Зеленая стрела электрички прорывалась сквозь вязкую тьму. Это была последняя электричка, которая направлялась в Петербург, и Владислав, к счастью, на нее не опоздал. За окнами разворачивалась лента однообразной темноты, в которой время от времени можно было разглядеть огненные всполохи придорожных фонарей.
Вагон был буквально набит запахами, и все они конкурировали друг с другом: тягучий и невидимый флер духов терялся в удушливом аромате недавно сорванной сирени, однако запах затхлости был сильнее. Он смешивался с другими запахами, постепенно лишая их узнаваемости, оставляя от них лишь едва ощутимые призраки, по которым и догадаться было нельзя, что когда-то это были ароматы сирени или духов. Затхлость глушила всё.
Вагон был почти пуст. Владислав застывшим взглядом смотрел в пустоту перед собой, а на сиденьях перед ним дремала курносая, совсем молодая девушка. Щеки горели румянцем, а на волосах криво сидела вязаная растаманская шапка. На тонкой длинной шее висела груда стеклянных бус той же расцветки. Рядом с ней, на соседнем сиденье, лежал букет сирени, который и источал этот резкий аромат.
Девушке, судя по всему, не была чужда некоторая культура - из сумки, туго набитой и расшитой бисером, торчал твердый переплет книги. Николай Никонов, «Диббук». С обложки на Владислава смотрело белое пятно худого лица, на котором чернели глаза и искривившиеся в улыбке губы.
Сжав зубы, Владислав отвел взгляд от обложки. Он был готов смотреть куда угодно, но не на лицо этой женщины. Он понимал, что судьба писателя представляется широкой публике темной комнатой, где каждая деталь интерьера – несуразна, немного жутковата и, несомненно, намекает на то, что творчество доступно лишь людям с причудливой биографией. Особенно судьба недавно умершего писателя. Если у него не было причудливой биографии, ее создавали, потому что интересоваться скромными заметками страхового агента публика не будет.
Биографию Никонова не нужно было даже придумывать. Проучившись в вузе, избежав армии по состоянию здоровья, он почти десять лет прожил на даче родственников, после чего пустился в загул, из которого не вернулся живым. Эти два месяца настолько не сочетались с его прежней жизнью, что один этот эпизод стоил нескольких выдуманных биографий.
Естественно, на обложку последней изданной книги поместили именно ее лицо. Кого интересует мать писателя, если есть любовница, косвенно причастная к его смерти? В медиа говорили лишь о ней, совсем не упоминая семью, которая по писателю действительно скорбела.
Величайшей подлостью было то, что живой и талантливый Никонов никого не интересовал. Когда же он погиб, его провозгласили автором бестселлера, хотя бестселлером «Диббук» стал именно из-за смерти Никонова и лица убийцы на обложке.
Владислав был рад, что покойный Николай не застал этой вакханалии пиара и выгоды. Потому что при жизни Никонов не стремился ни к первому, ни ко второму. Его интересовали лишь, сюжеты, плодящиеся в его голове, словно демоны в утробе Лилит, и дача, которую он постоянно обустраивал. Старая дача не была нужна никому, кроме него, так что Николай мог позволить себе затворничество. Полдня он нежился в кресле, глядя с крыльца на далекие конусы заводских градирен и стрелы труб, выплевывающие дым, а оставшиеся полдня занимался огородом и цветами, которыми засадил каждый свободный сантиметр участка. Писал он ночью.
В нем уживались два человека, один из которых с нежностью ухаживал за трепетной зеленью сада, тонущего в полупрозрачной тени, а второй со злым ехидством сутулился над клавиатурой, выблевывая на страницы вязкую, липкую, смоляную тьму, в которой можно было встретить демонических женщин, искривленных до безобразия существ и просто обитателей социального дна.
Не мог Никонов, пускающий слезу над трогательными фильмами черно-белого прошлого, быть автором таких темных вещей. Волокнистая черная бездна, где обитали сладкоголосые сирены с кнутами, спившиеся дилеры и нищие мира сего, явно не была миром, в котором Николай хотел существовать.
Владислав был двоюродным братом Николая и не относился к нему с особым трепетом. Он знал, что Николай по милости своих родителей круглый год живет на старой даче, знал, что Николай постоянно что-то пишет и изредка издает. Казалось даже, что книги он издает с большой неохотой, словно отдавая дань общественным приличиям.
Никто не знал, как в его жизни появилась Натэлла. Она воплощала всех властных женщин, о которых так любил писать Николай, и была то ли художницей, то ли наркоманкой. После смерти Никонова выяснилось, что она успешно совмещала оба занятия.
В ее послужном списке были и картины, и перформансы. Картины были цветастыми и слишком абстрактными для того, чтоб списать это на взгляд художника. Ее живопись, если это можно было так назвать, напоминала бессмысленное скопление разноцветных клякс. Иногда эти кляксы даже кто-то покупал. Чаще всего это были обеспеченные люди, которым уже приелось тратить деньги на благотворительность.
Перформансы нарушали общественные приличия и ввергали в ужас почтенных деятелей искусства, однако это не останавливало Натэллу. Она продолжала поливать себя свиной кровью и изображать труп почившей России, не забывая напоминать, что это не хулиганство, а венский акционизм. Государство не разделяло ее художественных пристрастий и совсем не интересовалось венскими акционистами, поэтому время от времени Натэлле приходилось выплачивать административные штрафы.
Даже дневник Николая Никонова не помог прояснить ситуацию, несмотря на то, что в нем было много подробностей, которые касались того, что снилось Натэлле, на каких простынях – из темного, как земля после дождя, шелка – спала Натэлла, как звучал ее глухой, прокуренный голос… Все, кроме одного. Откуда она взялась. Словно чернила, которыми были напечатаны книги Никонова, слились в ртутно-черный, тускло поблескивающий силуэт, который и стал Натэллой.
Натэлла убивала время в богемных тусовках – творческих и не очень, а Никонов выращивал цветы за чертой города, почти оттуда не выезжая. Их маршруты не могли пересечься.
Николай оставил после себя множество дневниковых записей, которые описывали и последние два месяца, и сотни фотографий. На фотографиях последних месяцев была только Натэлла. Фоном для нее служило все – и золотистые ветви увядающего винограда, и сырая от ливня стена сарая, и сам Никонов.
Дневниковые записи и фотографии вошли в издание «Диббука» - как пикантное дополнение. Естественно, дневниковые записи последних двух месяцев. Никонов был интересен всем лишь как умерший любовник Натэллы.
Фотографии были настолько честными и ничего не скрывающими, что по ним можно было составить представление о телосложении Натэллы и ее с Никоновым половой жизни. Издатели, ничтоже сумняшеся, включили в книгу и эти фото, тактично поместив на обложку пометку «18+».
Многочисленные читатели увидели и мертвенно-черные волосы Натэллы, раскинувшиеся по поверхности сине-сиреневой воды, и ее отощавшее тело, бледнеющее в ершистой гуще еловых веток, и белые с острыми коленями ноги, окруженные синими колокольчиками ипомей. Иногда на фотографиях появлялся и Николай – с печальным, как и всегда, лицом и неизменными синяками под глазами.
Он всегда походил на беззащитного воробья, а Натэлла лишь усиливала это сходство. Потому что она напоминала паука.
Преодолев турникеты, проскользнув через Финляндский вокзал, Владислав оказался на улице, в сверкающей темной гуще ночного Петербурга. Густой сетью мерцали желтые квадраты окон, из рюмочной неподалеку доносились неразборчивые выкрики, а по улице плыли черные тени людей, которые быстро исчезали во мгле.
Спрятав руки в карманы пальто, Владислав шел мимо каналов, освещаемых бледной луной, мимо арок, пропахших сладковатым дымом, мимо пылающих зеленым аптечных крестов.
Аптеки уже давно не притягивали Владислава.
«Колю тоже перестали притягивать», - косо усмехнулся Владислав самому себе.
Николая отселили на дачу, где не было аптек, а были лишь неторопливые старики. Николай не возражал.
Свернув влево, Владислав потерял из виду Обводной канал и увидел улицу, накрытую болотно-серой темнотой. Где-то впереди виднелась Подольская.
Именно туда Владислав и направлялся. На Подольской жила Натэлла.
Ему снова повезло: домофон не работал, и какой-то доброхот оставил дверь открытой. Когда он вошел в парадную, в нос сразу же ударила смесь ягодных духов и тяжелой затхлости.
«Северная Пальмира, блять», - скривился Владислав. Город Достоевского, город Сологуба, город опиатных сиропов.
Поднимаясь по лестнице, он поймал себя на том, что у него под пальто не хватает топора.
«Топор бы не помешал», - подумал Владислав, вглядываясь в темную лестничную клетку, освещенную скупым светом лампочки. На фоне серой стены виднелся черный прямоугольник двери, больше напоминающий гробовую доску.
- Натэлла, - прошептал Владислав обветренными губами, разыскивая взглядом колокольчик. Колокольчика, конечно же, не обнаружилось, вместо него был более чем заурядный дверной звонок, который одним своим видом уничтожал трагический пафос, в цвета которого Владислав окрасил свою поездку.
Решившись, он надавил на кнопку звонка. Вместо грозного набатного звона раздались электрические канареечные трели, за дверью послышался ленивый стук каблуков.
Дверь медленно открылась, и Владислав впервые увидел перед собой худое и бледное лицо, которое до этого видел лишь на обложке «Диббука». Наметанный взгляд Владислава разглядел в этой бледности примесь гепатитной желтизны. Длинных волос уже не было – вместо них Натэлла носила смоляное каре, впрочем, оно придавало ее облику куда более жуткий вид. Впрочем, этот жуткий вид был больше связан с печальным опытом Владислава.
- Вот как, - растянуто произнесла Натэлла, оглядывая его с головы до ног, - я не удивлена.
- Впустишь? – хрипло спросил Владислав. Он заметил, что его трясет от волнения, и спрятал руки в карманы, чтобы скрыть дрожь пальцев. Однако его нервозность не укрылась от взгляда Натэллы. Усмехнувшись, она указала куда-то вглубь квартиры.
Владислав зашел и застыл на коврике, который был расстелен у порога. Он неловко переступал с ноги на ногу, решая, разуваться ему или нет. Если он разуется, она поймет, что он проявляет к ней хоть и формальное, но все же уважение, но пришел-то он без уважения.
Подавив страшок, он прошел дальше, оставляя за собой слякотные следы и пятна питерской грязи. Обычно за узкими дверями скрывались такие же узкие, будто бы сдавленные под прессом квартиры, но Натэлла могла позволить себе нечто большее. Перед ним белел зал, который Натэлла превратила в мастерскую. Вдыхая запах красок и растворителя, Владислав обвел взглядом стаканы, ощетинившиеся кистями, блестящие под светом лампы палитры и мольбертам с готовыми картинами, которые, видимо, лишь предполагалось продемонстрировать обществу.
- А раньше у тебя была сплошная мазня, - пробормотал Владислав. Попытки казаться угрожающим проваливались одна за другой. Одно дело – Родион Раскольников со снами о трихинах и топором под пальто, другое – трусоватый Владислав Ширяев.
Он понял, что задуманного совершить не получится. Он шел сюда, чтоб задушить Натэллу, а вместо этого рассматривает ее картины, и некоторые ему даже нравятся. Сразу было видно, что Натэлла улучшила навык и перестала ляпать на холст цветные кляксы. Впрочем, она наверняка продолжала это делать для пресытившихся меценатов, которые были готовы за это платить.
На одном холсте мертвенно застыло ртутное море, придавленное скрученными, бетонными облаками, на другом корчилась лошадь, попавшая под гигантское, блестящее металлом колесо. Ее гротескная морда смотрела на Владислава, а из раскрытой пасти текла темная кровь, больше похожа на желчь, смешанную с сажей.
От таких картин к горлу подкатывал ком тошноты, но в них хотя бы был сюжет.
- Мы будем говорить в кухне, - шаги Натэллы удалялись куда-то вправо. Ее тон так и сочился презрением.
В кухне было гораздо темнее. Натэлла стояла у балконной двери, и отсветы уличного фонаря освещали лишь половину ее лица. Из подвернутых рукавов черной рубашки свисали костлявые бледные руки, а ноги, обтянутые черными же брюками, больше напоминали паучьи лапы. Лаковые туфли блестели в полумраке, словно когти. Натэлла стояла, опершись на подоконник, и пристально смотрела на Владислава, чуть наклонив голову вправо.
- Коля рассказывал о тебе, - сказала она, не отрывая от него тяжелого взгляда немигающих глаз. Владислав, так и не осмелившийся сесть на табуретку, поймал себя на том, что готов в любой момент сбежать. Он понимал, чем вызвана мрачная ленивость ее взгляда, и это предположение вполне подтверждал пустой флакон сиропа от кашля, стоящий возле микроволновки.
- Вы с ним очень похожи, - продолжила Натэлла, искривив губы в улыбке, напоминающей ятаган, - да и общих увлечений у вас было много.
- Всего одно, - сухо ответил Владислав, - я не желаю говорить об этом.
- Зачем же ты тогда пришел? – посмеивалась Натэлла. – Высказать свое негодование?
- Да! - прерывисто выкрикнул Владислав. - Потому что ты убила его!
Его душил бессильный гнев, он стягивался вокруг горла Владислава, словно колкий шерстяной шарф. Гнев жег Владислава изнутри, но не мог вырваться наружу. Натэлла покачала указательным пальцем:
- Я ничего не делала. Он сделал все сам.
- Ты убила его! – кричал Владислав, сжимая дрожащие пальцы. – Ты приехала к бывшему наркоману с чемоданом лекарств!
Это было правдой. На дачу Натэлла привезла чемодан, ассортимент которого не уступал чемодану Рауля Дюка, и реакция Николая оказалась вполне предсказуемой. Умер он лишь через два месяца. Его убило апноэ. Пока Натэлла курила на веранде, Николай, лежащий на холодных, землисто-черных простынях, дышал все слабее, а потом и вовсе перестал.
Его цианозное тело лежало там полдня, потому что Натэлла заснула в кресле-качалке, что было неудивительно. Скорая, которая прибыла в дачный поселок к вечеру, констатировала смерть, хотя это было очевидно и без них, а полиция не нашла на даче ничего, что компрометировало бы Натэллу. Труп Никонова упаковали в черный мешок, а Натэллу повезли на проверку. Результаты оказались положительными, но полиция лишь развела руками, потому что на учете Натэлла уже стояла. Отсидев положенные пятнадцать суток и выплатив тысячу рублей штрафа, Натэлла поехала домой. Уже без чемодана - чемодан утонул в ближайшем болоте задолго до приезда полиции.
- В моей квартире о таких глупостях не говорят, - высокомерно возразила Натэлла, - какой же он был бывший, если так умер?
Владислав, словно подкошенный, рухнул на табуретку и схватился за голову.
- Я всего лишь напомнила ему, - раздавался ленивый голос Натэллы, похожий на тягучий черный мед, - впрочем, тебе ли не знать, как это происходит? Твой мозг понимает, что возвращаться не стоит, но он же хранит воспоминания о том, как тебе было хорошо. Так что ты сам себя предаешь. И не надо винить в этом других.
- Молчи, - придушенно простонал Владислав, - пожалуйста, замолчи…
Его мысли текли, словно раскаленный чугун. Он помнил промокшие от пота простыни, ломоту в костях и постоянный озноб, но какое это теперь имело значение?
- Вот видишь, - сказала Натэлла, видя, как побелели костяшки его пальцев, - ты сам это знаешь. Необязательно было ехать ко мне, чтоб услышать это.
Подняв голову, Владислав посмотрел в ее черные, паучьи глаза. Она словно готовилась на него наброситься, как на муху, и опутать длинными черными лапами. Глядя на ее тонкую, остро отточенную улыбку, Владислав поднялся с табуретки и попятился назад. Натэлла неподвижно стояла у подоконника, провожая взглядом трясущегося, испуганного Владислава, понимая, что боится он не ее.
Дойдя до двери, он почти вывалился на лестничную клетку. Сбежав вниз по затхлой лестнице, словно за ним кто-то гнался, Владислав выскочил на улицу. Шел он быстро и постоянно оглядывался, словно боялся увидеть, как Натэлла ползет за ним, изогнув тонкие черные лапы.
Если бы не ночь, он бы отправился на синюю ветку, но небо даже не побледнело, так что он шел, куда глаза глядят. Под лунным светом тускло и тяжело сверкал Обводной канал. Владислав шел по городу Достоевского и Сологуба, крепко обхватив себя руками, тревожно осматривая безлюдную улицу.
Он возвращался туда, где его знают и ждут.
Он надавил на кнопку звонка. Заскрежетало железо, он увидел знакомое лицо с нежным взглядом карих, будто бы всегда удивленных глаз. Владислав уже год не видел этого лица.
- Коделак, - хрипло кашлянул он в аптечное окошко.