После ревизии директриса развела нас по разным сменам. В некотором смысле процитировав старую песню – «время менять имена». Я стал работать с Марысей, а Рита, проскочив день-два, с Региной Бубликовой. А потом и по разным магазинам. Мне было приказано в понедельник явиться на улицу Совнаркомовскую в главный магазин сети.
Я отказался.
На горизонте забрезжил импичмент.
Секретарша заявила, что мое желание здесь никого не интересует, а интересует всех решение руководства. Я немедленно согласился и подтвердил свое несогласие являться в понедельник.
Чего за хня, удивилась секретарша, потерпи – это временные трудности.
А то, согласился я.
Значит, не придешь.
Нет.
Это была моя твердая позиция. Как у Вовика Ицхакова, что принципиально женится только на страшных бабах. Реально страшных. То есть страшнее ядерной войны. Таких баб у него было шесть штук. Особенно страшна была пятая – с выступающими вперед крупными щербатыми зубами и, как следствие, неправильным прикусом. Еще она курила «Беломор», постоянно откусывая от бумажной гильзы.
Я отвлекся.
Сказав «нет», я откинулся на спинку производственного стула, что из года в год протирает мне свитера в районе поясницы до отвратительных дыр, и почувствовал две вещи. Нет, три. 1. Как мне надоела эта работа. 2. Как мне полегчало. 3. Как я чего-то ссу.
Вообще я оказался здесь случайно, уволившись из трамвайного депо, брел мимо и увидел объявление. Подумал, поработаю пару-тройку месяцев, огляжусь. Но задержался. Да…
Пошел собирать вещи.
За пять лет, накопилось следующее:
Штаны рабочие китайские, типа техасы, купленные в секонде в день «Все по 100 рублей».
Свитер серый, подаренный другом Комплотовым.
Странная грязно-зеленая куртка, состоящая из двух отдельных – к первой, легкой демисезонной, изнутри пристегивается еще более легкая ветровка, и вместе они образуют зимнюю. Куртка принесена Комплотовым.
Кроссовки, найденные около мусорных баков возле подъезда, оставленные там невидимой заботливой рукой.
Чайная чашка 1994 года изготовления, Дулевского фарфорового завода – с красными маками на боку.
Чайная ложка металлическая.
Стеклянная банка из-под растворимого кофе с растительным маслом, которое, кстати, обладает более высоким процентом жира – почти сто – в отличие от, допустим, сливочного, что может быть девяносточетырехпроцентным. Масло я добавлял в гречневую кашу, рис или макароны, после того как они были разогреты в микроволновке. Справедливо рассуждая, что налитое заранее – дома, оно, масло, во время разогревания потеряет все свои полезные свойства – облученное микроволнами.
Я опять отвлекся.
Четыре моих книжки, то есть написанных лично мной – «Нифиля и ништяки».
Две моих книжки, мной не написанных, но принесенных из дома для вдумчивого чтения с карандашом. Первая книжка Юрия Полякова «Апофигей», вторая сборник рассказов Виктории Токаревой «Летающие качели». Я Токареву обожаю. Люди вообще говорят, что мы похожи – та же безысходность счастья бытия. Она, кстати, пишет афоризмами. Кто-то словами, кто-то предложениями, некоторые абзацами, другие целыми романами, а Токарева – афоризмами.
Отвлекся.
Еще две круглые пищевые банки с закручивающимися крышками.
И, вроде, все.
Потом позвонила главный бухгалтер и спросила, так ты в понедельник не придешь?
Нет.
Почему?
Я открыл, было, рот, чтобы подробно объяснить, почему я не хочу и не могу ехать на Совнаркомовскую, и почему директриса не должна меня заставлять это делать. И почему меня мутит от самодовольного хамства адских посредственностей в говенных шубах. Но вдруг стало смертельно скучно, и я промолчал. У меня было куда уходить. Через дорогу, почти напротив, на самой главной и красивой улице города, меня ждали дружеские объятия. Мы своих не бросаем, пообещал Цветков, приходи, кем-нибудь пристроим!
Я тогда еще не знал, что они меня кинут…
Я тебя вычеркиваю? Уточнила Валентина Ивановна.
Да.
Главбух меня вычеркнула.
Приехал замдиректора, похожий на молодого Кайсына Кулиева, и уточнил, это правда?
Да, трагически подтвердил я, и скорчил соответствующее случаю лицо.
Что я могу сказать, сказал замдиректора, жаль.
Мы немножко помолчали, и он уехал обратно.
Завтра последний день? Поинтересовалась Марыся.
Ага.
Может, оно и к лучшему?
Может.
А может, и нет?
Может, и нет.
Дома Суламифь посмотрела на меня своими прекрасными библейскими глазами и заявила, что здоровый, умный и сильный мужик не имеет права быть нищим. Я смертельно обиделся и надрывно закричал, да это то же самое, как пенять Мандельштаму, мол, что ж вы, Осип Эмильевич, от голода в лагере померли? Чего ж это вы не стали бригадиром лесорубов и передовиком каторги? А?
А?
Суламифь покрутила пальцем у виска.
Но я уже не смотрел…
Тогда она сказала – о! совсем забил на бедную Шломит.