Ангелина Ломан-Дрысова родилась не где-то там, на задворках огромной империи, занимающей одну шестую часть суши и именуемой Советским Союзом, а в самом что ни на есть сердце этой удивительной страны – в прекрасном городе Москве. Вторую половинку фамилии – Дрысова – девочка получила от предков дворян, поэтому, когда ей в школе дали кличку Дрысня, она не очень-то и расстроилась, на выпады обидчиков отвечала: «Зато столбовая дворянка, не то, что некоторые».
Но так она отвечала потом – когда достигла пятого-шестого класса – а вначале, когда была помладше, конечно же, плакала. В старших классах – начиная, пожалуй, с девятого – её вдруг перестали называть Дрыснёй. А всё потому, что к этому времени Ангелина превратилась в настолько красивую девушку, что злые языки как-то сами по себе заткнулись в одно место, их мнение просто стало неактуальным. Когда она похвасталась этим дома, бабушка Елена Дмитриевна тягостно вздохнула и сказала: «Ах, деточка, не обольщайся – придумают что-нибудь другое, за этим у них дело не станет». И оказалась права: не прошло и месяца как ей сочинили новую дразнилку – «Девочка-давай» – весьма, кстати, ходкую в молодёжных кругах тех времён.
Далее – чтоб лучше узнать какого поля «ягодица» была Ангелина – надо, действительно, прежде чем говорить о Европе, рассказать об Азии. (В связи с употреблением слова «ягодица» поневоле вспоминается Маяковский, который когда-то сказал – и о ком! – об Ахматовой и Цветаевой, что они-де одного поля ягодицы; так что мы тут не оригинальны).
Итак, «об Азии». Отец Ангелины, Владимир Иванович, служил в одной из известных гостиниц (по понятным соображениям не будем называть в какой). Вернее даже не в самой гостинице, а в ресторане этой гостиницы. Занимал должность не то швейцара, не то гардеробщика, не то дежурного, не то кого-то ещё в этом роде. Короче, вращался в фойе по маршруту: от раздевалки – мимо туалетов – до зеркал. Почему до зеркал? Надо полагать потому, что около зеркал – перед тем как войти в основной зал на всеобщее обозрение – клиенты обычно останавливаются, причёсываются, отряхиваются-ощупываются, то есть приводят себя в порядок.
И тут возникал он. Вкрадчиво и незаметно – чтоб не привлекать внимание окружающих – подходил к кому-то из охорашивающихся и наводил последний лоск: смахивал с пиджака перхоть, поправлял лацканы, галстук, заинтересованным взором пробегал фигуру – от макушки до пят – и, наконец, удовлетворённо кивал головой – мол, всё в ажуре (тут почему-то так и хочется добавить лично от себя: только яйца на абажуре). А раз всё в ажуре (и яйца на абажуре), значит полный вперёд! Можно смело нести своё тело дальше – на большие подвиги.
Это была своеобразная прелюдия.
И эта прелюдия – с набором мелких услуг и почти интимных телодвижений – очень подкупала, особенно тех клиентов, которые недавно перескочили из грязи в князи и ещё не успели привыкнуть к новому, «княжескому», статусу. Неудивительно, что они щедро платили – нувориши вообще платят хорошо, пока низкопоклонство и лесть продажной публики не отравят им плоть и кровь и не станут обычным явлением. Тогда наступает скурвливание нувориша и он перестаёт быть таковым, что не лучшим образом сказывается на чаевых. (Из истории. Говорят, Рокфеллеры давали смехотворные чаевые, а то и вовсе не давали; это было у них семейное.)
А уж как там идентифицировать новоиспечённых нуворишей – на это опытный Владимир Иванович был большой мастак, вычислял их ещё на подходе. И никогда не ошибался.
Пара несущественных ремарок: ловко орудуя зажатой в ладони щёточкой, он смахивал перхоть даже тем, у кого её не было; вознаграждение получал в оттопыренный карман, потому что получать деньги непосредственно в руки считал верхом неприличия.
К пожилым молодящимся дамам, желающим выглядеть лучше других, Владимир Иванович позволял себе легонько прикоснуться – в той части их тела, где с возрастом формируется климактерический горбик, или холка (а это примерно седьмой шейный позвонок, он ещё называется выступающий – vertebra prominens), и дать дружеский совет, всегда на ушко, чтоб даже родной муж не услышал: «Мадам, – шуршал его нежный шёпот, – Вы меня извините, конечно, но держитесь чуточку прямее в этом месте – и Вам не будет равных». И те верили; осклабившись, они совали ему что-то сверх уже сунутого, причём совали с таким видом, будто отдают полцарства.
На прикосновение никто из дам не обижался – что вы! – все понимали, что произведено оно было сугубо в их, дамских, интересах. Лишь однажды какая-то бука возмутилась: «Что вы себе позволяете!», но и та сменила гнев на милость, когда он, приложив руку к сердцу и изобразив глубокое раскаяние, взмолился: «Ах, извините, мадам. Я хотел как лучше». После этих слов бука оттаяла, раскрыла обшитую бисером сумочку и, порывшись в ней, тоже вручила на чай, ещё и улыбку подарила в придачу.
Друзья и знакомые часто и беспардонно спрашивали у Владимира Ивановича, как ему удалось устроиться на такое хлебное место, на что он, подумав, без ложной скромности и тоже беспардонно отвечал: «Наверно потому что внешний вид у меня такой… не шавочный. С шавочным видом тут не берут – много дипломатов селится, надо постоянно держать лицо…» (Шавочный – от слова шавка.) Он действительно был не шавочный: в своей форменной тужурке и фуражке с броской кокардой был похож на генерала какой-то неведомой страны. У некоторых дам – из тех, что любят животных – вызывал ассоциации с большим королевским пуделем, хорошо ухоженным.
Вот в этом и состояла основная, официальная работа отца Ангелины – ходить туда-сюда со щёточкой в руке и выискивать тех, кому требуется его вмешательство. Как уж она там называлась в штатном расписании, эта его работа, не суть важно. Важно другое. Помимо этой основной и официальной работы он занимался маклерством – не сказать чтоб в крупных масштабах, но всё же. Занимался нелегально: в советские годы, когда всё было государственное и ничего частного, кроме разве что халупы с дворовым туалетом на семи ветрах, быть маклером считалось крайне зазорно, и даже опасно. Тем не менее, на этом поприще у него получалось неплохо.
Но лучшему нет предела. И он вдарился в фарцовку, благо для этого появились оптимальные условия – был 1957 год, в Москве как раз шёл Шестой Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. В гостинице действительно скопилось много всякого приезжего народу – не только участников и гостей фестиваля, а и сотрудников дипломатических иностранных миссий, которые здесь жили до, а потом и после фестиваля. Все они ходили в ресторан. Владимир Иванович чувствовал себя меж них как рыбка в воде, даже научился говорить по-ихнему, правда, «на одноклеточном уровне», зато на многих языках – по несколько слов с каждого. Иностранцам это нравилось, и он везде был свой.
Капроновые рубашки всех цветов радуги, красивые, но вредные для здоровья из-за непропускания воздуха к телу, почему и получили название гондоны; они, кстати, быстро вышли из моды именно по этой, гондонной, причине. Их величества джинсы – притча во языцех, всеобщее помешательство. Блоки жвачек и сигарет. Шариковые ручки с обнажающимися женщинами, потрясающими воображение сюрреалистическими буферами. Носки и галстуки с дикарскими рисунками. Плавки, купальники, блейзеры – до тошноты никчемные, но лишь бы с лейбами «made in the USA» или где-нибудь ещё, только не in USSR. Весь этот заморский хлам, а по-нашему шик, пользовался тогда сумасшедшим спросом – бОльшим, чем валюта, которая в силу железного занавеса была на втором, а то и на более отдалённом месте...
Рассчитывался Владимир Иванович – чем бы вы думали? Правильно, девушками. Помните песню Юрия Кукина «Гостиница»? – «Ах, гостиница моя, ах, гостиница! На кровать присяду я – ты подвинешься, занавесишься ресниц занавескою… Я на час тебе жених – ты невестою».
Но не всегда девушками рассчитывался Владимир Иванович, бывало, что и юношами, правда, юношами редко. Вернее не редко, а относительно редко. Улавливаете разницу? Собственно, редко или относительно редко – какое имеет значение! Главное что метко. Юноши стоили намного дороже – как вообще всякий штучный товар. Правда, возни с ними было выше крыши. Дело-то по тем временам подсудное, не каждый на него соглашался. На этом можно было несказанно разбогатеть, равно как и в одночасье сгореть. Боязнь быть разоблачённым витала в воздухе. Кому понравится сидеть за решёткой! Сфаловать клиента мужеского пола стоило Владимиру Ивановичу больших трудов, особенно когда нужно было срочно и позарез, хотя внешне всё выглядело легко и просто.
На самом же деле это было отнюдь не «легко» и отнюдь не «просто» – это было то, что можно назвать красивой миной при хождении по лезвию бритвы. Представьте: «средь шумного бала» кому-то приспичило... И что он предпринимает, этот кто-то? Он обращается к Владимиру Ивановичу – как к лицу компетентному. Подходит и говорит одну-единственную фразу: так, мол, и так, требуется то-то и то-то. Благодаря языку жестов эта фраза, звучащая на разных наречиях по-разному, становится понятной любому человеку, будь тот человек русский, немец, американец или ещё кто-то – не надо иметь семи пядей во лбу, чтоб догадаться, что она значит, эта пресловутая фраза, переложенная на пантомиму.
Выслушав, Владимир Иванович делает вид, что поставленная перед ним задача относится к разряду архисложных и вряд ли что-нибудь у него получится (набивает цену). И действительно, что набивает, потому что после пары намёков, сделанных опять-таки больше с помощью жестов, нежели слов, соглашается.
Дальше начинается поиск-экспромт: какие-то короткие отлучки, телефонные звоночки, намёки, бросаемые в трубку как в прорву, без лишних слов, по типу междометий. В общем, всякие тыры-пыры... Владимир Иванович строг и сосредоточен. Наконец заказ отдан. Теперь лишь бы нигде не произошло сбоя. Томительное ожидание. Через энное количество времени к ресторану подкатывает такси, а в такси – сам носитель искомого органа, из-за которого, собственно, весь сыр-бор. Владимир Иванович встречает носителя. Здоровается за руку. Всё остальное (оно же главное) – дело техники.
Итак, марафет состоялся. Так в чём же тогда опасность, если марафет, действительно, так легко и просто состоялся. А опасность в том, что при срочных заказах возможность утечки информации очень высока, даже для такого прожжённого сводника как Владимир Иванович. Впопыхах гораздо легче проколоться. Впопыхах – это жизнь на вулкане. Зато полагалась стопроцентная надбавка. То есть платили вдвойне. А некоторые, которым «приспичивало по самое немогу», платили втройне.
Вот и приходилось рисковать, а что делать! Хочешь жить – умей вертеться. Мальчики стоили дорого. А хорошие мальчики – тем более; они были на учёте, и ценились на вес золота. Что здесь подразумевается под словосочетанием «хорошие мальчики» – догадаться нетрудно. Правильно, не лицо, отнюдь. Хотя и оно (лицо) было далеко не бесплатным приложением. Не бесплатным, но не главным. Парни отбирались по другому критерию.
Многие проделки Владимира Ивановича, похожие на смертельные трюки, были известны коллегам по цеху, всяким там вышибалам, привратникам, полотёрам и прочей прислуге низшего звена. Вся эта челядь бухтела: «И как это он не боится?! Что хочет то и творит, словно бы в своей вотчине. Ещё и на нас покрикивает. Да кто он такой чтобы повышать голос! Ливрейный лакей, всего-навсего... Какое он имеет право! И, главное, никто ему не указ. Другого бы уже давно на Соловки отправили. За одно только „столбовое дворянство“ за жопу схватили бы. А с ним чикаются. Странно…»
Доброхоты не раз говорили Владимиру Ивановичу, что на него ропщут, но тот отмахивался: «У нас не любят успешных людей. Не могут перенести, что кто-то везунчик, а они нет».
Конечно же, его пытались заложить, подставить, скомпрометировать, вывести на чистую воду. Как же без этого! У нас без этого никак. А всяким там мелким доносам – типа комариных укусов – вообще было несть числа. И что же? А ничего! Не дождётесь! «Какой-то несокрушимый, чёрт. Как заговорённый», – шипела по углам продажная челядь. Пошипев-пошипев, челядь выпускала пар и от бессильной злобы переходила к заезженной шутке: «А может, он и вправду имеет дипломатическую неприкосновенность, как многие наши постояльцы? А что? Вполне возможно. Шучу».
Потом и от шутки уходили, оставшись при своих личных интересах. А зря! Надо было не уходить. Потому что именно в этой шутке челядь была так близка к истине, что ещё бы одно малейшее усилие разума, и она (челядь) попала бы в самую точку.
-----------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2017/03/22/945