Они познакомились у меня на кухне. Случайно. Так получилось. Санька поначалу меня даже в сводничестве заподозрил. Идиот, буду я за спиной у старого друга химичить. Со своей бы жизнью разобраться…
В тот день Саня пришёл на обычные наши пятничные посиделки. Вот уже много лет, выбиваясь из графика только в исключительных случаях, мы каждую пятницу проводим у нас на кухне. Неизменное трио: я, мой муж Димка и Саня. Иногда к нам присоединяется шумная компания, иногда даже несколько, но никогда – Санина жена. Не вписалась когда-то. Так и повелось. Это единственное, что Саня отвоевал в своей семейной жизни, - вечер пятницы на нашей кухне. Во всём остальном его уже давно лишили права голоса, с чем он, немного похорохорившись, покорно согласился.
Добрый он, Санька. Верёвки вить из себя позволяет. Иногда, правда, бунтует. Раз даже вторую семью завёл, в другом городе, целых два года разрывался между нашим приморским городком и северной столицей. Потом решил, что тёплые края ему нравятся больше, и в сырой туманный Питер теперь ездит только по делам. Да поняла я всё, мог бы и не рассказывать. Попал там под тот же пресс. А чего хотел-то? Всю жизнь его к таким женщинам тянет.
А ещё Саня напоминает мне моего папу. За это я люблю его вдвойне. Не только цветом глаз, телосложением, есть в его заботе обо мне что-то отцовское, хотя я старше его. На целых полгода. Он знает обо мне больше, чем любая подруга, так уж получилось. Когда мы с Димкой в очередной раз разводимся, я люблю плакать, прижавшись к его уютному животу. Кстати, впервые я рыдала на Санькином животике в четыре года, когда Вовка-переросток отобрал у меня синее увеличительное стёклышко – предмет зависти всего двора. У него уже в четыре года был этот спасительный мягкий животик. Саня говорит, что он родился с ним, и почему-то его не любит. Зато я люблю. Санькин живот для меня – лучше любого психотерапевта. Проверено.
Таня приехала ко мне всего на пару дней. Тайком от босса. Вообще-то она в командировке числится. В Москве. Там мы, кстати, и познакомились. А сама она живёт в большом сибирском городе, который язык не поворачивается назвать провинцией. Я, правда, там не была. Я вообще нигде не была восточнее столицы.
За всю неделю, пока шёл семинар, мы и парой слов не обменялись. Насколько помню, она вообще ни с кем не разговаривала. Маленькая такая, незаметная, тощая, я даже теперь, после пяти лет знакомства, не могу сказать, какого цвета у неё глаза и волосы. Не потому, что не помню, а просто не знаю, какой это цвет – маскировочный какой-то, чтобы в глаза не бросаться. Это, пожалуй, и есть её отличительная черта – незаметность. Словно стремится слиться с окружающей средой, стать предметом, не вызывающим внимания. Именно предметом. Чтобы не трогали.
А подружились мы в бане. На банкет я не пошла. Решила часик расслабиться, чтобы сбросить усталость и, наконец, подумать о том, о чём думать совсем не хотелось. О нашем с Димкой очередном разводе. В парной, в уголке, сидела какая-то худышка. На моё приветствие она ответила едва заметной улыбкой. По улыбке я её и узнала. Таня. Вышли мы из бани через пять часов. Подругами.
Таня у меня часто бывает. А что ей? Живёт одна, ни перед кем не отчитывается, зарабатывает прилично. Помимо моей заманчивой персоны, здесь всё-таки морской курорт. Хотя она никогда не приезжала надолго. И никогда – в пятницу.
Посиделки были в разгаре, когда прибыл рейс из Москвы. Саня притащил коньяк и пил его один. Вообще-то он не пьёт. Вернее, делает это крайне редко. И всегда у меня на кухне. И только я знаю почему. Когда он со стуком ставит бутылку на стол, я тихо спрашиваю: «Достала Благоверная?». «Достала…», - отвечает он так же шёпотом. И больше ни слова. Ни разу, кстати, не позволил себе обсуждать персону своей жены. Даже со мной. Благородный.
Я очень люблю свою кухню. А особенно круглый стол. Старый, бабушкин, шестидесятых годов, на толстых, словно слоновьих, ногах. С Димкой даже до рукопашной доходило – из-за этого стола. Он у меня дизайнер. Модный. А стол, блин, в интерьер не вписывается. К тому же, его толстые ноги исцарапаны котом Васькой, преставившемся лет тридцать назад. Васьки нет, а следы его когтей остались. Кстати, этот стол и спас Васькину едва теплившуюся жизнь. Совсем кроха, я как-то приволокла с помойки рыжее полудохлое существо, отвоевав его у десятка пацанят с нашей улицы. Папа был в рейсе. А мама с бабушкой требовали, чтобы я отнесла кишащее блохами создание туда, откуда взяла. На помойку, то есть. Я, прижав своё сокровище к груди, залезла под этот стол, и ни уговоры, ни угрозы не могли меня оттуда выманить. Так и уснули мы там – я и рыжий доходяга, который наутро получит имя Васька и официальный статус в нашем доме. Потому что утром вернётся папа, и всё расставит по своим местам.
Вот за этим столом всё и началось. Тане досталось место напротив Сани. Сначала я не обратила на это внимания. А на Таню вообще никто внимания не обратил. Как обычно.
Лишь через пару часов до меня дошло, что здесь, в моём доме, на моей кухне, что-то происходит. Не поверите, но от одного к другому словно протянулись невидимые нити, возникло ощущение чего-то осязаемого, что можно потрогать руками, какой-то особой субстанции, энергии, поля… От Сани к Тане. От Тани к Сане.
Где они были ночью, я не знаю. У моря? Или в саду под цветущей вишней? Я так об этом и не спросила.
Утром я её не узнала. Её глаза – неважно какого цвета – они лучились, сияли, они кричали о каком-то невозможном, непостижимом счастье. Саня, смущённо покашливая, о чём-то шептался в прихожей с Димкой. В мою сторону он не посмотрел ни разу. Потом они ушли. Санина Благоверная обрывала телефон. А я не знала, что ей сказать. Всю жизнь она Саню ко мне ревнует. Вот дура.
Увиделись мы только вечером следующего дня. Перед Таниным самолётом. Я провожала её одна. Мы не говорили о том, что произошло. Это было совершенно лишним. Она смотрела на меня своими новыми – не Таниными – глазами, а у меня было ощущение какого-то невероятного чуда, которое только что случилось, здесь, совсем рядом со мной. Когда объявили посадку, Таня, всегда безучастно сдержанная, вдруг порывисто обняла меня и едва слышно выдохнула тихое судорожное «спасибо». Мне-то за что?
Через неделю Таня прислала мне… песню. Которой я никогда не слышала раньше. Странную песню. Сильный женский голос пел о чём-то таком знакомом, то ли уже слышанном когда-то, то ли когда-то пережитом. Была в этой песне какая-то грустная покорность. Не покорность чистого смирения и принятия, а покорность безысходности. Когда ты – ничего не решаешь. Когда от тебя – ничего не зависит. Это он решает – позвонишь ты ему или нет. Это он решает – разрешить ли тебе приехать. Это он решает –будете ли вы жить вместе. Это он решает – отказаться от тебя или… А ты - можешь только ждать. Можешь сходить с ума или завалить себя работой. Можешь метаться в обнимку с бессонницей в горячей постели, а можешь закрутить ненужный роман с ненужным поклонником. Это ты можешь. В этом у тебя есть право выбора. Пока он делает свой.
Господи, вспомнила! Знаю, где я об этом слышала! Это же старая-старая сказка. Шварц.
- …А что сделал ты из любви к девушке?
- Я отказался от неё…
Вот о чём эта песня. Когда Божий Дар – Любовь - приносят в жертву. Во имя морали, во имя долга, во имя ответственности. А ещё – из страха. Из страха близости с любимой женщиной. А ещё – из трусости. Из трусости шагнуть в неизвестность, в завтра, где нет стабильности, устроенного и привычного быта. Из страха потерять то, что ты зовёшь своей жизнью сегодня…
А незнакомая женщина всё пела. Почему-то возникло ощущение, что она пережила то, о чём поёт. Или предчувствует, что ей суждено это пережить.
Я знаю, как это – когда от тебя отказывается тот, кто тебя любит. И неважно – во имя чего.
Потом я узнала, что эту песню написала Таня. Сама. Слова. Музыку. И пела её Таня. Я никогда не слышала, чтобы она пела. И даже сейчас не могу представить её поющей. Хотя нет, могу. Если вообразить её не такой, как обычно, а с этими её новыми – сияющими – глазами.
Она никогда не писала песен. Этого ей просто в голову не приходило. И к музыке, в принципе, была равнодушна. Хотя музыкальную школу закончила. Бабушка заставила. Чуть ли не за косу таскала туда. Таня ведь с бабушкой выросла. Так никогда и не узнав, кто были её родители и куда они подевались.
А Саня зачастил в командировки. В принципе, дело обычное: он всю жизнь в разъездах. Только почему-то вдруг разлюбил нашу северную столицу…
Таня ничего не рассказывала мне об этих встречах. А я не спрашивала. Потому что она продолжала писать песни. И присылать их мне. И я знала всё.
Вот эту я особенно люблю. Я слушаю её в наши с Димкой «медовые вечера». Когда, после особенно бурных сцен и намерения никогда больше в жизни не видеть эту тварь, я вдруг понимаю, что ближе, роднее и желаннее у меня нет никого на свете. Когда звучит эта песня, я вспоминаю, как в глухом уголке старинного парка танцевала Таня. Это было душным летним вечером. Пёстрая компания, сморённая жарой, развалилась на траве. Звучала незнакомо-пронзительная скрипка, а на маленькой поляне, закрыв глаза и раскинув руки, кружилась Таня. Сани с нами тогда не было. Но танцевала она для него. Потому что только для любимого можно танцевать – так.
Саня по-прежнему прибегал к нам по пятницам. Помолодел лет на десять. Что-то мальчишеское проступало в чертах лица. И даже животик подтянулся. Хотя в последнее время проверить это не было возможности. С Димкой мы давно уже не разводились, и плакать мне не хотелось.
Вот всегда у меня так. Стоит порадоваться, как обязательно сразу же схлопочу. И схлопотала. Причём в буквальном смысле. По роже. От Благоверной. Она не вошла даже – ворвалась. И залепила мне пощёчину. Меня никогда не били. Никто. Только мама один раз отхлестала авоськой по мягкому месту – были такие чёрные верёвочные авоськи в моём детстве – за упрямо повторяемое слово, которое очаровало меня странным соседством двух согласных: З и Д. Слово было новым в моём непрестанно пополнявшемся лексиконе, а обогативший меня знаниями Вовка-переросток не пояснил, что оно нецензурное.
Я сидела на полу своей любимой кухни и ревела. Не от обиды. Просто было очень больно. Щека распухла и горела. Тяжёлая рука оказалась у Благоверной. Как ни странно, но я её понимала. Люди всегда в своих бедах предпочитают обвинять других. Не будешь же доказывать, что ты тут совсем не при чём. Странные вы, девочки. Одна на шею бросается с выражением благодарности, другая – по роже… За что?
В пятницу Саня не пришёл. Не пришёл и через неделю. И Таня молчала. Односложно отвечала на мои вопросы по телефону, и я перестала звонить. Каждую пятницу мы с Димкой переглядывались и садились ужинать вдвоём.
Кто хоть однажды стоял у этой черты, понимает, о чём я. Наверное, это самое сложное – выбирать. Наверное, нет ничего сложнее. Если ты выбираешь счастье – своё единственно возможное счастье – несчастным становится кто-то другой. Тот, кто остаётся без тебя. Рвутся нити. По-живому. Как это больно – по-живому. Рушится мир. Мир, так долго и кропотливо создаваемый вами обоими. Как это страшно – разрушать.
Как это страшно – отказаться от права быть счастливым.
Письмо от Тани пришло только через месяц. Это была песня. Про пастушка, который полюбил птицу. Она научила его летать. Он так мечтал научиться летать. Он так любил небо. Только он боялся, что об этом узнают люди. О том, что он летает. О том, что он полюбил птицу. И однажды люди узнали. Пастушок испугался и прогнал птицу. И она улетела. Навсегда.
Я слушала. И вспоминала ту, самую первую, песню. Со словами из сказки Шварца.
-…А что сделал ты из любви к девушке?
-Я отказался от неё…
Таня предчувствовала это. Нет, она это знала. Знала сразу. Больше Таня песен не присылала.