Лес лежал раненый, надвое разрезанный узкоколейкой, а в этой ране, расплывшейся болячкой приютилась маленькая лесная станция, разъезд – лесопункт, с сотней лесорубов, да лесничество - с серьезным молодым главным лесничим – Олегом, двумя, вечно пьяными лесниками-объездчиками на лошадях , да десятком рабочих баб, которые то сажали молодые сосенки в напаханные лошадями борозды, то собирали бересклет, то заготавливали веники или корье. На работу бабы уходи ли на весь день, брали с собой скудную еду: хлеб, молоко, огурцы, вареные яйца. Домой возвращались вечером, к стаду, грязные и пыльные, скупывались в единственном за лесочком пруду. Купались голые, без всего, если замечали подглядывающих мальчишек, то самые озорные выходили на берег и демонстративно показывали дебелые , не видавшие солнца задницы, крича и улюлюкая убегающим пацанам вслед. Зарплату бабам платили маленькую в лесничестве, да другой работы и не было разнорабочим. На дековильку, в лесорубы, на станцию – брали только мужчин. Было на станции три магазина, два - от РАЙПО, и один - от ЛТУ, для рабочих лесорубов. Его почему-то звали «кичман». Во всех магазинах работали родные сестры, а сторожил их отец, морфинист, по-уличному Соломон. Когда-то ему поставили в больнице рак желудка и приучили к наркотикам, а он неожиданно поправился; отпоили в лесу березовой чагой. Раз в год устраивали массовое гуляние народу, привозили на мотовозе вагон-лавку с пивом, мороженым в бочках, ящики несвежего лимонада, заливающего пьющих бродильной пеной, как брага. Лесоучастки соревновались в волейбол между собой; в лесу больно-то не разгуляешься. Вечером танцы под баян или патефон на деревянной эстраде в парке. Молодежь танцевала, играла в волейбол, а женатые мужики, недавние фронтовики налегали на пиво да резались по мелочи в карты. Ссоры были, правда, крупные, до рукопашной, но до ножа не доходило, а редких урок остужал начальник лесопункта, "Хозяин" – бил в лоб кулаком с арбуз, после такого удара не каждый на другой день выходил на работу. На лесопункте был клуб, славный библиотекой в целый книжный шкаф, художественной самодеятельностью, спортивной секцией, да кинозалом. Заведовал клубом Сашка – киномеханик, запойный пьяница, но энтузиаст своего дела. Многих ребят он научил крутить фильмы. Сперва, их показывали частями, с одного аппарата. В зале включали свет, горячо обсуждали фильм, особенно индийские, или про войну. Женщины любили часто поплакать. Когда привезли второй аппарат, то фильмы пошли непрерывно, но что-то при этом потерялось, наверное – общение между людьми. Была и больничка - медпункт, на три дежурных койки, там работали фельдшер и акушерка; рожали на месте, а в район возили в роддом очень редко, при тяжелых родах. Была своя почта. У лесопункта была своя контора, с бухгалтером, мастерами, начальником. Недавно выстроили и школу восьмилетку. Летом приезжало много городских: помочь с сенокосом, походить за грибами, помочь заготавливать дрова, корье, веники, просто отдохнуть. Молодежь спать не ложилась, после клуба гуляли до рассвета, сбивались в пары, погоняемые злыми лесными комарами. Вырастая, обязательно уезжали, чаще в город. Лес почти вырубили, и рабочий поселок готовился незаметно для самого себя умереть.
Девушки были бойкие и красивые, а ребята чадили без конца дешевые папиросы и сигареты, чаще с шести лет, начиная с окурков у крыльца магазина и кончая стыренной махоркой у отца. С ранних лет пели блатные песни и цедили сквозь зубы матерные слова. Да и что другое можно было ожидать от потомков казаков, штрафников, урок? Девушки же были, наоборот, на удивление воспитанными, и не было ни одной курящей или до замужества произносящей нецензурные слова.
Надо сказать, что и ребята при девушках следили за своей речью, относились с уважением, за исключением явных недоумков, позволяющих себе не только матерно выражаться, но даже открыто, при всех, просить о половых сношениях в циничной форме, как бы сейчас об этом написали в милицейском протоколе. Молодежь после киносеанса толпилась в центре, на станции или ходили однополыми кучками поодаль, по железнодорожной насыпи, потому что ступить в сторону из-за грязи, неосвещенных улиц было просто чревато вляпаться в коровью лепешку или в лужу – местность была болотистой. Когда приходил пассажирский поезд, в двадцать два тридцать, по узкоколейке, то все встречали и провожали его, здороваясь со знакомыми, узнавали новости, уезжали сами. Обратно поезд уходил на рассвете почти, в два часа тридцать минут, возвращаясь с конечной станции – Курихи. Поезд тоже между собой называли именем этой конечной станции – «Курихой», но его встречали и провожали уже только те, кто в «первую куриху» не разбился на пары и не ушел в свои укромные места по той же узкоколейке в ту или иную сторону от поселка, иногда на несколько километров, в зависимости от задуманного и силы любви. Чаще всего уходили в сторону Шальновых печей. Откуда взялось название этого места – давно позабыто: тол и по фамилии углежога, то ли из-за шальных ночей. Шальновы печи остыли, хотя совсем недавно, в войну, там жгли березовый уголь для высоколегированных сталей «оборонки». Сейчас уголь добирали для домашних нужд: утюга, самовара, маленьким поросятам, телятам и даже детям – от поноса. Иногда попадались целые деревья, частично непрогорелые внутри. В засуху печи иногда самопроизвольно возгорались, «курились» сизой дымкой, угрожали лесным пожаром. Но нынешнее лето было мокрым, сеногнойным, с затянувшимся сеноко-сом, от которого молодежь не могла всласть нагуляться в короткое лето. Вечером в сумерках донимали иллюзии, казалось, что на песке колышется трава, как чудится дорога после долгой поездки. Но все равно до рассвета в разных местах непременно звенел девичий смех, «басили» подрастающие ребята. Молодость брала свое: как дрожжи, гормоны поднимали молодое тело и кидали его в омут приключений и неведомых еще ощущений. Теплая летняя ночь, сколько вздохов и обещаний слышала она!
Игорь был «городской», приехал на лето к дяде – водителю мотовоза. Почти каждое лето он гостил у него; мотористы, в какой-то степени - аристократия лесопунктов; без единственного транспорта – никуда. С двоюродным братом Колей было не скучно, да и Колин одноклассник Витя, «Дух» по уличному, часто составлял им компанию, хотя родители были не довольны этим.
Отец Вити был «тюремщик», и хотя парень был отличником, боялись - как бы сын чего не нахватался от него. Видели, как он душил соседского парня Леньку, оправдываясь потом перед учительницей: « …мне отец наказывал, не поддаются в драке – бери за горло, а не осиляешь – бей финкой!». Ребята потихоньку покуривали, но чаще не по привычке, а для форса, перед девушками и друг другом – вроде как большие. Имели каждый и заветную мечту – дружить « по взрослому» с какой-то девушкой. Да и ровесницы, созревшие по уму и телу гораздо раньше – постреливали глазами на ребят, выказывали малозаметное или явное предпочтение.
- Коля, двоюродный брат, считающий себя бывалым ухажером ( он уже с полгода целовался по вечерам с одноклассницей Лидкой, поддразнивал Игоря: « Анька Родина, девчата говорят, на тебя запала, ты бы проводил ее как нибудь после кино.
- Да она вроде бы с Васькой ходит?
- Ну, он то за ней ходит, а она все равно на тебя поглядывает. Не теряйся, она, будто-бы девчонка смелая, горячая, может и отколется чего!
Игорь задумался. Аня ему давно нравилась. Было в ней что-то цыганско-казачее: темные вьющиеся волосы, черные брови, капризно-изогнутые губы. Одевалась она, как и все девушки в поселке, скромно - черная узкая юбка, да вишневого цвета кофта. В ушах маленькие рубиновые серьги. Руки у нее были белые, маленькие и нежные, как будто с ранних лет и не выполняли по дому обычную крестьянскую работу. Какие-то неуловимые прелестные феромоны, исходящие от девушки, перебивали запахи дешевого мыла, миленьких цветочных духов, единственного земляничного крема, продаваемого в кичмане. Она была необычайно мила и привлекательна, хотя красавицей ее назвать нельзя было. Сердце Игоря, при виде ее, особенно когда она улыбалась при встрече – сладостно то замирало, то забивалось, хотелось чаще дышать, и, наверное, это и была проснувшаяся любовь.
«Если бы молодость знала, если бы старость могла!». После кино, когда все толпой, пошли по узкоколейке , обмениваясь впечатлениями, он пошел за Аней, сзади, не приближаясь, в нескольких непреодолимых метрах, не решаясь подойти и позвать, хотя уже все ждали этого, и Аня больше всех.
- Трус, трус!, - проклинал он себя, жалкий трус! Но не мог ничего поделать с охватившей его робостью. Когда проходили мимо дядиного дома, он забежал во двор, залез на сушила, достал припрятанную бутылку вермута, купленную еще днем, выдавил бумажную пробку в сургуче и налил себе вина в «малинковский» стакан, до краев – целых полбутылки, и, затаив дыхание – выпил, давясь непривычным вином в конце. По телу разлилось тепло, глаза в темноте стали видеть как будто зорче, а с этим нахлынула отвага и смелость. Да, Коля был прав, помогло!
Шумела ночь не только свистом крыльев,
Но даже переливами огней;
А я стоял и ждал, вздыхая «Приму»,
Когда удастся прикоснуться к ней!
О чем-то жалобном пропели мотовозы,
Вагоны сдвинув, приготовив в путь;
Я вляпался в лепешку из навоза,
Жизнь деревенская, увы, не продохнуть…
Она пришла в малиновом жакете,
Чернела юбка выше от колен;
Я понял, что красивее на свете,
Нет никого, и сдался сразу в плен.
Как бабочки, мохнатые ресницы,
Мне шевелили пух у бороды…
Как пахла, ты, вонзив мне в сердце спицы,
И возбудив опасные мечты.
Смеялась ты, я в груди зарывался.
Своим лицом в ложбинке утонув…
Стучало сердце в ухо, словно пяльцы
Растягивая возбужденный слух.
Затем ушла, меня не успокоив,
Ушла совсем…Лишь через много лет
Тебя я вспомнил: было ведь такое!
Такое было, ну а может, нет…
Когда Игорь нашел Аню, то она с подругами уже возвращалась назад, к станции, « встречать Куриху». Он молча подошел к ней, взял ее под руку и немного отвернувшись от удивленного взлета бровей, сказал, как выдохнул: «Пойдем, погуляем?» Аня видимо учуяла запах вина, понимающе усмехнулась, спросила: Для смелости выпил?». В ответ Игорь только кивнул головой.
Аня, как будто доверяясь ему, прижалась бедром, повернулась в обратную сторону от подруг, улыбнулась. – Ну, пошли…Подруги же пошли в сторону станции и их понимающий смех еще долго раздавался в темноте. Как только они вышли за поселок, возбужденный ночью, вином и девушкой, Игорь тот час же полез неумело целоваться. Аня притворно отталкивала и понукала его – ты скажи чего нибудь! Он думал чего сказать, наверное надо было говорить про любовь и он стыдливо сказал все же желанные вечные волшебные слова: « Я люблю тебя Аня, очень люблю!
Она в ответ обвила его шею кольцом рук и стало целовать жарко–жарко, сперва щеки, потом губы.
Он тоже пытался целовать ее в губы, она посмеивалась над ним: не так, не так! И вновь принималась учить его целоваться, а вскоре он и сам вспомнил инстинктом – как и что нужно делать. Они шли прочь от станции по рельсам, все дальше и дальше, не понимая как далеко могли бы зайти и их отношения. Но отступила короткая летняя ночь, стало светать и вместе с рассветом стала исчезать смелость, волшебная сказка юной любви.
Скоро, знаю очень скоро
Листья золотые облетят,
Сорванные ветром, словно вором -
Черные тропинки замостят.
Я пойду по этим прелым листьям
Свое счастье павшее искать
В том саду, где раньше под забором,
Позволяли мне с тобой играть.
О, как быстро время пролетело,
Росы все туманы замели,
И меня не слушается тело,
Как тогда, когда луга цвели.
Мы по шпалам шли в траве росистой,
Месяц ясный насыпь освещал,
Вальдшнеп вечер рассекал со свистом
И с тобой что делать, я не знал…
А потом подкралось злое утро,
Тот рассвет – последняя черта;
Расставанье наше было хмурым -
Горечь зацелованного рта.
Отступал туман. Пастух заиграл на дудке, а хозяйки начали выгонять в стадо коров. Аня, с Игорем, возвращаясь, уже почти бежали по рельсам–шпалам. До вечера!, Аня в последний раз поцеловала Игоря в губы и они каждый пошли в свою сторону, не думая, что расстаются не до вечера, а - навсегда. И только через много лет, Игорь неожиданно вспомнил про эти Шальновы печи и подумал – а ведь это была его первая любовь!