Слабак

       
      
      Вся рота с трепетом ожидала возвращение Магомеда из командировки в соседнюю воинскую часть. Магомед был нетипичный "дед": он подмял под себя всех солдат и сержантов роты с самого первого дня своей службы. Он не глумился, не издевался, он просто делал, что хотел и обращался с сослуживцами как хотел, с открытым превосходством, естественным и наивным. Земляков обожал, других не замечал, третьим властно приказывал, что им следует делать или не следует. Третьих было абсолютное большинство, все они были из России, из ее средней, северной или восточной части. Они были разобщены и замкнуты.
      
      Магомед, запыхавшись, затащил на второй этаж полный ящик груш, задвинул его под свою койку в самом дальнем углу казармы. Подошел к дежурному по роте, длинному сутуловатому сержанту, бывшему курсанту третьего курса высшего военного училища. Магомед бросил: " Замени простыни на новые ," и пошел к землякам на первый этаж в 1 роту.
      
      Этот вечер должен был стать событием. В военных училищах скучно, развлечений не бывает, все свободное время посвящается спорту. По вечерам голые по пояс курсанты во всех проходах казарменного помещения усиленно работали с металлом. В углу без конца скрипел турник. Иные мастера подтягивались или делали подъем - переворотом по 500-600 раз. В углу же напротив обосновались борцы. На небольшом квадрате из матов проходили довольно жаркие схватки. Но гвоздем всех программ всегда и везде был бокс. И именно в этот вечер должны были встретиться два претендента в чемпионы 2 курса 9 роты: высеченный как дубовая плашка мастер спорта по боксу хохол Вася и длинный, неуклюжий в движениях, третьеразрядник по волейболу Толя. До сего дня им удавалось побивать всех желающих надеть боксерские перчатки. Первый курс Толя закончил на "отлично". Получил от командования поздравления и свою первую награду, книжку, и ушел, как и все, в месячный отпуск. С девочками получалось не очень, и большую часть своего отпуска он проиграл с гражданскими друзьями в карты. Пиво, болтовня с отпускными матросами дальнего плавания - бывшими однокашками, короткое знакомство с Чикато, маленькой блондинкой из Абхазии, кое-как компенсировали одиннадцатимесячное затворничество молодого бойца. Этот месяц расслабухи и отсутствия сержанта Лапина, и старшего лейтенанта Харченко оживил в нем какую-то ранее не замечаемую любовь к личной независимости. Вставал вопрос: зачем тебе армия? Зачем тебе этот вечный стержень, оковы и тотальные ограничения военного человека, если можно обойтись без них?
      
      По - правде сказать, в школе Толян был слабаком, и это было тяжело. Лупили и обижали его будущие блатняки нещадно. Он так надломился, что не мог дать отпор иным школьникам из младших классов. Лупили унизительно, потому что неумело, с понтом, да еще при девчонках. Лупили за то, что был выше всех ростом, не умел вставить нужное слово в развязной беседе, а главное за то, что хорошо учился. Кстати, и друзей у Толи не было по тем же причинам. Небрежное посещение спортивной секции ничего не меняли, оставались только книжки и копание в маленьком саду частного старого дома. Родители вообще пропадали на работе, получали мало, из-за чего отец попивал, чем, конечно, слабый характер подростка не укреплял. В памяти остались и самые первые школьные опыты: разглядывание мутных порнографий и охота с рогаткой в компании таких же малолетних "беспризорников".
      
      В восьмом классе Толя все также был размазан и абсолютно пассивен. Летом поехали в подшефный колхоз, чтобы целый месяц пропалывать грядку в отстающих наших бригадах - были в то время такие традиции. Тяпки, свекла, двухъярусные койки, постоянное унижение от быстро взрослеющих пацанов,- все катилось медленно, тяжело, давило на сердце. Скрытого самолюбия у него хватало, не хватало самодостаточности. Возбужденность, адреналин уже давно были знакомы и его одногодкам и даже младшим пацанам, но Толя явно медлил. Однако, в какой-то из дней случилось ему повздорить с таким же пятнадцатилетним слабаком на публике, на глазах у "блатных". Отчаянные парни тут же углядели возможность поразвлечься и окончательно стравили их, чуть не силком, заставив драться, как это делают молодые урки в пенитенциарных заведениях. Их вывели в сад, поставили друг против друга, запросто приказали: деритесь. Первый раз в своей жизни Толя ударил человека. Но что странно, удар оказался хлестким, жестким. Это ему понравилось. После двух-трех таких же ударов противник просто рухнул на землю. Впервые что-то похожее на азарт и вызов шевельнулось в его душе. Но, конечно, из окружающих этого никто не заметил, и нахально, кровожадно, скаля зубы, они кричали невероятное: добивай! И опять Толя сдался, попернулся, ударил сидевшего на земле ногой, но тут же сам почувствовал, что в последний момент он сознательно ослабил силу удара. Он опять развернулся, мысли и чувства - вразрыв. Что же делать? Зрители настаивали: добей! И вот, наконец, то самое новое чувство распрямилось, потихоньку взяло верх: хватит! Но самый маленький и злобный из этой компании подростков был настойчив, его ярость передалась другим. Дело кончилось в тот же вечер вдали от лагеря, за лесополосой, где сговорились разобраться по-настоящему маленький волчонок и Анатолий.
      
      Бой опять был короток: точные, сильные, быстрые удары произвели очередное чудо. Правда, скрывавшаяся до этого в лесополосе банда, долго потом мутузила ногами Толю, поваленного на землю за волосы. Наступил следующий день, пока еще не день торжества, но уже и не день обид и поражений. Конечно, была и огромная робость: вдруг опять начнут? а что если сбежать? Что нужно сказать в ответ, если опять начнут "задираться"? На сердце, на лоб, на глаза легли тонны, но никто больше его не тронул. Время сельхоз работ закончилось, однако за своего молодые хулиганы Анатолия не приняли. Да это было и не важно: он стал меняться сам. Через полгода 9 "А" класс дежурил по школе, что означало уборку помещений, проветривание классов и, кроме прочего, сдерживание у раздевалки толпы сбесившихся после уроков школьников. Анатолий стоял в дверях гардероба и группами по несколько человек пропускал мальчиков и девочек. Появился один из самых главных школьных забияк, а к тому времени еще и увлекшийся анашой Захарий. Приблизившись, с цепким взглядом скрытой угрозы, произнес: "Девушек пропусти вперед, идиот", сильно ударил в колено. Толя оттолкнул его, а в ответ последовал еще один удар ногой, куда-то ниже пояса, но это уже не чувствовалось. Родившаяся однажды злость заглушила все, она не могла дать сломаться. Не было огромного количества глаз вокруг, был только сжатый кулак, неощущаемый и неуправляемый. Толя мог видеть только крупную, выдвинутую вперед, челюсть Захария. И опять все сработало как в кино: выходило, что просто иногда надо не трусить, подставлять себя и отвечать,- и тогда ты неуязвим. Тот случай закончился так, как и должен был. Захария исключили из школы, а отличник Толик сделался действительно уважаемым человеком. К выпускным он подошел спокойно, без ран столько лет забиваемого самолюбия. Потом было военное училище. Курсант Толя по-прежнему хорошо учился и никогда в обиду себя не давал. Понемногу занимался спортом, боксом в том числе. И вот, выиграв десяток боёв, он предстал перед бывшим чемпионом какого-то района на Украине. "Профессионально" похлопали друг друга в начале схватки. Потом удары стали крепче. Наконец, Тое удалось сбить с ног бывшего чемпиона. Тот замер и Толя пошел к умывальнику. На этот раз он очень устал. Боли не чувствовал, но руки почему-то не слушались, а в голове был сплошной туман. Вася учился в соседнем 4 взводе, так что состязание приняло принципиальный характер. Через каких-то пол- часа вокруг послышались сначала неуверенные, потом звонкие призывные крики: "Реванш, матч-реванш!". Толя не возразил, но понял, что пошел на маты именно для того, чтобы быть битым. Он знал это и мог отказаться. Не стал. Первый же прямой правый отключил его сознание на 12 часов, на всю ночь, во время которой, дежурившие рядом товарищи меняли мокрые полотенца, помогали блевать не на постель.
      
      Утром Толяна притащили в санчасть, сонная медсестра выдала таблетку анальгина и предложила дождаться врача. Но в военных учреждениях 70-х годов не было принято пропускать занятия. Он ходил на занятия, но, конечно, ничего не мог понять и запомнить, кроме дикой головной боли. В конце концов, рапорт об отчислении подписали. Ровно год Анатолий добивался этого. Но по Закону о военнообязанных предстояло отслужить один год в войсках, а уже потом уйти на такой долгожданный дембель.
      
      Он попал в Северную Осетию, в одну их тех частей, где сосредоточились не только отчисленные курсанты, безграмотные крестьяне, гордые дети гор, но и проштрафившиеся офицеры. Не было ни свободы, ни дисциплины. Здесь правили не погоны, не годы службы, не Бог и не Устав. Ужасное состояние дикарства, анархии, разобщения. Сплоченным жилось легче. К ним принадлежал Магомед. Сильный и смелый, борец-вольник сразу оценил обстановку. Впрочем, такие как он и создавали ее здесь. Полувоенная и в прямом смысле голодная организация, конечно, возникает не сама по себе. И очень часто исправить положение дел впоследствии уже невозможно. Магомед не очень тяготился службой, но ему хотелось домой. А он не мог просто уехать, и потому был жесток, холоден и иногда срывался. Он вернулся от земляков после отбоя, спросил дежурного по роте с наивным искренним изумлением, где же его постельное белье. Анатолий сказал: "Собирай старое, пошли в каптерку". Опять сердце Анатолия забилось в тяжелом предчувствии, в тревоге, хорошо знакомой ему со школьных лет. Магомед легко выпрыгнул, обхватил его колени, чуть было не повалил на пол. Через мгновение растерянность Анатолия сменилась настоящим гневом. Очевидно, нужно было опять драться. Рецепт единственный и неизбежный, а потому простой. Драка вышла шумная, бестолковая, долгая. Когда они остановились, тяжело дыша, друг против друга, готовые в любой момент броситься вперед, случилось непредвиденное. Совершенно неподходящий для миссии защитника человек решает исход этого дела. Щуплый, гундосый, в огромных не по размеру сапогах рядовой Кузин, старослужащий, сам давно натерпевшийся наглости Магомеда, разорвал на груди гимнастерку, наскочил петушком на него: "Давай, гад! Совсем офигел! Ну, давай!". Несколько бойцов, тоже не очень сочувствующих Магомеду привстали и пока еще нерешительно направились к ним. Магомед сначала опешил, заулыбался. Потом медленно, расставляя руки и ноги по-крабьи вширь, отступил. Прищуренными, прозревшими глазами он осторожно стал выискивать путь к своему ящику с грушами.