Уроды Повесть о любви

Уроды
Повесть о любви
Игорь Буторин
Томагочи
1

Александра Семеновна открыла дверь своим ключом. Голова, после вчерашних поминок, немного болела. В квартире усопшей соседки царил бардак. Это и понятно, кто теперь здесь будет наводить порядок?
Семеновна устало бродила по хаосу. Среди развороченного тризной стола с остатками еды и старой посуды, продавленных стульев и куч тряпья по углам, соседка была похожа на курицу среди безобразия скотного двора.  Съела скукоженный покрытый капельками испарины кусок сыра, на подоконнике обнаружила недопитую рюмку водки, не задумываясь, выпила ее содержимое и присела на табурет. Из туалета раздался звук унитаза, от которого Семеновна даже вздрогнула.
— Что они там себе думают? Вот ты мне объясни на милость, — громко спросила Семеновна, подойдя к двери уборной. — Какие-то сволочи, других слов я подобрать не могу. Совсем уже народ в нищету вогнали. Я на прошлой неделе газету читала, так вообще волосы дыбом. Никогда не думала, что придется еще и в конце жизни голодовать. Вот после войны страшная голодуха была, собак ели, хлеб давали по карточкам, варенье варили без сахара... На всю жизнь запомнила его вкус. А нам, ребятам, ведь не объяснишь, что жрать нечего, вот мать и плакала тайком. Потом, когда карточки отменили, нам все не верилось, что хлеба теперь можно есть вволю. Четыре буханки тогда с братьями умяли, потом животы очень болели.
Из-за двери никто не ответил.
— Ладно, пойду, я, чё-то устала прибираться тут. Пойду, полежу, потом еще приду… поприбираюсь. Народ совсем сдурел, смотри-ка, кто-то рюмку припрятал с закуской... Совсем сдурели, сволочи. Ну, ладно, отдохни и ты поплачь, помогает... Горе-то какое. Эх, Дуся, Дуся, сама ушла, а сыночка не забрала с собой, — и шепотом добавила, — а зря...
Семеновна горько вздохнула, смахнула слезинку. Подумала, как-то оно будет, когда и ей придет срок отдать Богу душу? Пошла домой поплакать и заранее пожалеть себя, а быть может, свою дочь, которая вряд ли успеет на похороны, потому что живет аж в Салехарде, а оттуда за три дня не доберешься. Кто будет ее хоронить, как оно будет… неизвестно.
Похороны соседки организовывала она одна. Семеновна ходила по соседям просила помочь. Кто деньгами, кто свозил на своей машине по инстанциям. Одним словом, похоронили соседку Дусю, как считала Семеновна, нормально. Да и поминки организовала тоже она. И теперь понимала, что, когда придет ее срок, бегать и хлопотать будет некому. В подъезде из стариков теперь кроме нее никого не осталось. Все остальные жильцы хрущовки были более-менее молоды, и помирать им еще рано.
Когда дверь за соседкой закрылась, из туалета на инвалидной коляске выехал Кусков. Двигался он хотя и уверенно, но осторожно, ощупывая встречные углы руками. На нем была старенькая, застегнутая на все пуговицы, но чистая белая рубаха. Глаза скрывали темные очки. Он несколько раз наткнулся на стоящие, на непривычных местах табуретки и стол, пока не добрался до подоконника, где нашел магнитолу и включил радио. Оттуда зазвучали новости о выборах, взрывах, революциях на Ближнем Востоке, ДТП и прочая чернуха. Молодой человек выключил радио и подался на кухню. Там в холодильнике взял бутылку водки.
— Царствие небесное тебе, мама, — и запрокинув голову, стал пить обжигающую жидкость крупными глотками. Потом закашлялся. Минуту сидел переваривая. Комок в горле душил, из глаз брызнули слезы. Кусков сквозь слезы заорал во все горло песню: "Комбат — батяня, батяня — комбат..."
То ли прооравшись, то ли проплакавшись, уставший Кусков снова припал к горлышку бутылки....
*

Из забытья его вывел звонок в дверь, который прозвучал резко и требовательно. Кусков нехотя подъехал к двери.
— Кто?
— Я это, Серега Селезнев. Помнишь?
Кусков помнил Серегу. Они были друзьями с детства. Вместе росли, вместе пошли в школу, вместе ушли в армию. Потом Серега женился и переехал в соседний дом в примаки к своей жене. Его же родители перебрались жить в деревню, откуда тридцать лет назад приехали в город за хорошей жизнью. А вот в старости потянуло их на малую родину, да и жалко было оставлять дома, которые достались в наследство от их деревенских родителей.
Последний раз Кусков видел друга детства на своих проводах в армию, и вот, вдруг, Серега объявился.
Серега ворвался в квартиру, как свежий ветер, хотя свежим его можно было назвать с большой натяжкой, потому что друг детства дополнил комнатное пространство запахом густого перегара.
— Здорово, — пожал руку Кускову Серега и, на алкогольном нерве затараторил, не прерываясь. — Ну, как ты? Да-а, жалко тетю Дусю. Теперь один... Ну, ниче, ты не боись, я тебе, если чё надо, помогу, друзья детства все-таки. Слушай, после поминок, может, у тебя выпить чего осталось, а то вчера ветку перегнул, сейчас трясет, как не знаю что.
Кусков, обрадовался Сереге и кивнул на старенький шифоньер, где была припрятана водка.
— О, ейс! Ты будешь? Давай помянем, легче будет.
Серега быстро разлил по рюмкам. Одну всучил Кускову, быстро чокнулся и стремительно опрокинул ее в свое пышущее похмельем нутро. Минуту сидел набычившись, переживая первую похмелочную, потом встрепенулся и уставился на Кускова уже посветлевшими глазами. Сереге явно полегчало, после чего, по старой русской алкогольной традиции, требовалось поговорить.
— Ты не боись, Серега Селезнев никогда своих друзей в беде не бросает, — начал разговор по душам друг детства. — Прорвемся. Может сразу по второй?
Серега разлил, сообщил, что за помин души надо пить не чокаясь, выпил сам. Кускову стало хорошо. Хорошо, что сейчас на следующий день после похорон матери сидит дома не один. Он был благодарен Сереге, что тот, вспомнив о друге детства, зашел его проведать. Благодарен, что тот не вовлекает его в разговор, а треплется сам, не жалеет друга и не задает лишних вопросов о будущем. Хорошо, когда есть друзья. Эта уже пьяная мысль согрела не хуже водки, и стало спокойнее.
— Классно было в детстве, рассуждал Серега. — Ни тебе забот, ни хлопот. Даже соплю тебе подотрут, живи и радуйся. А сейчас... Моя совсем оборзела. Сегодня просыпаюсь — так тошно, а она орет своим противным голосом. Так заколебала, ну, я и долбанул ей промеж рог. Так она, стерва живучая, топор схватила и нагло так мне в глаза говорит: "Убью на хрен, и мне ничего не будет". Прикинь, в каком настроении я сегодня из дома вышел.
Снова налил Серега, предупредив друга, что пьет теперь по половинке, чтобы на дольше хватило, и чтобы можно было толком поговорить.
— Конечно, все от водки, — настроение Сереги приобретало все более философские мотивы. — Ну вот, если разобраться, так ведь это она вместе с тещей меня на стакан посадили. Выпей, зятек, ты у меня хороший. А моя, я сколько раз ей говорил, давай вместе, я из запоя выйду, ты только гостей не приглашай, ну месяц, или два, а там я бы выправился. Так нет, сука, заявила, что из-за меня, пьяницы, она свой образ жизни менять не собирается. Вот оно и пошло-поехало. Она с бодуна не болеет, здоровая стерва, а мне с утра хреново. Ну, там, пивка или еще чего, а, как говорится, сто грамм не стоп-кран, дернешь — не остановишься. Понятно, что к вечеру нажрешься, да еще и эта халда постоянно орет своим противным голосом. Хотя, если разобраться, то моя-то тоже уже на стакане, бабы они быстрее мужиков спиваются. Только она этого не понимает. Для нее я главный корень зла и беспробудного пьянства. Запои, конечно, частенько стали случаться. Ну, ладно, загрузил я тебя, давай лучше выпьем. Что делать собираешься?
От такого резкого перехода Кусков не сразу понял, о чем это его спрашивают.
— Черт его знает. Пенсия пока идет, правда, небольшая, но жить можно.
Серега посмотрел в окно и предложил:
— Может, тебе бабу завести? Они хоть и стервы, но и польза от них тоже есть: там пожрать-постирать могут и вообще… секс.
— Чего молотишь, кому сегодня инвалид нужен? Да и вообще, кому мы, живые уроды, кроме матерей, нужны. Они, как привыкли с детства сопли да дерьмо за детьми убирать, так всю жизнь и убирают, пока не споткнутся о край могилы. Я вообще жалею, что не погиб, мать бы десять лет назад отревелась, нынче в гроб спокойней бы легла…
Сказал это Кусков зло, поэтому Серега насколько это было возможно с уже затуманенным сознанием, попытался успокоить товарища:
 — Не боись, если чего надо, я тебе помогу, буду заходить, проведывать. Что ты здесь один будешь киснуть. А я тебя с корешками познакомлю, ну там, когда бутылочку раскатаем, когда просто потрендим. Не боись, я тебя не оставлю, ты мой корефан! Давай за настоящую мужскую дружбу.
Еще выпили. Серега, накидавшись на старые дрожжи, уже сильно окосел и Кусков это понял по заплетающейся речи друга.
— Заходи, Серега. Всегда рад.
Но Серега вместо того, чтобы откланяться, просто стек на пол. Кусков ощупью обнаружил обмякшее тело школьного товарища, достал еще одну бутылку водки, выпил из горлышка и вновь затянул песню про комбата. Раздался стук по батарее.
2
Прошла неделя со дня похорон матери. Кусков даже пробовал приспособиться к одинокой жизни. Он, по сути, пытался вновь изучить квартиру. Если раньше ему все подавала мать, то теперь необходимое ему приходилось искать самостоятельно. А слепому это было нелегко. Если что-то падало на пол, то найти это, сидя в инвалидном кресле, было практически невозможно. Именно поэтому квартира скоро превратилась в форменный бардак. Опять же он порой забывал, что и куда ставил. Так однажды он почти час искал чайник. Потом нашел его в ванной. Беспомощность больше всего злила Кускова. Причем злился он на весь белый свет — на себя, на умершую мать, на соседку, которая долго не приходит, на правительство и собес. В такие минуты гнева он мог и сам запулить что попадало под руку, а потом долго это не вовремя попавшееся под руку, но нужное, искать.
Редко, но приходила соседка. Она терпеливо, но ворчливо собирала разбросанные вещи и домашнюю утварь, ставила все на положенные места. Однако Кусков не всегда догадывался, где эти «положенные» места находятся, и тогда снова злился, или плакал, или беспомощно скулил. Соседка Александра Семеновна приносила продукты, иногда суп. Когда она приходила инвалид молчал, а после ее ухода вновь превращался «в злого овоща», как он теперь себя стал называть.
После смерти матери, как ему казалось, его окружила липкая кромешная мгла. Если раньше, когда была жива мать, его окутывала ее любовь, ее разговоры, ее рассказы о том, что творится на улице, в магазинах и вообще в мире.  То теперь, оставшись совсем один, он физически ощущал, эту темноту, которая заползала во все его существо, разъедая изнутри. Его слепота была не врожденной, а, если можно так цинично сказать — благоприобретенной, поэтому он плохо ориентировался даже в своей квартире. Комок в горле окостенел, и главное, что теперь постоянно занимало его сознание, была жалость к самому себе и злость на весь мир. Мыслей о том, что он сам виноват в смерти матери, Кусков старательно не замечал.
Так всегда бывает, что смерть близкого человека мы воспринимаем исключительно, как подлое предательство с его стороны. И плачем на похоронах от того, что нам жалко себя, брошенных в этом, как нам тогда кажется, несправедливом мире. А он – покойник, ушел от суеты и проблем и ему там уже хорошо. А нам остаётся весь этот огромный жестокий мир с его болями, разочарованиями и вечной суетой.
«Ну, вот, что теперь делать? Как жить?» - страх Кусков испытывал панический, на грани отчаяния, до тошноты.
Друг детства Серега больше не заглядывал, скорее всего, вышел из запоя и помирился с женой. Водка, которая осталась после поминок кончилась. О том, чтобы купить еще спиртного, соседка и слушать не хотела и Кусков целыми днями слушал радио. Но и оно не вносило в его темный мир хоть какую-то иную краску кроме черной.
Иногда Кускову снилась мать. Снилась молодой и красивой. Такой, какой он ее помнил с детства. Отца у него не было. Нет, он, конечно же был, но Кусков его не знал, тот ушел от матери, когда узнал, что она беременна. Дома не было даже его фотографии. Да и мать о нем никогда не вспоминала.
Выйти замуж снова она даже не пыталась, и всю свою жизнь посвятила сыну. Хотя, по мнению Кускова, она была очень красивой женщиной, и в детстве, во время их прогулок в городском саду, он часто ловил заинтересованные взгляды мужчин, которые те бросали в ее сторону. Но раз она так решила, что сама воспитает и поднимет сына, так и было, пока не случилось несчастье - сын стал калекой. И даже в этой ситуации она не падала духом, ухаживала за ним. Наверное, втихаря плакала. Однако Кусков ни разу не слышал горестных ноток в ее голосе. Она всегда излучала оптимизм и веру в то, что рано или поздно врачи помогут ее мальчику, и прозреть, и встать на ноги. Сердечный приступ перечеркнул всю их, пусть нелегкую, но устроенную жизнь.
Кусков теперь частенько плакал. Мысль о будущем вызывала у него тихую панику, и тогда он пел песню про батяню–комбата шёпотом и очень жалостливо. Комбатом ему виделась его мама, ее образ освящал слова этой песни, оттого и звучала она по-разному. Когда жалостливо, когда зло. Зло, потому что Кусков считал мать тоже виноватой в его ситуации. Почему умерла, оставив его здесь, на этом свете, таким никчемным, беспомощным и никому на фиг не нужным.
Ему тоже хотелось вслед за матерью покинуть этот мир. Вот только как?
Иногда он мысленно разрабатывал способы, как свести счеты с жизнью. Однако мысли эти были какими-то вялыми. Бросаться из окна было бесполезно – из квартиры на первом этаже далеко не улетишь и уж тем более, на смерть не разобьёшься. Или, например, пустить газ. Однако при взрыве могут пострадать соседи. А их жалко – ни причем они. Повеситься? Куда прикрутить веревку? Да и не найти ее, заботливая Семеновна унесла не только веревки, но и все ножи. Хотя, при желании, найти какой-нибудь способ свести счеты с этой теперь совсем уже беспроглядной жизнью было можно, но чернота жалости к себе облепила его таким плотным панцирем, что туда не смог бы пробиться даже самый сильный импульс к окончанию теперешнего никчёмного и беспомощной существования. Не было никаких сил и воли.
Иногда соседка заговаривала о том, что было бы неплохо пристроить Кускова в какой-нибудь интернат или богадельню. Она обещала написать письмо на телевидение, чтобы там журналисты прониклись и помогли устроить жизнь инвалида, потому что она тоже не вечная и ноги плохо ходят, и давление плющит и вообще тоже собирается на тот свет, потому надо пристроить калеку, как можно скорее.
Однажды именно в тот момент, когда он грустно пел про комбата и придумывал методы ухода из этой черной жизни, в дверь нервно застучали.
— Откройте! Помогите! Пожар!
Кусков, очнувшись от своих дум, подъехал к двери и отпер ее. В комнату ввалилась компания, судя по голосам, молодых людей. Это были два парня и девица. Они резко захлопнули дверь и затихли. Один из гостей, припав к уху Кускова, затараторил:
— Парень, парень, слушай, прикрой нас, менты достают! Спрячь! Сейчас по квартирам пойдут. Ты что, глухой?
— Нет, слепой, — безразлично молвил Кусков. — Прячьтесь, где хотите. Мне по уху!
Гости устремилась вглубь квартиры, а Кусков остался у двери. Не прошло и минуты, как в дверь позвонили.
— Кто?
— Милиция.
— Я инвалид, незрячий, кто вас знает, может, вы бандиты.
В это время стало слышно, как свою дверь открыла соседка, видно, позвонили и ей тоже.
В подъезде стояли два оперативника, которые предъявили Семеновне свои удостоверения и уточнили:
— Он что, точно инвалид?
— Да, один живет, — пояснила Семеновна. — Мать недавно померла. Он после Чечни не видит и не ходит.
Но опер все равно поинтересовался через запертую дверь:
— Эй, к тебе кто-нибудь заходил?
— Нет. Кому я на хрен нужен!
Соседка сердобольно махнула в сторону двери рукой:
— Да, нет, кому он откроет. Выпивает он, иногда сразу не разбудишь. Никто к нему не
заходил, я бы услышала, я за ним ухаживаю.
Оперативники поднялись выше и стали звонить в другие квартиры. Потом было слышно, как они чертыхались и сетовали, что чердак не закрыт, поэтому беглецы, скорее всего, через него и скрылись. С тем и ушли.
Кусков вернулся в комнату.
—Эй! Где вы? Вылезайте, слиняли менты.
Молодые люди и не прятались. Они уже расположились в комнате вокруг стола и курили. Один из них самый шустрый хлопнул Кускова по плечу:
— Спасибо, парень. Мы еще немного посидим, пусть мусора окончательно свинтят.
Его товарищ загасил сигарету в тарелке с уже мумифицированными вчерашними пельменями и поинтересовался:
— Парень, а ты чё один здесь живешь? Кайфово! Только вот воняет у тебя чем-то. А
где Зойка?
Второй махнул в сторону туалета:
— Обделалась, наверное. Как спряталась в клозете, так и сидит там, трясется.  Парень, парень, мы у тебя ширнемся?
Кусков только махнул рукой, давая понять, чтобы делали что хотят. Хотя нет, есть у него дело. Он вытащил из кармана смятую купюру и протянул в сторону ближайшего голоса.
— Вы мне тоже помогите – водки принесите… пожалуйста.
Парни переглянулись. Условились, что сначала они «вколятся», а потом принесут водки. Из приличия предложили уколоться и Кускову, но тот отказался. Они быстро и умеючи приготовили свое снадобье и приняли по уколу.
Потом еще какое-то время выглядывали в окно и когда убедились, что там нет полицейских, собрались уходить. Шустрый взял сотенную купюру Кускова, перемигнулся с товарищем и сказал:
— Парень, мы за водярой. Как вернемся, постучим в дверь. Шестнадцать длинных, восемнадцать коротких, значит это мы, открывай смело. Договорились? Ну, пока. Если Зойка проснется, гони ее в шею. Она там у тебя в туалете уснула, наверное, парчуга.
Своих новых товарищей Кусков так и не дождался.
3
Кусков вначале очень злился на незваных гостей, которые забрали деньги, да так ничего и не принесли. Неблагодарные. Потом успокоился, кто их знает, быть может, не получилось, глядишь, еще принесут выпивку. Ведь так не бывает, чтобы совсем не было у людей совести, он же им помог… 
Спустя какое-то время в ванной зашумела вода. Кусков вздрогнул. После смерти матери он спал в кресле, да и кто поможет перебраться сначала на кровать, а потом обратно в кресло. Умываться тоже перестал. А нафига? Кто его увидит? А тут – шум воды. Опять, наверное, трубу прорвало, и надо звать Семеновну, чтобы та звонила слесарю. Однако комната вдруг наполнилась движением, и раздался довольно молодой женский голос:
— Ой, ты моя хорошая, обделалась. Засраночка, моя. Сейчас, сейчас мы все уберем, покормим тебя и поиграем.
Кусков на минуту растерялся – кто пробрался в его квартиру, так что он не заметил? Откуда в его квартире какая-то женщина с кем-то собирается играть? Наверное, незваные гости не заперли дверь? Или кто-то перепутал квартиры? Или что… белая горячка?
— Кто здесь?
Девица подала голос:
— Здарова, еще раз! А ты кто?
— Конь в пальто, — нагрубил Кусков. — Живу я здесь. А ты, кто?
Девица плюхнулась на стул напротив Кускова, он это почувствовал.
— Зови меня — Зоя. Ты что, забыл? Мы у тебя прятались от ментов.
— А что твои дружки тебя здесь оставили что ли? Или ты сама осталась или тебя забыли?
— Я уснула... у тебя в ванной. Намаялась я там…
— Где?
— В красном уголке. А почему у тебя так пахнет?
— А с кем ты разговаривала?
— Когда?
— Только что.
— Что у тебя так воняет? Это Клашка.
— Где Клашка?
— Вот. Она обделалась.
Зоя протянула ладони к Кускову, тот почувствовал движение ее рук и отпрянул.
— Поэтому и пахнет дерьмом. Она что, до туалета дойти не успела?
Теперь отпрянула девица:
— Ну, ты прикол. Как она до туалета дойдет? Она еще ребенок.
—Ты с ребенком пришла? Он твой?
— Мой.
— А папаня где?
— В Караганде. Тормоз.
— У меня в Чечне замкомвзвода был из Караганды - Витек.
Девушка уже не слушала Кускова. Все ее внимание было обращено к маленькой затертой пластмассовой коробочке, которая лежала в ее ладонях.
— Ну, теперь давай есть.
— Ты посмотри, там, в холодильнике еще должен остаться соседский борщ.
Теперь девушка начала с интересом рассматривать Кускова. Перед ней сидел, в общем-то, молодой еще человек в заношенной белой рубахе, правда подмышками она уже поменяла цвет на рыжий. Лицо, заросшее щетиной, больше чем наполовину скрывали старомодные женские солнцезащитные очки.
— А ты инвалид детства, да?
— Нет, инвалид юности. Нашла?
— Что?
— Харчи.
—Так ты совсем ничего не видишь?
— Зато я слышу и чувствую запахи.
— А ты свой запах, что не чувствуешь?
— Так это же твоя дочка обделалась.
— Сам ты обделался. От нее не пахнет.
— Матерям от своих детей никогда не пахнет.
— Тормоз.
Зоя пошла на кухню, заглянула в холодильник.
— Да-а, борщик. Сколько уже дней томится? Духман от него... с ног валит!
— А как же ты с ребенком — и шляешься, где не попадя?
Девушка протянула свою коробочку Кускову, потом спохватилась, вспомнив, что он ничего не видит, и сунула ее в его руку.
— Клашенька, иди к дяде, он где-то чего-то не допонимает, а, видно, хочет понять. Руки подставь.
Кусков ощупал пластик коробочки. По форме она напоминала обычный брелок или маленькую мыльницу.
— Что это?
— Не что, а кто. Это Клавдея.
— Слушай, у тебя вообще все дома? Совсем, видно, долбанулась. Мыльницу дочкой называет. Крыша съехала?
Кусков бросил брелок на стол. Девушка быстро, но нежно схватила свою драгоценность. Понесла ее к лицу и запричитала:
— Ты, Клаша, не обращай внимания на дядю, он у нас урод в жопе ноги.
Ласковый тон девушки остудил зарождающийся гнев инвалида. Кускову вначале показалось, что над ним просто издеваются. Но потом по интонации девушки он понял, что та играет с каким-то загадочным предметом. Да мало ли какие у кого закидоны. Кусков решил подыграть этой блажи.
— Быть может и урод, только вот ноги — не совсем ноги и не совсем в жопе. Зоя, а как твоя Клавдея хезает?
— А как ты?
— Дура!
Коробочка издала писклявый звук.
— Это часы, догадался инвалид.
Зоя снова сунула коробочку в руки Кускову
— Поиграй с ней, видишь — просит.
Тут Кусков взорвался:
— Слушай, я хоть и урод, но не придурок.
Он размахнулся и уже собирался швырнуть писклявую коробку об пол, но Зоя ловко вцепилась в его руку и начала ее выкручивать:
—  Клаша, Клаша! Дай сюда! Чуть не убил ребенка. Фу-у, это ж от тебя так сильно наносит!
Кускову стало неудобно. И действительно он не мылся с похорон матери. Да и как было помыться, когда кран сломался, сантехник приходил, посмотрел, отрезал прохудившуюся трубу и пообещал вернуться, да вот все никак не идет.
— Слесарь, козел, не приходит чинить. А к соседям я стесняюсь попроситься. Тем более что трудно одному в ванну-из-ванны. Соседка обещала пожаловаться начальнику ЖЭКа. Но, видно, что-то не получилось. Извини...
—  Да ладно.  Это ты извини.  Я понимаю, тебе трудно. А Клаша — это, томагочи, знаешь?
— Нет.
— Игрушка такая, японская. Ты пальцами пощупай, чувствуешь, вот это маленький экран, на нем и видно маленького зверька, утенка, например, или слоника, или вообще какое-нибудь фантастическое животное. Он как настоящий, но только маленький. Чтобы   он   рос, нужно   за   ним   ухаживать.   Кормить – вот этой кнопкой, играть — этой, укладывать спать, тогда он будет расти. А вот здесь, кнопочки, ими ты и общаешься с Клашей, а она голосом тебе отвечает, вот смотри, — девушка переставляла пальцы Кускова по кнопкам электронной игрушки. — Слушай, давай я тебе помыться помогу.
— Ты что, опупела? Сегодня друг придет, Серега, он мне поможет — Кусков даже отпрянул.
С девушкой тем временем произошли некоторые изменения. Она засуетилась. Вывернула все свои карманы, как если бы что искала. Не нашла.
— Вот козлы! Я же деньги достала, а они ширнулись, а мне не оставили, козлы! Пойду я, а то ломать начинает. Пока…
Зоя, моментально потухшая, вышла вон. В ладонях Кускова раздался писк. Он погладил томагочи, пытаясь определить, где находится нужная кнопка.

4
На следующий день прямо с раннего утра заявился Серега, да не один, а с двумя своими корешами. Мужики принесли водки, закуски и по-хозяйски расположились в квартире инвалида. Пока накрывали на стол, стояла слегка нервозная и разговорчивая суета, которая всегда сопутствует подготовке к пьянке.
Мужики даже некоторым образом сервировали стол. Серега торжественно подкатил коляску с Кусковым к столу и показал, как если бы тот мог видеть, где какая закуска.
— Ну, что? Тяпнем?
Водка забулькала по стопкам. За столом пошла обычная круговерть. После третьей рюмки гости уже говорили одновременно и каждый старался, чтобы его историю все остальные дослушали до конца. Мужики рассказывали какие-то случаи с других пьянок, немного про свою работу и низкую зарплату, а также про своих жен-стерв. Кускову было хорошо.
Хорошо, что друг Серега не забывает, отвлекает от грустных мыслей. Да и вообще, после водки все мужики становятся, как братья. Серега же, как обычно рассказывал про свое семейное счастье:
— Прикинь, я прихожу домой, а моя сука с порога: "Где был? Гостей полный дом. Я одна кручусь, а ты где-то жрешь." Я хотел было меж рог, да не стал, гости все-таки. Зато потом, когда все разошлись, я ей дал. Вот только одного боюсь, как бы она меня ночью, спящего, не замочила. Шваркнет чугунной сковородкой по башке или ножом по горлу. А они у меня всегда наточены, будьте любезны, что же я, не мужик, что ли. Прикинь, от рук собственной бабы во сне богу душу отдать. А, что слесарь так и не приходил? Я его встречу, точно накостыляю, будет знать, как игнорировать моего друга детства, падла!
Разговор подхватил один из пришедших с Серегой мужиков:
— У меня такая же фигня была. Все боялся, что жена меня тоже угондошит. Однажды, чувствую - сегодня, собирается мне глотку резать. Я взял ее и привязал к кровати и только тогда спокойно уснул. А она, стерва, участковому заяву накатала. Тот мне садизм шил, хрен-наны, не вышло. Правда, штраф на благо родины я за мелкое хулиганство все же отдал. После этого случая баба детей забрала и к теще упорола, теперь спокойно засыпаю. Зато пока в обезьяннике сидел, вон с Петей познакомились, сейчас корешимся.
Компания уже изрядно опьянела. Один из гостей поинтересовался, что случилось с Кусковым. Ответил Серега, сообщив, что его друг — герой, и служил, и был ранен в Чечне. Мужики уважительно зацокали и просили рассказать. Кусков смутился:
— Что там рассказывать — война…
Но гости не унимались, поливая матом всех прошлых и нынешних политиков, олигархов и государство.
— Не, братан, в самом деле, расскажи корешам, как тебя, — настаивал Серега, явно гордящийся таким другом.
— Я танкистом был, — неохотно начал Кусков. — Попали в засаду, мой танк подорвался на мине. Контузия, люк открываю – сверху очередь, еле выбрался. Спасибо лейтенанту, командиру моего взвода, он меня затянул под броню. Отстреливались, пока были патроны, потом чехи из гранатомета шарахнули… очнулся я только в госпитале. Из нашей роты только я и остался. Лейтенант тоже погиб.
— Да, ****ь! — прокомментировал Серега. — Вот козлы, жаль меня туда не отправили, я бы их голыми руками душил… и генералов этих тоже бы душил.
Кусков нежно поглаживал томагочи. Игрушка вдруг, запищала и он судорожно начал тыкать пальцами в кнопки, чтобы унять звук. Методом проб и ошибок он уже успел освоиться с этой нехитрой электронной игрушкой. Серега и мужики тоже обратили внимание на звук.
— Это у тебя что?
— Томагочи Клаша.
Серега, увидев пластмассовую коробочку, снисходительно глянул на друга, приобнял его за плечи и покрутил пальцем у виска, собутыльники прыснули. Один из них с интересом, как будто только сейчас увидел квартирку, огляделся. Потом встал и уже с большим вниманием прошелся по комнате, заглянул на кухню, покрутил в руках бронзовую статуэтку и сунул ее за пазуху. Кусков в это время отъехал в туалет, и мужичок подсел к Сереге.
— Серега, он, один черт, ни фига не видит, давай у него что-нибудь возьмем, что продать можно.
Серега хоть уже и был сильно пьян, но возмутился:
— Ты совсем уже, он же друг детства. Я тебе за него башку снесу.
Собутыльнику не понравился серегин тон, и он огрызнулся:
— Ага, снес уже один. Вот, например, вазочка, ее точно можно толкнуть за хорошие бабки. Нафига ему ваза? Или вот приемничек с телеком. Ну, ладно, радио, а телевизор ему зачем, он ведь слепой. Если творчески подойти, то тут основательно можно все проредить.
Серега вдруг взвился свечой и набросился на кореша с кулаками: «Я сейчас тебе зубы прорежу». Завязалась короткая драка, причем второй собутыльник оказался не на серегиной стороне.
Когда в комнате появился Кусков, то на полу в крови лежал только пьяный друг его детства Серега. Если бы он мог видеть, то заметил бы, что с новыми знакомыми из квартиры «ушли»: материна вазочка, бронзовая статуэтка, пара алюминиевых кастрюль и, наверное, еще что-нибудь, о существовании чего Кусков даже и не догадывался. Собутыльники унесли и немногочисленные материнские украшения – пара золотых колец, сережки и брошь.

5
Когда в квартиру зашла Зоя, то увидела довольно странную картину. На столе алкогольный раздрай, а на полу два пьяных мужика. Кусков, однако, признаки жизни все же подавал. Он слез со своей коляски и шарил по полу руками. Тут же валялся еще один мужик с окровавленным лицом, но он, похоже, крепко спал.
— Оба-на! Круто! Мужики, вы что? В войну играете?
Кусков хоть и услышал знакомый голос, но все же огрызнулся:
— Я в нее уже отыгрался. А тебе что надо?
— Ты мою Клашу не видел?
— Видел, она где-то здесь на полу, посмотри.
— Что произошло?
— Да мужики нажрались и схлестнулись. Сильный бардак?
— Там мужик какой-то валяется, может, мертвый. Давай помогу, садись.
Она помогла ему взобраться в кресло, и Кусков рассказал, что в гостях были мужики, выпивали, он отлучился, а когда вернулся, то, вот такая картина. А томагочи он случайно выронил, потом начал искать и опрокинулся из коляски. Сейчас он подъехал к Сереге и ощупал его:
— Это Серега, мой друг детства, он спит. Мертвый... Что бы понимала в покойниках! Ну, что, нашла свою Клашу?
— Ты ее раздавил.
— Да, ты что! Твою мать!
Кусков уже успел привыкнуть к этой игрушке. Он почти поверил, что там в этой пластмассовой «мыльнице» действительно живет очень маленькое, но милое существо, которое издает звуки и которое слушается трех кнопочек. Он не видел этого существа, но оно поселилось в его квартире. Воображение уже создало картинку. Это был маленький, как в мультике - инопланетянин. Не гуманоид, а просто живое существо с другой планеты, занесенное в его жизнь. Оно, это существо, носило вполне земное имя, что придавало ему земные качества, то есть оно чувствовало теплоту рук, могло ощутить заботу, а значит тоже испытывало какие-то ответные чувства, которые обращало на Кускова.
И сейчас известие о том, что оно просто раздавлено, повергло Кускова в шок и ступор. Пожалуй, весть о смерти матери его потрясла меньше, чем раздавленная томагочи Клаша. Пьяные слезы сами по себе выкатились из-под очков и, вдруг превратились в поток. Кусков начал всхлипывать.
— Ты что? Во, дает! Это же игрушка, ну, ты что, как ребенок... Успокойся. Кончай, кончай реветь.
Рыдания прорвали плотину попыток сдержаться и Кусков пьяно завыл:
— Я ж уже научился за ней ухаживать. Вот ведь непруха! И кормить. Блин!
Он снял очки и размазывал слезы по своему лицу, отчего стал похож на маленького мальчика, у которого отобрали любимую игрушку.
— Кончай реветь! — Вдруг заорала Зоя и Кусков осекся. Теперь он просто икал. От крика проснулся Серега. Он непонимающе покрутил головой, заметив перемены в компании.
—  Опаньки, девушка, а ты каким боком здесь?
То, что он подрался со своими случайными друзьями, похоже уже забылось. Кусков объяснил, что это знакомая пришла его навестить. Серега обрадовано приободрился и, разливая остатки водки, выпустил в мир очередную порцию своего словесного поноса.
—  Может, за   знакомство   по-махонькой?   А я подумал, может быть, родственнички какие дальние объявилися, чтобы квартирка не ушла мимо их кассы.
Зоя, когда проснулся друг Серега, резко засобиралась уходить и ушла. Ее никто и не останавливал. Зачем она сюда вернулась, она не хотела понимать. Быть может из жалости?
Кусков никак не мог прийти в себя после потери томагочи, а Серега напряженно сливал остатки водки в один стакан. Когда хлопнула входная дверь, он все же не преминул прокомментировать увиденное:
— А ничего девица! С формами. Такой попец, рабочий.      
— Кончай, — обессилено отмахнулся Кусков.
— Слушай, а у тебя бабы вообще-то были?
 Кусков сидел неподвижно и, похоже, не слушал треп друга. Да тому и не нужны были никакие признаки внимания, он просто говорил и говорил, так течет ручеек, которому одинаково приятно, как на это смотрят окружающие, у него есть только одна забота бежать к морю. Так и у Сереги была одна забота говорить все, что сию минуту приходило в его забубенную голову, освобождая ее от мыслей и вываливая на собеседника нескончаемый и никем неконтролируемый поток его сознания.
— Что? Не было у тебя баб? Так ты мальчиком нецелованным в Чечню угодил? Ну, абзац! Я бы, будь моя воля, этих козлов с лампасами, которые вот таких, как ты, за титьку не державшихся пацанов, на войну отправляли, собственными руками душил бы. Ладно, давай помянем парней твоих, тетю Дусю, тут еще осталось.
Кусков гладил пальцами треснувший корпус электронной игрушки и по всему своему опрокинутому виду, напоминал суку первородку, чьего щенка раздавило колесо случайной машины, когда ее бестолковый малыш вырвался из-под власти матери и со всех ног бросился изучать новый мир. И вот теперь собака, еще не осознав, что ее детеныш уже не дышит, продолжает его облизывать, и прятать поближе к сосцам, чтобы согреть и накормить.
На Кускова со всех сторон снова начала наползать густая и вязкая, как нефть — темнота.

6
Через пару дней к Кускову заявился слесарь. Это был большой мужик, с изъеденным морщинами и оспой лицом. Такие персонажи ко всему в этой жизни относятся с оптимизмом, и не особенно заморачиваются на проблемах, считая их житейскими пустяками. От такой публики всегда исходит живительная жизненная энергия, которую чувствуют окружающие и прощают таким людям их патологическое рас****яйство.
Слесарь, насвистывая и напевая, прошел в туалет. Кусков находился рядом с дверью и участливо вертел невидящей головой.
— У тебя что, унитаз не работает? Забился? Я прямо не слесарь, а золотарь какой-то. А эта девка тебе родственница?
Кусков не мог понять, про какую девку говорит сантехник, но на всякий случай кивнул:
— Ты же сам мне трубу отрезал и две недели не приходил.
— Да-а! Посмотрим… Ни хрена себе, вы что сюда срете?! — Пошутил слесарь и продолжил греметь своими ключами и железяками, — а я думал, родственница.  Заколебала она меня.  Она в администрацию округа донос накапала - герой-чеченец, инвалид, позабыли-позабросили. Одним словом, в нашем жэке одни изверги и садисты. А я что? Они же ни черта не дают, у народа денег нет, я что, за свои должен все покупать? Ладно, браток, ты извини, забыл я про тебя. С этой уродской жизнью скоро родную жену забудешь. А девка у тебя ничего так. Давно живете?
Кусков, так еще ничего и не поняв, ответил:
— Нет у меня больше родственников…
— Ага. Она из Тимура и его команды — мать Манефа, — нес свою «пургу» мужик. — Все, браток, слышишь... Журчат ручьи, кричат грачи. Ты бы хоть проветрил тут, а то запах. Сейчас уже вода есть. Привет родственнице, пусть больше в округ не жалуется. Хорошая баба, жопастая, — и снова принялся греметь своими инструментами, заталкивая их в видавший виды портфель, при этом напевая, — Без рук, без ног на бабу скок... Ну, покедова!
— Спасибо, слесарь без головы.
— Да, ладно, не обижайся, я же не по злобе… Может тебе, чем помочь? Нет? Ну ладно, пошел я дальше лудить, паять, унитазные и айбиэмы починять.
— Эй-эй, погоди, слушай, помоги мне. У меня тут есть одна штука, ее раздавили, может, посмотришь, можно ли что-нибудь сделать, в смысле починить?
Кусков метанулся на коляске в комнату и привез томагочи. Сантехник взял игрушку в свои ручищи, посмотрел, похмыкал, достал маленькую отвертку и вскрыл Клаше внутренности.
Если бы Куском мог видеть, то его взгляду представилась бы удивительная картина. Мелкая коробочка томагочи, по всем правилам и законом должна была превратиться в груду пластмассовых обломков, так несоизмеримы были эти величины — сарделькообразные заскорузлые пальцы слесаря и маленький электронный дивайс. Однако пальцы мастера скорее нежно, чем аккуратно внедрились внутрь корпуса и что-то там отгибали-соединяли. Наконец сантехник выпрямился и громко заявил:
— Да, херня! – в голосе слышалось удовлетворение.
— Сломал?
— Я же говорю — херня. Я в детстве в Доме пионеров в радиокружке занимался. Поэтому чё починить, для меня — херня. Держи, щас будет работать. Коробочка треснула, и контактик один отошел, а так нормально. А что это вообще такое?
Кусков недоверчиво нажал на кнопочку, и электронная игрушка издала свой характерный писк, которым она обычно оповещала хозяина, что пришло время кормить электронного монстрика.
— Да игрушка одна, девушка подарила, а я раздавил.
— Это та — жопастая? Хорошая баба! Пошел я.
За последние дни произошло самое значимое событие – Клаша ожила! Казалось бы, эта электронная бздюлинка «прожила» рядом с Кусковым всего-то несколько дней, однако он успел прикипеть к ней. Его воображение уже успело создать не только инопланетянина, но и реальных зверей, за которыми он ухаживал. Томагочи уже побывал котенком, причем самый обычный трехцветным полосатым шалопаем. Потом он реинкарнировался в щенка – вислоухого и веселого. Сейчас, после реанимации он представлялся Кускову мышонком – маленьким и писклявым. Темнота отступала от его тоненького голоска, который радостно и полностью захватил уже было почерневшего от горестных мыслей, Кускова. Однако мышонком он был не долго.

7
Теперь Клаша стала слоненком. Если не считать первого инопланетного монстрика, который сразу проявился в воображении при знакомстве Кускова с игрушкой, это стало после пятой реинкарнацией из котенка, собачки, мышонка и рыбки. Рыбка была самым неудачным воплощением. И действительно, что может быть глупее рыбки, если она не дельфин. Однако в воображении Кускова был не дельфин, а обычный карась. Почему карась? Да так само получилось. И этого карася инвалид как-то не очень полюбил, поэтому не откликался на его требования покормить или поиграть. Одним словом, рыбку он специально уморил своим невниманием.
Вот другое дело нынешний слоненок. Такой забавный, с хоботом. Он казалось, бродит по квартире, лезет своим длинным носом в разные шхеры, иногда теребит волосы на голове Кускова. Потом, когда ему станет тесно в его маленьком домике, то Кусков отпустит его в Таиланд. Почему туда, а не в Африку? По радио сказали, что именно в Таиланде слоны на старости лет получают пенсию и могут уже не работать, а просто так жить в свое удовольствие. Опять же и отношение к ним в этой далекой стране уважительное. Так что, Кусков считал, что отдаст своего подросшего слоненка в добрые тайские руки.
Куда-нибудь пристраивать своих питомцев Кусков придумал недавно, уже после ремонта томагочи. Ну, не умирать же им, когда они выросли и больше не могут жить стесненные пластмассовой клеткой игрушки. Помирать им рано и не к чему, а так, вроде бы ты заводчик — растишь всякую живность, а потом, когда они окрепнут, отдаешь в надежные и обязательно добрые руки. Карась был не в счет. О нем не вспоминали.
Со стороны, если бы это кто мог видеть, то картина вырисовывалась дурацкая. Сидит инвалид в кресле и разговаривает с наборчиком из электронных микросхем и пластмассы. Однако Кускова никто не видел, как и он никого. Соседке свою игрушку он не показывал, да и прятались его питомцы, когда приходила Семеновна, сидели тихо и не издавали никаких звуков. Когда же она уходила, то они радостно выскакивали из своего убежища, и тогда квартира наполнялась веселыми играми, заботой о еде и чистоте.
Когда Клаша стала слоненком, в дверь квартиры позвонили. Отозвался голос Зои, потому Кусков без опаски отпер дверь. Если бы он мог видеть, то заметил бы, что под глазом у Зои красуется свежий синяк, да и сама она передвигается осторожно, как-будто опасаясь что-то расплескать внутри своего тела. Того что там скопилось, видно было очень много, потому что девушка медленно и осторожно полулегла на диван и прикрыла веки.
— Привет. Я у тебя побуду.
— Что, опять менты?
— Нет, Мотя и его друзья-торчки… козлы! – ей, похоже, было необходимо выговориться или пожаловаться. – Мало клиентов, а у них ломка. Как будто я виновата, суки. Только что ли я должна бабло приносить? На всех. Из-за денег, бл-ь!
На последнюю фразу Кусков внимания не обратил и постарался скорее рассказать о своих новостях.
— Спасибо тебе за слесаря, он все сделал.
— Да ладно, мне не трудно. Вот немного отлежусь у тебя, отдохну.
 Зоя затихла.
Кусков понял, что та уснула. Он взял Клашу и подался на кухню. Там, стараясь особо не шуметь, поставил чайник на плиту – проснется, чаю попьем и поговорим.
*
Зоя спала долго. Девушка обнаружила себя укрытой стареньким верблюжьим одеялом. Ее ботики стояли рядом с диваном, значит, Кусков пока она спала, не только укрыл, но и разул ее. Сам он был тут же, в кресле и, судя по безвольно опущенной голове, спал. Когда она застонала, пытаясь подняться, в инвалидной коляске тоже произошло легкое движение.
— А ты всегда в кресле спишь?
— Нет. Ты же на диване легла.
— Слушай, ты говоришь, что водопровод починили?
— Тебе спасибо.
— Я пойду, душ приму. Полотенце есть?
— Поищи в шкафу, если найдешь чистое.
— Да уж, у тебя здесь, пожалуй, что-нибудь чистое найдешь.  Ладно, разберемся. Ты вообще ничего не видишь?
— Вообще.
Зоя начала раздеваться, но иногда все же бросала недоверчивый взгляд в сторону парня. Однако он сидел, никак не реагируя на происходящее. Девушка выудила из шкафа потертые почти ветхие полотенца и ушла.
Кусков опасливо прислушивался, и когда в ванной зашумела вода, достал Клашу из кармана брюк, немного помедлил, соображая, куда бы припрятать драгоценное существо. Потом быстро выкатился в коридорчик, нащупал свои ботинки и спрятал игрушку в них. Он панически боялся, что Зоя заберет у него свою игрушку.
Из ванны раздался голос девушки: «Ты следующий...»
8
Зоя осталась в ту ночь у Кускова. В квартире сразу почувствовалось присутствие женской руки. На веревках в ванной безвольно повисло выстиранное постельное белье. На кухне тоже пропал запах испорченных продуктов. Пол был чист, квартира проветрена от запахов.
Кусков тоже преобразился. На нем была чистая одежда, а с лица исчезла щетина, к которой он уже успел привыкнуть. Зоя настояла на этих преображениях и Кусков подчинился.
Они сидели на кухне. Зоя готовила свое зелье, чтобы принять новую дозу наркотика, а Кусков ел пельмени и запивал их водкой. Водку и пельмени принесла Зоя, метанувшись с утра пораньше в магазин. В момент их трапезы из ботинка в коридорчике раздался требовательный писк томагочи. Инвалид бросился в прихожую и достал игрушку. Когда он развернулся на своей коляске, чтобы ехать на кухню, то наткнулся на препятствие. Это была Зоя.
— Так ты меня обманул про Клашу?
В голосе девушки проступили нотки разочарования. Кускову стало неудобно. Он начал оправдываться, достал игрушку и протянул девушке, чтобы та убедилась, что он не врет – томагочи действительно сломали, и он подумал, что навсегда, но потом слесарь починил. А не показал он ее Зое, потому что привык, потому что нет возможности пойти и купить, а она – Зоя, может сходить в магазин и приобрести себе новую, не перебинтованную изолентой. А деньги он отдаст, когда принесут пенсию.
— Да ладно, не парься, — молвила девушка, рассматривая обшарпанный и треснутый корпус томагочи. – Вообще-то мне ее тоже жалко. Сейчас такие уже не выпускают. Я вижу, ты подружился с Клашей. Ладно, пусть у тебя остается… так надежнее… для нее.
Слава Богу! Отлегло. Клаша будет здесь. Кусков услышал, как на кухне, девушка уже набирала в шприц свой кайф.
— Сейчас, сейчас прольется чья-то кровь. Сейчас... сейчас... сейчас, — причитала Зоя над своими венами.
— Что ты делаешь?
— Завтракаю.
Девушке становилось все лучше и лучше. По телу побежали легкие ручейки. В сознании заблистали фантастические образы. Зоя полетела в свою, пусть эфемерную, но такую ласковую страну, где нет боли и везде космос.
*
К вечеру нагрянула соседка. Зоя к тому времени уже ушла по своим делам. Семеновна прошлась по преобразившемуся логову инвалида, оценила и не без ревности в голосе спросила:
— А мне соседка сказала, что у тебя подружка появилась? А я ей говорю, что это из собеса, они всегда за «чеченцами» закрепляют работников. Хорошая девушка? – Семеновна по привычке говорила, не дожидаясь ответов и реакций на свои слова. Это и понятно, Кусков не шибко-то с ней и разговаривал, всегда отвечал односложно, без участия. — Ты, я смотрю, за ум взялся — водку не пьешь, собутыльник твой Серега в тюрягу попал за драку. В КПЗ сейчас воюет,… посодят его. А если еще жена с тещей скажут, что он их гоняет, то пиши — пропало, упекут года на три. Балбес. А он всегда был гоношистым, но не боялся признаваться в своих проказах. Вот, когда вы с ним в подъезде нассали, ты все про котов твердил, а он сразу признался: "Я нассал, — говорит. — Потому что на улице ссать неприлично!" Партизан… Отец ему тогда всыпал. Папаня его точно такой же обалдуй был. Все гоношился, пока в деревне собутыльники не убили. А в селе пьют не так как в городе. Из-за водки все напасти. Вот и Серега так же плохо кончит. Это соцработник тебе здесь порядок навела? И запах исчез. Хоть в собесе еще остались порядочные люди.
Во время своей тирады соседка заглянула в холодильник, в ванную комнату и когда разглядывала одежду на вешалке, то явно прицеливалась к пальтецу матери Кускова. В этот момент входная дверь распахнулась, чуть не сбив ее с ног. На пороге стоял Серега.
—  Здорово, братан!
— Вот ты, говнюк! Чуть не зашиб меня. Долго жить будешь, только что тебя вспоминали, как ты в подъезде писал, — замахнулась было на Серегу соседка.
— Вспомнила. Сейчас, я уже взрослый человек, и в подъезде не только написать, но и накакать могу.
— Вот обалдуй! Ну что, выпустили тебя?
— А куда они денутся? Этих козлов было трое, а я один и уже накушанный. Необходимая оборона, переходящая в стремительное наступление. «И на Тихом океане свой закончили поход»…, — пропел друг.
— Смотри, в Магадане не закончи, турыст. Ладно, попроведовала, потом еще зайду. Ах, да, чуть не забыла, у тебя еда есть? – скорее для проформы и Сереги поинтересовалась Семеновна.
— Навалом, — почему-то с гордостью в голосе ответил Кусков.
— Это отлично! — обрадовался Серега.
Соседка без неприязни, а, пожалуй, даже с симпатией, смотрела на этого великовозрастного разгильдяя - Серегу. Так обычно смотрят волевые женщины со строгими взглядами на жизнь, которые сами живут с безмолвными мужьями-подкаблучниками, но всегда с любовью и некоторой завистью обращают свое восхищенное внимание на мужиков подверженных всем порокам и страстям.
— Пришел объедать инвалида, — вдруг опомнилась и беззлобно проворчала Семеновна.
— А знаете, чем в тюряге кормят? Я на дегустацию к другу детства пришел, а жрать дома буду, моя в честь досрочного освобождения незаконно оклеветанного мужа готовит праздничный ужин. А что, братишка, давай к нам, я тебя отвезу, теща скоро должна с работы вернуться.
Соседка тем временем уже вышла, оставив друзей вдвоем. Раздался писк томагочи и Кусков вытащил игрушку из нагрудного кармана. Видя с какой лаской друган вертит в руках коробочку, Серега поинтересовался «что это за хрень»? Кусков решил рассказать другу и начал довольно темпераментно объяснять, как и что происходит с этим немудреным устройством. Однако Серега его вовсе не слушал, а только молча с тоской и жалостью, смотрел на друга. Потом встрепенулся, как если б что-то вспомнил, сходил на кухню и вернулся уже с тарелками.
— О, картошечка, селедочка, самое то. Я решил, пока бабы встречу готовят, заскочу к тебе махонькую раскатать. Ну, давай за…, как ты говоришь твою игрушку, зовут?
— Сейчас, подожди, я ее покормлю.
— Тебе и так жрать нечего, ты еще скотину в доме завел. Знаешь, какая тоска в тюряге? – Серегу снова понесло. — Вокруг одни козлы. Таких, как мы с тобой — нормальных мужиков, там мало, в основном малолетки-солобоны и наркоманы. Ну, давай, а то домой надо, — Серега уже откупорил принесенную четушку и разлил водку по стаканам. — Слушай, пошли ко мне: посидим, повспоминаем. Вот жизнь — кроме детства и юности больше и вспомнить-то нечего. Блин! Посмотришь, Никита Михалков такой фильм опять снял — "Предстояние", а «Дневной дозор»… А ты сидишь в говне и думаешь: "А я чем хуже?" Люди дело делают, а тут... — с одной рюмки Серегу повело. Он еще чего-то там в закоулках своих мозгов пообдумывал, потом обреченно махнул рукой. — Пошел я. Может, и с моей жизнь наладится, у меня же два пацана растут. Ни хрена, прорвемся!
Последние слова он сказал уверенно и довольно жестко. Решительно поднялся, и даже не взглянув на оставшуюся водку, вышел из квартиры.
И действительно. Прав Серега. Кроме детства ни Сереге, ни Кускову и вспомнить-то было нечего. Что было в жизни Кускова? Счастливое детство. Оно действительно было счастливое. Ни забот, ни хлопот. Детский сад, школа, двор. Все было вписано в череду сплошных игр и развлечений. В школе учеба не доставляла особенных проблем, Кусков был твердым хорошистом, и на родительских собраниях матери не приходилось за него краснеть. Да и в детских шалостях, даже порой, если они и заканчивались серьезными последствиями, вина за них никогда не падала на Кускова. Ее всегда брал на себя друг-Серега, который в школе перебивался с двойки на тройку и слыл главным шалопаем. Всем понятно, что только такой нерадивый ученик и мог устроить все что угодно. А хорошист Кусков никогда. Да и он всегда отрицал свое участие в проказах и ему верили. А друга детства за все мальчишеские залеты, в которых он неизменно признавался, нещадно порол отец.
А чего стоили поездки вместе с матерью к бабушке в Харьков - мать была оттуда родом. Это ли было ни счастье? Долгое – трое суток, путешествие в движущемся домике – поезде. Мелькающие за окном пейзажи. Затерянный в лесистых уральских горах столб на границе между Азией и Европой. Горячая вареная картошка, которую на станциях в Поволжье торговки высыпали прямо в кулек из газеты. Там же на перроне живописные красные раки, разложенные на дне деревянного ящика. Запах копченой рыбы и обязательное мороженное на крупных станциях.
Мать почему-то всегда боялась, что именно в дороге их обворуют. Поэтому постоянно, выходя с сыном на перрон, поручала соседям по купе присматривать за своими чемоданами. А деньги? Для них перед поездкой она всегда пришивала маленькие мешочки к своим трусам и бюстгальтерам, куда и пряталась наличность, отложенная на поездку в Харьков. Причем деньги были поделены на две части, чтоб если в одном месте выкрадут, то в другом оставались… на всякий случай. Наверное, именно такой была логика матери.
Обратная дорога домой всегда была окутана стойким запахом яблок, которые они с матерью постоянно увозили с Украины в холодную Сибирь. Фрукты выбирались плотные, сочные и хрустящие, чтобы, когда надкусишь, брызгали своим соком в разные стороны. Только такие могли доехать без потерь, за три тысячи верст, в родной для Кускова Омск. Еще в багаже лежали полиэтиленовые мешки, в которые бабушка раскладывала повидло из абрикосов. Чтобы это лакомство не растеклось его паковали в три-четыре плотных целлофановых пакета, каждый из которых, туго завязывался надежной веревкой.  Ну, разве это было не счастливое детство?
Наверное, матери было тяжело одной растить сына. Однако она никогда не срывалась и ни разу не наказывала Кускова. Наоборот, вся ее жизнь была посвящена только ему, и все делалось для того, чтобы ему было хорошо, сытно, и чтобы он ничем не отличался от мальчишек из других, что называется, полных семей, где воспитанием занимались и мать, и отец. Хотя отцы в тех, соседских семьях зачастую много пили, потом дома жестко барагозили, дрались между собой во дворе и порой избивали своих жен — матерей друзей Кускова. Из-за этих мужских пьяных художеств, Кусков никогда остро не жалел, что у него не было отца.
Хотя нет. Именно в одну из поездок к бабушке в Харьков Кусков пожалел, что у него нет отца. Тогда ему было лет десять. В соседнем купе ехала семья, где был мальчик примерно такого же, как Кусков возраста. Однако дорожной дружбы и совместных игр с этим мальчиком, как-то не получилось, хотя именно в поездах Кусков всегда знакомился и играл со сверстниками-попутчиками, после чего они расставались закадычными друганами. Этот же сосед все время был рядом со своим отцом, и им вдвоем было хорошо и интересно.
Кусков видел, как они играли, расставляя на вагонной полке армии из пластмассовых солдатиков. Как войско мальчика наступало, а войско его отца неизменно проигрывало игрушечные сражения. Причем даже сами эти баталии были не простыми. Мальчик вез с собой большую книгу с красивыми и интересными картинками. Она называлась «Книга будущих командиров». Там были нарисованы схемы разных исторических сражений, которые сын с отцом и разыгрывали меж армиями из своих солдатиков. А в тамбуре, когда отец курил и открывал окно, то разрешал сыну высовывать в него голову. Туда же он протискивался и сам, и они пели песню про «эх, дорожку, фронтовую» и про то, что им «не страшна бомбежка любая». И глядя на них Кусков верил, что «помирать им рановато», так как «еще есть у них дома дела».
Он все это видел и тихо, бессильно завидовал этому мальчику. Но зависть эта гложила душу недолго. Она развалилась, как только Кусков, сойдя в Харькове на перрон, попал в любящие объятия бабушки и втянул носом такой родной запах ее цветочной пудры.
Бабушка умерла, когда Кускову было 16 лет. Мать тогда в последний раз съездила в Харьков на похороны. Кусков поехать не смог, шел учебный год, и до каникул было еще далеко, а мать не хотела, чтобы сын пропустил школьные занятия. Тогда он даже не заплакал, хотя дыхание и перехватывало. Больше в Харькове Кусков не бывал.
*
Кусков услышал, как Зоя открывает дверь ключом, который он ей успел доверчиво вручить. На столе с ее приходом появилась снедь, это он почувствовал по аппетитному запаху, и бутылка водки, об этом сообщила подруга. Судя по легкому звону, на столе оказались и зоины наркотические причиндалы.
— А что это мужик от тебя в слезах вышел? Он твой родственник?
—  Нет, друг детства.
Они молча пообедали. Потом раздалась традиционная зоина присказка, что «сейчас прольется чья-то кровь», и Кусков понял, что подружка готовится сделать себе укол.
— Объявляю банный день, — по интонации читалось, что Зое уже стало хорошо.
— Я сам! – испуганно и быстро проговорил Кусков.
Честно говоря, его тело уже забыло о мочалке. Раньше, пока мать была в силе, она перегружала его с коляски в ванну и там мыла любимого сына-инвалида. Что удивительно, но он никогда не стеснялся перед матерью своей наготы. Когда же ее не стало, то сам он даже и не пытался принять ванну. Нет, он иногда умывался, а теперь еще и брился, иной раз даже мылил под мышками, но так, чтобы как раньше, такого не было ни разу уже в течение месяца.
Зое тем временем стало совсем хорошо и ее интонации приобрели расслабленно игривые нотки. Судя по голосу, она расположилась на диване:
— Как Клаша себя ведет?
— Хорошо. Расскажи о себе, а то знакомы месяц, а толком и не знакомы, — попытался завязать разговор Кусков.
— А что рассказывать, толком и нечего.
— Где ты работаешь, как деньги зарабатываешь?
—  Нормально, профессионально работаю, как многие сейчас. Не интересно это, главное, что на хлеб с маслом и наркоту хватает.
— Нет, но все же, что ты там пилишь, строгаешь, пишешь, тачаешь, шьешь или готовишь.
— Скажем так, что я работаю в сфере обслуживания, и эта работа мне нравится. Лучше ты расскажи... про Чечню и войну. Ты видел и пережил больше.
— А давно ты начала колоться?
— Давай в другой раз про меня. А сейчас ты рассказывай, я готова, слушаю...


Надо бегать, Кусков!
1

Стояла самая паскудная для солдата погода — мороз, пурга с крепким ветром и высокая, не характерная для сибирского резко континентального климата, влажность.
Полководцы решили именно в такую непогодь отрабатывать стремительное наступление танкового полка с марша. Причем в условиях максимально приближенным к боевым. Значит, стрелять по мишеням танкисты будут металлическими болванками, а группа организации обеспечит встречную пальбу из автоматов, разбрасывание на «поле боя» взрывпакетов и дымовых шашек. Вот не раньше и не позже. А именно, когда на улице такой лютый холод.
Полк, располагался в поле за десять километров от полигона. Пока шли колонной, все было ничего, но, когда вышли на исходную для атаки позицию, комполка подполковник Николаев вспомнил о «максимально приближенных» условиях, и приказал сбросить с танков запасные бочки с топливом. Была в этой команде и другая логика. Обычно на учениях такого масштаба на полигоне начиналась такая сучья свадьба, при которой танки между собой сталкивались бронированными корпусами, стреляли по своим, а то и просто целые взводы или роты терялись в дыму на полигоне и потом вдруг обнаруживались со стороны мишеней, когда по ним уже лупил болванками весь полк.
Понятно, что от такого учебно-боевого вальса страдали и люди, и танки. Что касается страданий людей, то до них никому дела не было. Солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы.
А вот техника, за нее офицеры несли личную ответственность, поэтому ее было жалко. Вернее, жалко было собственных денег, потому что восстанавливать порушенное оборудование зачастую приходилось самим командирам подразделений из своего офицерского жалования. Спалили танковый брезент — иди командир взвода и покупай новый. Покорежил фальшборта — восстанавливай, иначе потом, когда подойдет срок, уезжать к новому месту службы, замучаешься передавать вверенную тебе технику новому командиру-сменщику, а по сему, лучше пытаться сохранять всю матчасть в целости и сохранности. Плюс бесконечные проверки и строевые смотры, на которых командиров выворачивали наизнанку, если бронированная машина была покорежена и разбита. А те в свою очередь выворачивали наизнанку весь личный состав своих подразделений.
Поэтому, когда перед началом атаки комполка принял решение сбросить в чистом поле запасные бочки с топливом, в этом была своя прагматичная офицерская логика.
Заиндевелые от стужи бойцы отстегнули крепления и свалили «запаски» на землю. Однако командир первого танкового взвода первой роты лейтенант Шевчук знал, что потом, после учений, совершенно спокойно можно не досчитаться оставленных бочек. Бочка она и на даче пригодится, да и так, вдруг штатную прострелят, а у нас уже другая имеется.
Плюс ко всему один его танк «сдох» еще на выходе из парка. Причем это был именно командирский танк. Нерадивых членов экипажа Шевчук показательно перед строем взвода отлупил деревянным досыльником по шлемофонам и оставил в расположении полка чинить боевую единицу. Сам же пересел на другую машину, на которой оператором-наводчиком служил ефрейтор Кусков. Командир кусковского танка пересел на место наводчика, а свое уступил командиру роты. Так ефрейтору повезло в первый раз.
Он оказался не у дел и был прикомандирован к заместителю роты по технической части лейтенанты Смирнову. Зампотех ехал позади танковых колонн на «летучке» — шестьдесят шестом ГАЗоне с будкой. В ней стояла буржуйка, из трубы которой валил пахучий еловый дым.  Именно в этой будке Кускову и предстояло провести все учения. Это было в тысячу раз лучше, чем трястись в промерзшем танке на полигоне, слушать мат командира, получать от него же досыльником по голове и шмалять из пушки по фанерным мишеням. Однако в теплой будке он был не один.
Перед самыми учениями в полк на практику прибыли курсанты казанского командного танкового училища. Их распределили по ротам. Курсанты должны были проходить командирскую практику, поэтому каждому из них предстояло исполнять обязанности или командира танка, или, если повезет и кадровый комвзвода окажется в отпуске, то сразу самостоятельно командовать взводом.
Курсанты приехали, все, как на подбор бравые, активные и потому рвались покомандовать. Они были немногим старше солдат-срочников и поэтому последними всерьез не воспринимались. Их команды исполнялись, лишь тогда, когда рядом находился настоящий офицер, а не этот недоделанный.
И вот теперь в теплой будке соседом Кускова оказался один такой курсантик. Он хоть и был одет в зимний танковый комбез, но, видно для форсу, валенки надевать не стал, а блистал начищенными хромочами. Да и правильно — в будке тепло, светло, не дует, хоть в тапочках воюй.
Зампотех Смирнов оптимистично трясся в кабине газона. Когда же они подъехали к наваленным бочкам, то лейтенант вспомнил о старинной традиции российской армии тырить все что плохо лежит, сразу сообразил, что его рота может лишиться эного количества бочек, а если подсуетиться, то подразделение наоборот прирастет запасными емкостями. Он вылез из машины и открыл будку, из которой пахнуло таким сладким дурманом уютного солдатского домика, который состоял из аромата горелой сосновой смолы, прелого комбинезона и влажного войлока валенок. Кусков лежал на полке, расположив свои валенки с обернутыми вокруг голенищ портянками около пышущей жаром буржуйки. Курсант сидел тут же на другой лавочке и выглядывал в замерзшее оконце. Ему-то, наоборот, очень хотелось принять участие в учениях, и потому свое нынешнее положение он рассматривал, как незаслуженную и обидную ссылку.
— Так, бойцы, к машине, — бодро скомандовал лейтенант Смирнов. Он был гренадерского телосложения, всегда розовощекий, весь какой-то ладный и надежный, как бревенчатый дом из лиственницы. Да и родом он был из тех мест, где эта самая лиственница растет в огромных количествах – из Сибири.
Кускову пришлось напяливать валенки, застегивать комбез и вылезать в пургу.
– Кусков остаешься с курсантом здесь, — распоряжался зампотех. — Я сейчас мотанусь в полк и пришлю сюда машину. Когда она придет, закатите двадцать пять бочек в кузов. Ясно?
— Так точно, — буркнул Кусков. – Наших же всего двадцать, а пять зачем?
— Ты тупой что ли? — беззлобно сказал зампотех. — Сказано — двадцать пять, значит двадцать пять…
— Приказы командира не обсуждаются, а выполняются, — между прочим, молвил курсант, от чего Кусков глянул на него, как на явного дебила.
«Газон» зампотеха раскачиваясь, развернулся и подымил уютной печкой в сторону полка.
Вообще в армии заместители командиров по технической части это отдельная каста. Они не заморачиваются на всякие командирские и уставные закидоны, а живут своей жизнью, подчиненной какому-то своему техническому плану. От всяких проверок и смотров они ловко скрываются у себя в парке, где бродят между бронированных машин, изредка покрикивая на механиков-водителей, или располагаются в каптерке, где пьют водку своим дружным техническим коллективом.
Вот и сейчас отправляясь в сторону от основных событий, лейтенант Смирнов даже и не подумал о том, что он может понадобиться на полигоне. Ну, покорежат танк, ну встанет несколько машин. Ну, сообщат ему об этом, тогда и приедет, и посмотрит, и отбуксирует в парк — не в поле же чинить. Это для всего полка учения, для командиров и их солдат, а для зампотехов работа начнется позже, когда полководцы вдоволь нарезвятся и вернут бронетехнику в парк, тогда наступит звездный часть технарей — чистить, пополнять, чинить и латать, подгоняя пинками сонных бойцов-срочников, не забывая при этом играть в карты с коллегами из других рот.
*
Задувало конкретно. Вырванный из теплой будки Кусков на колючем ветру сразу же продрог и скукожился. Курсант, наоборот, вытянутый в струнку все вглядывался в ту сторону, где уже «воевал» полк и были слышны первые выстрелы башенных орудий. Кусков готовился переносить тяготы службы, а курсант обижался на эту дурацкую ситуацию и завидовал товарищам, которые выцеливают мишени и командуют боевой техникой.
— У вас не будет спичек? – спросил Кусков, кадровые офицеры настаивали, чтобы к курсантам, как к будущим командирам солдаты обращались по форме и на «Вы».
— Нет. Ты побегай, а то замерзнешь, — отмахнулся тот.
Все-таки он жлоб, подумал Кусков глядя, как на морозе курсант стал приплясывать в своих начищенных до уставного блеска хромачах.
— А Вы что же в хромочах? Для понтов? Сегодня до минус тридцати обещали, – все же поинтересовался солдат, засовывая в рукава кисти своих рук.
— Я что, дурак, в тридцать форсить. У меня сорок шестой размер, а таких валенок на складе не нашлось.
«Не нашел он, ага, все нашли, а ему не хватило. Точно жлобина. А курить хочется сильно».
Кускову казалось, что вот закури он и станет значительнее теплее. А то от этого ветра вообще некуда деваться.
— Если бы не пурга, то жить можно...— вслух рассудил солдат.
Курсанту, судя по всему, тоже было жарко. Он уже не просто приплясывал, а подпрыгивал и колотил руками себя по бокам.
— Давай из бочек заслон сделаем, — предложил он.
— Да ну, я и так пригрелся, — Кусков присел на сугроб, нахохлился и постарался превратиться в этакую куколку, которая из всех сил пытается сохранить тепло внутри кокона комбинезона.
Вообще танковый комбез – вещи хорошая. В нем гораздо теплее, чем в шинели. Он на ватине и штаны с высокой простеганной талией. При необходимости, если застегнуть все пуговицы, включая те, которые на воротнике, то вообще, получаешься, как в крепости. Вот только этот сука-ветер! Он норовит забраться даже в наглухо запечатанный комбез.
«Хорошо еще, что в валенках, не то, что этот курсантик-недоумок. Сибирь, брат, шутить не любит. Где бы взять спичек?» - раздумывал Кусков.
— Ты откуда родом? – спросил курсант. Он уже навис над коконом-Кусковым и дышал паром в лицо.
— Из Омска, знаете? Тут не очень далеко.
— Знаю… ну и погодка!
— Не завидую Вам, в сапожках-то нежарко. Я в валенках и то подмерзаю.
— А ты попрыгай! – предложил курсант.
«Какой там, прыгать, когда курить хочется, как из ружья».
— А Вы откуда?
— Из Ферганы.
— Вы, наверное, вообще дуреете от наших морозов? Покурить бы и теплее бы стало…
Кусков посмотрел на курсанта, который начал делать гимнастические упражнения. Да-а, видно совсем подмерзает житель Ферганы. Кускову тоже становилось холодно, и он начал злиться… причем злил его этот курсантик, который вырядился в хромачи в тридцатиградусный мороз, и теперь, как придурок приседает и машет руками, хотя давно известно, что этим от холода не спастись. А даже совсем наоборот, вспотеешь, а тогда уж точно околеешь от мороза. Да еще и без спичек на учения поехал, точно придурок.
«А ты, думал служить — это командовать? - Кусков уже злился откровенно. - Вот помотай сопли... не нашел он валенок, жлоб! Меньше бы форсил, сейчас бы не нарезал вокруг синусоиды. Разбегался мерин. А холод собачий. Главное расслабить мышцы спины, тогда будет теплее, на плацу это помогает. Что же они не едут? Так мы от холода можем и ласты склеить».
Курсант вновь подбежал к солдату:
— Кусков, ты побегай, теплее станет.
— Я, что такой дурак, как ты? – огрызнулся Кусков, перейдя на «ты». — Побегай, вспотеешь, тогда уж точно дуба дашь... Идиот!
Курсант, казалось, совсем не обратил внимания на тон солдата:
— Кусков, растирай щеки, они у тебя белые. Помогай, поставим бочки ближе, хоть от ветра закроемся.
И в самом деле, это чудо в хромачах стало скатывать бочки, пытаясь соорудить стену. Было видно, как он упирается - катая бочки по сугробам, что не самое благодарное занятие, тем более, когда они полны солярки.
— Да не сиди ты! Надо двигаться! Слышишь! – уже орал курсант. — Какого черта сидишь?! Я что, один должен заслон делать? Хоть одну-то бочку прикати! Кстати, пока возишься — тепло, даже жарко. Блин, руки, как деревянные... Кусков! Скажи моей лошади «тпру-у», а то у меня губы замерзли, - решил пошутить практикант. - Помогай, какого черта расселся! Замерзнешь ведь.
Да он еще и острить пытается, внутренне иронизировал Кусков. Не так уж и холодно. Пригрелся и хорошо. Даже вздремнуть можно. Ногам только холодновато. Вчера вот письмо получил...
— Эй, курсант! Слышь, скоро весна и домой, – ответил, наконец, солдат, сладостно мечтая. — Матушка, чуваки... Ты знаешь, у меня в Омске девчонка была, Наташка! Не дождалась, сука! Мы с ней только целовались, ничего такого не было. А зря! До моего дембеля оставалось всего лишь пять месяцев.
Кусков вспомнил свою боль. Боль под именем Наташка. Дура, блин! Ведь с ней все прошли с самого начала. Он вспомнил, как в первый раз пошли в кино. Он тогда все боялся, что их увидят знакомые и засмеют. А потом ее отец надрал «жениху» уши. Вот козел! А ведь они с ней просто гуляли до двух ночи. Ее паханы, конечно, напридумывали всего, а ничего и не было — просто целовались. Мать ее уже невестой считала.
Кусков попытался себя убедить, что он не сердится на Наташку: «Пусть живет, как хочет. Он даже ее мужу морду решил не бить, когда дембельнется. Хотя не мешало бы ему накостылять, чтобы ей досадить. Наташка-сука ничего умнее не нашла, как признаться, что трахнулась с этим по-пьянке! И с первого раза залетела, плодовитая сука. А если бы не залетела, Кусков бы вернулся и, как дурак, женился на этой проститутке... Что же это у него в жизни все так через жопу? Вот и сейчас, здесь сидит, мерзнет».
От таких воспоминаний стало совсем муторно и холодно. Кусков приоткрыл глаза, которые как-то самопроизвольно успели закрыться, и увидел все ту же картину — курсант носится по пурге и что-то орет. Смотри-ка, даже уже соорудил небольшую стенку, надо бы туда перебираться, хоть от ветра скрыться. Что этот мерин орет?
— «Часовой обязан бдительно охранять и стойко оборонять свой пост…» Это я знаю... – довольно громко, и как по писаному твердил речитативом курсант. — «Командир взвода в мирное и военное время отвечает за боевую и политическую подготовку, воспитание, воинскую дисциплину и политко-моральное состояние его личного состава, за...» Это я тоже знаю. Тема занятий: Танковый взвод в обороне, когда тридцать мороза и ты без валенок... Забыли о нас, что ли?
Последняя фраза прозвучала довольно отчаянно… «Да, замерз конь, - подумалось Кускову, когда он перебирался за ограду из бочек, сооруженную активным курсантом.
— Эй, тебе спать не хочется? – поинтересовался солдат, заваливаясь под бочки. — А мне хочется. Ноги, кстати, разогрелись или замерзли? А так хорошо, тепло, садись рядом, двум индейцам под одним небом, как и под одним одеялом — теплее.
— Ты лучше побегай, Чингачгук.
От этих воспоминаний о Наташке Кусков расчувствовался. Надо выкинуть все это из головы. Да мало ли таких наташек на гражданке. А дембелю все девчонки рады. Парадку к дембелю уже подготовил. Сделал классно – с аксельбантами, и альбом нарисован. Фотку этой суки оттуда уже выдрал. Нормальный альбом получился. Даже лучше, чем с ее фоткой. Блин, но все равно, обидно же!  Не дождалась, сука!
— Наташка, ты сука! – заорал солдат с болезненным отчаянием, но легче не стало. Зато курсант вдруг забеспокоился.
— Ты встать можешь? Походи, двигайся.
— Пошел ты! Сам двигайся, козел! – злость на Наташку перешла на этого недоумка в хромочах.
— Ноги чувствуешь? – не унимался курсант, решивший, что солдат отморозил ноги и орет от боли. — Снимай валенок!
— Я по морде тебе сейчас сниму. – Кусков, как-то резко ощутил холод. Он действительно не чувствовал своих ног. Вернее, чувствовал в том месте, где были ноги, там резко заныло, и невыносимо заломило кости. Сразу везде: от пальцев до бедер. Кусков даже взвыл от этой боли.
— Ну, ты хоть не реви! То молчал, теперь ревет, - было растерялся курсант. — Двигайся! Говорил же придурку, побегай. Сейчас попробую спички найти. Смотри, у меня тоже руки, как деревянные. Кусков, не ори!
— Пошел ты, козел! – уже во все горло орал солдат. Ему стало страшно, что он вот так сейчас, за пять месяцев до дембеля замерзнет в сибирской степи.
— Ну, ты и гнида! – беззлобно сказал курсант, внимательно обследуя заиндевевшими пальцами карманы своего комбинезона. — Терпи, сейчас. Кажется, что-то есть, терпи, как вот только деревянной рукой ее зацепить, прямо Буратиной стал.
Курсант выудил коробок с единственной спичкой. Тут же сорвался с места и бросился к ближайшей бочке. Он там что-то причитал, налегая всем телом, пытался открутить крышку, но она не поддавалась. Наконец он перекричал вьюгу:
— Железяка есть какая-нибудь? Не открывается...
Курсант все суетился, налегал всем телом, что-то у него в руках ломалось о неподатливую крышку. Кусков изредка всхлипывая или подхохатывая, тоже что-то невнятно бурчал. В конце концов, курсанта это разозлило:
— Какого хрена ты ржешь, ублюдок?! Иди, помогай. Надо крышку открутить, и тогда костерок разведем.
Последние слова произвели впечатление на уже полузабывшегося Кускова. Наверное, потому что в слове «костерок» в замерзшем мозгу вдруг ощутимо замаячил реальный источник тепла и надежды. Солдат медленно встал и, переваливаясь на деревянных ногах, подошел к бочке. Курсант неожиданно и по-деловому прошвырнулся по карманам кусковского комбинезона и вытащил из одного из них небольшой гаечный ключ.
— Как бы врезал тебе, козел!
— Сам, ха-ха, козел! — развеселился замерзший солдат. Ему стало смешно от длинной замерзшей сопли, которая свисала сталактитом с кончика носа курсанта.
— Заткнись! Помогай! — утираясь, тот смахнул ледяной нарост.
Наконец крышку удалось открыть. Курсант заметался с удвоенной силой. Откуда-то он принес пустой цинк из-под патронов. Кусков тупо смотрел на эту суету и ничего не понимал. Это было как в кино, когда сидишь в уютном кресле, а на экране война, смерть и ужас, но она там и не настоящая, а значит, до тебя уж никак не дотянется.
Тем временем курсант разорвал тетрадь, извлеченную из своей полевой сумки. Приготовил спичку и бумагу. Начал чиркать ей по истертой кромке коробка. Нет, это не дело — руки не слушались, и спичка с размокшей головкой быстро истерлась, так и не родив ни одной живительной искры.
Курсант снова запустил руку в карман и с настойчивостью кладоискателя, сосредоточенно опустив голову, начал исследовать каждый уголок и складки своих карманов. Ведь армейский комбез, это такое место, где можно найти буквально все, надо лишь приложить усердие и настойчивость. Главное в россыпях табака, записок и крошек не пропустить то, что так ищешь – спичку. Тем более, что курсанту на полковом складе выдали солдатский комбинезон, а это значит, что в его недрах можно найти все что угодно.
Кусков так же тупо смотрел на суету курсанта. Изредка из его груди вырывался не то стон, не то матерок. Однако теперь он уже начал переминаться на своих негнущихся ногах. Если же глянуть на его движения со стороны, то можно было заметить, что любое движение дается ему с муками.
— Нашел! – вдруг заорал курсант, чем вывел солдата из очередного полузабытья:
— Дай, я! – Кусков, несмотря на одеревяневшие конечности, довольно ловко выхватил спичку из пальцев курсанта. Однако движение было таким неловким и резким, а пальцы от мороза непослушными, что спичка спикировала в сугроб под ногами. Тут уже не выдержал курсант:
— Ты задолбал меня, гадина! Я тебя сейчас убью!
— Заткнись, — огрызнулся солдат – пальцы не слушаются, замерзли.
Оба опустились на снег и стали искать эту верткую спичку. Но куда там, разве найдешь… В конце концов оба привалились к заслону из бочек. Вой вьюги нарушил курсант:
— У меня тоже ноги замерзли, не хватало еще отморозить. Ты знаешь, а ведь меня не принимали в танковое училище, потому что я, типа, сильно высокий. Какая им разница? Они, что ли, вместо меня в танк запрыгивать будут? — складывалось такое впечатление, что курсанта прорвало или, быть может, он тоже почувствовал, что реально может на смерть закоченеть среди этих снегов и вьюги, а потому спешил поведать о своей недолгой жизни первому попавшемуся слушателю. Наверное, перед смертью всегда хочется, рассказывая, самому вспомнить что-то из своей жизни и заново пережить какие-то значимые моменты. — А я, между прочим, на первых стрельбах вообще внутри танка бегал — и ничего, рост не мешал. Спасибо дядьке, устроил племянничка по блату... он у меня генерал-майор. Только бы ноги не отморозить, тогда не отрежут. Надо бегать, надо бегать! – как-то нервно затараторил курсант. — Надо-бегать, Кусков! Что ты плачешь, скотина! Я тебе приказываю — бегать! За мной, ну! В догонялки... Я убегаю, ты догоняй! Я тебе приказываю, солдат! Бегом марш!
«Тогда не отрежут! Зачем он это сказал? Теперь уже Кусков представлял себя на инвалидной коляске с отрезанными ногами. Как он будет прятать глаза при встрече со знакомыми, как они будут отворачиваться, не умея что-то сказать в такой ситуации. А мать? Она-то что будет делать с безногим сыном? П@@ц какой-то! Ну, зачем он это сказал?»
Какой бегать? Мороз уже забрался в душу солдата. Слова курсанта, что ноги могут отрезать произвели на Кускова лавинообразное действие – внутри все рухнуло.
В их пятиэтажке жил такой инвалид – дядя Петя. Дядя Петя был алкаш, и ноги он отморозил по-пьянке, заснув зимой в сугробе. Ноги-то ему отрезали, но пить он не бросил. Утром его жена тетя Зина выкатывала мужа на улицу, и он отправлялся к магазину, к своим друзьям-пьяницам. Вечером после работы тетя Зина по всему микрорайону искала своего инвалида. И находила его всего обгаженного и пьяно спящего, где-нибудь под кустом рядом с раздолбаной коляской. Потом дядя Петя некоторое время не появлялся на улице. Как оказывалось, он чинил свою тачанку. Когда же она обретала ход, то все повторялось снова.
Именно таким увидел себя Кусков. От этих мыслей он так закусил губу, что на ней выступила кровь. Теперь ему показалось, что во всей этой ситуации виноват именно курсант, который истер первую спичку и тем самым лишил их надежды на теплый костерок, а значит, поверг в неминуемое инвалидство:
— Ты у меня сейчас схватишь, курсант. Что ты обо мне знаешь, чтобы приказывать? Кто ты такой?
— Командир взвода. Встать! – курсанта тоже уже достал это безвольный солдат и он тоже разозлился.
— Козел ты, а не командир, - дальше больше борзел солдат. — Ты хоть раз любил? У тебя есть невеста? Она обещала дождаться тебя? Тебе изменял хоть кто-нибудь? Что ты видел в своей казарме, конь?! От меня Наташка ушла, сука! Я ее убью! Кому я теперь нужен? Не дождалась, халда! Ты знаешь, что это такое?
— Гад, тебя мать с отцом ждут! – солдатика стало жалко. Нет, командир должен подчинить своей воле личный состав, вверенного ему подразделения, иначе…. Иначе не выполнить боевой приказ.
— У меня нет отца.
— Мать-то ждет, а ты, гадина, сопли пустил. Ее счастье, что она тебя сейчас не видит.
Однако Кусков уже не слышал курсанта. Его воображение рисовало картинки одна жалостливее другой. Он плакал.
— А Наташка вышла замуж...
— И правильно сделала, ты ведь тряпка! – не унимался будущий командир. Эти слова каким-то образом дошли и больно царапнули по самолюбию солдата. Он перестал выть.
— Что ты сказал?
Кусков встал напротив обидчика и, махнув непослушной рукой, целясь в лицо обидчика, повалился на курсанта. Они неуклюже схватились и покатились по снегу. Солдат пытался душить курсанта, а тот меткими ударами по голове и спине отбивался. Наконец, обессиленные, они отпустились, и некоторое время лежали, тяжело дыша.
— Я тебя точно убью, курсант, — спокойно сказал Кусков.
— Надо бегать, потом убьешь, — так же спокойно ответил будущий офицер. — Надо бегать!
— Точно убью, нехер было спички терять.
Курсант тяжело встал и начал переминаться на заиндевевших ногах, с каждым движением наращивая темп своих движений.
— Черт с тобой! Что я о тебе забочусь, на хрен ты мне нужен? Жить не хочешь, ноги не нужны — дело твое. Мне мои пока нужны. Замерзай.
Курсант насколько, это позволяли запинающиеся ноги, начал обходить наваленные бочки. Вскоре он перешел на бег. Кусков же вжался в заслон из бочек, подтянул ноги к груди и снова попытался стать коконом, теплым и ветронепробиваемым. «Так ей и надо, - подумал он. - Этой суке, Наташке! Вернусь на коляске, все это будет из-за нее».
Курсант тем временем с нарастающим азартом накручивал круги. Он на все мотивы и интонации пел или орал «Надо бегать, Кусков!», рассказывал бородатые анекдоты и горлопанил песню «Любэ» про комбата.
Кусков лежал за бочками и плакал. Он все так же обвинял Наташку, жалел себя, представлял реакцию матери на возвращение сына инвалида, просил у нее прощения за то, что не оправдал ее надежд, ведь она так много сделал для него. А он? А он замерз… из-за суки — Наташки и… курсанта, который потерял единственную спичку.
Сквозь его замерзшие ресницы постоянно пролетал силуэт курсанта, которого он должен убить. Именно эта тень врага-курсанта и мысль, что его надо обязательно убить были теми тоненькими нитками, которые связывали замерзшее тело Кускова с этим миром.
2
Кусков отморозил ноги. Ему отняли половину ступни на правой ноге и пальцы на левой. Было еще воспаление легких, но его лечили. Сейчас он лежал в палате гарнизонного госпиталя и тупо смотрел на простыню, которой был накрыт. Там, в районе ступней, где она должна была возвышаться двумя маленькими горками, слева возвышался лишь один холмик, а справа невысокий увал ноги заканчивался маленьким обрывом. Солдат рассматривал этот ландшафт и думал, что написать матери. Писать было просто необходимо.
Прошло уже две недели, как он отправил последнюю весточку. Это было еще перед учениями. А теперь, получив целых пять писем и, не ответив ни на одно, он понимал, что там — в родном доме, мать не находит себе места и может начать звонить командирам, а то и сорваться, и приехать в часть. Уж лучше он сам расскажет ей обо всем случившемся, чем это сделают отцы-командиры. Вот только начать это страшное для матери письмо, было очень непросто, если не сказать больше, практически невозможно. Он не умел найти слова, которыми бы смог объяснить самому родному человеку, как это с ним произошло. Ведь виноват-то сам. Если мать заподозрит фальшь в его рассказе, то сразу же бросится писать-звонить во все инстанции, и ведь дойдет до министра обороны, чтобы он жестоко покарал виновных в увечье ее сына.
Кусков вспоминал, как она провожала его в армию. Мать как будто чувствовала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Она подняла знакомых, и кто-то дал ей телефон офицера из военкомата, который обещал сделать так, чтобы Кускова комиссовали.
Однако тот офицер взял деньги, а для их семьи двадцать пять тысяч были огромной суммой, матери тогда пришлось брать кредит в банке, и ничего не смог или просто не захотел сделать. Но и деньги не вернул тоже. О том, что они так и осели в галифе этого офицера из военкомата, Кускову уже в письме написала мать. Отревев на проводах сына в армию, мать отправилась в военкомат. Взяточник сначала сделал вид, что видит ее впервые, а потом и вовсе приказал дневальным вывести скандальную бабу из помещения.
Главные опасения Кускова и его матери, что деды будут издеваться и чморить новобранца, не оправдались. Конечно ему, как и всем «духам», первые полгода приходилось драить казарму, подшивать воротнички на дембельских гимнастерках и исполнять их капризы. Только вот капризы эти были не жестоки и скорее всего, существовали для поддержания традиции и солдатской иерархии. Жестокости, садизма и разнузданности дембелей в части, в которую попал Кусков, не было, а если, вдруг и начинала проявляться, то быстро гасилась офицерами.  Да и вообще дедовщина в танковых частях никогда не имела тех гипертрофированных форм, какие случались, ну скажем, в стройбате или мотострелковых подразделениях. Именно в них, четко соблюдались законы землячеств, а офицеры, зачастую и небеспочвенно, опасались кавказских диаспор, заигрывая с дембелями и «не замечая» их изуверств над «духами».
И ведь действительно служба у Кускова прошла ровно и без особенного напряга. И вот, на тебе, за пять месяцев до дембеля лишился ног. Месяц назад его торжественно перевели в статус деда, но насладиться всеми прелестями этого высокого солдатского положения, ему не было суждено. И сейчас лежа на кровати в госпитале он уже не мечтал о дембеле, а наоборот, боялся его. Боялся, как выйдет на костылях на улицу, как приедет в родной город, как увидит знакомых, и знакомые увидят его – солдата, который в мирное время тупо отморозил ноги…
3
Однажды в палате появился курсант. Выглядел он так же браво, как будто и не мерз вместе с Кусковым в заснеженной морозной степи полигона.
— Кусков, здорово!
— Видались, — огрызнулся солдат. Вот непонятно зачем этот курсантик сюда припёрся, жалеть что ли?
— Не боись, Кусков! — как бы извиняясь, сказал курсант. И совсем уже с другой, оптимистичной интонацией добавил, — Тебе же не до конца ноги отрезали…
— Да пошел ты — разозлился Кусков. Он не ожидал такого пассажа от будущего офицера, который, как думал солдат, кстати, очень виноват в том, что случилось с ним.
— Ну, на ласку я и не рассчитывал, — в голосе вновь появились извиняющиеся интонации. — Ты, извини, что я не заставил тебя тогда бегать.
— Да ладно, — сменилась и реакция Кускова. Не виноват, конечно. Он наоборот пытался заставить его двигаться, а он нюни распустил и вот результат. В чем его винить? Не в чем. А остальное это эмоции. Сам же курсант, похоже, даже и нос не отморозил. Вон он какой, вытянутый, спина ровная и все в тех же надраенных хромочах. 
— Я тебе подарок принес, — казалось, будущий офицер никак не мог справиться с неловкостью всей этой госпитальной ситуации. Да и сидел на стуле около кровати так, как если б ему вот прямо сейчас надо было стартовать на стометровку. Засуетился и протянул Кускову командирскую полевую сумку. — Ну, все, пошел я, уезжаю сегодня в училище. Практика закончилась, —  с явным облегчением, что визит окончен, курсант поднялся, — и уже в двери, обернувшись, добавил. — Надо бегать, Кусков! — И выскочил вон.
Солдат вертел в руках полевую сумку и думал, что все-таки курсант форменный придурок. Вот на кой хрен мне его командирская сумка? Я что в армии остаться решил, что ли? Или он так решил пожалеть инвалида? Ну, точно придурок… Кусков открыл планшетку и увидел, что на ее клапане есть надпись. Она была сделана красивым почерком, каким обычно подписываются фотки в дембельских альбомах. Шариковой ручкой жирно было выведено: «Надо бегать, Кусков» и неразборчивая подпись.
Вот сволочь!!!
***

Кусков все чаще вспоминал соседа-инвалида дядю Петю. Только теперь в инвалидной коляске он видел себя. От этих мыслей ему становилось невыносимо жутко. Дальнейшая жизнь теряла всякий смысл. У дяди Пети хотя бы есть жена, а у него только мать. Пришел солдат со службы, и сел матери на шею, да еще удобно свесил свои культи. Она и так всю жизнь на него горбатилась, а он и дальше собирается жить за ее счет. Оно ведь отношение-то к инвалидам у нас известное. Тебе государство пенсию платит? Пусть маленькую, зато регулярно - вот и сиди не рыпайся. О чем еще может идти речь? О работе. О какой работе? Здоровые никому не нужны, а инвалиды и подавно.
Теперь Кусков постоянно изводил себя подобными мыслями. Матери он все же написал письмо, но признаться в том, что стал инвалидом, не хватило духу. Так она ничего и не ведала о его нынешнем положении и продолжала готовиться к встрече сына из армии. Она писала, что присмотрела новый костюм, причем недорогой, но очень хороший. Уже купила ему новые джинсы и пуловер. И самое ужасное — мать разорилась и купила на распродаже новые кроссовки.
Кусков стоял около окна, он уже осваивал костыли и потому мог перемещаться по коридорам и палате госпиталя. В тот момент, когда прочитал про кроссовки, его резко затошнило. Кадык нервно задергался, пытаясь протолкнуть вдруг образовавшийся в горле ком. Взгляд уперся в невидимую точку на горизонте, но с каждым мгновением, она теряла резкость, становилась все мутнее, пока слезы полностью не застили его.
Кусков резко распахнул окно, взобрался на подоконник и перевалился на улицу. Последняя мысль, которая до оглушающего удара, успела промелькнуть в его растопыренном сознании: «На хера мне теперь кроссовки!»
Где-то рядом резко угасал голос санитарки: «Зови   врачей!   Этот   отмороженный   из   пятнадцатой палаты выбросился, урод!»

4
«По телеку говорили, что когда человек умирает, то он летит в светлом тоннеле. Почему у меня такая темень?»
Сознание возвращалось. Кусков попробовал почувствовать, что от него осталось. Не получалось. Он напряг мышцы лица. Вроде лицо на месте. Напряг губы — есть губы, и язык тоже есть, только сухой очень. Открыть глаза. Веки вроде бы тоже дернулись, и, кажется, открылись, но темнота не проходит. Теперь повернуть голову. Чуть-чуть удалось, но все равно темно и шею ломит, значит — шея тоже есть и не сломана. Пошевелить пальцами. На руках, конечно. На ногах их уже нет. Хотя такое чувство, что есть. Пальцы шевелятся. Но на правой руке с трудом. Нет, просто они зажаты. Их кто-то держит… и нежно гладит.
Однажды он принес домой котенка. Они с матерью решили его оставить у себя. Заморачиваться не стали и дали ему имя — Пушок. Да он и был пушком - с длинной и мягкой шерсткой. Каждое утро Кусков рукой чувствовал этот пушистый мех под своей рукой. Сейчас было такое же ощущение, как если бы об руку терся котенок Пушок.
— Сыночка?!
Да это же мать! Что она тут делает? Он же умер. Или нет, не умер, он чувствует, что у него есть лицо, рука. Ног не чувствует, но их же отрезали, как их можно чувствовать. А тело? При мыслях о теле сразу ощутились неровности простыни и легкий зуд в спине. Значит, и тело есть. Только вот темно. А что мать делает в госпитале?
— Ну, что? Очнулся, Гастелло, — Кусков узнал голос хирурга-военврача, который делал ему операцию. Вернее, отпиливал пальцы и ступню. Значит он еще на этом свете. Ведь не могут же на том свете одновременно оказаться, и мать, и военврач. А голос цинично продолжал звучать где-то рядом.
— Вот, мамаша, уже пришел в сознание ваш сынок. Значит сейчас пойдет на поправку. Боец? Ты чувствуешь что-нибудь?
Кусков ничего не чувствовал. Ему как-то стало спокойно. Мама рядом, значит, все будет хорошо. Ему не хотелось думать о том, как она оказалась рядом. Главное не в этом. Рядом и все. Вот она держит меня за руку.
А хирург в это время толстой медицинской иглой колол его ноги, наблюдая за мимикой лица. Никаких уколов Кусков не ощущал.
***
После выписки санитары помогли отвезти Кускова на вокзал. Грузили в вагон на брезенте, потому что с носилками в узком тамбуре не развернешься. Мать суетилась тут же, он постоянно ощущал ее дыхание, это она хваталась помогать санитарам, из всех сил тянула брезент и следила, чтобы «сыночка» случайно не бился об острые углы. А он бился и постоянно. Санитарам тоже не особенно-то был нужен этот геморрой — аккуратно носиться с инвалидом. Хотя с другой стороны Кусков чувствовал не все эти тычки. Его остатки ног вообще ничего не чувствовали. Руки плечи, голова были еще его, а вот ниже пояса уже так бесчувственный довесок.
Во время удара о землю, он что-то где-то защемил и теперь вообще не чувствовал своих ног. Зрение тоже не вернулось, врач сказал, что слепота — это последствие удара головой. Сломанные ребра, хотя еще и болели, но, видно заживали, боль уже чувствовалась не так остро. А быть может, просто привык. Не пострадали только руки — ни одного растяжения или перелома. Но ими Кусков не помогал санитарам, во время погрузки руки безвольно лежали на груди.
Мать попросила санитаров подождать, сразу же не уходить из вагона и быстро застелила белье на полке в купе. После этого, Кускова как мешок с картошкой перекинули на его место, и солдатики-санитары с облегчением вышли, оставив их вдвоем.
Ехать предстояло чуть больше суток, спасибо врач посоветовал купить подгузники, так что одна проблема уже была решена заранее. Поезд тронулся, Кусков, погруженный в свою темноту, узнал об этом по легкому толчку.

***
Оказывается, мать все придумала заранее. Она, как тонкий психолог понимала, что для ее сына с его ранимым характером, самым сложным, станет объяснить окружающим, почему он стал калекой. Хотя и ей тоже это будет не просто рассказать причину инвалидности сына. Ведь в их глазах он всегда был сильным и суперположительным парнем. Вернее, она сама всегда и всем представляла его именно таким.
Однако про себя мать думала в последнюю очередь, а если честно, то вообще не думала. Главное дело, что сын остался жив. Но вместе с этим, ей было важно, чтобы ее «сыночка» смог жить дальше без комплекса собственного слабоволия. Ну, как признаться в том, что пытался покончить жизнь самоубийством из-за того, что отморозил ноги? Ведь дурь какая-то получается и форменное уродство.
Конечно, мать так мудрено эту ситуацию не трактовала. Она просто материнским нутром чувствовала состояние сына. Знала, что его изводит, гложет изнутри и не дает сил жить дальше, пусть инвалидом, но все же жить. Да и боялась она, что от всех этих переживаний в голове сына может вызреть новый план ухода из жизни. И это было для нее самым ужасным. Ужасным до тошноты, до дурноты во всем теле, до рвоты и расслабления кишечника. От таких мыслей она сама была готова лезть в петлю, потому что противоестественно матерям хоронить своих детей. И надо было сделать все, чтобы дурные мысли не просочились в голову ее сына.
И она придумала! Она придумала для него легенду…
Всем соседям и друзьям они скажут, что Кусков прямо перед дембелем попал в Чечню и там получил ранение. Вот так просто и понятно.
В поезде на своем семейном совете так и решили. Кусков не без облегчения принял условия этой игры, и казалось, успокоился. Возвращение в родной город его уже не ужасало.


Monstrum congressio
(уродское соитие)
Мне нравится
Соседка Семеновна теперь заглядывала не так часто, как раньше. Узнав, что инвалида стал посещать соцработник, она внутренне как бы избавилась от ответственности за этого калеку. Да и ревизия холодильника и вообще квартиры соседа, успокоили ее — социальный служащий носит продукты, убирает комнату и стирает. Семеновна уже стала подумывать о том, что, быть может, напрасно она ругает эту власть. Вон, смотри-ка, сами пришли и сами заботятся об инвалиде. Вот еще бы и к ней приставили кого-нибудь, так сразу же жить стало бы гораздо лучше и веселей, ведь с приходящим соцработником завсегда можно и поговорить, и обсудить что-нибудь. А то сидишь целыми днями одна и словом перекинуться не с кем.
Что же касается самого Кускова, то ему визиты соседки как-то перестали нравиться. Он ведь помнил ее с детства и знал, как она любопытна. И теперь, пусть он не видел, что она делает в его квартире, зато он прекрасно понимал, что та тщательно все осмотрит, везде засунет свой мясистый нос, и совершенно спокойно, без особых зазрений совести, уходя домой, может прихватить что-нибудь понравившееся.
Визиты соседки не нравились еще и потому, что сейчас у Кускова было чем заняться. Он ухаживал за своими существами, которые жили в маленькой коробочке томагочи. Да и сами эти существа не давали ему времени расслабиться: то покорми, то убери, то поиграй. Фантазия инвалида разыгралась не на шутку. Теперь в его руках перебывали многие известные ему по зрячей жизни животные. Одних он любил, а других не очень. Вот тех, кого недолюбливал, он и обихаживал меньше. Они получались такие не очень нужными, неожиданными детьми.
Так случалось, когда он выбирал, того кто будет растить в следующий раз. Он придумал для себя случайный метод. Радио у него работало постоянно, и поэтому он загадывал так — пятое, или десятое или двадцать второе слово (цифра не имела значение), которое произнесет диктор в выпуске новостей его первая буква и определяла разновидность существа. Например, диктор произносил слово «Нью-Йорк», значит, животное выбиралось на букву «н»: носорог, нутрия, норка, нерпа и так далее. 
Причем всякое новое существо для Кускова становилось индивидуальностью со своим характером, привычками и специфическими играми. Это и понятно, что с носорогом одни забавы, а с нерпой совсем другие. Причем и его отношение к ним было разным и зависело от поведения и характера воспитанника. Бывали случаи, что Кусков не пользовался этим методом. Это случалось тогда, когда по радио передавали какую-нибудь анималистическую передачу, и там рассказывалось о каком-нибудь зверьке. После этих трансляций очередной обитатель пластмассовой коробочки и определялся в обход привычного правила.
Еще Кусков ждал прихода Зои. Себе он в этом не признавался, но ждал. Уходя, она не говорила, когда вернется и появлялась всегда неожиданно. Кусков уже давно отдал ей запасной ключ от квартиры и постоянно вольно или невольно прислушивался к шагам в подъезде. Со временем он уже узнавал ее поступь и всегда разворачивался на своей коляске лицом к двери.
Зачем сюда приходила Зоя? Быть может, ей подошло уже то время, когда в душе просыпается женщина и появляется тяга к созданию своего гнездышка, где спокойно и можно быть самой собой. Где все будет устроено так, как это хочет она, а не кто-нибудь еще. Кусковская квартира и его немощь, как нельзя лучше подходили к этим параметрам. Здесь она была главной и независимой. Здесь она могла, пусть еще и не совсем осознанно, проявлять заботу и создавать уют, выстилая дом своими перышками.
Зоя появлялась у инвалида раза три-четыре в неделю и всегда приносила продукты. Тогда начинался пир горой. Кусков не особенно приставал к ней с расспросами, где она живет и чем занимается, и почему она наведывается к слепому человеческому обрубку, зато неизменно радовался ее приходам. Она всегда рассказывала что-нибудь о внешнем мире, о погоде, о давке в автобусе и прочую чухню, зато эти рассказы помогали Кускову прорывать круг своей оторванности от внешнего мира, города и мира полноценных людей.
Благодаря Зое он стал следить за собой, утром умывался и брился, кряхтел и упирался, передвигая руками мертвые ноги, чтобы поменять трусы или брюки. Стирать он тоже пытался сам, но потом и эту обязанность взяла на себя его неожиданная подруга. Быть может, она увидела однажды развешанные для просушки на краю ванны кусковские трусы и носки и оценила качество их стирки. Уходя, она теперь говорила ему, где лежат выстиранные рубахи и белье, и обязательно давала задание все это погладить.
Гладить Кускову нравилось. Он ладонями разравнивал ткань, затем принимался возить по ней утюгом, проверяя качество глажки подушечками пальцев. В самые первые разы получалось не очень хорошо, но потом Зоя его даже хвалила.
К ее наркотической привязанности он никак не относился, просто был благодарен девице за ее участие и заботу. Пенсию ему приносили на дом, поэтому он просил подружку брать денег, сколько та захочет. Деньги Зоя не брала, но всегда приносила в дом что-нибудь вкусненькое и водку. Их вот такая совместная жизнь продолжалась уже более месяца и, похоже, устраивала обоих.
Его рассказ об истинной причине его инвалидности не вызвал у подруги осуждения. Она, внимательно выслушав Кускова, коротко сказала: «Бывает…» и больше к этой теме не возвращалась.
Нет, у Кускова, конечно же, были вопросы к Зое. Ему было интересно узнать о ее жизни: кто она, откуда приехала, чем занимается. Много вопросов было в его голове. Не спросил бы лишь о том, почему она ухаживает за инвалидом. Быть может, боялся услышать, что это она делает из жалости… Вот и ее шаги.
— Привет семье! — с порога крикнула Зоя. Кусков разулыбался и отложил в сторону томагочи. – Не пора ли подкормиться?
— Дельфин Зиновий уже натрескался до отвала, — кивнул в сторону игрушки Кусков.
— Значит, мы с тобой следующие, — бодро ответила подружка и затараторила своей привычной скороговоркой, которой она предваряла очередную дозу наркоты. - Сейчас, сейчас, прольется чья-то кровь.
— Ты бы хоть пореже кололась, — как-то само собой вырвалось у Кускова. Сказал и испугался, что сейчас Зоя взбрыкнет, они — наркоманы - нервные, когда не получают своего кайфа. Слава Богу, ответ был обычный без ноток раздражения.
— А кому какая разница… Кстати, я тут два цветка принесла в горшочках, теперь в твои обязанности входит их поливать и ухаживать еще и за ними. Как расцветут, получишь приз и будет тебе счастье.
По последней фразе он понял, что «счастье» уже устремилось по зоиным жилам и напряжение ее отпускает.
— А что сегодня на обед? — поинтересовался Кусков, когда услышал звон посуды на кухне.
— Котлеты столовские, — последовал приглушенный и какой-то размягченный ответ.
Кайфует. Интересно, а как это? Вообще-то кое-что о наркоте Кусков знал. Ему кололи обезболиващие после операции. Он помнил это тягучее состояние ожидания, когда он, мучаясь от болей, ждал прихода санитарки, которая должна была ему вколоть промидол. И когда он устремлялся в его измученное болью тело, то напряжение спадало, и боль уходила, уступив место воздушному состоянию, когда тебе просто хорошо и ничего не болит.
— А как ты на иглу угодила? — Кусков вновь испугался своего вопроса, потому что он выскочил непроизвольно, в момент, когда он вспоминал свои промидольные ощущения. Однако ответ последовал все в той же расслабленной интонации, что и «котлеты столовские».
— Так же, как и все, — сквозь кухонную дребедень донеслось из кухни. — В нашем колледже почти все ширялись или курили. Учителя у нас там хорошие — старшеклассники-наставники, всегда помогут, если ломка началась. А меня сокурсник подсадил.
Зоя, неожиданно для Кускова, продолжала свой рассказ в лениво-расслабленной манере. Ее речь лилась ровненько, как неспешный ветерок в поле – без шкваликов и затуханий. Похоже, она даже не задумывалась, а просто отпустила поток своего сознания на вольную волю, и он легко пошел гулять по квартире и, отражаясь от стен, рикошетом добирался до инвалида. Тот замер и старался не спугнуть это бесконтрольное течение, никогда еще Зоя не была столь разговорчива и так откровенна.
- Все как-то само собой получилось. Еще на первом курсе, на праздник 7 ноября, мы с одногрупниками тогда напились, и кто-то из пацанов предложил покурить травку. Мне тогда понравилось. Кайфово, такая легкость в голове и все такие прикольные вокруг. Тогда так весело было, мы хохотали, как безумные. Дальше - больше. Стала часто курить, потом предложили уколоться, мне опять понравилось. И вот я на игле. Я понимаю, что все это очень плохо, но мне нравится.
Последнее «мне нравится» прозвучало уже твердо – ветерок сознания набирал силу. Но эту метаморфозу в интонациях Кусков не уловил. Когда повисла пауза, то он решил поддержать разговор.
— Наркота денег стоит и не малых.
— Для меня нынче деньги не проблема. Вон на трассу выходи и будет тебе и хлеб, и масло, и доза. Было бы желание, а бабки достать не проблема.
— Ты что проституткой работаешь?
 — А ты думаешь, как я зарабатываю на наркоту?
— Ты ничего про это не рассказывала…
— Вообще-то после колледжа я работала макальщицей шестого разряда. Но на такую зарплату, как нам платили, можно совершенно спокойно ноги с голоду протянуть. Вот я и приобрела вторую профессию… самую древнюю, как говорится, — голос и интонации Зои становились все жестче, ветерок сознания набирал силу. Девушка потихоньку заводилась, рассказывая про свою жизнь. И это уже был не ветер, а напористый шквал, готовый сорваться в ураган. — Только не надо делать круглые глаза. Ты-то вон тоже в Чечне не служил и ничего — совесть тебя не заела? А мне так даже интересно на вас мужиков смотреть, когда вы трясетесь от моего умения. Клиент у меня постоянный, так что не бедствуем, и на жизнь хватает. — Зоя вдруг замолчала, а потом негромко добавила, — да и нравится мне это дело.
Кускову стало совсем паскудно от этих зойкиных признаний. Он уже был не рад таким откровениям подруги.
— Лучше б наврала... — больше для себя, чем для девушки буркнул он. Зато его эта фраза сдернула Зою в беспощадную жесткость.
— Это еще зачем? Мне что, с тобой детей крестить?
— Детей, нет. Разве что томагочи.
Эта реплика инвалида как будто сняла возросшее напряжение в их диалоге. Зоя улыбнулась.
— Дурак. Знал бы, как иногда тоска заедает, так ребеночка охота, — неожиданно и снова очень мягко размечталась девушка. — Уж я б его воспитала.
— Колоться бы научила, в профессию свою ввела, — ни с того ни с сего брякнул Кусков.
На самом деле, это он так хотел еще больше сгладить неловкость этого не очень приятного разговора и даже попытался придать своему голосу ироничные интонации, чем вверг Зою в агрессию торнадо.
— Ну, ты и скотина! Не твое дело, урод!
Зоя взвилась подобно вихрю и, прихватив свои вещи, выскочила вон из квартиры. Во рту у Кускова почувствовалась горечь, как если бы он разжевал перчинку.
Он еще посидел неподвижно и тупо, а потом направился сначала к столу на кухне, где ощупью обнаружил столовские котлеты и картофельное пюре, в него он угодил всеми пальцами. Потом открыл холодильник и нашел принесенную подругой бутылку водки, откупорил, приложился к горлышку и закусил картофельным пюре с испачканных им пальцев:
— Комбат - батяня, батяня - комбат…
А принесенным Зоей цветам суждено было зачахнуть. Кусков не понимал их надобности, потому и не поливал. Какие они он не видел, запаха цветы не источали – бесполезные они для его черной жизни.

Зоя
Первая любовь

Зоя была спокойным ребенком: не капризуля, истерик не закатывала, «кушала хорошо». Все изменилось после неожиданной гибели отца. Он разбился на мотоцикле.
Жили они в районном центре, и самым универсальным видом транспорта там был мотоцикл «Урал» - «машина», проходимая по любой грязи, а ее - грязи в сельской местности всегда больше, чем достаточно. Опять же вместительная коляска тоже вещь удобная, хоть мешки с картошкой грузи, хоть теленка из соседней деревни перевози. Вот на этом «Урале» в весеннюю распутицу отец и слетел с профиля, мотоцикл перевернулся, перемолов кости деревенскому рокеру.
Зое в ту пору шел тринадцатый год. Справив тризну, стали мать с дочкой жить вдвоем. Однако не долго. Через год мать повторно вышла замуж.
Если отец Зои был мужик кряжистый и во всех местах широкий, то нынешний материн избранник стал полной ему противоположностью – худой, длинный, весь какой-то из углов состоящий. Но матери, похоже, он нравился, и она снова стала веселой, глаза по-молодецки заблистали. Как это порой бывает, дочке она стала уделять мало своего внимания, вся погрузившаяся в свою новую любовь.
Девочка это почувствовала и ревновала мать к отчиму. На пятнадцатом году своей жизни Зоя уже оформилась в своем женском естестве. У нее появилась роскошная для ее возраста грудь, бедра приобрели соблазнительный силуэт. На нее стали обращать внимание старшеклассники. Однако ей они были неинтересны.
Ей нравились мужчины. Так бывает, когда девочке не хватает отцовской любви и внимания, то она, не отдавая, впрочем, себе отчета, стремится искать их у мужчин постарше. И нашла.
Это был физрук в ее школе – Николай Иванович Кутёхин. Наверное, спроси, что привлекло ее внимание в этом сорокалетнем кривоногом мужичке с перебитым носом, Зоя не смогла бы ответить. Однако теперь, когда она смотрела на него, то «превращалась в полную дуру», именно так она сама характеризовала ступор, в какой ее вводили его облик, голос и манеры двигаться.
Дальше - больше. Он стал приходить к ней во снах. Тогда она просыпалась вся в поту с набухшими сосками и мокрыми трусиками. Это было какое-то сумасшествие.
Перед сном, лежа в кровати и слушая, как в соседней комнате скрипит кровать, и раздаются смешки и вошкотня ее матери с отчимом, эти звуки теперь перестали ее раздражать, разгоняя, как это бывало раньше, ползучую ревность.
Теперь же эти признаки чужой любви и страсти стали возбуждать ее, рисуя в фантазиях поцелуи и постельные сцены с Николаем Ивановичем. Ее руки сами соскальзывали в трусики, и через некоторое время Зою захватывала волна наслаждения, заставляющая содрогаться все ее вызревающее тело в таких сладостных конвульсиях, что казалось, она теряла всякую связь с реальностью, уносясь куда-то в небо. И потом, долетев почти до солнца, она медленно и легко, как перышко из подушки, спускалась в мир реальный.
Она записалась в лыжную секцию, которую вел физрук при школе, и теперь могла чаще, а не только на уроках физкультуры, наблюдать своего кумира. После занятий, Зоя, как бы невзначай, начала ходить за предметом своего обожания, провожая его до дома, где Николай Иванович жил в одиночестве.
Частенько он направлялся не домой, а совсем по другому адресу. И скоро девочка вызнала, что он посещает вдовую учителку по домоводству. Понятно, что она ее возненавидела. Потом выяснилось, что физрук ходит еще двум разведенкам, живущим в разных концах поселка. Их она тоже стала ненавидеть и даже принялась придумывать каверзы, как бы отомстить этим бабам, крадущим минуты ее счастья с Николаем Ивановичем. Ревность буквально разъедала ее изнутри, заставляя мозг работать усиленно, придумывая изощренные методы мести любовницам Кутёхина и способы ее собственного сближения с ним.
«Как же так, - мучилась девочка, - неужели он не видит, как я люблю его. Ведь я в тысячи раз лучше этих старых теток, и я для него готова на все…»
Николай Иванович видел, что восьмиклассница Зоя мается. Догадывался и о причинах этой пубертатной маеты. Да и девчонка ему тоже нравилась, однако и статью УК о соблазнении малолетних тоже еще никто не отменял. Его самолюбие в большей степени тешило то, что за ним бегают не только вдовы и разведенки, но еще и малолетки. Значит он еще мужик ого-го какой.
«Если он такой ебарь, значит, этим его и надо брать», - однажды решила Зоя и на следующий день пришла в школу без трусов. Ей рисовалась ситуация, когда она, как Шэрон Стоун в фильме «Основной инстинкт» на глазах у Кутёхина перекинет ногу на ногу. Перед таким ни один мужик не устоит, вон, ведь Майк Дуглас не устоял же, а какой красавчик. Однако представить предмету обожания свои прелести ей так и не удалось.
Но он, случай, представился через неделю. После тренировки Зоя задержалась в раздевалке дольше обычного. Сделала она это намеренно и намеренно сидела на лавке в одном белье, по такому случаю, она надела материны тонкие кружевные трусики, которые накануне выкрала из ее шкафа.
Перед тем как закрыть школьный спортзал, физрук заглядывал во все комнаты. Этого момента и ждала Зоя. Когда он открыл дверь в женскую раздевалку, Зоя встала, слегка выпятив навстречу Николаю Ивановичу и без того аппетитную грудь. Кутёхин замер от неожиданности. Его глаза зацепились за набухшие соски томно вздымавшейся груди девочки, а она, не стесняясь, смотрела на него.
- Хотите поцеловать? – вдруг услышала не свой голос Зоя. – Я никому об этом не скажу.
- ****ь, ты, что с ума сошла! – задохнулся физрук, не сводя глаз с форм Зои.
Девочка поняла, что попытка сблизится с Николаем Ивановичем, проваливается. Слезы сами побежали из глаз и, срываясь с ее подбородка, закапали на ее обнаженный бюст. Увидев эти катящиеся капли, физрук оторвал свой взгляд от тела девушки, и в первый раз посмотрел ей в глаза.
- Ты пойми Зоя, не могу я так, нельзя чтобы со взрослым мужиком несовершеннолетняя девочка… меня же в тюрьму посадят.
И тут Зоя совсем разревелась. Она не понимала, что стало детонатором истерики, толи слово «нельзя», толи «тюрьма». Захлебываясь в слезах, она твердила, что она лучше училки по домоводству и тех теток, к которым ходит Кутёхин. Что она его любит, что готова ради него на все и верно будет ждать его из тюрьмы.
Теперь физрук подошел к ней и накинул на плечи свою олимпийку. Он гладил ее по вздрагивающей спине и тоже что-то говорил, говорил, пока Зоя не успокоилась.
Они договорились, что физрук подумает над тем, что ему сказала Зоя, а сейчас она оденется, умоется и пойдет домой. Когда девочка возвращала Николаю Ивановичу его олимпийку, то заметила, что его спортивные штаны ниже пояса сильно оттопырены. Это наблюдение вселило в зоину душу надежду – она ему нравится.
Кутёхина перло от собственной неотразимости. Надо же, как девочку зацепило. «Может, зря отказался? – именно эта мысль его преследовала теперь. - Девка-то хороша, очень хороша. Но малолетка, хотя…»
Домой Зоя летела, как на крыльях. Она видела, что Николаю Ивановичу она очень понравилась, он даже возбудился вон как. Она не спала всю ночь, заново переживая всю сцену в раздевалке спортзала. Собой она осталась довольна.
В ближайшее воскресенье, она принарядилась - накрасила ресницы, подвела глаза и захватила с собой материну ярко красную помаду, которую решила нанести на свои пухлые губки непосредственно перед встречей с любимым – не идти же с накрашенными губами по поселку, чтобы знакомые потом матери настучали.
Кутёхин жил в двухэтажке на окраине поселка. Перед его дверью она мазанула помадой по губам и нажала на дверной звонок.
Дверь открылась не сразу, и Зоя уже подумала, что Николай Иванович куда-то ушел, но наконец, в квартире послышалось шарканье тапочек. Кутёхин стоял перед девушкой в сатиновых семейных трусах и майке, которую в народе называют «алкоголичка». Девушка, как она себе это представляла, предстала перед любимым во всей своей красе: ярко малинный рот, рука в бок, плащ распахнут, чтобы была видна мини юбка, старушки такие называют «мох наружу», ноги в чулках в сеточку и туфли на высоком каблуке.
Если сказать, что физрук обалдел, то это ничего не сказать. Сначала он попытался, натягивать майку вниз, прикрывая свои непрезентабельные трусы. Потом открыл рот, наверное, хотел что-то сказать, но ошарашенный увиденным, так ничего и не произнес. Когда же способность соображать вернулась к Кутёхину, он схватил школьницу за руку и резко вдернул ее в квартиру.
Зоя от такого обращения не устояла на своих каблуках и повалилась в объятия физрука. Тот толкнул дверь.
- Не хватало еще, чтобы соседи тебя засекли… в таком виде, - с трудом произнес Николай Иванович. Зоя прикрыла глаза, ее губы были рядом с губами Кутёхина. Она была на грани обморока. Ее пьянил его запах изо рта – смесь перегара от вина и сигарет, в нос бил коктейль застойного духа давно нестиранной майки и стойкого пота из подмышек.
«Боже мой, какое счастье», - мелькнуло в голове девушки.
Что было потом, она помнила не очень хорошо. Физрук ее крутил в разные стороны, и она летала, ну, как в своих грезах - как перышко. Она почти теряла сознание и снова возрождалась. Она превращалась в натянутую тетиву и выстреливала к небесам.
Пришла в себя, когда уже лежала на плече Николая Ивановича, уткнувшись носом в его душную майку. Физрук курил.
- Давай я тебе постираю что-нибудь, - сказала девушка. – И есть приготовлю, что ты любишь.
Теперь, и Зоя это чувствовала, став настоящей женщиной, она должна заботиться о СВОЕМ мужчине.
*
Зоя чувствовала себя совсем взрослой. У нее есть мужчина, о котором она заботится. Она приходила к физруку домой и убирала его холостяцкое логово, готовила еду, стирала его заношенные вещи. Да и Николай Иванович стал выглядеть более ухоженным, чем раньше. В его гардеробе кроме неизменных спортивных костюмов и маек стали появляться рубахи, которые он раньше не носил потому, что у них быстро грязнился ворот. Но Зоя все их отстирала и следила, чтобы он ходил только в чистом. Николай Иванович начал бриться каждый день.
За чем же он следил очень тщательно, так это за тем, чтобы Зоя соблюдала режим жесткой конспирации. Приходила к нему домой так чтобы никто из соседей не видел, не подходила к окну, потому что могут заметить прохожие. Это и понятно в поселке живет всего-то несколько тысяч человек и все друг друга, так или иначе, знают.
Девушка быстро вошла во вкус половой жизни. Ей этого хотелось всегда, и она настаивала на любви в самых неожиданных местах. Зная, что у Кутёхина свободный урок, она отпрашивалась со своего и прибегала к физруку, чтобы отдаться ему в раздевалке, или на его рабочем столе, или на матах в спортзале. Для нее это даже превратилось в своеобразную игру, в которой опасность быть застигнутой во время занятий любовью с учителем, только подхлестывало азарт и усиливало удовольствие. Секс ей нравился все больше и больше, она стремительно входила во вкус плотских утех.
Ей нравился сам кульминационный момент, когда, почти теряя сознание, возносишься в небо и потом спускаешься оттуда легким перышком – медленно и лениво возрождаясь к действительности. Предварительные ласки девушка сводила к минимуму, впуская в себя плоть любимого, быстро достигала апогея, торопясь поскорее превратиться в перышко.
Она уже не обращала внимания на вечернюю вошкотню матери с отчимом в соседней комнате. Почему-то она считала, что мать делает это неуклюже, по-колхозански, и не получает того счастья, которое получает она в объятиях Николая Ивановича. Теперь она смотрела на мать, как бы немного свысока, как смотрит на окружающих людей человек, посвященный в особую важную тайну, о которой все остальные даже не догадываются. Так же она смотрела на учителей, а особенно на училку по домоводству, у которой, как она считала, ей удалось увести кавалера. А та явно мучилась, потому что Зоя настояла, чтобы Кутёхин разорвал отношения со всеми своими бабами. И он разорвал. Ему теперь этой ненасытной до секса школьницы было много, так много, что на других женщин просто бы не хватило сил.
Но поселок, где жила Зоя, как и следовало ожидать, оказался тем мешком, в котором шила никак нельзя утаить. Однажды мать пришла к ней в комнату и прямо спросила, что ее дочь делает в квартире учителя физкультуры.
- А тебе, какое дело? – огрызнулась дочь.
Однако мать не успокоилась и однажды накрыла ее прямо у подъезда дома Кутёхина. Был скандал. Тогда мать назвала ее малолетней ****ью и пообещала написать заявление в милицию на физрука за совращение малолетних. Об этом она заявила не только дочери, но и самому Николаю Ивановичу, который при таком известии побледнел и не нашелся, что ответить.
Позже при встрече с Зоей он по-простому, не выбирая выражений, отматерил ее и сказал, чтобы она шла куда подальше и более к нему даже не подходила. В конце своей тирады он тоже назвал Зою «малолетней ****ью».
Девочка после всех этих событий не спала всю ночь. Нет, она не плакала, она придумывала способы мести для матери. Когда утром мать ушла в магазин, а она всегда ходила к открытию местного универмага, чтобы купить свежего хлеба на завтрак, Зоя пробралась в комнату, где еще спал отчим, и легла рядом с ним. Как только, уже опытные руки и губы девочки смогли поднять половое настроение едва пробудившегося отчима, она ловко оседлала его взбудораженную плоть. В этот момент вернулась мать.
Зоя совершенно голой гордо прошла мимо обалдевшей матери и бросила: «Теперь пиши заявление и на своего мужа тоже».
Уже у себя в комнате она слышала, как рыдает мать, как отчим оправдывается. Потом, немного успокоившись, мать взяла швабру и избила ею дочь. Когда швабра сломалась, она продолжила бить Зою руками. Девочка, молча, переносила побои, успокаивая себя тем, что она отомстила за свою любовь, в душе же у нее появилась уверенность, что никто теперь не будет писать заявлений в милицию.
В школе вопросов никто не задавал, как известно, в селах нетрезвые родители порой жестоко наказывают своих отпрысков. Одноклассницам она заявила, что мать разозлилась, что она пришла домой пьяная. Других вопросов не было.
А к Кутёхину она все же подошла и тихо сказала: «Не ссы, никто заявлений писать не будет». И больше уже не замечала физрука.
Девятый класс был на излете, и Зоя твердо решила ехать в город, поступать в колледж легкой промышленности. Оно и правильно, потому что после этого случая жить в семье стало невыносимо. Мать вообще перестала обращать внимание на дочь, как если бы ее вообще не было, смотрела сквозь нее и к столу не звала. Отчим же наоборот, все норовил ее помацать, за что однажды и получил наотмашь по своей худой морде. В конце концов и он тоже стал сторониться бешенной девки.
Зоя поступила в колледж и больше дома не появлялась.

Безотказная давалка

Жизнь в общаге колледжа оказалась куда интересней, чем в школе. Зоя быстро поняла, что учеба здесь не главное. Да и преподаватели не особенно парились об успеваемости студентов – хочешь учиться – учись, нет - тройку тебе все равно поставят, а дальше, иди на все четыре стороны, это уже не их головная боль.
Зато после занятий в общаге начиналась совсем другая - интересная жизнь. Здесь кипели любовные страсти, устраивались винные посиделки и вечером обязательные дискотеки.
Попробовав пару раз алкоголь, он перестал быть интересен Зое. От него только голова начинала болеть и никакого кайфа. Поэтому на бесконечных вечеринках она зачастую отказывалась от спиртного, утверждая, что «у нее и так своей дури хватает». Для кайфа она распробовала травку и дури хватало чтобы куражиться на полную катушку.
Зоя беззаветно отдавалась всем парням, которые проявляли к ней хоть маломальский интерес. Скоро слава о безотказной девчонки с первого курса облетела весь колледж и к ней буквально выстраивалась очередь. Доходило до того, что ее просто вызывали с урока и пользовали в мужском туалете.
Цинизм доходил до предела, и Зоя не видела в этом ничего зазорного, ведь она сама этого хотела. Ее физиология оказалась устроена очень своеобразно, она быстро достигала пика и превращалась в перышко. Для нее это было, как сигарету выкурить. И что в этом плохого? Ведь всем только хорошо и приятно.
Было в ее похоти что-то мужское. Ведь самцам свойственно искать течную самку, находить ее и удовлетворять свою страсть невзирая ни на что. Однако у самца это природное свойство связано с размножением и именно этот природный посыл остался у современных полигамных мужчин, только инстинкт продолжения рода затерся, уступив место более сильному – получение удовольствия. Было такое свойство и у Зои, но тоже не для размножения, а для кайфа.
Ученым не известны причины женского оргазма. И он уж точно не обусловлен зарождением новой жизни, то есть он просто существует для удовольствия. Да и разговорам о женских удовольствиях не так уж и много времени, о них стали говорить лишь в прошлом веке во времена сексуальной революции. Обычные женщины на генетическом уровне зажаты и целомудренны и потому не всегда способны к получению удовольствия. Так вот этого целомудрия и зажатости Зоя была лишена напрочь.
Она с головой отдавалась своим ощущениям, отключалась от действительности полностью, она устремлялась в погоню за этим фантастическим превращением в перышко, которое происходило через неимоверное напряжение всех внутренностей и, достигнув точки невозврата, выстреливало бурным оргазмом. Все это походило на истерику, которую так любят люди с подвижной психикой. Сама истерика не важна, она лишь путь к сладостному расслаблению, которое наступает после срыва.
Постепенно девушки сокурсницы отдалились от нее, посчитав «конченной ****ью». Да и какой девушке, пусть даже очень современной понравится, когда твоя подруга по кивку поднимается и идет трахаться с любым пацаном, при этом, не особенно заботясь о том, чтобы заниматься этим вдали от посторонних глаз. И это при том, что Зоя, предаваясь «любови», вела себя очень темпераментно и зачастую, «уносясь в небо», громко стонала, срываясь на крик. Но Зою неуважение сокурсниц нисколько не огорчало, потому что у нее теперь стало много «друзей» среди парней.
Однако и парни, через короткое время уже начинали искать себе других подруг - сердечных, а не циничных давалок. Если же зазноба отказывала в близости, то после свидания с любимой всегда можно было забежать к Зойке и скинуть половое давление… где-нибудь в гаражах или на пожарной лестнице в общаге.
Так прошли три года в колледже. Слава о безотказной Зойке расширилась до границ городского микрорайона. У нее появились кавалеры из соседних учебных заведений. Опять же на смену общаговским дискотекам стали приходить ночные клубы, а там уже совсем другой контингент.
Вначале в клуб она ходила с пацанами из колледжа. Парни охотно брали ее с собой, как запасной вариант, с которым обломов с сексом не будет. Если им удавалось снять в ночном заведении какую-нибудь девицу, то Зоя не обижалась. Никого не снимали – Зойка всегда рядом и даст при любых обстоятельствах.
Зою не мучили угрызения совести, не обижалась она и на прозвище «конченной ****и». Отдавалась она по собственному желанию и со всей своей неуемной страстью. Главный аргумент был всегда один и тот же: «А чё в этом такого, то?»
Ее единственная подружка Нинка, тоже девка деревенская и так же не очень разборчивая в кавалерах, иной раз пыталась говорить с товаркой о ее любвеобильности. Но Зоя ей объясняла, что они – девушки, по сути, мало чем отличаются от парней. Ну, разве что физиологически. Так почему тогда, парням можно направо и налево торговать своей пиписькой, а девицам нельзя? В чем разница? Каждый в молодости должен нагуляться-натрахаться, и пацаны, и девчонки.
Что удивительно дурные болезни и залеты обходили Зою стороной. Правда один раз она подцепила от кого-то триппер, но оперативно вылечилась, благо медицина научилась быстро решать такие проблемы. Мандавошки вообще не в счет, от них можно легко избавиться с помощью специальной мази или простой бытовой аэрозоли дихлофоса.
Почему Зоя ни разу не залетала? На этот вопрос ответа не было. Вон Нинка уже успела сделать пару абортов, а с Зои все, как вода с гусиного перышка.

Наркодий
С Наркодием она познакомилась в ночном клубе. Наркодий – это кличка, на самом же деле звали его Ленька Наркомов. Он был художником, любителем рок-музыки, оккультизма и барона фон Унгерна. Высокий худой нескладный парень с длинными вечно засаленными черными волосами и чахоточным взором.
Он очень отдаленно напоминал Зое отчима. Но если последнего она просто презирала, то Наркодий ее чем-то поразил с первой же их встречи. Толи своей отстраненностью от реальности, толи этими вечно влажными с легкой паволокой черными глазами, но вот запал в душу и все.
Неизвестно, как Наркодий попал в ночной клуб. Он вообще презирал подобные заведения, и считал такие сборища чистой воды быдлячеством. Появился он в окружении свиты из тройки парней таких же, как он сам - не от мира сего.
Они сели у бара, выпили водки и уже собрались уходить, когда Нарк заметил пристальный немигающий взгляд девушки. Он выпростал свои худые узловатые кисти рук из карманов протертых джинсов и длинным пальцем поманил Зою к себе. И она, ни слова не говоря, пошла.
Молча, они дошли до здания цирка. Потом через служебный вход поднялись на самый верх. Там у вершины купола находилась мастерская циркового художника. Здесь и обитал Нарк, периодически малюя афиши для цирковых представлений. Здесь же теперь поселилась и Зоя. В первый же вечер он скомандовал: «Раздевайся, сейчас красить буду». И сел писать ее портрет в обнаженном виде.
Нарк оказался интересным человеком. Во всяком случае, Зоя таких еще не встречала. Он писал странные картины, где у людей было по две пары глаз, где на полотнах роились руны на фоне разрозненных частей лица. Обычные звери, там скажем, слоны или бегемоты, ходили по полотнам на кошачьих лапах, имели гипертрофированные туловища и всегда смотрели на мир человеческими глазами. Под самым потолком висел огромный портрет лобастого человека с пронзительными голубыми глазами. Его руки покоились на казачьей шашке, а тело было забрано в монгольское дели. О том, что монгольский халат называется дели, рассказал Наркодий, он вообще был очень начитанным и умным человеком.
К нему часто, если не сказать постоянно, заходили друзья-художники. Оказалось, что Нарк проучившись четыре года на худграфе местного пединститута, бросил учебу и стал «красить» картины. Его странные работы покупали какие-то богатые люди. Правда нельзя сказать, что это происходило постоянно, поэтому он и работал художником при цирке – твердый оклад, мастерская и не так уж много обязательной работы.
Пришлые друзья-художники всегда приносили с собой много еды и выпивки. Потом все быстро напивались, и начинали вести непонятные разговоры про картины, изотерические знания и прочую чухню, в которую Зоя не особенно вникала. Она сидела в уголке в огромном кресле-троне и просто слушала… слушала голос Наркодия. Слушала не только она, к его голосу прислушивались все его гости.
Когда они уходили, чаще всего под утро, Нарк выбирался на крышу купола цирка, садился в позу лотоса, неимоверным способом скручивая свои длинные ноги, закрывал глаза и медитировал. Так каждый день, невзирая на время года, он встречал рассвет.
Секс у них случался редко. Но зато, когда случался, это было похоже на бой, на борьбу, на извержение вулкана. Звуки, рождаемые их любовью, напоминали камнепад и вьюгу одновременно. Было в их соитии что-то первобытно-зверинное или инфернальное, забиравшее их тела без остатка и выматывающее до полуобморока.
Наркодий оказался очень темпераментным любовником. Зоя, пока разряжался Нарк, успевала взлетать к небесам по нескольку раз к ряду. За ночь он набрасывался на зоино тело неоднократно и всегда это был новый фейерверк, новый атомный взрыв.
Следующая ночь любви могла произойти через месяц или еще большее время. Нарку этого хватало, стало этого хватать и Зое. После ночи соитий с ней оставались воспоминания о них, а потом с течением времени появлялась легкая щекотка ожидания новой ночи полового безумия.
Теперь девушка уже перестала встречаться с пацанами из колледжа, отказывала она и всем другим, которые по старой памяти пытались ее увлечь за гаражи или просто в ближайшие кусты. Через время они и вовсе забыли о существовании «конченной ****и» Зойки.
Сама она, по окончании колледжа, устроилась макальщицей шестого разряда на завод резиновых изделий. В ее обязанности входило опускать форму в латекс и отправлять ее дальше по конвейеру в сушилку. Цех выпускал резиновые перчатки. Работа не сложная, только руки вначале сильно обжигала, пока кожа не привыкла к высоким температурам. Вообще-то по своей специальности Зоя должна была работать на какой-нибудь макаронной фабрике, но там вакантных мест не было, поэтому и пошла в макальщицы.
Однажды к Нарку пришли гости, и кроме выпивки принесли еще и анаши, как они сказали, для расширения сознания.  Курить траву Зое нравилось еще с колледжа. Под ее воздействием она тоже превращалась в перышко, но немного в другое, не в такое, как при сексе. Но оно, это новое перышко, тоже умело парить в воздухе.
Это было очень хорошее время. После работы она всегда бежала домой к Наркодию и там, взобравшись с ногами в теперь уже ее кресло, могла часами наблюдать, как тот красит свои картины, как читает ей вслух свои умные книжки об учениях Востока, как он пьет водку и вино с друзьями, как есть, спит или медитирует на крыше цирка.
Она, находясь рядом с Нарком, всегда кожей чувствовала его присутствие. От него к ней шла какая-то энергия, от которой по телу бегали мурашки, и от их многомиллионной поступи становилось очень тепло, томно и спокойно.
Правда было в этом ее существовании что-то интерьерное, но Зоя об этом не задумывалась. Она просто жила и купалась в этом незнакомом ей мире интересных людей с их мыслями, разговорами и картинами.
Зачем она была нужна Нарку? Тоже было не совсем понятно. Он легко обходился без женщин. С Зоей он почти не разговаривал, ни о чем не просил, и она ему не мешала. Пожалуй, общение ему заменяло то, что он читал ей книги. Правда она мало понимала их смысл, потому что речь там шла про какие-то сущности, нирвану, астральные поля и прочие энергетические чудеса.
Особенно же ей понравилась истории о суккубах и инкубах. Ей казалось, что она их часто видела в детстве, когда перед тем как уснуть в ее воображении возникали смутные страшные образы фантастических существ. Тогда же вспомнила она свою первую любовь – физрука Николая Ивановича и подумала, что без этих потусторонних половых проказников и искусителей в то время уж точно не обошлось.
Иногда Нарк рисовал ее. То с длинным, как клинок кинжала языком, то висящей среди космоса в легкой газовой накидке, а иной раз бесстыдно раскинувшей ноги. Рисовал Нарк очень хорошо, и Зоя получалась, как на фотографии и даже немного стеснялась этих откровенных картин.
Так прошло года три. Потом Наркодия стали мучить боли. Где болит, он не говорил, но по всему его виду, становилось понятно, что больно везде.
Однажды в мастерскую пришел его отец. Такой же длинный, но более благообразный. Они были очень похожи друг на друга. Он забрал сына домой. Зоя не решилась попроситься с ними и переехала из мастерской в заводскую общагу. Где находится квартира его родителей она не знала. Да даже если б и знала, что она могла сказать его родителям? Кто она такая и почему они должны ей открывать дверь. Подружка? Да мало ли у кого какие есть подружки. Подружка, это не жена…
Да, и Нарк не позвал ее с собой, забыв, как забывают на старой квартире обветшалый стул, который в новом жилище и поставить то некуда.
Через полгода Зоя узнала, что Наркодий умер. Об этом ей рассказал случайно встретившийся его друг-художник. Была поздняя осень, когда Зоя пришла на его могилу. Там она всю ночь курила траву, тупо выла и лишь изредка по-бабьи спрашивала, почему он ее оставил? Вокруг роились суккубы и инкубы, которые только смеялись в голос, передразнивая ее рев, и на все вопросы давали один ответ: «Потому что ты ****ь конченная!»
Под утро, когда уже, казалось, не осталось никаких сил в ее измученном слезами и причитаниями теле, в душе вдруг сработало какое-то реле. Девушка встала с примогильной скамейки и ушла, не оборачиваясь.
От Наркодия у Зои осталась игрушка томагочи, привычка курить траву и пара ее портретов, причем наиболее откровенных и развратных. Самой ценной памятной вещью стала электронная игрушка. С ней можно было общаться, она отвечала писком, что-то требовала или смеялась довольная.
Томагочи подарил Наркодий, это было еще в самом начале их отношений. Тогда он сказал, что это электронное устройство призвано снимать порчу с кармы современного человека и заставлять гомо сапиенсов чаще смотреть внутрь себя, в свой космос, потому что именно там находится вся правда и Бог.
С тех пор Зоя всегда носила томагочи с собой. Удавалось ли ей заглядывать в собственную душу? Ей казалось, что да. Когда она смотрела на маленький экран электронного существа, то мысли устремлялись куда-то ввысь и там, в космосе, они начинали свои неожиданные скачки и пляски, прыгая с одной темы на другую. Изрядно устав от такого путешествия, ее сознание всегда соскальзывало к одной и той же картинке, где Зоя стояла в лучах света, а на руках ее покоился младенец. И тогда, вглядываясь во взрослые глаза младенца, такие же, как у Наркодия влажные, слегка на выкате и обязательно грустные, то ей казалось, что она видит Бога.
После смерти Наркодия она часто думала о том, что если бы она была с ним рядом в его болезни, то обязательно бы смогла бы победить ее. Она бы из всех потаенных уголков длинного наркодиева тела собрала бы всю грязь, причем она ей представлялась вонючей и жирной жижей, и выбросила ее вон из любимого. Но ее не было рядом с ним. С ней был только томагочи, который должен был поправлять ее карму… и еще эти навязчивые видения самой себя с младенцем на руках.
Свои развратные портреты она свернула в трубочку и убрала подальше. А вот с анашой расстаться так и не могла.
Со временем пацаны с завода помогли узнать, где и у кого можно доставать траву. И теперь девушка покупала и курила, чтобы чаще отправляться в наркотический полет, который ей очень нравился. Но, даже находясь под кайфом, она никогда не забывала о томагочи и всегда реагировала на его писк, который прорезал своим голосом любой угар… напоминая о карме.

Игла
На иглу Зоя подсела после смерти Нарка. Продавец дури, а им оказался ее бывший сокурсник из колледжа, посоветовал попробовать, да сам же и приготовил дозу. Ей понравилось с первого раза, и у Зои началась совсем другая жизнь.
Вначале все было просто прикольно. Она уже не превращалась в перышко, она попадала в мир картин своего бывшего любовника Наркодия, быть может, это путешествие в его мир и стало одной из главных причин увлечения. В этом мире можно было летать по небу, нырять в глубины океана и вокруг тебя плавали и летали гипертрофированные животные, люди с двумя парами глаз, языки их были огромны и ими они обнимались. Сюрреалистичный мир захватывал девушку, далеко унося от ее грустных воспоминаний. Она верила, что в этом иллюзорном мире обязательно встретит своего Нарка, ведь он придумал этот космос и наполнил его фантастическими существами, а значит именно в нем он и должен был поселиться после своей смерти.
Однако желанной встречи все не происходило, а «герыч» стоил денег и немалых. На него уж точно не хватало оклада макальщицы шестого разряда, пусть даже и с премией. Но новые друзья-товарищи подсказали, где можно подзаработать.
На проспекте, который устремлялся вон из города, вдоль обочины за половину дня работы, можно было получить больше, чем за неделю на фабрике. Сюда и перебралась Зоя со своими друзьями наркоманами. Они договорились с местными сутенерами, и Зоя получила прописку на трассе.
Среди водил почитателей «свежего комиссарского тела» оказалось немало, поэтому проблем с клиентурой не было. Они - водилы называли это – профилактикой воспаления простаты. Однако секс уже так как прежде не захватывал девушку. Кайф вроде бы был, но уже не такой, как раньше. Исчезла острота ощущений. Ну, приятно, но и не более того. В перышко Зоя уже не превращалась. Теперь главные полеты были с героином.
Со временем у Зои даже появилась постоянная клиентура. Таким образом, в конце дня у нее всегда собирались деньги, которых хватало не только на хлеб с маслом, но и на герыч для себя, да еще и товарищей.
Среди товарищей были все тот же бывший сокурсник Матвей, который и подсадил ее на героин, и пара его друзей – конченных наркоманов. У Моти имелась однокомнатная квартира, доставшаяся от бабки, там и жила вся компания.

Мужик

Кусков не слышал, как Зоя вошла в квартиру. Он просто спал в своем кресле.
Ее не было несколько дней, но для Кускова эти дни стали пьяным угаром. Забегал однажды Серега Селезнев. Он теперь был в завязке, но для друга сходил в магазин и купил еды и водки, благо деньги у инвалида были, недавно тетка из соцстраха принесла инвалидскую пенсию.
Она же и сообщила, что оказывается, по просьбе Семеновны, его поставили на учет, и теперь к нему будет ходить соцработник, он же станет покупать продукты питания и, убирать в квартире. Однако инвалид отказался от помощи, чему тетка из государственной богадельни очень обрадовалась.
Обрадоваться было чему. За те дни, что Кусков жил один, квартира уже успела превратиться в вонючее логово. На столе скопились недоеденные продукты, кругом валялись мусор, бутылки и прочие отходы. Он снова махнул рукой на все и только пил и немного ел.
Конечно, он расстраивался, что ушла Зоя. Он вообще думал, что она пропала навсегда и его мир снова начала заполнять тягучая чернота. Единственное, что он не забывал делать, так это ухаживать за своими существами, жившими в маленькой коробочке под названием томагочи.
Заглядывала и соседка, но тоже ненадолго. Увидев кусковский бедлам, она после нескольких дежурных вопросов, выскочила вон, успокоившись, что проведала немощного и, пообещала пожаловаться в собес, что тамошние чиновники забросили инвалида. Потом забыла про свое обещание и продолжила жить дальше своей старушечье жизнью - иногда спокойно, а иногда с жаром, в зависимости от того, что показывали по телевизору, она именно с ним и вела бурные дискуссии.
Войдя Зоя бодро, из чего можно было сделать вывод, что она уже под кайфом, сказала:
-  Привет святому семейству. А чем у вас тут опять воняет? Капусту в ванной солите или пукнул кто? Эй, люди, ау!
Кусков очнулся, завертел невидящей головой и разулыбался - нет, не насовсем ушла.
- Томагочи, подъем, - продолжила командовать Зоя. - Ваша мама пришла, вам пожрать принесла. Фу-у, - она наклонилась к Кускову и почувствовала стойкий запах перегара и пота.
Тот все так же блаженно улыбаясь, спросил:
- Как ты меня назвала?
- Как, как — наперекосяк, едет на дрезине старуха Шапокляк. Томагочи вы мои... Слушай, давай я тебя искупаю.
Зоя, надо сказать, тоже соскучилась по этому недочеловеку. Она как-то остро ощущала его беспомощность и свою нужность в его жизни. Он действительно стал для нее томагочи, которого надо кормить, развлекать и убирать за ним его благоустроенную нору. Свою игрушку, оставшуюся после Нарка она, по сути, обменяла на нового живого томагочи и теперь именно он – Кусков должен был чистить ее карму. А раз так, то зачем обижаться на дивайс (это слово по поводу всяких приспособлений часто употреблял Нарк), вся функция которого чистить загрязненную, замутненную пороками зоину душу.
Идея с купанием очень не понравилась Кускову.
- Сейчас, ага!
- А у тебя бабы были?
- Отвали, - огрызнулся парень, но Зоя уже начавшая уборку логова, не обратила на кусковскую интонацию никакого внимания – пусть томагочи попищит.
- Нет, ну честно. Скажи, были? Хочешь попробовать?
- Я же сказал, отвали.
- Только сначала я тебя искупаю! – девушка ловко покатила кресло в сторону ванны. - А нечистым томагочам стыд и срам! Да не буду я с тебя трусы снимать! Придурок! С тобой мне просто федорино горе какое-то!
Кусков прекратил сопротивление. Ему даже была приятна такое участие. Отчасти это напоминало ему заботу матери, та тоже ловко его раздевала и помогала перебраться в ванну. Так было и сейчас. Только зоины руки оказались куда проворней и сильнее материных. Так же ловко она намылила его тело и отдраила мочалкой, а после деликатно удалилась, скомандовав, чтобы «свое хозяйство он мыл сам, раз такой стеснительный».
Были ли у него женщины? Были, конечно - уж не мальчик. До армии пару раз с одной шалавой из колледжа пищевой промышленности. Та давала всем без разбору и лишних разговоров. Еще была женщина сразу после госпиталя, когда вернулся домой с парализованными ногами и слепой.
Тогда к соседям по подъезду на их золотую свадьбу понаехали родственники. Разместить всех у себя юбилярам не удалось, вот они и попросили мать Кускова, чтобы пустила на постой хоть кого-нибудь.
Кусков тоже был на этом торжестве, выпил, конечно, но мать скоро его отвезла домой, а сама вернулась к праздничному столу. Потом она привела на ночлег подвыпившую тетку. Постелив ей на своей кровати, она сказала, чтобы та не стеснялась, потому что сын слепой инвалид и снова ушла к соседям, теперь уже помогать с уборкой после гулянки.
Кусков спал на своем диване, когда почувствовал, как кто-то дышит ему в лицо коктейлем из водки, салата оливье и пельменей. Потом последовали слюнявые поцелуи, а вскоре тетка уже оседлала его недвижимое тело. Ноги у него не двигались, зато мужской прибор сохранил чувствительность и был готов к половым маневрам. Тетка та, была уже в возрасте. Кусков, и руками, и губами, почувствовал уже подернутую дряблостью кожу этой похотливой дамочки. Опять же по его лицу постоянно плескались ее обвислые груди.
Потом, уже когда все было кончено, Кусков сквозь шелест теткиноой комбинашки услышал ее надтреснутый голос: «Инвалидов у меня еще не было… Но ты молодец – мужик настоящий», и буквально через минуту квартира наполнилась драгунским храпом удовлетворившей свою похоть бабы.
Это событие, несмотря на весь цинизм старой ****и, Кусков воспринял для себя очень оптимистично. Значит уж не такой он и пропащий, и если надо, то он, как нормальный мужик, еще может быть с женщиной.
После этого случая, когда мать куда-нибудь уходила, то Кусков занимался онанизмом. Да чего уж там, он этим занимался часто, стоило только остаться одному. Дрочил он всегда с остервинением и буквально изматывал себя. Терзая себя руками, он всякий раз как бы пытался доказать себе, что он еще МУЖИК.
Эти воспоминания, всплывшие в памяти, когда он был в ванной комнате, взбудоражили его плоть. Эрекция у него случилась впервые после смерти матери.
Он не мог видеть, что Зоя не до конца прикрыла дверь и наблюдала за ним. Заметила она и его возбужденное естество, и как он пытался прикрыть его своими трусами, когда она, наконец, подала голос, готовая помочь ему перебраться из ванны в кресло.
Дальше было все довольно быстро. Зоя отвезла его в комнату, уложила на кровать и ее ловкие руки и умение быстро довели его до приятного финала.
- Я и не думала, что ты можешь. А ты мужик… настоящий мужик, а не томагочи… молодец! – тихо сказала Зоя, лежа у него на плече.
- Ага, без рук, без ног на бабу скок, - квело, но с плохо скрываемой гордостью за себя, буркнул он в ответ.
- Не прибедняйся…
Комок подкатился к горлу от этих слов. Кускова распирало изнутри. Он одновременно был горд и благодарен за эти слова, и в то же время было невыносимо жаль себя. Жаль, что вот он, человек, у которого все работает, и в тоже время недочеловек, потому что ноги не ходят, а глаза не видят. А при таких обстоятельствах пусть даже и хорошо стоячий член практически не имеет никакого смысла. ОН БЕСПОЛЕЗЕН!
Хотя, почему же бесполезен? Теперь у него есть женщина – Зоя.
На ощупь Зоя оказалась довольно крупная девица. Все ее тело было так плотно сбито, что напоминало сочное яблоко, которое брызжет соком, стоит его только надкусить. Такое же сочное, как яблоки, что росли в Харькове у бабушки.
У девушки была большая грудь и жаркие губы. В своем воображении Кусков пытался представить ее лицо, которое теперь, пока она лежала на его плече, он осторожно исследовал пальцами, но получалось не очень хорошо - непонятно. Слепота была приобретенной, и он еще не научился на ощупь составлять впечатление о лицах. Практики в этом деле у него не было никакой. Если мать он помнил такой, какой она его провожала в армию, соседку, друга Серегу, всех он запомнил с доармейских времен и такими же они существовали в его нынешнем темном мире. А вот представить новое незнакомое лицо, как-то не получалось.
Для себя он решил, что в этом случае все будет так как с томагочи - каким ты его себе придумаешь, таким он и будет жить в твоей памяти и душе. Зоя в его воображении представала в образе Мерилин Монро, какой он ее помнил по фильму «В джазе только девушки» - пышногрудой, пухлогубой и очень сексуальной.

Шашка Котовского

Звонили долго, потом начали стучать в дверь. Открывать ни у Кускова, ни у Зои не было никакого желания. Однако требовательность гостей была такой, что Зоя накинула кусковскую рубаху, и уже было пошла отпирать дверь, но Кусков попросил усадить его на кресло, так как это может оказаться соседка или тетка из соцстраха, а таких гостей встречать, лежа в постели было не очень желательно. Да и зачем знать той же соседке о том, что здесь только что было. Зоя все так и сделала, да и сама оделась.
Как только она отпела замок, дверь резко распахнулась, отбросив ее в угол прихожей. Это были: ее товарищ Матвей со своим другом и еще какой-то парень. Именно последний, ни слова не говоря, двинул Зое кулаком в челюсть, от чего она плотнее вжалась в угол. Во рту стало солоно от крови. Потом схватил за волосы и поволок в комнату.
- А это еще что за урод? – спросил он Матвея, кивая на кресло с Кусковым.
- Витя, да это инвалид один, он нихера не видит, - промямлил Мотя, уже побывавший здесь, когда они скрывались от ментовской погони.
- Шаболда, - начал сквозь зубы цедить Витя, все так же сживая в кулаке клок зоиных волос. – Ты, наверное, что-то попутала или чё? Пацаны, вон говорят, что ты уже неделю денег не приносишь, а на точке стоишь, и клиентура у тебя есть. Куда бабки дела, шлюха? Я что-то ничего не пойму. У нас, что ****ский благотворительный фонд? Был договор, раз в неделю ты платишь за место на трассе, уже вторая неделя идет, а деньги где? – И он снова ударил ее в лицо.
Зое было больно. Она не собиралась реветь, но слезы сами потекли из глаз. Она вывернулась и попыталась впиться ногтями в лицо сутенера.
Это был именно он - сутенер Виктор, который контролировал участок трассы, где работали проститутки. Понятно, что не он был главный в этом предприятии, деньги он относил более солидному бандиту из местных. Зоя его часто видела, когда тот проезжал по трассе и пристально рассматривал шлюх расположившихся вдоль дороги. В первый раз она подумала, что это клиент, но девицы рассказали, кто это и что он здесь делает. Еще они поведали, что смотрящий трассы Витек очень жестокий малый и может изуродовать из-за денег или за отказ от «субботника». Вот и сейчас он лупцевал Зою по голове, метясь попасть своим кулаком или по уху, или в нос и губы. Бил, гад, прицельно и очень сильно. Мотя со своим другим наркоманом стояли здесь же в стороне и старались смотреть в другую сторону.
- Кто это, Зоя, - наконец, подал голос Кусков. – Какого хрена им от тебя надо?
- Молчи уродец, - буркнул Витек и толкнул кресло инвалида ногой. – А то я тебе что-нибудь лишнее отрежу.
Кусков от этого пинка, отъехал к шкафу и больно ударился о его дверцу головой, а сутенер полез в карман и достал нож-бабочку, которую он ловко открыл и приставил лезвие к лицу Зои.
- Ну, что, бабки отдашь или ухо отрезать, а? Или твоему кавалеру что-нибудь попортить, хотя он и так уже Богом наказан. А-а-а, - Витька пробила догадка, - так у вас тут типа семья? ****ь и инвалид. А, что - хорошая парочка. Как паренек в постели? А у тебя-то, как ****ских сил хватает и на трассе пежишься и дома мужу давать, ты, прямо, стахановка. Где бабки, ***** конченная?
Зоя молча сопела и все пыталась схватить Витька за лицо.
Кусков оправился от ступора, в который его ввели, толи удар затылком о шкаф, толи наглость и нахрап гостей. Он понял, что сейчас у него забирают ту, что уже успела стать частью его жизни. Так вот, совсем еще недавно смерть забрала его мать. Смерть в его воображении не была старухой с косой. Она была липкой и всепоглощающей чернотой, которая охватила его, предварительно утопив в себе мать. Ту, что его любила больше всего на свете и после несчастья расцвечивала его беспроглядное существование, наполняя жизнь красками и заботой. Однако, тогда он ничего не мог сделать, чтобы противостоять смерти. Он не мог спасти маму. Сейчас та же чернота-смерть, куражилась над его ЖЕНЩИНОЙ, только теперь эта жижа приобрела реальные образы и голос какого-то мужика.
Перед его лицом возникло лицо курсанта в обрамлении белой от инея шапки и тот кричал-командовал прямо в лицо: «Надо бегать, Кусков!»
Тогда Кусков открыл дверцу шкафа и начал шарить рукой внутри нафталинового мебельного чрева. Шкаф был старинный, огромный, сделанный из массива, с двумя створками и выдвижным ящиком внизу. В детстве он любил в нем прятаться. Выдвижной ящик, если в него сесть, преображался в кабину автомобиля, а полки для белья, можно было использовать, как корабельный трап, по которому он взбирался на верхнюю крышку этого произведения мебельного производства послевоенных лет. Мать его купила еще до рождения Кускова в комиссионке.
- Смотри сучка, твой-то урод решил спрятаться в шкафу, - зло прошипел Витек. – Оно и правильно. Сейчас я тебя замочу, а этот даже свидетелем быть не сможет, потому что он говно ссыклявое. Эй, или ты за деньгами полез? Тоже правильное решение…
Наконец рука нащупала то, что искала.
- А ну-ка быстро отпустил ее, – оказывается, эти слова произнес Кусков, но сказаны они были чьим-то чужим голосом – жестким и непререкаемым.
Витек обернулся на инвалида:
- Ух-ты, ёпта!
В руках у Кускова поблескивала сталью шашка. Самая настоящая казачья шашка, с «уточкой» на конце рукояти. Оплетка уже хоть и подернулась тленом, но оружие лежало в руке ладно, а клинок вообще выглядел, как новый.
Искрой промелькнула мысль: «Как же я о ней забыл, когда хотел себя убить?» Эта мысль была только искоркой, сейчас шашка ловко легла в ладонь, а рука сама, как если б вспомнила давно забытые движения, рубанула воздух справа и слева.
- Дай сюда, уродец!
Но пара взмахов шашки быстро остудили пыл Витька. Кусков махал саблей перед собой так, что подойти было невозможно. От неожиданности Витек ослабил хватку, и Зоя вырвалась из его цепких пальцев и забежала за кресло Кускова, при этом, чуть не напоровшись на молнию клинка.
- Ну, все козлы! – проскрежетала девица. – Погнали наши городских! В атаку!
Она устремила коляску прямо на Витька, который уже пятился к Матвею с товарищем, а Кусков продолжал рубить вперед, направо и налево.
В один момент сутенер чуть не выхватил шашку, но Зоя закричала: «Руби слева»!
И Кусков рубанул, рассекая не только воздух, но и кожу на ноге Витька. У того из пореза начала сочиться кровь.
- Все, пацаны, уходим, - скомандовал раненый сводник. – Мы ее потом выловим.
И все трое, спотыкаясь друг о друга, выбежали из квартиры.
Отдышались. Зоя закрыла входную дверь и посмотрела в зеркало.
- Вот, козел, теперь синяки будут, - прохрипела она из прихожей. – Ну, ты даешь! Прямо Чапаев! А откуда у тебя шашка то?
- Это от прадеда. Он у Котовского служил, когда еще совсем пацаном был.
- Дай посмотреть.
- А я его помню, он девяносто два года прожил. Хороший был дед, боевой. Кроме гражданской всю войну с фашистами прошел. Выпить любил крепко. Как выпьет, все про Григория Ивановича рассказывал. Говорил, что Котовский был самый лучший рубака - мог в бою всадника до седла разрубить. Силу имел неимоверную. А начинал, говорят, бандитом с большой дороги. Я уж не знаю, как дед сохранил шашку, могли же конфисковать. Теперь семейная реликвия. Как я про нее вспомнил?
Наркоша

Больше Зоя не ходила на трассу. Это было опасно. Выходя из подъезда, она сначала опасливо выглядывала на улицу и потом очень быстро шла на остановку и ехала на другой конец города, вернее даже сказать, на самую его окраину, где была стоянка большегрузных автофур. Теперь она работала там.
Местный сутенер Олег принял ее в «штат» шалав, но брал за крышевание немного, не в пример Витьку.
Зоя быстро освоилась и даже приобрела популярность у дальнобойщиков. Зная о ее слабости к наркотикам, водилы стали ее ласково звать – Наркошей. Появились даже такие, которые никого кроме нее и не желали.
Водилам нравилось, что с Зоей можно не просто потрахаться, но еще и поговорить «за жизнь»: спросить совета, пожаловаться на жену, детей, гаишников или начальников. Ее деревенская сметливость и дельные советы нравилась мужикам, и они часто просто разговаривали с ней, да и платили больше, чем ее коллегам.
Денег хватало, и на харчи, и на наркоту.
После работы Зоя спешила домой к Кускову. Он теперь знал о ее занятиях, но старался не обращать на это внимания. Хотя червячок ревности порой давал о себе знать.
Обычно он начинал шебуршиться, когда они ложились в постель. И вроде бы там было все по взаимному желанию, и Зоя так искренне отдавалась и даже получала от соитий, судя по ее бурным оргазмам, искреннее удовольствие, но все равно, в самый неподходящий момент в мозгу всплывала неудобная мысль: «Она так же кричит, когда с шоферами трахается?»
Хотя с другой стороны, именно ее встречи с шоферами возбуждали его с невероятной силой. В эти моменты она уже не была в его воображении очаровательной Мерилин Монро. Зоя превращалась в циничную шалаву, готовую на все, где угодно и когда угодно. Ему представлялись самые извращенные картины, где его подругу трахали всякие грязные мужики в промасленных спецовках и делали это все разом. Именно эти картины теперь возбуждали его. Там она извивалась и кричала от боли и наслаждения, плакала и смеялось, и это еще больше распаляло его страсть. Но стоило только довести дело до обоюдного оргазма, как в кусковскую душу проникал червяк ревности и злобы на зоину доступность, как если бы она все это проделывала не в его воспаленной фантазии, а в реальной жизни на его глазах. В эти моменты он ненавидел подругу, ведь, быть может, все именно так и происходит с дальнобойщиками, к которым она ходит на свою работу.
Но он не заводил разговоров на эти темы, потому что опасался обидеть девушку и спугнуть свое счастье.
Счастье? Да, счастье. Теперь это уже можно было назвать семейным счастьем.
Удовольствие с водилами Зоя, конечно, получала, но оно было не такого свойства, как с Кусковым. К инвалиду она начала испытывать странные чувства. Он стал родным что ли. Дальнобои, они чужие, а этот свой родной и поэтому удовольствие с ним другое. И чувство к нему другое. Нежное, тягучее, с острыми гранями сострадания и жалости, которые больно, но несмертоностно царапают душу, соскребая с нее всю грязь проститутской жизни.
Все правильно. Кусков ее томагочи, и он чистит ее карму. А грязь в нее въелась глубоко, поэтому и соскабливается болезненно и трудно.

Так получилось

Зоя на кухне с усердием солдата первогодка перебирала свои наркотические причиндалы. Даже и сама не заметила, как начала напевать кусковскую песню про батяню комбата.
Кусков сидел тут же и ловко управлялся с кнопочками своего томагочи. Сейчас шел процесс создания нового существа. Он уже придумал, что сегодня там появится щенок. Почему именно собака? Да вот так захотелось. Захотелось верного друга. А кто может быть вернее собаки? Никого. А с собакой можно разговаривать очень откровенно, а она будет внимательно слушать хозяина, улавливая нотки настроения и интонаций, определяющие сиюминутные отношения к миру. Другу всего не расскажешь, а вот собаке… собаке можно поведать все, без утайки и опасения быть непонятым. Собака все поймет и простит… даже предательство.
- Бросала бы ты наркоту, - тихо, но внятно сказал Кусков. Так тихо, как будто хотел, чтобы его не услышали.
Зоя услышала. Минуту помочала.
- Да не смогу я... Не выбраться мне, - последняя фраза прозвучала обреченно и с сожалением.
- А ты вспомни моего курсанта, он ведь правильно говорил: "Надо бегать, Кусков". Это то же самое. Сдаваться никогда нельзя.
- А ты-то давно это сам понял? – огрызнулась девушка.
- Недавно… когда ты появилась... и томагочи.
Зоя снова помолчала.
- Значит, я? Нет, это скорее томагочи, они у тебя как на дрожжах растут, уже на экране одни зубы. Того и глади вылезут и съедят всех.
- Тебе спасибо! Уже почти вся энциклопедия животного мира у меня была. Теперь будет собака. Нравятся мне собаки. Ты какую породу любишь?
- Лихо мне, - выдавила Зоя.
И действительно уже почти два месяца, как ей было лиховато.
- Опять ломает?
- Нет, тошнит.
Как только она произнесла это слово вслух, на глаза нашла муть, и желудок свело судорогой. Девушка бросилась в ванную комнату.
- Да-а, - протянула Зоя вернувшись. - Судя по всему, мы при залете.
- Че?
- Кажется, я залетела, - уже зло огрызнулась девушка на непонятливость Кускова.
- От клиента? – поинтересовался тот, пытаясь придать этому вопросу безразличные нотки. Это разозлило его подругу окончательно.
- Придурок! Я с ними без резинки не трахаюсь.
- А от кого? – все так же равнордушно, но уже даже с некоторой опаской спросил Кусков.
- От одного тупого томагочи. Так получилось…
- Датычто?
Тут Кускова накрыло. Накрыло так, что он оказался на грани обморока. Смешалось все: и страх, и гордость за себя, и радость, и нежелание верить, что вообще такое могло произойти с ним. Ему вдруг резко захотелось в туалет. Так у него уже однажды было. Но тогда это было от страха.
Они с матерью пошли в приехавший в их город чешский луна-парк. Ему очень хотелось прокатиться на американских горках, но мать, она вообще была трусиха по жизни, наотрез отказалась от своего участия в этой экстремальной затее. Однако и проигнорировать желание сына для нее тоже было невозможным. Тогда она попросила какого-то мужчину, чтобы тот прокатился вместе с ее сыном.
Мужичошка был из зимбурыг, которым вечно не хватает на выпивку и, сторговавшись с матерью об оплате этой услуги, согласился подстраховать ее мальца. Когда сели в гондолу, и она начала подниматься вверх, Кусков тоже испытал это состояние близкое к обмороку. Тогда тоже резко захотелось в туалет, и тоже верилось, и не верилось, что это он сейчас ухнет вниз с огромной высоты. Была радость и страх. Зато, когда все виражи кончились, тогда наступило пацанячье счастье и гордость за себя – я это сделал и даже не забздел. «Не забздел» - это для друзей и товарищей, которым он потом рассказывал про свой маленький подвиг.
Лицо Кускова засияло.
- Чему радуешься? – обреченно спросила Зоя. - Я же конченая. Мне рожать нельзя. У наркоманок только томагочи и могут родиться. Без рук, без ног... Извини.
- Все. Больше ты не колешься! И к шоферюгам больше не ходишь! Поняла? – неожиданно твердо сказал Кусков, а у самого в голове крутилось курсантское «надобегатьнадобегать»…
- Поняла... папаша.

Без веры только уроды живут

Это только легко сказать – не колоться. А сделать вообще нереально. Но Зоя терпела. Терпела из всех сил. Ведь она же сильная, она все может. Если захочет. А сейчас? Сейчас она этого хотела. Хотела ребеночка. Маленького беспомощного и главное – своего! Своего ребенка! Это уже не томагочи, это маленький настоящий ее от плоти и крови – человечек. Да и в снах она же видела себя именно с ребеночком на руках.
Но и пережить все эти муки было нереально. Все тело скручивала какая-то неведомая и мощная сила. Кости выворачивало и ломило. Сознания не было вообще. Были общий ужас, боль, и одни мысли о том, что все это можно прекратить маленьким шприцем. Один укольчик и все. Все станет на свои места. Да и вообще, нужен ли ей этот ребенок? Что будет дальше? Какая она жизнь без денег с ребенком и слепым парализованным инвалидом? Да, никакая!
Потом немного отпускало и Зоя, вновь пыталась крепить свою веру в то, что все может и обязательнол изменится. Ведь многие живут так, без наркоты, пусть сложно и денег не хватает, но ведь, как-то живут и детей поднимают, дают им образование. Но как? Как пережить эти приступы?
Когда накатывала очередная ломка, сознание мутилось. Возникали какие-то образы со зловещих инфернальных картин Наркодия. Они окружали Зою, издавали противные слюнявые звуки, норовили укусить или погладить своими когтистыми лапами ее нежное тело. Она видела себя в окружении этих чудищ. В этих видениях сама она была почти прозрачная с тонкой голубоватой кожей и казалось, коснись они ее своими лапами, та лопнет, выпуская наружу густую и черную кровь. Черную потому что вся она пропитана пороками и грехами, через которые прошла и в которых утонула.
Кусков все время находился рядом. Он гладил ее по голове, сопереживал, нес какие-то глупости про их будущую жизнь втроем. Лучше бы он молчал.
- Слушай, когда тебе пенсию должны принести? – спросила Зоя.
- Дня через два, а что?
- Не могу я, надо мне, иначе помру.
- Зоенька, надо бегать, родная. Потерпи...  пожалуйста. Ты же сама хотела ребеночка. Потерпи, а? – обреченно стал канючить инвалид и от этого стало еще противней. В этот момент запищал томагочи.
- Или сейчас же ты выключишь всех этих электронных уродов, или я их раздолбаю молотком, на хрен! Заколебали, блин!
- Ну, выйдешь ты за дозой, тебя же твои друганы-бандиты замочат, как в прошлый раз. Потерпи, а? Надо бегать, надо бегать, надобегать...
Зоя ушла ночью, когда Кусков спал. Ушла тихо.
Когда он проснулся, то сразу понял, что один. Он выкатился из квартиры и постучал в дверь к соседке. Та открыла быстро, как если бы ждала этого сигнала. В нос шибанул сладковатый старушечий запах, которым была пропитана вся сущность Семеновны, ее одежда, мебель и воздух вокруг ее увядшего тела.
- А я сразу догадалась, что эта девка не из собеса, - вместо «здрасьте», сказала Семеновна. – Я все в глазок видела и то, как эти бандиты к тебе ворвались, и как ты их прогнал. Смотри паря, окрутят тебя эти мошенники и лишишься материной квартиры. Куда ты пойдешь то? На вокзал милостыню просить?
- Александра Семеновна, Вы бы не могли Серегу Селезнева позвать?
- Начерта он тебе сдался, этот алкаш! – Начала было ворчать соседка, но видя в каком состоянии находится Кусков, смилостивилась. – Ладно, позову твоего друга, чего уж там…
Серега пришел только к вечеру, после работы. Он был в завязке, но для друга прихватил бутылку водки и нехитрой закуски. Кусков напился быстро и все пытался рассказать другу про Зою и их отношения. Серега думал о своем. Ему было жалко этого своего друга-недочеловека.
Это же не дай Бог, оказаться одному – беспомощному и никому не нужному! А что он? Он, конечно будет приходить, водку покупать тоже будет, когда и сам оскоромится, но ведь это не выход… Хорошо, что у него, у самого есть жена, ребенок, да и теща, будь она неладна, тоже хорошо, что есть. Ведь, если так посмотреть на Кускова, то он - Серега вообще счастливый человек. Руки-ноги целы, работа есть, а то, что с женой иногда собачится, так все собачатся, но живут же. А живи он без жены, детей и тещи? Спился бы давно и помер под забором. А так они же и сдерживают.
Вернувшись домой Серега Селезнев обнял жену и, чего не делал уже давно, поцеловал ее в губы. Нет, там в постели, когда трахал свою благоверную, тогда случалось – целовал. А вот так, чтобы без причины, такого уж и не упомнить. Та даже растерялась… и убежала в ванную… плакать. Дура баба.
Зоя вернулась, когда Кусков уже забылся пьяным сном. Она растормошила его и объявила:
- Только не ори… сорвалась я. Тебе трудно это понять, какой это кайф. Сейчас продемонстрирую.
Зоя ловко раздела Кускова и перевалила его на кровать. Он по-пьяному вяло сопротивлялся, но потом расслабился. Алкаш-инвалид и наркоманка утонули в отчаянном соитии. Трахались с остервенением, как будто в последний раз.
Кусков проснулся, когда Зоя на кухне что-то готовила. Увидев, что он зашевелился, Зоя шмыгнула в постель и начала орудовать в паху у Кускова. Он лениво отмахивался – его мучало похмелье.
- Там водки не осталось?
- Я сейчас в ларек сгоняю и принесу. Может тебя тоже уколоть? Ты не понимаешь, какой это кайф!
- Я лучше водку…
Поняв, что Кускова без водки не реанимировать, девушка быстро собралась и убежала в магазин за выпивкой. Вернулась она часа через два и как почувствовал Кусков, присмиревшая. Он слышал, как она поставила бутылку на стол и рухнула на постель. Затихла. Кусков подумал, что ее накрыло от дозы и сам подкатился к столу и налил себе водки. Стало легче.
У Зои начались родовые схватки. Сначала она почувствовала, как все ее тело начало пухнуть и увеличиваться. Кожа буквально разрывалась. Потом напряжение перешло в голову. Голова, казалось, сейчас расколется, как арбуз упавший на асфальт. Когда давление изнутри стало невыносимым, кости черепа вдруг начали расходиться. Лоб треснул пополам и из него, как косточка из переспелой вишни начал вылезать третий глаз. Он был не такой, каким должен быть глаз у человека. Это был глаз птицы, с тонким желтым третьим веком. Почти все глазное яблоко оказалось посередине ее лба и именно этим глазом она увидела свое шарообразное тело.
Ее тошнило, начались позывы к рвоте, в носу защекотало, как если бы она собиралась чихнуть, но вместо воздуха из ноздрей появились зеленоватые пушистые черви. Они обвили шею девушки и начали сжиматься, перехватывая дыхание. В это момент кожа на животе лопнула и оттуда в бурой кислотной слизи вывалился комок, из которого, разрывая липкую пленку, появился Наркодий. Он смотрел на Зою своими умными все понимающими глазами и пытался что-то сказать, но зеленые черви уже перебрались на него и обвили своими пушистыми телами его прозрачное тело, под кожей которого были различимы все внутренние органы.
Ярким пятном на теле бывшего любимого выделялось красное сердце, которое пульсировало, проталкивая голубую кровь в его вены, вплоть до самых тоненьких капилляров. Ее третий глаз отделился от черепа, соединяясь с ним лишь тонким жгутиком и устремился к лицу Наркодия. И только когда он остановился напротив переносицы бывшего любовника и друга, она услышала и его голос: «Терпи, сука! Очисти свою карму или сдохни».
В этот момент она очнулась.
Третьего птичьего глаза не было, она в этом убедилась, ощупав лоб. Живот не был раздутым, а вокруг была все та же кусковская квартира со слепым уродом в кресле. Все это ей виделось в красноватом тумане.
- Эй, ты что? Уснула что ли?
Зоя молчала. Он подъехал к дивану и нащупал тело девушки. Зоя лежала распластавшись, но глаза были открыты и смотрели сквозь реальность.
Кусков аккуратно потрогал лицо девушки. На пальцах почувствовал что-то липкое. Подумал, что подругу развезло так, что та даже слюни пустила или открылась рвота. Однако Зоя никак не реагировала на его прикосновения. Он потрепал ее за плечо. Девушка захрипела.
- Зоя, ты что? Очнись, Зоя!
Однако та никак не реагировала. Потом вдруг снова раздался хрип, и девушка выдавила:
- Матвей, сука, какой-то хрени подсунул… Все, ****ец, передоз… томагочи не бросай… с ними выживешь… - и отрубилась.
Кусков понял, что Зоя уходит, что она этими словами попрощалась и с ним, и с этим светом тоже. Мать умерла, так ничего не сказав на прощание. А эта – успела, но теперь уже утекает от него в черноту. Вязкая липкая беспросветная нефть снова начала наползать, заполняя все пространство сознания Кускова.
Ступор длился недолго. В голове снова слышался голос курсанта с неизменным: «Надо бегать, Кусков!»
Он уперся в край дивана коленями, ухватил Зою за пояс джинсов и потянул на себя. Получалось плохо. Девушка была тяжела, но он снова и снова тянул, пока не перевалил бесчувственное тело подруги себе на колени.
Крутить колеса было неудобно, но он из всех сил пытался и так добрался до коридорчика, где открыл входную дверь. От этих перемещений Зоя безвольно билась о косяки и стены, но не реагировала. Ее тело перегородило дверной проем и миновать его не было никакой возможности.
Кусков сгрузил Зою и выехал в подъезд. Теперь срочно постучать в дверь Семеновны, пусть вызовет скорую. Дверь соседки молчала как космос.
«Ладно, этаж первый, надо попытаться спуститься по лестничному маршу вниз, а там на улицу, - мысли прыгали, подгоняемые тягучей чернотой Кускова. – А что на улице? Кричать, звать на помощь? Рабочий день, в это время во дворе может никого не оказаться. Выехать на проспект, тоже не получится, он не знает дороги». Раньше мать его вывозила на прогулки, но он не запоминал поворотов и препятствий. Да и что он мог заметить – слепой и на коляске. Их замечала мать и путь выбирала тоже она. А ему было все равно.
Из этих раздумий его вывела трель томагочи. Сейчас в маленькой пластмассовой коробочке жил щенок и он чего-то требовал. Он требовал бегать! Надобегать!
Кусков снова принялся затягивать Зою себе на колени. Коляска скрипела под тяжестью двух тел и постоянно норовила откатиться от тела девушки. Наконец старания увенчались удачей. Кусков подъехал к лестнице.
«А теперь что?»
Он ухватился за перила и попробовал медленно спуститься на одну ступеньку. Получилось! Теперь следующая. Ободренный опытом Кусков двинулся дальше. Коляска замерла на мгновение и в этот момент колеса поехали вперед, и Кусков с Зоей опрокинулись на ступени. На спинке каталки они съехали вниз. Тело его подруги прижало грудь и дышать стало трудно.
Он ужом вывернулся из-под своей бесчувственной подруги и ощупью попытался оценить обстановку. Взобраться на коляску было нереально – не за что было даже зацепиться руками чтобы подтянуться. Да и смог бы он подтянуться на своих руках? Тоже вопрос. Он нащупал тело девушки приложил ухо к ее груди. Сердце хоть и с перебоями, но пульсировало. Кусков пополз на улицу.
Наконец-то дверь подъезда и улица.
- Помогите! – хрипел Кусков. Однако вокруг только чирикали воробьи, да шелестели листвой деревья.
По узким дворовым проездам выруливала легковушка. Женщина на пассажирском сидении, указывая на Кускова, на половину вылезшего из подъезда, сказала мужу за рулем:
- Заколебали эти колдыри! Смотри, как нажрался, даже встать уже не может. Будь моя воля, я б таких расстреливала или свозила бы в какой-нибудь лагерь подальше от нормальных людей.
- Да, ладно тебе, Наташка. Может, человеку плохо. Погоди-ка, да это ж твой одноклассник Кусков, помнишь? Может, ему помощь нужна? - Сказал мужчина и надавил на педаль газа.
- Уроды они есть уроды – ничего святого! – женщина прибавила громкость на автомагнитоле, там Расторгуев пел про комбата.
«Надо Зою вытащить на улицу, вдруг свежий воздух ей поможет?» - Кусков пополз назад.
Семеновна возвращалась из магазина. Она по своему обыкновению тихо сварливила о властях, домоуправлении, политике и вообще про весь белый свет. Когда открыла подъездную дверь, то от неожиданности даже отпрянула. На полу лежал Кусков и пытался сдвинуть к выходу тело довольно крупной девицы.
- Вот-те нате, хрен в томате! Витя, ты зачем выполз? Нажрался опять с этой своей шалавой!
Никогда еще Кусков не был так рад появлению соседки. Не обращая внимания на ее слова, он умолял Семеновну вызвать скорую.
- А что с ней? Плохо?
- Семеновна, срочно, она беременная…
- От кого?
- От меня, Семеновна, помрет же. Скорей!
Бабка вдруг подхватилась и бросилась к своей квартире…
*
Скорая приехала довольно быстро. Зою увезли в больницу. Семеновна сидела на скамейке у подъезда. Рядом с ней уже в коляске находился Кусков.
- Ты правду сказал, что она беременная от тебя?... Ну, раз так, значит, молись, чтобы откачали. Будешь верить, глядишь и откачают. А без веры нельзя, без нее только уроды живут. - Бабка опустила глаза на ноги соседа. – Смотри, как брюки-то угваздал, я только сейчас увидела.
- Мне колени больно, - прохрипел Кусков.
- Так ты их в кровь разбил. Сейчас отдохну и принесу йод, надо прижечь. Потом за Серегой сбегаю, пусть тебя в квартиру затащит.
«Стоп, - подумал Кусков. – Больно? Раньше я ноги вообще не чувствовал, а сейчас мне их… больно»!
Он потрогал оцарапанные колени и ощутил жгучую, но такую приятную боль. Он снова чувствовал свои ноги. «Надо бегать! Надо бегать, Кусков …»

Конец