Homo urbis, человек города

                Homo urbis
                (человек города)

                «И, постигнув всю эту массу       
                науки и знаний, я буду               
                пронзительно тосковать
                почему-то, например,по 
                дождю, который  пролился бы
                здесь, в этом мирке, по
                дождю, который наконец-то
                пролился бы,  чтобы
                запахло землей и живым,
                да, чтобы наконец-то
                здесь запахло живым».
                Х.Кортасар «Игра в
                классики»

Когда из-под крыльев  все быстрей и быстрей начинает убегать земля, и, взревев от натуги, самолет отрывается и уходит в ночное небо, только тогда ты увидишь свой город, словно огромную истекающую кровью рану, на  безгласной и темной массе земли.
Это  город, частью которого ты являешься, гигантская пирамида, с которой стекают вниз тысячи бессчетных истоптанных ступенек. И сейчас, когда ты смотришь на  него, распластанного внизу, ты видишь, словно разбившуюся стаю с огненными ручейками растекающейся крови, застывающими багровыми каплями.

Вскоре мрак поглотит землю, и ты уже летишь один во вселенной, словно никогда и не было ни города, ни самого мироздания, ничего…
Но разве можно расстаться с городом, который живет внутри тебя, с городом, который  ты сам и есть? Это возможно лишь на краткий миг, быстро сменяющийся обыденной суетой, на которую привычно переключаются наши мысли.
Эти мысли – наше сознание, сознание  Homo urbis, которое формируется  городом ежечасно и ежеминутно. И, в сущности, оно и есть сам город. Ведь не груда же кирпичей, выровненная в линейку улиц и перекрестков, чья конфигурация глубоко безразлична породившей нас природе?

Кто он,  этот вечно спешащий человек, Homo urbis, человек города? Так же, как и ты, он бежит, то вверх по ступенькам, то ковыляет вниз, и так же, как и ты, разве волен он выбирать?
Вот он мелькнул в толпе и исчез, чтобы вынырнуть на какой-нибудь трамвайной остановке и вновь исчезнуть в водовороте ближайшего перекрестка. Поторопись, может быть, ты успеешь догнать его? Вот его отражение только  что мелькнуло в окне уличной витрины! А, может быть, это твое собственное?.. И пока ты всматриваешься, отражения  множества лиц проходят перед тобой.
Так кого же, кроме самого себя,  ты хочешь найти среди этих однообразных масок озабоченности, усталости и равнодушия на лицах?

За этими масками  горожанин  прячется как за щитом, который придает ему больше уверенности и спокойствия, но каким бы спокойным ни выглядело лицо, его всегда выдают глаза – в них может отражаться что угодно: радость, отчаяние, одиночество или скука, но что бы ни отражалось в данный момент, в них никогда нет настоящего покоя.
На   дне   глаз Homo urbis навсегда притаился тот самый беспокойный дух, который гонит его по бесконечному замкнутому  кругу.
Он глядит на вас из окон офисов и машин и, просыпаясь после недолгого забытья от первых утренних звуков,  поднимается над  улицами города невидимой дымкой, стелясь над спинами прохожих и проникая отовсюду в открытые окна и двери. Только к позднему вечеру, слившись с ночным туманом, он ненадолго приляжет на изъезженные мостовые.

И, наверное, поэтому в серой  ленте нескончаемых городских лиц твой взгляд непроизвольно  выхватит  оказавшееся  здесь совсем некстати другое лицо, как будто лицо из другого мира, -  беззаботное лицо  человека, в глазах которого читалось бы отсутствие всякой тревоги. Так бывает, когда на воде  среди торопливо набегающих под напором ветра  волн вам неожиданно откроется  безмятежная заводь с дремлющими в теплых лучах  солнца кувшинками белоснежных лилий.

Может быть, этот беспокойный дух возникает от того, что  Homo urbis  приходится все время себя «определять» в непрерывно меняющемся вокруг него окружении? Не успевая прирастать к одному месту, он постоянно меняет его и непрерывно сканирует жизненное пространство, определяя свое место и точки отсчета для дальнейшего движения. Множество часов вокруг него, начиная с часов на его руке, словно стрелки компаса,  указывают на точки его дневного пути.
Беспокойный дух  Homo urbis пытается  определить себя во времени и пространстве городского микрокосмоса, отрывочно перемежая периоды гармонии с окружающим миром и дисгармонии, свои иллюзии и свою подлинную реальность.

Современный горожанин  живет в той искусственной  среде, которую он сам себе создал. Этот мир не един, он состоит из множества  индивидуальных миров, претендующих на независимость и самодостаточность. В этом заключается первая иллюзия Homo urbis -  иллюзия свободы.
«Человек добился свободы от церковных и светских властей, его единственными судьями стали разум и совесть… Он добился «свободы от», но не добился «свободы для», т.е. свободы быть собой», - утверждал Э.Фромм, тем не менее, веря как истинный социалист  в то, что человек может быть, действительно, свободен, что и подразумевает полноту его существования.

Однако  способен ли человек быть таким наполненным сосудом, в котором гармонично сочетались бы  и форма, и содержание? И когда, действительно, мы чувствуем полноту своего существования? Глубоко верующий человек или  живущий на природе и в согласии с ней ощущает гармонию с тем, что выше или больше него и выстраивает свою жизнь в соответствии с этим – ощущением себя как части целого. Именно это и дает ему чувство единства  с миром и полноты его существования.
Homo urbis это не дано, если, конечно, он не уходит с головой в работу или не является истинно верующим.  Но стойкое ощущение своей неполноты заставляет его стремиться  к утраченной гармонии с миром, искони ему присущей.
Часть стремится к целому, и в своем движении беспокойный дух пробуждает творческое начало. Именно ему современная культура обязана своим появлением на свет, начиная со времени Возрождения, лучше всего отразившего  страстное желание пробужденной личности объять весь лежащий у ее ног мир.

Так же, как и человека Возрождения, Homo urbis определяет воспитание, а не принадлежность к национальности. Джейсон Гудвин как-то заметил о подданных Османской империи: «Человека, полагали османы, творит воспитание, а не принадлежность к той или иной национальности, которая определялась совершенно произвольно». Придворную свиту султана всегда составляли люди разной национальности и цвета кожи, образуя единое понятие – «османы».  Так и рой людей, спешащих по своим делам в Нью-Йорке, Шанхае, Москве или Токио, имеет одно название -  «Homo urbis».
Homo urbis - это и воспитание, и стиль жизни, и ее цель. Национальность в  определении этого понятия играет, безусловно, второстепенную роль. 
При взгляде на этот рой невольно приходят на ум слова Шопенгауэра: «Люди подобны часовым механизмам, которые заведены и идут, сами не зная для чего; всякий раз, когда зачат и рожден новый человек, опять заводятся часы человеческой жизни, для того чтобы нота в ноту и такт за тактом, с незначительными вариациями, повторить уже бесчисленное число раз сыгранную шарманочную пьесу». 

Как определяет  Homo urbis  свое место в  этом искусственном мире большого города, где горожанин может вести виртуальное существование на виртуальные деньги и  где такой источник дохода не вызывает удивления?
Как он определяет свое место после своей смерти?
Где проходит для него граница реального мира, и насколько он способен  воспринимать истину сквозь глухую пелену штамповки масс-медиа?

Если следовать тому, что человек живет для удовлетворения своих желаний или, возможно, инстинктов, то, значит, он только хорошо или плохо играет по заданным нотам свою партию в жизни.  Но играть самому или хотя бы приблизиться к пониманию Творца – вот цель. Разве не этот путь прошел когда-то со своими учениками Гаутама Будда?
Однако, что может быть опасней этой цели? За попытку вкусить плод с древа познания первые люди были изгнаны из рая, а их потомкам  суждено было вечно выплачивать долг за свой «первородный грех» в качестве назидания о том, что людям не позволено переходить границу познания.
Иными словами люди могут описывать законы бытия, объяснять ими те или иные явления, пользоваться знанием этих законов для своего блага, но объяснить появление  и суть этих законов, как и самой материи, человеку не дано.
Да и готов ли современный  человек воспринимать истину среди  городского гомона и шума, пробивая  предначертанную ему дорогу?

Наверное,  не раз за свою жизнь он задает себе   вопрос о том, существует ли, вообще, истина как последнее и незыблемое знание и где лежит путь к ней: в гармонии себя и окружающего мира или  в себе самом, т.к. мир расколот и фрагментарен, в служении высшему или … истины вовсе не существует?
Но готов ли современный городской человек воспринимать истину о самом себе? Достаточно ли у него силы для этого? «Истина, которую гений почерпал в течение одного человеческого века из жизни и мира, которую он добыл и добытой и готовой передал другим, не может сделаться тотчас же достоянием человечества, ибо последнее не имеет такой же силы для того, чтобы принимать, какую имеет он для того, чтобы давать», - утверждал А. Шопенгауэр.

Впрочем, для Homo urbis вопрос об истине зачастую звучит по-другому – актуальна ли истина?  Ведь сущность горожанина предполагает, прежде всего, действие, что выражено в самом  образе его жизни и в жизни окружающего его городского мира; вопрос  же  об истине предполагает вопрос не о действии, а о конечной цели или причине.
В начале XX века Анри Бергсон писал: « Наша мысль изначально связана с действием. Именно по форме действия был отлит наш интеллект. Размышление – это роскошь, тогда как действие – необходимость».

Эта необходимость заставляет Homo urbis максимально сводить совершаемые действия к одному и тому же шаблону.  Если  что-то меняется в окружающем мире, то, прежде всего, он пытается найти подобный  опыт в  прошлом. И тогда старый новый шаблон позволяет вновь начать движение и влиться в общий городской поток.  Так,  горожанин, созданный   для  действия, сам его ежеминутно создает.
 Однако, выполняя в течение долгого времени  одни и те же действия, ему нередко кажется, что,  несмотря  на  тысячи больших и малых событий, происходящих с ним,  в его жизни,  на самом деле, с ним не происходит  ничего. Или точнее: не происходит ничего и происходит всегда.

Беспокойный дух горожанина завязал на тысячи  запутанных узлов его отчаянное желание чуда и полнейшее безверие в собственные иллюзии. Его манят соблазны и гонит тщеславие, забавляясь его бессилием. Оно иссушает его до такого состояния, что он становится  либо расчетливым эгоцентристом и циником, либо заставляет с фанатичной верой упереться в свой долг как служение.
Может быть,  поэтому из своего искусственного  мира  горожанин не приезжает на природу, а  бросается, точно падает, в нее; природу, которую  и  циник, и расчетливый делец так наивно и трепетно любит, как может любить только городской житель, попадая в тот безыскусный и естественный мир, которого он был лишен в силу своего рождения.
В том мире, в котором проживает  Homo urbis, он находится постоянно в состоянии самообмана.  В иллюзорном мире города, в котором деньги делаются из воздуха и исчезают, не оставляя даже струйки дыма над пепелищем рухнувшей империи,  вопрос: «чем я хуже?!», обращенный в опустевшие небеса, давно стал составной частью того воздуха, которым дышит горожанин.

За чертой города человек живет и ощущает себя частью того растительного и животного мира, который его окружает. Он, конечно, изменил природный ландшафт вокруг себя и  раздвинул в своих интересах его границы, но линия горизонта перед ним, по-прежнему, лежит перед его глазами, открывая взору поля и перелески, и уходящую между ними вдаль сельскую дорогу. Он не изменил природу, он никогда такую задачу себе и не ставил, он просто научился ее использовать.
Homo urbis, между тем, именно изменил природу вокруг себя: каждый сантиметр городской земли подвергся полной трансформации. Линия горизонта навсегда исчезла за частоколом бетонных коробок. И что же общего осталось у  Homo urbis с остальным миром, кроме неба и тихо плывущих по нему облаков?

В течение жизни десятков поколений горожанин выстраивал свой искусственный мир. Окруженный со всех сторон тесными крепостными стенами, задыхаясь от скученности и вони,  город упорно отстраивал свой собственный мир, вопреки естественному течению и законам окружающей его природы. И что, казалось бы, может быть более реальным, чем это нагромождение миллионов тонн камня, бетона, стекла и металла? Или более нереальным?
Отсюда для Достоевского город – это «фантастическое» явление, для Бальзака – сцена, на которой разгораются и гаснут страсти, порожденные тщеславием, для Кафки – лабиринт, из которого нет выхода и в котором жизнь бессильно угасает.
Для Homo urbis  город – это поле, в котором он выращивает свои иллюзии. Особый климат города создает для этого самые благоприятные условия. Мы создаем иллюзии, живем среди них и страдаем, когда они на глазах рассыпаются. Но иллюзии не умирают, они прорастают вновь, и мы, не замечая этого, вновь начинаем жить среди них.

В сущности, этих иллюзий, как и сюжетов сказочных историй, совсем немного. Одна из них является порождением того, что современный город превратился в огромный базар, где все покупается и продается, где счастье так близко и так доступно, в чем убеждают приятные лица с рекламных проспектов, светящиеся искренней радостью от очередного приобретения.
Приобретай, чтобы быть счастливым; приобретай, чтобы быть в тренде и соответствовать времени, иначе отстанешь, и жизнь потеряет для тебя всякий смысл.

Рынок, обычно располагавшийся в старину  на центральной площади города по определенным дням, теперь окружает горожанина повсюду. Он формирует современный стиль и образ жизни, создавая такое мощное движение, что этот искусственный поток  и кажется самой жизнью, её временем и её сутью.
Если поток выкинул тебя на отмель, то надо всеми силами добираться до глубокой воды и плыть вновь. Кому нужны рассуждения стариков, доживающих свой век на отмели? Но куда мчится этот поток? Словно рыбы,  что, упорно преодолевая все опасности, поднимаются на нерест в верховья горной реки, мы спешим выполнить свою жизненную задачу. В чем она состоит, и в чем её цель? Даже если ответ существует, современному обывателю нет времени его выслушать: он спешит, спешит выполнить то, что заложено в нем природой.

Эту матрицу поведения сформировал в нем город, определив раз и навсегда его роль, – заложника иллюзии движения к  заданной цели. Именно поэтому для  Homo urbis так важно действие само по себе, так важно находиться в общем потоке, соответствовать времени и окружающему миру.    
Движение становится важнее самой цели, т.к. цель уже определена и на размышления о ней нет ни времени, ни сил, так необходимых, чтобы удержаться в общем потоке. Большой город – это большая гонка, и для того, чтобы быть успешным, надо быть хотя бы на шаг впереди остальных. Отстанешь – и твоя судьба быть выброшенным на отмель.

 Современный человек научился идти и бежать, но научился ли он находить?  Иллюзия счастья заканчивается тогда, когда заканчивается возможность приобретать, и тогда радостные лица обладателей новых вещей не вызывают ничего кроме горечи и раздражения, а мир проносится мимо тебя, обдавая брызгами стремительного жизненного потока.
В такой момент у несчастного Homo urbis есть шанс увидеть себя как бы со стороны, разглядеть матрицу своего поведения, до сих пор скрытую от глаз за густым туманом иллюзий.

Этот туман  последователи Будды называли «покрывалом майи», которая скрывает от нас истинную природу мира, прикрывая его  пеленой иллюзий и обманчивых представлений, которые вновь и вновь уводят нас с  пути, ведущего к Брахману (истине), и не позволяя выйти из заколдованного жизненного круга (сансары), что неизбежно приводит  к самообману и в конечном итоге к страданию и разочарованиям.
Этот момент краток, потому что на месте старых иллюзий  быстро прорастают новые и все повторяется. Но что может быть страшнее, чем сойти в неизвестность с этого круга, в котором, как в калейдоскопе, сменяются одни и те же картинки с известными шаблонами наших действий и представлений?
Это и есть матрица поведения  Homo urbis, которую он осознанно или неосознанно принимает как ключ к программной установке своей жизни и мировосприятия.

Конечно, мировосприятие может  в определенной степени меняться, не меняя, между тем, основной жизненной установки. Так, в Новое время люди стали верить в целесообразность существующего миропорядка так же твердо, как раньше верили проповеди. В 19 веке они стали испытывать жесточайшие сомнения в разумности мира, но отчаянно пытались заставить себя продолжать верить в неё.
 Наконец, в 20 веке пришло время взорвать этот миропорядок и установить новую целесообразность уже не в соответствии с законами природы, а с претензиями разбуженных масс. После того, как этот эксперимент неизбежно провалился и страсти улеглись, мир вернулся к старой декартовской идее о принципе разумности  природы и её целесообразности.

И дело вовсе не узости мышления городского обывателя, а в том, что заданность  нашего поведения, жизнь в коконе наших условностей есть, по-видимому, необходимое условие  выживания в окружающем нас бесконечном мире. И мудрые ламы, возможно, ошибались, требуя от нас невозможного – сбросить с себя «покрывало майи» и сойти, наконец, с круга сансары.
Ведь, на самом деле, мы не в состоянии  охватить мир нашим сознанием в его бесконечности пространства и времени. Мы не можем представить бесконечность мира ни в его необъятную ширину, ни в глубину, как пытались делать  это монахи путем длительных медитаций. Мы не можем представить себе необъятность времени ни в ту, ни в другую сторону временной шкалы. Мы можем мыслить только отрезками пространства и времени, километрами и часами, потому что нам нужны пределы и аксиомы как точки опоры нашего сознания. Нам нужны условные цифры, пусть немыслимо большие, но эти цифры означают определенные пределы, без которых не может сложиться в  сознании наш миропорядок. Столько-то и столько-то, а дальше? …сколько?

Когда человек существует, как единое целое со всем миром? -  Так, как существуют земля, небо, вода и бесконечность. Наверное, только тогда, когда  он спит или в те редкие минуты, когда он забывает о часах.  С началом же утреннего пробуждения  жизнь сразу искусственно делится на  множество больших и малых временных отрезков, которые отмеряют ему стрелки часов, которые окружают его повсюду.

Почему мы готовы признать относительность любого знания, но не знания, принятого нами a priori? В этом сказывается вся двойственная природа человека: мы не способны определить себя в бесконечном и непознаваемом мире, не создавая шаткую конструкцию из принятых, в  конечном счете, на веру предположений, условностей и аксиом. И тогда, чем же мы отличаемся от наших предков, полагавших в качестве последней истины то, что мир стоит на трех китах, а звезды просто приколоты к небосводу?
Мы живем в бескрайнем мире, в котором нет границ ни времени, ни пространства, но  даже в малом мы не готовы отказаться от картонных  перегородок наших условностей.

Город и есть прямое порождение стремления человека положить себе пределы и границы в пространстве, создать некий кокон из условностей и в соответствии с ними выстроить модель поведения в жизни. Две фикции: геометрия и мораль – вот основа, на которой возведен, быть может, фундамент европейской цивилизации.
 Для этого Homo urbis изменил само восприятие пространства и времени, отказавшись от непосредственного созерцания природы. К тому же  сами эти категории лишь условно принятые фикции нашего сознания в его упорной попытке анатомического расчленения единой и неделимой живой природы.
Эту ограниченность познания всегда чувствовали ученые, которые пытались объяснить мир: философы, занятые поиском универсальной системы; алхимики, увлеченные идеей философского камня, современные физики, стремящиеся осуществить древнюю мечту и открыть единую формулу всей вселенной.

Близкое видится на расстоянии: как-то известный исследователь Востока    Фоско Марайни, сравнив пути европейской и индийской цивилизаций, точно подметил: «В Греции мир всегда сводился к масштабу человека; у греков была тенденция делать из вселенной удобное жилище – теплый, приветливый, разумный, понятный дом для человека. В Индии человек стремится приспособиться к фантасмагории вселенных, убегающих от него за горизонты ума к таинственным горизонтам бессознательного с его неизвестными силами».
Бесспорно, точная характеристика мира, если говорить о мире человеческом. Вот только для богов надо сделать исключение: и греческий Зевс, и индийский Шива одинаково велики в сотворении мира, и непредсказуемо ужасны в его разрушении.

Может быть, город можно сравнить с разбившейся стаей?
С одной стороны, человек города воплощает в себе явные признаки «муравейного братства» по Толстому: он  боится отстать от других и стать по-настоящему одиноким – это немыслимо для него, поэтому он  постоянно оглядывается и сверяет свои действия с тем образом поведения, который от него ожидает окружение.
Если  же ближайшее окружение открыто эпатирует и презирает все остальные сообщества, всё и вся, и даже  сам принцип стаи: «общее важнее частного», то человек, принадлежащий к такому сообществу, будет все равно сверять с ним каждый свой шаг.
Homo urbis боится отстать от моды и стиля поведения в группе, тем самым  вызывая на себя оскорбительные насмешки, но более всего он боится по-настоящему отличаться от других. Таких «особенных» людей он сторонится, втайне  им завидует и ненавидит. Завидует, потому что ему никогда не вырваться из общего шаблона поведения, ненавидит, потому что в нем просыпаются фантомные страхи перед тем, что дерзкий вызов одиночки приведет к  распаду и гибели племени.

С другой стороны, торжество коллективизма  неизбежно разбивается о ту глыбу индивидуализма и эгоцентризма, в которой воплощен  характер современного горожанина. Своими истоками он  был обязан просветительскому идеалу свободного человека, который  превыше всего ценил собственную  независимость от  общего мнения, авторитетов и шаблонов.
Объявив бунт религиозному мировоззрению  (человек – часть божьего мира), он приходит к пантеизму (человек – часть природы) и, наконец, от «мы» и  себя  как  части целого  Homo urbis   приходит к утверждению: «я – целый мир!»

Такое утверждение немыслимо у человека, выросшего на лоне природы, среди ее бескрайних горизонтов, оно могло возникнуть только у человека, родившегося в замкнутом искусственном мире города. Здесь, словно на театральной сцене, возможен любой вызов и перевоплощение.
Но состоялся ли такой  человек, и оказался ли  он достоин брошенного им дерзкого вызова? В конечном итоге он оказался неспособным ни изменить свою природу, ни вовсе отказаться от нее – таким образом, робость и страх перед окружением сочетаются в нем с  эгоцентризмом и самовлюбленностью.   
   
          Неспособный  отказаться от условностей, он  еще менее способен не оглядываться по сторонам.  Так  Homo urbis   приходит  к собственному стилю  жизни, построенному на бесконечных уступках и компромиссах с самим собой. Э.Фромм назвал это стиль  поведения конформизмом. Но конформизм далек от сочувствия и взаимопонимания, и чем больше размером городской рой, тем  мы более отчуждены друг от друга.
Человек «Никто» живет рядом с тобой на одной лестничной площадке, стоит в очереди, поднимается в лифте, годами ставит машину в паркинге в нескольких метрах от твоей машины, и для него ты точно так же являешься человеком «Никто». Ты проживаешь свою жизнь среди теней, и сам являешься такой же тенью. Так тревога и равнодушие становятся главными состояниями  Homo urbis  наряду с одиночеством.

Этот горький привкус  одиночества не покидает его никогда; ни тогда, когда он вдали от городского потока, ни тогда, когда он в самой его гуще, ни в минуты грусти, ни в минуты беззаботного веселья. Однажды возникнув, оно не покидает  Homo urbis  уже никогда.
  Чувство одиночества не явилось результатом сознательного выбора, оно неизбежно пришло к нему, когда человек впервые вырвал свое «я» из массы тысяч окружающих его лиц и начал выстраивать свой особый частный мир. Он выбрал свой путь, а одиночество выбрало его.
 
Прежде, оказавшись в отрыве от соплеменников, он только сильнее ощущал свою связь с ними, а его вынужденное одиночество носило кратковременный характер. Оно заканчивалось, как только он возвращался в племя. Совсем другим оказалось одиночество человека, обретшего свою личность,  – оно оказалось той ценой, которую он заплатил за своё “ego”.
Оно не принесло ему ни покоя, ни уверенности, ничего, кроме постоянной тревоги, которую он иногда забывает прятать на своем лице, оказавшись в потоке подобных ему бесчисленных лиц, растекающихся по городским улицам.
Впрочем, в городском шуме и суете совсем нетрудно на время отвлечься от назойливого спутника; вот только … он, как всегда, так некстати напомнит о себе из окна зеркальной витрины, на которую нечаянно упадет твой взгляд.

Когда-то, стоя в тесном строю со своими соплеменниками в минуту опасности, человек часто испытывал и страх, и тревогу, но это не была та тревога, которая возникает от чувства  одиночества, от той ответственности за каждый свой шаг, которая легла на его плечи сразу, как только он предъявил всему миру и родному племени требование считаться с интересами его частной жизни наравне с общими, племенными.
Возможно, эта тревога рождает и ту печаль, которую мы подчас испытываем, невольно переносясь на тысячелетия назад, когда наша душа еще представляла собой часть коллективного целого и нам не было нужды делать свой самостоятельный выбор.

Впрочем, разве самостоятельный?  Как сегодня найти свой настоящий и единственный   выбор среди  тысяч  шаблонов  «самостоятельного» жизненного пути, образа поведения, мысли, привычек и предпочтений?
Наверное, в каждой библиотечке  Homo urbis  лежит «Заратустра», но готов ли он  услышать голос отважного проповедника и  повторить  его путь? Отбросить все путы и шаблоны коллективного разума (то, что Ницше называет «слишком человеческим») и дать возможность раскрыться своей  единственной и уникальной личности?

Одна из древних египетских надписей гласит: «Я – начало и конец человечества, потому что подобных мне никогда не будет». Вряд   ли современный человек готов повторить о себе то, что было сказано четыре тысячи лет назад.
Так может сказать только человек, чей выбор одиночества сделан им осознанно: монарх или отшельник, т.е. тот, кто отделил себя от людей невидимой чертой. И тогда, и тот, чьё место на самой вершине человеческой пирамиды, и тот, чья убогая лачуга прилепилась между скал высоко в горах, обретают одну и ту же судьбу, и неважно, что один никогда не остаётся наедине с собой, а другой годами не видит человеческих лиц. Неслучайно и в исторической хронике так много сюжетов о странном переплетении их судеб.

Если  вынужденное одиночество не приносит  Homo urbis  ни покоя, ни откровения, ничего, кроме тревоги, то отшельнику желанное одиночество приносит новое знание, которое он может получить, только уединившись. Он учится преодолевать те страхи и тревоги, которые терзают расщепленное сознание современного горожанина, поднимаясь над непреодолимым разломом «частное-общее» и овладев способностью ощущать свою душу цельной и готовой к восприятию откровений о мире, простирающимся перед ним.
Так, уединившись от людей, чтобы стать ближе к богу, городской отступник становится ближе к людям. Одиночество, ставшее его  сознательным выбором, позволяет обрести его душе покой, отбросив всю двойственность и соблазны большого города и открывая ее для нового знания. За этим недоступным обычным смертным знанием и тянутся люди.

Отшельник, святой старец, йог – кто может быть дальше к современному городскому жителю, чем они? И кто подчас оказывается ближе, когда ни список прежних побед, ни колючие уколы  тщеславия, ни самые современные гаджеты уже не помогают, как прежде, загнать глубоко в подпол ту особенную проблему, которую невозможно решить  никаким компромиссом, - проблему своей  неприкаянной души, затерявшуюся в бесконечных городских кварталах, среди их стен и границ, где и протекает жизнь  Homo urbis.

В этих кварталах отсутствует линия едва видимого горизонта, где  привычно смыкаются две бесконечности: земля и небо. Эта линия всегда ограничивала присущее человеку жизненное пространство, в котором он существовал здесь и сейчас. За этой линией простирался дальше другой мир и третий, с иным пространством и временем.
Напротив, в  городе взгляд не уходит в бесконечность горизонта, он наталкивается на стены и углы домов, светофоры, перекрестки и бесчисленные препятствия. Вместо горизонта  взгляд перехватывает  вертикаль,  и вместо синей дымки вдали  он теряется в бесконечной и неотвязной уличной суете.

Отсутствие перспективы и прямой дороги  до конечной цели  в городских лабиринтах формирует у  Homo urbis особое ощущение пространства. Вспомним описание  перекрестков, улиц и  городских дворов у Достоевского: этот мир имеет иное измерение, чем весь остальной мир, и  отчасти создает иллюзию отдельности этого пространства, его замкнутости от  остального мира, лежащего за городской стеной.
При этом каждый горожанин и сам по себе является городом в миниатюре: окруженный высокими крепостными стенами и дозорными башнями он очень неохотно открывает тяжелые, с трудом поддающиеся нажиму створки ворот своего сердца: они густо покрыты ржавчиной недоверия и равнодушия, которой пропитан  городской воздух.

Город уже сам по себе является вызовом окружающей его природе. Возникший среди её лесов и полей он  сразу огораживается от нее заборами, стенами, асфальтом и бетоном. Горизонтальный мир слежавшихся за миллионы лет земляных пластов сменяется вертикалью зданий, башен и соборов, которая поднимается все выше, перекрывая естественные линии горизонта.
Мы смотрим на лес, окружающий город, словно на океанские джунгли из иллюминатора подводной лодки. Нас разделяет невидимая граница, способная выдержать такое же давление извне, как глубоководное стекло.
Эту границу, словно циркулем на бумаге, обозначили вертикали городских высоток. Прямая линия, протянувшаяся к небу и совсем не свойственная природе, - это и есть идея города. Именно эта идея породила его законы, правила совместного общежития и все его условности, которыми пронизана жизнь  Homo urbis.

Когда-то символом этой условности стали  модные сюртуки и цилиндры  на улицах наших городов: на словах одно, в глубине души – совсем иное. Сейчас не нужно облекаться в сюртук или во фрак и поддерживать куртуазный разговор, но условности города давно стали составной частью нашей крови. И мятые джинсы горожанина, которые он натягивает на себя по утрам, также не имеют ничего общего  с вольным ветром американских прерий; они стали частью представления, которое ежедневно разыгрывается на улицах и в стенах городских квартир.
          
Но… есть и другие ценности, пространства и времена, будь они неладны, от  которых иногда так щемит сердце, что хоть плачь. Ведь даже в кодексе Одинокого Волка что-то говорится о незапланированном вое на Луну.
Приезжаешь летом в конце дня на дачу и смотришь сквозь деревянный переплет рамы на улицу, зеленый частокол  соседнего забора и дальше – на покатые крыши, одна из которых под вечерним светом солнца, скрытого за низкими дождевыми тучами, словно стекает серебром на мокрую землю или мимо неё…и, будто боги черпают эту красоту, переливая  её из одного ведра в другое, забавляясь и удивляя смертных.
Солнце выходит из-за туч, и дождь начинает косить под его упругими лучами, падает мимо луж, хромает, опираясь на свои нетвердые ноги, и, припадая на одно колено, вдруг запускает во всё небо радужного змея.

А наутро…? Нет  ничего, что безжалостная проза завтрашнего утра не раздавила  бы катком безнадежной трезвости.
Качаясь в  троллейбусе, досыпая свои сны в пробке за рулем автомобиля, что остается в сомкнутых ладонях твоей памяти? От дивного сна, от триумфа вечернего заката, от тихого разговора за бутылкой вина...
Утро – чтобы протрясти куклы и заново сложить в коробки с нафталином. Утром надо написать сочинение о чуде. Одной строчкой:« The miracle is absent. Проверено».

И только на самом дне твоей неприкаянной  души, до которого так и не смогут добраться холодные утренние лучи, разольется так неожиданно для тебя, словно из выскользнувшего из озябших рук стакана, лужица оставшегося  от ночи тепла и подступят к горлу слова, которые каждый произносит по-своему:

Homo urbis est!
Рожденный в темноте Вселенной и оказавшийся волею судьбы в суете и пустоте города, у меня нет ни начала, ни конца: я лишь условный знак на бесконечной информационной ленте, который означает лишь то, что угодно было заложить Создателю в матрицу моего сознания.
Как мне понять его смысл? И где мне найти силы, чтобы вынести это знание?  Что стоит мое стремление, если я бессилен? И что стоит моя воля, если ничего, кроме мрака, вокруг меня?
Укажи мой путь, Создатель, и дай мне силы его пройти! Рассей мрак вокруг меня!
Homo urbis est!