Как я пишу
Товарищ Сталин, Вы большой ученый,
В языкознаньи знаете Вы толк...
(из стихотворения Ю. Алешковского)
У кого-то за стеклом книжного шкафа бюстик Пушкина, а у меня – Сталин. Керамический бюст, изготовленный в Гжели, всегда перед глазами. Вот, и сейчас, пишу эти строки, а ОН внимательно смотрит на меня своим строгим взглядом.
Везет некоторым, особенно, «маститым», у которых рейтинги зашкаливают. Выпил холодного кваса или чего покрепче, сел за дубовый стол, входить нельзя, родня и прислуга на цыпочках...тс-с-с. Режим тишины. Ни дня без строчки!
А тут, ни стола, ни письменных принадлежностей! Приходишь с работы еле живой, ешь, ложишься на кровать, кладешь на живот «ASUS» и задумываешься над новым сюжетом, но все сводится к одному – вздремнуть часок, вот, и весь сюжет. Ни-че-го, сплошная линия, клиническая смерть.
Перед тем, как уйти в небытие, успеваешь скосить взгляд на НЕГО и от ужаса давишь на клавишу целую минуту, заполняя пол страницы одной буквой «О». Потемневший от времени Вождь глядит на меня с таким отвращением и злостью, что даже керамический ус оттопырился в презрительной гримасе.
В голове, по-прежнему, пусто. Только внутри черепной коробки слышится тихий металлический звук, кто-то стучит алюминиевой миской о стену. Боже мой! Это же Бутырка! Тук-тук-тук, пауза, и снова, тук-тук...
Сейчас ОН отдаст приказ и мне конец. Руки вспотели, я чувствую запах хлорки и тюремной параши.
Так, нужно сосредоточиться. У меня колоссальная картотека, она просто ужасающе огромная. Если начать писать о каждом десятом, все равно, не хватит жизни. Я не решаюсь прикоснуться к клавишам, пока не услышу сигнал. Кажется, появился, но очень невнятно, настолько слабо, что его не сможет зафиксировать никакая сверхточная аппаратура. Он в стадии зарождения, по сути, его еще нет. Но мое сердце уже начинает биться, на замершей кардиограмме появляются едва заметные всплески, они растут и...
Пальцы опускаются на клавиатуру, пока они только замерли на ней, как скальпель в руке у хирурга перед вскрытием. Сюжета еще нет, но уже вырисовываются лица. Мертвенно-бледные с впалыми щеками и пустыми глазницами. Мне становится жутко, я снова слышу знакомый прокуренный голос кремлевского горца: «РасстрЭлять!»
Лица становятся четче, на меня смотрят чьи-то глаза, в них нет ни страха, ни ненависти. Мне кажется, они улыбаются и плачут одновременно, я тоже пытаюсь улыбнуться в ответ. Все, что я хочу – помочь этим людям, они мне родные, я их всех узнаю. Это же Оська Мандельштам! Его губы беззвучно шевелятся, но я отчетливо слышу слова:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца...
А вот, Фимкины глаза, это мамин старший брат, он умер в 1938-м в бухте Нагаева на Колыме...
Я не заметил, как страница заполнилась словами, в висках снова алюминиевый звук «тук-тук, тук-тук...»
«Ты - жалкий писака! Ани всЭ давным-давно падохли! Ты что, вообразил сЭбя вЭликим писатЭлем?!»
Я затыкаю уши, я не хочу больше слышать этого керамического бога из Гжели! Теперь он может болтать сколько угодно, все, что я хотел написать, я уже написал.
Затихли голоса, пропали лица, мой «ASUS» давно с потухшим экраном, уже ночь. Я смотрю в ту сторону, где должен стоять ОН, но за стеклом ничего не видно. Пора спать.