Мотылёк
Егоровна, сидя перед широким алюминиевым тазом на низеньком самодельном табурете, строгала на ржавой тёрке большой серый кусок самодельного мыла. Она редко пользовалась магазинными стиральными порошками, уверенная, что в них больше мела, чем какого-то отстирывающего средства. С осени до весны собирала она всякое – разное от своего мясного производства – всё, что не шло в пищу или залежалось по времени. Весной она сваливала это «добро» в большущий таз, по какой-то своей мерке добавляла туда каустик, неведомо в какие годы и где добытый, и варила своё, как она говорила, всемогущее мыло. Оно выходило доброе, едучее, никакая грязь супротив него не могла устоять. И если количество «сырья» с годами убывало, поскольку «мясное производство» уменьшалось, то количество брусков самоварного мыла, наоборот, всё увеличивалось, накапливалось, так как особо-то изводить его было не на кого: семейство уменьшилось – дети разъехались, муж, Антон Никитич, раньше механиком в гараже работал, а теперь перешёл на «чистое производство», стал сторожем. Картонные коробки, принесённые из магазина, пахнувшие поначалу привлекательно для крыс и мышей конфетками да пряниками, но потом набитые Егоровниным мылом, отпугивали грызунов от кладовки.
Тёрла Егоровна своё мыло для стирки в машинке и всякие думы в голове продумывала. Только про что бы ни зарождались мысли – про худое или доброе , -, сводились они всё равно к одному – к семье.
Муж Егоровны, Антон Никитич, пристроившись на банном крылечке и разложив на траве вокруг себя разную рыбацкую приладу, варганил из недлинного талинового прута удочку для внучонка и тоже гонял в голове всякие думки, и они, как и у Егоровны, постоянно выходили на дела семейные.
Внучок Матвейка изгонял с грядок белых бабочек – капустниц. Какой ещё работой можно было занять пятилетнего мальца? Набегавшись до пота, Матвейка примостился на траве возле бабушкиного табурета, немного посидел, отдышался.
- Баб, а баб, а дедка долго ещё будет удочку ладить?
- Да он только что взялся за неё, всё грузила искал. Засунет куда-то, спрячет, а потом кто-то ему виноватый.
-Баб, а баб, а можно мне идти на траву поиграть?
-Отчего и не поиграть? Там хорошо сейчас, роса ушла…
Травой Матвейка называл полянку в конце огорода, за картофельными посадками. Когда у коровы Ночки появлялся новенький телёночек, то днём его держали на этой полянке, чтобы понемногу привыкал есть траву. Телёночка, конечно, привязывали - верёвочкой к небольшой ольхе, растущей у самого забора. Три раза в день бабушка приносила ему свежего молочка от его мамы Ночки. Сейчас телёнка не было, не было и его мамы, и траву съедать было некому, а она росла очень быстро. Дедушка срезал траву косой и оставлял сохнуть на солнце, а после охапками уносил на сеновал. Егоровна понимала, что муж делает это не от нужды, а по привычке к работе и порядку в хозяйстве. По коровушке скучали оба. Колоть на мясо пожалели – отдали младшей дочери в хозяйство, но без молочка и сметанки не жили: дочка не жадничала, всем делилась. То сама, бывает, принесёт, а то мужа, Сергея, пошлёт: девчушки – двойняшки у них ещё маловатые для таких поручений. Сергей весёлый и добрый. Только заявится в ограду, уже кричит:
-Где наш Мотылёк порхает, тетя Оля ему гостинец от Ночки отправила!
Мотыльком Матвейка назвал себя сам, когда в четвёртую свою весну приметил на травинке большую, необыкновенно красивую бабочку.
-Кто это? – спросил Матвейка у деда.
- Бабочка, ответил дед.
Мальчик оглянулся на бабушку, пропалывавшую грядки от первых всходов сорной травы, и мотнул головой:
- Нет.
- Чего нет? – не понял дед.
- Нет! – показал ребёнок в сторону бабушки. – Нет! Вот бабушка! Кто это?
Егоровна рассмеялась:
- Мотылёк это, Матвеюшка! Мотылёк! А я бабушка, а не бабочка!
- Дед неправильно сказал?
- Бабочек и мотыльками называют, можно так и этак.
Детские ручонки осторожно потянулись к яркой бабочке, но она, чуткая даже к самым лёгким движениям около себя, вспорхнула и полетела в сторону картофельных рядков с ещё невысокой ботвой.
- Я хочу с ней! Бабушка, я хочу с мотыльком!
Матвейка энергично размахивал руками и бежал за бабочкой.
- А ну, стой, Матвей! – строго окликнул его дед. – По картошке, чур, не бегать!
- Я, деда, мотылёк, я лечу!
Дед строго погрозил пальцем – Матвейка остановился. Но ему так сильно хотелось быть мотыльком, что, даже остановившись после дедова окрика, он ещё долго махал ручонками и искал взглядом куда-то исчезнувшую бабочку.
На другой день, вспомнив вчерашнее, Матвейка объявил:
- Теперь меня зовут Мотыльком!
Мальчик сказал об этом всем: и дяде Сергею, и тёте Оле, и ребятам, с которыми иногда удавалось поиграть. Дед с бабушкой всё время заняты взрослыми делами, а Матвейка был мал, чтобы бегать по улице без присмотра, поэтому почти целыми днями он кружил около бабушки с дедом. Вместе с новым Матвейкиным прозванием появилась в доме новая игра – «Мотылёк». Матвейка – Мотылёк «улетал», а бабушка и дед должны были его ловить. Конечно, по сути это было прежнее «ой, догоню - догоню сейчас Матвейку!», но в душе у ребёнка поселилась своя маленькая сказка.
- Я уже не Матвейка, я уже Мотылёк! – объявлял мальчонка и начинал кружить по дому, и старшие должны были его догонять. Ловили понарошку, долго, желая доставить ребёнку простую, но такую желанную радость.
Как-то случилось, что дед занемог, даже с постели не вставал, а Матвейке приспичило подурачиться. Он долго теребил лежавшего на кровати деда, потом отвернулся и заплакал. Не для вида, а по-настоящему, с горькими всхлипами. Бабушки в доме не было, и ребёнок забился в дальнюю горницу, где стояла его кроватка. Там бабушка его и обнаружила, уже спящим, с распухшей заплаканной мордашкой.
Потом бабушка лечила деда – мазала какими-то своими притирками. И зашёл у них разговор о Матвейке.
- Нехорошо, неправильно растёт ребёнок, - сокрушалась Егоровна. – Сынок-то наш – отец, какого поискать надо, да вот подневольный человек, военный. Матвейку-то и проведать часто не может, а уж про воспитание чего говорить: летом дитя с нами в огороде растёт среди картошек да капусты, а зимой в избе с кошаками барахтается…
И пошёл между стариками разговор, сначала степенный, мирный, а потом всё шумнее да шумнее. Ушёл сон от Матвейки, лежит, прислушивается, о чём бабушка с дедом спорят. Хотел, было, пойти к ним, но удерживала давешняя обида на деда. Полежал, полежал Матвейка, да и опять начал дремать. И будто во сне услышал громкое и сердитое дедово:
- Да не он мотылёк, не ребёнок – мамаша его мотылёк безмозглый! И вот надо же, какое диво: слово это ему понравилось, а!
-Да не слово, а красивое существо понравилось… Красивое-то ведь и детки примечают, любят…
- Любят, любят… То лапки поотрывают этой красоте, то крылья, а потом и похороны устроят! Да ведь ещё и крест из прутиков на могилку соорудят! Поплачут!
- Тише ты, чего беснуешься? Дитя тебе мешает?
- Чего несёшь, я за это дитя жизни не пожалею, это у меня из-за мамки его сердце разыгралось,- и дед стал говорить совсем тихо, не разобрать ничего.
Полежал немного Матвейка, на звёзды в окошке поглядел, да и опять уснул. К утру услышанный разговор взрослых забылся, но не весь.
На завтрак бабушка напекла оладьев, поставила на стол сметану в мисочке. Спросила у Матвейки:
- Может, вареньица тебе достать?
- Нет, бабушка, не хочу я варенья. И оладьи не хочу. Ничего совсем не хочу.
-Вот тебе раз! Так-таки ничего совсем не хочешь?
- Есть не хочу… Я думать хочу…
- Ду-у-у-мать… - дедова рука с оладьей замерла на полпути ко рту.
- Да, вот подумать мне немного надо, совсем немного, а потом я поем…
- А вслух ты можешь подумать, чтобы мы знали, что ничего худого не надумал?
- Наверно, могу….
-Ну так вот и сделай, а мы с бабушкой-то и послушаем.
Егоровна подсела поближе к внуку, приобняла его, подбадривая. А у самой сердце задрожало, нехорошо так забилось, как будто силы у него кончаются.
- Ночью мне кто-то сказал, что моя мама – мотылёк. А вы мне этого не говорите. Почему? Вы не любите мою маму – мотылька?
Матвейка так напрягся в ожидании правды, глаза его подёрнулись влагой – вот сейчас прольются горькие слёзы. Старикам сделалось не по себе: поняли они, что Матвейка вчера слышал их шумный разговор.
-Может, вы и меня не любите?
- О Господи! Спаси и сохрани неразумного… - бабушка прижала к себе мальчика. – Уж как мы тебя любим, Матвеюшка наш милый, и рассказать не расскажешь. Только разве у человеческих деток мамы бывают мотыльками? Ну вот у кого ты видел маму – мотылька? Что такая мама может? Кашу не сварит, пирожков не испечёт, испачканные штанишки не постирает… Так ведь?
Матвейка чуть помолчал:
-Так.
- Ну вот, милый внучок!
-И маму мою ты, дедушка, любишь?
-Люблю, - выдавил из себя дед. - Как же нам её не любить: она нам тебя, вон какого славного внука, подарила!
-Ты что, деда, такое говоришь? Разве детей дарят?
-Ещё как дарят, - начал дед, но Егоровна от всей души саданула его локтем в бок.
- Дарят…на время… чтобы подросли, пока родители где-то далеко заняты какой-нибудь трудной да важной работой…- ничего толковее старик в этот момент не успел сообразить.
-А когда это время кончается? Когда папа приедет не один, а вместе с мамой?
Егоровна сделала вид, что подсчитывает дни.
- Да уже скоро, пожалуй…Надо бы письмишко черкнуть… спросить, когда….
- Ну да, ну да, - заегозил дед, - или телеграмму послать…
- А ты, Матвеюшка, ещё помнишь, какая твоя мама? – зачем-то спросила бабушка о том, о чём никогда раньше не говорила.
- Помню… бабушка, точно … помню, - Матвейка сказал это так серьёзно, раздумчиво, будто и в самом деле что-то вспоминал. – У моей мамочки красивые белые волосы, длинные… Губы…красные… А ещё вот тут, - мальчик ткнул пальцем чуть выше переносицы - ма-а-ленькая точечка… У неё красивое платье, как крылышки у мотылька…
Матвейкина мама престала интересоваться им три года назад. Ни писем, ни подарков. Уехала на свою заочную учёбу диплом защищать и не вернулась. Это было для всех как гром среди ясного неба. Сын, Михаил, привёз Матвейку к родителям. Жену долго ждал, искал. И нашёл. Оказалось, что она к тому времени обрела истинное счастье, тот «комфорт», о котором постоянно тараторила, – жила с влиятельным и очень обеспеченным человеком, который не только в чужих детях не нуждался, но и своих не хотел иметь. После этого был развод. Ребёнка бывшая жена не взяла. Михаил же сжёг все фотографии с предавшей его супругой, и не дай Бог стало упомянуть при нём о беглянке. Но «гостинцы от мамы» сыну привозил.
-Белые, говоришь, волосы… Губы красные… Ну да, вот такая твоя мама…красивая…И платья любит красивые и лёгкие, как крылышки у бабочки…
Егоровна закрыла лицо передником, она плакала: ничего-то на самом деле Матвейка о матери не помнил, но он скучал по ней и хотел, чтобы у него тоже была мама. Вон оно даже как вышло: придумал себе, какая она…
Лето кончилось, и осень с зимой пролетели, а весной ещё годок прибавился Матвейке. Огородные дела начались, и опять парнишка целыми днями крутится между грядками. Бывает, порыбачить с дедом сходит, и это уже праздник для него. Только смышленее стал, понял, кто счастье в дом может принести, и стал подгадывать время, когда Танюша - почтальонша мимо ходит. А как укараулит, то спрашивает каждый раз:
- А нам писем опять нету?
- Пишут, Матвейка, пишут! – отшучивается дивчина, стараясь быстрее пройти мимо. Сердечная девушка, жалостливая…
А тут вдруг и не письмо даже, а телеграмму принесла, но Матвейке не отдала, велела бабушку или деда позвать. Егоровна в ограде была, на разговор быстро подоспела. Расписалась за телеграмму и стоит, робеет развернуть листок. Аж за сердце схватилась. После глянула: от Михаила. Отлегло. Может, приедет скоро…
- Баб, а баб, это от папы?
- От папы… - а сама разворачивает телеграмму.
-Бабушка, а на ней печать есть? Она настоящая?
А Егоровна рот свой рукой захлопнула: закричать побоялась. Стоит с закрытым ртом, на бумагу смотрит, головой качает. Почтальонка не отходит от неё. Деда Антона принялась выкрикивать, а он уже тут. Взял телеграмму , глянул в неё, потом зачем-то на Матвейку поглядел и тоже, как Егоровна, стал качать головой. А почтальонка Танюша почему-то заплакала и побежала дальше.
-Ну что там папка пишет? Опять, наверно, не может вместе с мамой приехать? И чего она так долго занятая.
-Приедут, милок, приедут… Вот мамка твоя задерживается опять… А отец-то не нынче, так завтра прибудет… Айдате-ка в дом, подумаем, как его встречать будем.
Михаил приехал утром и в этот раз уже на своей машине. Ехал всю ночь. С тихими слезами в голосе Егоровна обняла сына, уткнулась лицом ему в грудь.
-Мама, не надо так переживать…
- Ой, сынок мой, и красивый ты, и умный, и добрый – за что тебе такая доля!
-Да хорошая у меня доля, мама. А если судьба с плохим человеком развела, так это разве к худому?
- А Матвейка?
- Нас много, мы все его любим, на ноги поставим – не пропадёт.
-Не пропадёт, Мишенька, не пропадёт…
Стол бабушка с утра накрыла, но зачем-то поставила на стол бутылку. Дед Антон спиртное не терпел, детей в трезвости воспитал, вот Матвейка и полюбопытствовал:
-А что в этой бутылке, бабушка?
- А это, милок, лекарство такое… горькое…
Лекарство – это было понятно, доводилось и Матвейке хлебать бабушкины отвары, но сейчас же никто не болел….
-Это деду?
-Не только. Все мы сегодня приболели, только ещё не всё поняли…
-А можно, я только киселя поем? Я ещё не голодный.
-Киселька? Это мы сейчас в первую очередь попробуем…
Матвейка любил кисель, особенно густой и горячий. Он черпал его из тарелки маленькой ложечкой, ел неторопко.
Вдруг в раскрытое окно влетели две пёстрые бабочки: они стали метаться по комнате, и казалось, что одна другую не то догоняет, не то прогоняет. Наконец одна упорхнула обратно на улицу, а вторая, не боясь людей, подлетела к Матвейкиному блюдечку с киселём и села на краешек, сложив крылышки. Мальчик перестал есть, замер, боясь спугнуть бабочку, и вдруг раздалось истошное:
- Мама! Это же ты прилетела ко мне? Я знаю, ты моя мамочка! Я не обижаюсь на тебя: ведь мотыльки не умеют жить в доме! Мамочка! Спасибо, что ты прилетела, я ждал тебя, сильно – сильно ждал!
А бабочка, расправив крылья, взмахнула ими и тоже вылетела в окно. У Матвея началась истерика: он захлёбывался слезами, не мог говорить, никого не подпускал к себе. Матвейкин отец был врачом, он лечил взрослых людей – солдат и знал, как можно помочь детям, но перед большим горем своего маленького сына вдруг растерялся. А бабушка подхватила отбивающегося руками и ногами внука, подбежала к баку с холодной водой, сбросила с него крышку и макнула внука головой прямо в бачок – раз, другой да и третий. С Матвейки текла вода, но он уже не блажил, а оторопело смотрел на всех. Ребёнка обтёрли полотенцем, переодели в сухое, и Егоровна унесла его в дальнюю горенку, положила на кровать, накрыла одеялом и сама прилегла рядышком, приговаривая:
-Спи, родной, всё у нас хорошо, и будет хорошо. Дай-ка я тебя обниму, и вместе поспим, пристала я за утро, ноженьки свои утоптала…
-Бабушка, это ведь моя мама ко мне прилетала?
-Ну что ты, милок, сказочник ты наш! Где ты видел, чтобы у людей были мамы – мотыльки?
-Не видел, бабушка… Никогда не видел..
-Ну и вот! Мы же про это с тобой уже разговаривали… Недоспал ты сегодня, отца-то дожидаючи…
Матвейка заснул почти мгновенно.
А взрослые наконец собрались за накрытым столом. Перед каждым маленькая стопка. Антон Никитич встал, поднял свою.
- Ну, Царство ей Небесное, Лидии Николаевне, -сказал он глухим голосом, кашлянул, глянул на остальных – все встали и, не чокаясь, выпили из своих стопок.
Потом стали есть и разговаривать.
-И как же это он её? Что же ты, Миша, нам рассказать не хочешь?
-Да что я, мама, при Матвейке мог сказать: он ведь от меня не отходил… Плохую смерть она нашла…довела человека…
-Погуливала от него, что ли?
- Не то слово… Думала, наверно, что если любит, то всё простит… И прощал. Потом людям в глаза стыдился смотреть… А прощал…
-Так как же он её всё-таки?...
Ремнем офицерским забил… Не хотел, поди, так-то, а вот вышло… Разошлось сердце… С сопливым солдатиком у себя дома прихватил – срам на весь гарнизон…
- И что же солдатику-то тому? Не навредил?
-А ничего ему…Сначала он его вышвырнул за дверь и приказал молчать… Если бы соседи эту сцену не увидели, может, и всё по-другому обернулось… А правильнее сказать, по-прежнему бы пошло…
- Да, Лида – Лида… Ещё одному жизнь искалечила…Под суд пойдёт или как там у вас, военных, в таком разе…
-Некого под суд, мать… Уважаемый был командир, звание серьёзное, награды… Застрелился он…
Антон Никитич ударил кулаком в стол – посуда подпрыгнула:
- Вот лярва! Ей бы на одну ногу наступить, а за другую потянуть – разорвать на части! Хоть я не божественный человек, а тут спасибо Боженьке хочу сказать: отвёл он её от тебя, Миша, от семейства нашенского!
- Уймись, Антоша, нельзя сейчас так говорить: грех… Не нашла бабочка любви своей вековой, так несчастной и ушла на тот свет… И других несчастьем богато наделила…Как же мы теперь с Матвейкой-то? Ведь даже и полправды ему, маленькому, не расскажешь. Уж как он ждёт мать! Вон, сказку придумал, что она бабочка…. Как бы умом не повернулся…
Антон Никитич молча плеснул в стопки. Выпил первым – тоже молча. После выпили по третьей. А потом уж стали вести долгий и трудный разговор о Матвейке, о Михаиле. Отец корил его за то, что до сих пор не женился во второй раз:
-Трусишь, поди, теперь-то?
- Трусить не трушу, отец, а опасаюсь. Молоденькая девчонка мне не пара, а мой возраст уже детьми оброс, семейно живут… Скажу, однако, правду про то, что мне на ум пришло. Ездил ведь я на Лидины похороны… С сестрой её, Лизой, на кладбище встретились. Она ведь Лиду-то хоронила – кому ещё? Смотрю: одета бедненько, худенькая. Нехорошо мне стало. «На какие такие кровные, - подумалось, - она сестру хоронит?» Поговорили немного, на поминки позвала – пошёл. Небогато на столе было, и поминальщиков негусто – быстро разошлись. И я уже собрался уходить – она не задерживает, руку мне протянула, прощается. Не жалуется, ничего не просит, а ведь могла бы. Кинул я взгляд на её жильё – во всём недостаток светится. Но всё чисто, даже чересчур чисто. Такой чистотой нужду обычно прикрывают.
- А Венька-то твой где?- спрашиваю.
Оказалось, утонул или утопили. Уехал с приятелями в ночь на рыбалку и не вернулся. Остальные вернулись, он нет. Сонечке было полгода, родни никакой, кроме Лиды. Сначала сестра забегала время от времени, потом перестала. Давно не была, и вот… Слушаю я и думаю, как помочь, чтобы не обидеть, не унизить. Воды стакан попросил. Пока она на кухню бегала, стакан ополаскивала да воды в него набирала, я в плащик её, во внутренний карман, деньги положил. Воду выпил и заставил Лизу адрес мой записать. Была от неё весточка: «Здравствуй, Миша! Большое тебе спасибо!» И пока что всё.
- А ты чего бы ещё желал, глупая ты детина?- ругнулся Антон Никитич.
- И вправду, - поддержала Егоровна. – Лиза славная была девушка, скромная. На твоей свадьбе уж как парни к ней ни липли, а никто голову ей не закрутил.
- Да ладно уже, родители. Сам подумываю, как мне с Лизой поближе сойтись. Хорошая она, не спорю, но ухажёр из меня уже никудышный: разучился я с девушками миндальничать.
- О как оно! – съехидничал Антон Никитич. – В тридцать лет мужик самый жених! Мне вон сколько годов, а бабоньки мне очень даже улыбаются!
- Улыбаются, как же! – Егоровна засмеялась. –Веселишь их всякими побасёнками, вот они и ржут, как молодые кобылки.
-Ревнуешь?
Михаил передёрнул губами, будто хотел улыбнуться, но остановил себя:
- Да ведь неловко … после похорон…
- А ты жену что ли хоронил? Вы уж сколько лет друг дружке никто были? Усопшей, как говорится, Царствие Небесное, а живым, сынок, жить надо. Да и Матвейка Лизе не чужой – не обидит она мальчишку.
После сна Матвейка отошёл, был спокойным, с отцом и дедом до ночи просидели у речки: рыбачили. Рыбы наловили – коту на два жевка, а уж радости было! Матвейка дурачился, притопывая ногами:
- Ухи! Ухи хочу!
- Ну нет, дружочки, уху завтра варить станем. А пока что на ночь молочком да шанежками обойдёмся, - очурала внука Егоровна
- А я, родители, так хочу на сеновал, сто лет там не ночевал, сенцом не дышал. В детстве-то всё летечко там крутились… А вы нас караулили, как бы мы спички с собой не прихватили… Ох, детство, детство – сладкая пора…
Антон Никитич радостно оживился:
-Вот, мать, сенцо-то моё как раз и пригодилось, а то бы и прилечь не на что было: старую-то труху уже бы ветром повыдуло.
Матвейку на сеновал не взяли, он обиделся, но бабушка заманила внука в постель, пообещав рассказать самые интересные сказки.
- Это и к лучшему, Михаил, надо нам всерьёз кое-что обмозговать. Так?
- Так, так, отец… Матвею через год в школу и, не обижайся, вы с матерью нынешнее обучение не потянете. Мудрёное оно стало, все знакомые за головы хватаются: вроде и тому же учат, чему и нас учили, да как-то не так. В город надо мальчишку везти, самому за ним смотреть, помогать…
-Какая обида… Всё это мы с матерью ой как понимаем, да вот…
-Что вот, отец?
-А вот когда ты уезжаешь по службе, как быть?
-Вот насчёт этого и хочу посоветоваться, что ты скажешь. – Михаил помолчал, собрался с духом.
- Говорил я уже, что у Лизы был, на поминки заходил. Хорошая она женщина, а живётся ей худо. Красивая, возле таких мужики крутятся роями. Не женятся, так хоть помогают чем-то. А тут сразу видно гордость её и женскую, и человеческую…Хочу попробовать поговорить с ней, должны понять друг дружку: ни она, ни я счастья семейного даже чайной ложкой не хлебнули… Да и не чужие мы, ребятишки наши по крови родные…
- А как же любовь? Забыл, как перед своей свадьбой все мозги нам с матерью проклевал: люблю, люблю, жить без неё не могу – самая красивая, самая хорошая… А теперь что скажешь?
- Потянуло меня к Лизе, отец, не только из-за жалости – к душе её потянуло. А насчёт красоты… Знаешь, она очень красивая, только худенькая, как девчонка – подросток… Жизнь замотала, видать…
Михаил взял пучок сена, поднёс его к лицу, потянул носом:
-Надо же, как пахнет – радостью… Вот и Лизе я хочу радость дать… Не обижу её, отец, никогда, если согласится…
Через два дня, справив кое-какие дела в подмогу родителям, Михаил уехал.
Мелькали дни, лето шло на закат. Ничего нового в жизни Матвейки не случалось. А вот за деревней поставили высокую железную башню. Дед Антон шутил:
- Видно, и нам Эйфелева башня положена. Будем жить, как в Париже.
Но башня оказалась полезной, через неё можно стало связываться по телефону с теми, кто живёт далеко. Сперва в это худо верили, да оно и понятно: в деревне голимое старичьё пооставалось, молодых совсем мало. Вот они-то, помоложе кто, первыми и напокупали себе маленьких телефончиков: ходи себе, где хочешь, никаких проводов не надо, а кто тебе позвонит – пожалуйста, слышно всё, разговаривай. Телефончики эти были недешёвые, но скоро их стало даже не по одному в семье: жене, вишь, надо, а мужу – пуще того, потому как вдруг чего… Бабка Лапшина вроде как жаловалась:
-Жила семьдесят лет без энтого аппарата, а теперьча и на ночь в постель его тащу, да не приведи Господь потеряю где в дому или в ограде – горе, страх аж берёт.
Бабка сетовала, но и гордилась перед соседями: Антон Никитич-то всё прикидывал, надо ли им с бабкой такую забаву за немалые деньги, и телефон не покупал. А когда Егоровна начала потихоньку продвигать эту тему, то Никитич – хоть и не атеист, но и не шибко пристрастный к религии - такое понёс!
- Вот ты, Мария моя Егоровна прикинь: я тут «хрюкну» в этот телефон, сигнал мой пойдёт в Космос аж до спутника – это, как тебе пояснить лучше, до самого твоего Царствия Небесного. Этот сигнал, изойдя из твоего рта, всё пробьёт, чтоб до спутника добраться: и через стены дома пойдёт, и через крышу, и всю земную атмосферу проколет, дыру в ней сделает в безвоздушное пространство, потом – рикошетом от спутника полетит в обратный путь – к тому, для кого я «хрюкнул». Сам диву даюсь, какая силища у этого сигнала! И вот эта силища протыкает ухо, да и мозги, наверно, тому, кому она послана. Во! – тычет Никитич пальцем в небо. – Поразмысли-ка теперь, моя боговерующая супруга, что такие «игрушки» могут с мозгами нашими сделать, особенно если мозгов мало, а язык длинный и любит подольше потрепаться.
Егоровна пожимала плечами:
-Да не покупай уж ты эту холеру, застращал совсем. А люди-то вон и ребятишкам понабрали. Надо будет, мать или отец там, к примеру, позвонит: «Колька, ты где? Уроки выучил?», а те и ответят – родителям спокойнее.
-Так можно и в Америку позвонить и сказать, что из Африки звонишь, с пляжу какого-нибудь или из пустыни. По телефону этому наврать можно с три короба. Колька тот, может, и в школу-то не изволил сходить, а из-под одеяла хоть что набурохвостит. Рано людям этой штуке радоваться: ещё неизвестно, что выйдет… Вот бы в войну да в партизанских отрядах такие штуки были –во какая польза была б! Да, вот тогда бы да….
С месяц, не меньше, телефонная тема волновала Егоровну с Никитичем. А когда уже всякие доводы против и фантазии о страшном вреде «мобильников» у Антона Никитича закончились, манул рукой:
-Однако, надо покупать.
Матвейка, наслушавшись споров бабушки с дедом, решил про себя, что телефон – это нужная штука. И нестрашная: вон, все звонят, разговаривают, и ни у кого ни стены не разрушились, ни крыши не снесло, и ничья голова не треснула от опасного сигнала. Наоборот, все радуются. Ребятишки уже и играть в телефоне научились. А может, и до Царства Небесного можно с такого телефона дозвониться. Бабушка говорит, что там все счастливые… И стал Матвейка ждать, когда же дед съездит в район и купит там телефон. Он не просто ждал, он мечтал, и мечта эта занимала всю его головушку, как это и бывает у детей.
Но никто в район не торопился: пришла пора картошку копать. Дед спланировал:
- Завтра ботву уберём, а после я вилами картошечку-то повыковыриваю. Полежит она денёк на солнышке, а там и в погребушку ссыплем. Итого, надо нам не меньше недели – вот так-то.
- Неделя – сколько дней? – насторожился Матвейка, от которого из-за копки картошки исполнение мечты отодвигалось на неопределённое время.
- Неделя – это семь деньков, а то и в шесть управимся, если такое же вёдро будет стоять.
До семи и даже больше Матвейка умел считать. Поперебирал пальцами: «Раз, два,три,четыре…» Всё же немало выходило. А вечером, за ужином, бабушка Егоровна приметила:
- Кошаки наши, видите, мордашки свои рыжие «намывают». Уж не гостей ли нам ждать?
Кошачьим умываниям бабушка крепко верила, а потому сразу после ужина заставила деда натаскать к русской печке полешек посуше да побольше, а сама опару для теста замешала. А к ночи в окно постучали. Крепко так, настырно постучала. Егоровна аж вздрогнула и перекрестилась:
-И кому приспичило? Кто так «зыбает» в окошко – стёкла побьются.
А это прибежала радостная бабка Лапшина. Радостно ей было не только добрую весть соседям передать, но и утвердить их в мысли о пользе «мобильников».
Дед приоткрыл створку окна.
- Ты, Мартыновна, не иначе, как связь с инопланетянами установила, что так по ночной поре скачешь? – дед любил пошутить над соседкой.
- Ага, с напланетянами, с имя, привет тебе передают и к утру сами до тебя долетят!
-Неужели Мишка приедет?
-Мишка, Мишка! Едут!
А ты-то, соседка, как узнала?
- А Мишка ваш позвонил Кольке Бородину, а Колька – моей Вальке, а уж Валька мне сообщила.
Дарья Мартыновна Лапшина побежала через дорогу – домой, а Никитич пошутил:
-Видно, взаправду говорят некоторые умники, что кошки - животные необычные, что связь у них есть с Космосом или с чем-то там ещё. Вишь, Егоровна, кошки-то поперёд телефона весть подали. Может, и не нужен этот аппарат, а заведём лучше ещё пару котяр?
Хорошо, что Матвейка не расслышал этой дедовой шутки, а то была бы у него неспокойная ночь: душа-то детская всё за правду принимает, она серьёзнее, чем у взрослых.
Утром Матвейка проснулся от шума подъехавшей машины. Она остановилась под самыми окнами, тихонько поурчала и затихла. «Папка!» – догадался Матвейка. Но послышались ещё чьи-то голоса: как будто говорили женщина и ребёнок. Мелькнула надежда: «Мама!»: ведь бабка Лапшина сказала «едут» - значит, папка, наконец-то привёз маму! Матвейка выпрыгнул из-под одеяла, натянул шортики и майку и…замер. Всё его существо, только что пережившее одну секунду счастливой надежды, словно озябло от того холода, которым может наполниться его жизнь, если он сейчас обманется, если это не мама.
-Проснулся, - заглянула в горенку бабушка. – Молодец! Беги к рукомойнику, сполоснись… Гости у нас, дорогие, желанные…
Матвейка плеснул на лицо пару горстей воды, потёр лицо полотенцем и вышел в ограду. Там пока никаких гостей не было, но за воротами шумно радовались, что-то спрашивали, что-то отвечали дед Антон, бабушка и ещё кто-то. Матвейка оробело вышел за ограду. Возле палисадника стояла отцова машина, там и толпились все. Но как только Матвейка показался за оградой, навстречу ему, Матвейке, от машины шагнула высокая, тоненькая женщина в ярком лёгком платье, складки которого разлетались на ходу. У женщины оказались длинные белые волосы с лёгким желтоватым отливом, а ярко накрашенные губы радостно улыбались Матвейке, только ему.
-Мама! Мамочка!
Мальчик бросился в распахнутые руки женщины, и они приняли его мягко, с любовью, по-матерински.
- Мама! Я так люблю тебя! Где ты была так долго?
Женщина прижалась лицом к Матвейкиной щеке и тихо сказала:
- Я растила тебе сестрёнку, сынок, а это дело небыстрое…
От машины шёл отец, за его руку цеплялась девчушка лет трёх. «Ещё маленькая, - подумалось Матвейке, - но ничего, подрастим…»
- А я Соня, - сообщила девчушка, подойдя к Матвейке.- Ты будешь со мной играть?
- Конечно буду, ведь ты моя младшая сестра, давай руку, я покажу тебе наше хозяйство.
С этой минуты всё, что происходило в семействе, воспринималось Матвейкой, как счастье. После завтрака, немного отдохнув, взрослые начали копать картошку. Соню Матвейка увёл на свою любимую полянку за картофельными рядками. У девочки оказался целый набор очень ценных для Матвейкиных задумок вещей: маленькие ведёрки, совочки, тазики… Можно было приносить воду из речки, мешать её с глиной и лепить всё, что захочется. Играть вдвоём было очень интересно. Дети даже не заметили, как бабушка увела с картофельного поля гостью: надо было готовить обед. А между делом можно было поговорить – о многом.
- Спасибо тебе, Лизонька!- Егоровна уткнулась Лизе в плечо. - Спасибо, милая. Ты ведь нас спасла. Были мы роднёй, а теперь семьёй стали, где у всех есть все: у дедушки – бабушка, у сына – жена, у внука – сестра. А я ведь помню тебя с Мишиной свадьбы: хорошенькая была, ну а так, с белыми волосами, ещё милее стала, наряднее. И губы красить тебе идёт, улыбка красивее, добрее.
- Спасибо, мама, за слова добрые, но мне пришлось над всем этим потрудиться, теперь вот понемногу привыкаю. А за Матвейку вы не переживайте: не чужой он мне.
Картошку выкопали за один день. На другой день сушили на солнце, и было свободное время. Но бабушка принялась перестирывать своим волшебным мылом испачканную одежду и рада была возможности продемонстрировать новой невестке его необычную силу. Мыло, действительно, вмиг смывало с вещей всю грязь. Чтобы немного порадовать Егоровну, Лиза взялась отстирывать домотканый половичок, брошенный поверх поленницы ещё весной, да и забытый там до осени. Мыло творило чудеса.
- У меня его много набралось, так ты, Лизонька, возьми с собой сколь-нито , ребячью одёжку будешь отстирывать. Ведь как, бывает: на улке-то замусолят – хуже трактористов…
- С радостью возьму. Спасибо, мама. Но и нас есть для вас волшебный подарок. Миша молчит: напоследок оставил.
Через несколько дней Матвейка догадался, что его от бабушки с дедом увезут. Занервничал: то скачет козликом, то засядет в укромном уголке и молчит. Соня тогда думает, что братик играет с ней в прятки, и ищет его в разных потаённых местах. Бабушка с дедом тоже загрустили. Трудно было привыкать к мысли, что жизнь пойдёт по-иному: тихая, каждый день одинаковая.
Но день отъезда настал. Вещи в машину сложили, гостинцы деревенские бережно упаковали. Осталось сесть на мягкие кресла, завести мотор, и можно ехать. Самым хмурым был дед. Бабушка его успокаивала:
- Помнишь, сами ведь говорили, что не расти же парнишке среди картошки – капусты…
- Да помню, помню… Помолчи, справлюсь я… Не бойся..
А Михаил тем временем достал из машины коробочку, распечатал её.
-Это вам, родители…. Телефон. Один из самых добротных на сегодняшний день. Оплату за разговоры я внёс достаточную, чтобы надолго хватило, потом буду добавлять. Как вы тут без нас заскучаете – нажмёте кнопочку, и мы тут как тут… Здесь включается, вот тут номер наш записан… И ваш номер у нас есть. А ну-ка, честная компания, проверим связь.
Дед включил телефон, нажал, куда ему Михаил велел, и – о чудо!- «мобильник» в кармане Михаила что-то запел. Проверили обратную связь – всё в порядке.
-Ну, отец, скажи нам на дорожку что-нибудь в телефон!
Дед уже без робости нажал, что следовало, Михаил откликнулся:
-Наша семья вас слушает!
-Доброй дороги, сынок! Пусть и мать скажет своё слово.
Егоровна прижала телефон к уху:
-Спасибо вам за всё, дорогие! Уедете – реветь стану, но и знать буду, что семья ваша вся в сборе. А разлуку… разлуку потерпим… всё же вдвоём с дедом остаёмся… Он у нас весёлый…Ну, трогайте!
Машина выехала на дорогу, но пока видна была до поворота, старики стояли возле палисадника и махали вслед.
На другой день Егоровне и её «весёлому» Антону Никитичу никакое дело в руки не шло. Позавтракали, привычно побродили по усадьбе, пообедали, в огород пошли. Всё прибрано – делать нечего. Дошли до Матвейкиной полянки, заглянули в самый её край, где внук играл один, а потом – с Соней. Что это? В коробку сложены чисто отмытые от глины Сонины игрушки: ведёрки, совочки… А что это рядом? Долго рассматривали старики подарок, оставшийся от детей, рассуждали о его смысле, а потом вспомнили про телефон и позвонили Михаилу.
- Скажи, Миша, деткам, что нашли мы их подарок на полянке. Беречь будем. Накроем от непогоды. Спасибо им. Умные они и сердечные.
- Да что такое они вам оставили?
И Егоровна с мужем рассказывали по очереди о том, что увидели на полянке. Около самого забора выстроились глиняные фигурки. Стояли попарно. Впереди угадывался крупный мужчина на крепких ногах, с большими руками, сухие былинки воткнуты на месте бороды, такие же травинки обрамляли лысое место на голове. А рядом стояла женщина в длинном, широком платье, в фартуке с большим карманом, а на голове платок, повязанный концами на затылке. Пара за ними была помельче, и мужчина с женщиной держались за руки. И третья пара - две детские фигурки: мальчик побольше, а девочка помельче – тоже держалась за руки.
- Надо бы спросить Матвейку, почему мы с тобой, Маруся, за руки не держимся, а? Пусть Миша позовёт к телефону Матвейку.
То, что ответил мальчик, долго, много лет, обсуждалось в семье, даже когда дети выросли и сами стали родителями.
-А вы, бабушка с дедушкой, и так уже никуда друг от друга не денетесь, а нам надо привыкать жить вместе, держаться друг за друга
Матвейке в ту пору шёл седьмой год…