верлена.
Прошло пятнадцать лет, Кирыч давно гнил в каменистой яме на кладбище поселка Ая. Мальчики-мажоры подросли и разъехались по странам и континентам. Кто-то спился, а кто-то стал депутатом. Не один труп пронесли мимо Велихова, ибо он терпелив и способен учиться даже у кирычей.
Уже был пока тоненький, но постоянно растущий слой тех, кто ходил в театры «на Велихова». Он перестал быть диковинкой. Пока он еще не москвич, но уже здорово эволюционировал. «Современник» приоткрыл ему свои двери. Пусть с ним пока не здоровается Гафт, но Гармаш уже подал ему однажды руку.
Нужно ждать, Велихов умеет это делать.
Он повторил себе эту фразу несколько раз и с кряхтением оглянулся за телефоном. Где этот чертов Захаров, где этот попик из Заполярья, этот служитель культа, этот прохиндей?! Уж если навязался на его, миронову, шею, так пусть хоть покормит раз в день, хотя бы дотащит до ресторана».
Евгений
-------------------------------------------------------
«- Татьян! Яник! – Евгений решительно подошел к жене, стоявшей у окна, мягко повернул к себе. – Яник, я виноват перед тобой. Я знаю! Ну, прости ты меня! Ну, прости! Да, я такой, каким ты меня видишь. Да, я использую слова, чьи-то фразы, я пишу книги. Ну, пусть, пусть я совсем крошеный писатель. Желтый карлик – помнишь в кино? Но я так живу. Я не могу иначе. Слышишь? Я никогда, никогда не раскрою миру нашу жизнь. Никто и никогда не узнает, что вот это сказал я, а вот это – ты. Что мы живем вот тут и вот так – никто не узнает. Это святое, это наше. Я это понимаю. Клянусь тебе! Ну, прости меня, прости, пожалуйста!
Он целовал ее теплые руки (левая пахла чесноком – так пикантно, черт возьми!) и был искренен. Совершенно искренен. Никакой самой малой фальши не было в его голосе.
- Татьян, давай бросим все и уедем куда-нибудь. Хочешь в Домбай? Недельки на две, а? Поехали? Нет? Ладно! Поедем, куда хочешь. В монастырь – ты говорила, в Иоанно-Кронштадтский, за Повалихой, а? Поехали! Поживем там, как гости недельку-другую. Или на север. На Валаам, а? Ну, что ты молчишь?!
- Поедем, - вздохнула она. – Если хочешь, поедем.
- А ты? Ты хочешь?
- Нет, не хочу. Я устала, Женя. Я очень устала.
- От меня?
- «Некоторые вопросы нельзя задавать» - ты помнишь? Это – строчка из твоей первой книги. Я помню. Ты такой умный, Женя. Ты такой умный, что… не спрашивай меня… иногда. Пожалуйста… Ужинать будешь?
- Да черт с ним, с ужином… Я тебе о другом. Послушай. Ну, нам нельзя так, понимаешь?
- Ты меня спрашиваешь об этом?
- А кого я еще могу спрашивать? Мы с тобой муж и жена. Ты забыла?
- Я? Не то, чтобы забыла. Может, просто, не совсем уверена?
- Яник, не надо так! Мы живем вместе так давно…
- Спасибо. Я как раз почти забыла, сколько мне лет, если бы не ты…
- Не надо, Яна!
- Тебе суп наливать?
- Нет. Не хочется что-то.
Он походил по кухне, трогая то одно, то другое. В повести все прошло легче, может, оттого, что он сам был тогда моложе. Схватить, сорвать и «все заверте» сейчас казалось совершенно невозможным. И нежеланным. Евгений удивленно поднял взгляд на первое попавшееся – кухонный гарнитур – отвлекся на секунду. Гарнитур выбирала Татьяна, выбирала долго, а ему всегда было легче без шкафов над головой. Ну, спорить не стал: кухня вообще не его стихия.
Как неожиданно это – нежеланный вариант! Он вдруг испугался, сильно, до холода в животе: что это – возраст?! Либидо, - вспомнил он, - либидо пропало? Но смешное, нелепое слово настраивало против воли несерьезно. Кой черт – либидо!
Но все же странно – нежеланный вариант. А, может, дело в Татьяне? Может, это она не привлекает его?
Как все было просто в повести! Ему тогда казалось – совсем не просто, а оказывается: элементарно. Ночь не поспал или две! Да Господи, Боже мой!
Он встряхнул головой. Татьяна все так же стояла у окна, смотрела на него. Он тоже глянул внимательно, как на чужую. Нет, она еще ничего. Даже в домашнем платье. Даже с запахом чеснока от теплой ладошки. И он – ничего. И никакое это не либидо, то есть его отсутствие. Просто, это слишком вульгарно: схватить, сорвать. Нет, это не для них. Не для него. Хорошо хоть говорить с ним стала, уже прогресс.
Евгений поправил воротник рубашки. Все наладится. Вздохнул почти совсем искренне. Жаль ее. У него впереди – книга на выходе и еще одна в завершении. Почти наверняка будет шумный успех. В издательстве не раз очень прозрачно намекали. Он, может быть, даже получит премию. Слышал кое-что на этот счет. Бог с ней, с нобелевкой. Есть не менее престижные. Будет прием в ЦДЛ и красная дорожка – почти, как в Каннах. Будет фуршет и замороженное шампанское, будет сцена и аплодисменты, и хорошие слова (так хочется им верить!). И, главное, почти наверняка будет новый заказ.
А у нее? Удачный суп получился из опят. Лесом пахнет. Лапочка моя. Она когда-то закончила музыкальное училище по классу фортепиано. Тихонько наигрывала раньше что-то миленькое. Чтобы порадовать ее, свозил несколько раз в Мариинку и лет семь назад в Душники, на шопеновский фестиваль. С тех пор не играет. Ей кажется, что не имеет право обременять его уши после тех мастеров. Дурочка. Такая милая, такая родная, такая… изученная. Чесночинка! Остренькая, тепленькая, хорошенькая… лапочка.
Он принял душ, надел свежую сорочку, белоснежную, дорогую, голубые джинсы, домашние кожаные сандалии. Хорошо! Теперь можно поработать. Все готово. Воздух в кабинете свежий, чуть прохладно. Вкусно пахнет кофе. Он поставит диск Шнитке, а работать не будет, сделает сегодня выходной. Нужно освоиться с эмоциями, продумать много.
Жаль ее, конечно, у нее нет всего этого… мира. Суп с опятами…»
Мирон
------------------------------------------------------
«Мирон отказался уезжать вместе с Захаровым. Деньги есть, спина болит, а, главное, мысли есть и, значит, можно работать. А не все ли равно, где работать – в Первоуральске, в Барнауле, в Архангельске. Нет, он бы поехал в другой раз, но корячиться с тяжелой сумкой по аэропортам с больной спиной, слуга покорный. И он остался, продлил проживание в гостинице еще на неделю, а Захаров уехал.
Они, не говоря об этом ни слова, заметно разочаровались друг в друге. Ждали чего-то, сами не зная, чего. Не дождались. Мирон увидел только зашоренного пастора, скучного и далекого от настоящей жизни. Митя – только капризного денди, думающего, что он-де выскочил из грязи в князи. Расстались, впрочем, мирно. Рано утром Захаров укатил на такси обратно в Екатеринбург, Мирон помахал ему из окна… мысленно.
У него сдвинулась с мертвой точки повесть. Что могло быть важнее и срочнее? Ничего. Заранее закупил еды – килограмма полтора колбасы, запасся напитками, какими-то булочками.
Насчет еды Мирон всегда был перестраховщиком. Он никогда не голодал в детстве, до этого не доходило, но материально они жили узко. Отец пару раз успел отсидеть, на денежную работу бывших зеков не берут. Мать была женщиной нервной. Скорее всего, она от рожденья была излишне возбудимой, а семейная жизнь истрепала некрепкие нервы. Почти каждый год мать ложилась в психиатричку. Когда эти периоды совпадали с отсидками отца, Мирон быстро взрослел. Как он жил тогда и что ел, знает он один. В те незапамятные времена ювенильной юстицией на Руси не пахло. Комиссия по делам несовершеннолетних в жизнь Мирона не вникала. В школе он учился средне, сильно не хулиганил, поэтому, наверное, и не был никому интересен.
Потом был пединститут, свободное плавание с ненужным дипломом. Диплом не стал ни спасательным кругом, ни жерновом – просто, бумага в картонных корочках. Была жизнь впроголодь, не такая романтичная и веселая, как могло показаться со стороны. Она оказалась не хуже, но еще уже, чем в родительском доме. Плюсы были в другом, но еще нужно было понять, что это – плюсы, а не кресты. Он жил в Чите, потом в Мурманске и снова в Москве. Ночевал на скамейках, на вокзалах. Он искал свою дорогу и теперь думал, что нашел.
Уже давненько Велихов не заботится, как бы поесть. У него появились деньги, он ест, когда и что хочет, и пьет, не думая о цене пойла. Наверное, это значит, что он «состоялся».
Можно обойтись без этих закупок, не разыгрывать зимовщика на забытой полярной станции. На первом этаже гостиницы есть ресторан, всех-то дел – спуститься на лифте. Но он страшно не любит прерываться, когда идет работа: перекусывает тут же, запивает, смотря по ситуации, то из одной, то из другой бутылки.
Еще одной причиной того, что Велихов остался в Первоуральске, была, естественно, Лили. Себе он признаться, что трусит предстоящего «объяснения в нелюбви». За два дня и две ночи Лили звонила шесть раз, Мирон затравленно смотрел на светящийся экран телефона и ждал-ждал-ждал, пока заткнется дебильный рингтон. (Кто мешал ему изменить мелодию?) На третий день звонки прекратились. Даже Лили могла бы понять, что с ней не хотят разговаривать. Либо Велихова нет в живых, но Лили с ее микроскопическим мозгом такую гипотезу вряд ли могла придумать.
Он прожил в Первоуральске еще неделю и успел возненавидеть в общем-то неплохую гостиницу, обслуживающий персонал, город, будивший его на заре автомобильными гудками, и, особенно погоду: жара стояла невыносимая. В номере постоянно крутился вентилятор (кондиционера не было). Холодный душ Мирон принимать боялся из-за спины.
Только в последний вечер небо над городом почернело, и часа полтора бушевала великолепная гроза с молниями, громом – все, как полагается. Велихов блаженствовал, заклинившись на широком подоконнике, а за окном гигантское ведро опрокинули: сплошной стеной стояли толстые водяные струи. Улицы превратились в каналы, немногочисленных пешеходов словно смыло водой, и машины медленно ползли-плыли куда-то. Мирон был уверен, что плывут они туда, куда могут, а не куда им на самом деле надо. Иногда ветром заносило капли, Мирон фыркал, но не уходил.
Он привычно настроился на философский лад и сравнивал с плывущими машинами себя и своих знакомых. Ему нравилось думать, что он плывет не туда, куда гонит ветер или волна. Он сам выбирает время и место. Хоть этот забытый всеми Первоуральск: захотел и поехал, захотел и остался. И пробудет здесь хоть месяц. (Нет, - ужаснулся он внутренне, - месяц не выдержать. В Тольятти – тоска зеленая, а тут она вовсе цвета не имеет). Вот, Захаров, например: раб в чистом виде. Самый настоящий раб: приказал ему настоятель или кто там – епископ что ли – он и поехал. Даже Лили (Велихов поморщился) несвободна: вынуждена снимать трусики перед ним и еще неизвестно, перед кем, и только убеждает себя, будто делает это по желанию. По желанию красиво жить.
Так ли уж красиво в материальном плане? Ну, с учетом малых трудозатрат – не так уж много она тратит энергии с Мироном. Кряхтит да стонет притворно. Хотя, может, с другими она чудеса гимнастики показывает.
Он не без усилия переключился на дождь.
Нужно уезжать отсюда, немедленно, завтра же. Но это и так было решено.
Он тяжело и медленно слез с подоконника и потащился укладывать сумку. Такси уже вызвано на пять тридцать утра. Господи, где бы найти щель, чтобы забиться в нее и никого не видеть и не слышать?!»
Алексей
-------------------------------------------------
Смирнов не звонил больше месяца. Зима была уже на исходе, когда Алексей увидел на экране телефона знакомый номер.
- Привет, - бодро сказал Смирнов, как ни в чем не бывало, - ну, как ты?
- Нормально.
- Тема есть. Надо бы увидеться.
- Ты знаешь, дел много. Даже не знаю. – Алексей переложил телефон в левую руку, правой потрогал мышку. Курсор метнулся по таблице на экране.
- Да брось, - нахально заявила трубка, - какие дела, знаю - не знаю. Давай встретимся там же после работы. Подвезти тебя?
Он всегда неотразим в своем нахальстве, - думал Алексей. – Поэтому он так успешен. Хам в хамском царстве. Но ты же согласишься, все равно сделаешь, как он скажет.
- Хорошо, - сказал он и даже не испытал огорченья или обиды. Может быть, подсознательно он сам ждал этого звонка.
- Вот и ладненько, - лениво отозвалась трубка, - тогда я заеду к пяти.
Грязный снег на дворе, грязные автобусы, грязное полотнище ворот – словно бы и не уезжал отсюда. Застывшее время. Они прошагали по безлюдному холлу, поднялись на второй этаж. Горел свет в коридоре, но не было никого, и Алексею на миг стало жутковато – словно сталкеровская зона лежали перед ним, и непонятный местный житель вел его зачем-то куда-то…
И был коньяк, и были китайские яблоки, почти деревянные так, что приходилось резать их ножом. Картина на стене покосилась, стол казался еще более ветхим.
Смирно был неразговорчив. Он ничего не объяснял, Алексей – ничего не спрашивал. Они быстро и сильно напились, вызвали такси, которое по очереди развезло их по домам, и больше ничего: словно не было невнятной размолвки, не было паузы во встречах – ничего как будто бы и не было. А что будет впредь, кто скажет?
Очень странные отношения, очень. И зачем это все?
Алексей дома принял душ и сразу завалился спать. Ни мыслей, ни переживаний – ровным счетом ничего. Пусто, серо, сумерки.
Утром – на завод, вечером – с завода. Это, если Смирнов не позвонит. А позвонит, значит, опять пить и никаких мыслей, идей, переживаний. А, может быть, это и есть та самая жизнь. Просто жизнь, которая, в общем-то, как контурная карта – в детстве мы ее раскрашиваем, как можем. Только ведь дети не знают и не хотят знать о том, что никакого значения их раскраски не имеют. Жизнь, она ведь такая, какая есть – красит ли кто-то какие-то картинки или нет. Жизнь все равно идет сама по себе.
Год назад Алексей совершенно не думал о Смирнове. Был когда-то шапочный знакомый, а теперь где он? Но вот выскочил невесть, откуда, звонит, заезжает, пьют они больше и чаще, чем нужно. Для чего? Да кто скажет?
Алексей уже несколько недель ничего не писал. Раньше он переживал на этот счет, а сейчас нет. Ну. не пишет, и ладно. Кому от этого плохо? Подумаешь, писатель…
Он жил день за днем. Крутился вместе с земным шаром вокруг невидимой оси, вращался с тем же шаром вокруг другой невидимой оси. Вертелся в суете пестрых заводских дней. Сплошные вращения. Когда-то он мечтал написать книгу о вихрях. Его завораживали крошечные смерчи тополиного пуха и сухих листьев. Он мог подолгу смотреть на водовороты с моста.
Не сложилось. Ну, что ж, и это пережил. Главное, он еще долго будет соучастником вращений: в заводских делах – пока не сократят, или не заболеет настолько, что придется уволиться, или стукнет инсульт, кондрат обнимет, инфаркт догонит – да мало ли что. Но даже тогда он продолжит свои вращения вместе с планетой. И это здорово.
На самом деле, никакого края нет. Поэтому, он до края не дойдет. Вот это – важно.
Он читал Бродского, жалел себя, время шло.
Мирон
------------------------------------------------
«С Лилит помирился легко. Наплевать, что оба думали и чувствовали. Он поднес ей колечко с рубином, сводил в китайский ресторан, позволил заработать пару зеленых бумажек (что было не так-то легко, черт возьми, с его больной поясницей!). Он так спешил в свою берлогу, что даже душ принимать у Лилит не стал. Как был, потный и разгоряченный, влез, матерясь про себя, в мятую одежду и умчался на первом попавшемся такси. Долго мылся, протирал руки одеколон. Его корежило от мерзости случившейся близости. Всю одежду с себя скомкал и запихал в стиральную машину.
Знакомый посоветовал в трудных случаях пить Ново Пассит. Выхлебал сразу полфлакона, упал на холодные простыни и уснул.
Спал без сновидений. А утром долго рассматривал себя в зеркале в ванной. Щека запали, на висках кое-где серебрилось. Глаза в красных прожилках.
Он сделал себе кофе, вылил его в раковину, натянул мятые вельветовые брюки, футболку, накинул крутку и, кряхтя от боли, отправился в салон красоты.
Через два с половиной часа Мирон вернулся домой. Переоделся в костюм и поехал завтракать. Или обедать. Наплевать. На все наплевать. У него есть деньги, и нет никакого желания знать, кто и что о нем думает. Как он выглядит в чьих-то глазах, как ему нужно в чьих-то глазах выглядеть: наплевать».
Евгений
------------------------------------------------
«Он долго выбирал кольцо для жены и, кажется, не ошибся. Дороговато, но вполне доступно. И так бывает. Она любила рубины. Когда-то, это было темой шутки: они едва сводили концы с концами, и Татьяна с нарочитой важностью говорила о себе в третьем лице: «Она любит рубины». На обед тогда бывали макароны. По праздникам добавляли в них тертый сыр. Томатный сок из тетрапака был признаком роскоши. Пара апельсинов после зарплаты делали вечер счастливым.
Пришли иные времена. Они честны друг с другом, а, если врут, не морщась, так только каждый сам себе. Она покупает ему дорогие галстуки, он – украшения. Он бы и машину ей купил, но Татьяна не хочет.
И вот – кольцо. Ему казалось, эти рубины преследуют его, как пес в какой-то книге. Чтобы освободится от наваждения, он и сам дарил, и героев своих заставлял дарить. Когда-то этот рецепт давал облегчение. Но, наверное, организм привыкает не только к таблеткам.
Снеговая каша на дороге, не зима – не весна. Пробки, хриплая ругань таксистов, усталый инспектор ГИБДД, которому осточертело все – и дороги, и водители, и погода. Штора на кухне в смешных кувшинчиках, свет лампы. И теплые руки на твоей шее: «Прости меня, пожалуйста. Все не важно, кроме нас».
Он скидывает туфли, швыряет куда-то в сторону куртку, шапку, путается в шарфе. Она смеется, помогает, как всегда. Он отдает ей коробочку. И почему-то хочется плакать. Хотя, может быть, и от радости.
И ничего не «заверте». Они стараются быть бережными и нежными, и все давно знакомо, но все-таки приятно. И оба немножко устают. И что думает каждый, на самом деле, не так уж важно.
- Хочешь, - я все уничтожу? Эту дурацкую повесть. Она никому не нужна…
- Нет! Она нужна мне. Не смей. Я хочу прочитать ее, когда ты закончишь. Обещай.
- Хорошо.
- Я только спрошу: чем она закончится?
- Тебе будет неинтересно читать.
- Интересно! Хотя бы скажи: все будет хорошо?
- Конечно. Как всегда.
- Ты смеешься?
- Нет! Почему? На самом деле все будет хорошо. Даже грыжу межпозвоночную ему вылечат. У него же есть деньги. Сделает операцию. А, может, поедет на Филиппины.
- Зачем?
- Ну, там эти, врачи, которые без ножа и, говорят, довольно успешно.
- А Лилит?
- Ну, хочешь, она выйдет замуж? Или пойдет сниматься в Дом-2. Я сделаю, как ты скажешь.
- А повесть он закончит?
- Не знаю. Может быть.
- Я люблю тебя.
- И я тебя люблю.
И так ли важно, что думает каждый… Ведь все должно кончиться хорошо».
Алексей
-----------------------------------------------------
- Я уезжаю во вторник. – Смирнов был серьезен.
- Хорошо, - Алексей потянулся к бутылке, налил обоим.
- Ты не спросишь, куда?
- А тебе хотелось бы, чтоб я спросил? Волга, ты меня удивляешь.
- Какая Волга?
- Мать родная, русская река. Реклама такая была. Не спрошу, потому что я тебе не жена, во-первых, а, во-вторых, захочешь, сам скажешь.
- Алексей, ты ведь меня терпеть не можешь. Так?
- Нет, конечно. Еще как могу. Вон даже коньяк на дармовщинку пью с тобой. Хочешь, приятное тебе сделаю: спрошу, куда ты едешь? Твое здоровье.
- В Германию
- О.
- И это все?
- Ты меня, правда, удивляешь. А чего ты ждешь от меня?
- Не знаю. – Смирнов потер лоб. – Не знаю. Я что-то устал в последнее время и путаюсь как-то. Я еду навсегда. Понимаешь?
- На пэ-эм-же, что ли?
- Что ли.
- Во как. Тебе же вроде и здесь было неплохо. А твой бизнес?
- -Ты не спрашиваешь, а наша книга?
- Наша?
- Хорошо, - раздраженно сказал Смирнов, - твоя. Твоя книга! Но ты про нее не спрашиваешь.
- А что мне спрашивать? Книга моя и пишу ее я, а не ты. Здесь ты или в Германии: я ее напишу или нет независимо от этого.
- Но мы говорили про издание…
- Да полно!.. Пошутили и хватит. Мы оба знали, что никакого издания не будет.
- Но ты напишешь ее? – после паузы спросил Смирнов.
- Да, я почти закончил.
- Дашь почитать?
- Может быть, попозже. Там надо еще кое-что…
- Понятно. Чем дело кончилось?
- Писатель помирится с женой. Она простит ему откровенные места в его повести, он тоже ей что-нибудь простит. Полный хеппи-энд. Да и, кстати, никакой морали не будет. Абсолютно аморальная повесть.
- У него?
- И у него, и у меня.
- А зачем она тогда?
- А зачем все остальное без нее?
Вместо эпилога
----------------------------------------------
Еще лет пять никто не умер. Смирнов удачно уехал – никто его не разыскивал. Алексей продолжал работать и писать. Мирон успешно сотрудничал с театрами и становился знаменитым. Митя познавал и совершенствовал себя и даже был любим некоторыми прихожанами и терпим некоторыми прихожанками. Евгений с Татьяной были счастливы вместе - все так говорили, кто их видел со стороны.
А кто и кем был выдуман, постепенно забылось. Да кто сможет утверждать, что нелитературный персонаж реальнее литературного? Нас кто-то выдумывает, и мы кого-то выдумываем во время, свободное от выдумывания самих себя. Выдумывать - думать - мыслить. Какой-то чудак даже утверждал, что это - необходимый признак существования. Так и говорил: я мыслю, стало быть существую. Придумал же...