Птица внезапного полета

Владимиров Александр 2
Когда мой сослуживец, капитан Слава Семенцов, предложил составить ему компанию в поездке к его деду, я сразу же согласился. Учения подходили к концу, и станция погрузки счастливым образом находилась всего в двадцати километрах от таежной заимки, где лесником был Славкин дед.
Вячеслав Петрович (так звали деда моего приятеля) тридцать пять лет работал капитаном речного теплохода. Когда же он вышел на «заслуженный отдых» (правда, он терпеть не мог этого издевательски звучащего словосочетания!), он в первый же год понял, что не может жить в городской квартире без навигации, авралов, швартовок, без клочьев дымки над утренней речной гладью, без привычной качки, без вибрации судового дизеля… Да хоть матросом на буксир! Но в пароходстве ему вежливо намекнули: староват он для плавсостава. Напрашиваться Вячеслав Петрович не стал – не в его это было правилах.
Но вот однажды старинный приятель, работавший в какой-то природоохранной структуре, предложил ему должность лесника на участке, примыкающем к реке. К тому же оказалось, что помимо присмотра за лесным хозяйством, в период навигации на том участке стояла еще одна важная задача: содержать в исправном состоянии и своевременно включать речные бакены. Вячеслав Петрович не раздумывал над предложением ни минуты. Весь свой энтузиазм, а заодно и пенсию за два месяца он вложил в восстановление лодочного мотора «Вихрь» и лодки-казанки, которая вскоре, сияя новыми заклепками, носила его по реке от бакена к бакену. Наполнившее его душу чувство своей нужности делало его по-настоящему счастливым. Вот нужность, рассудил он, в отличие от отдыха – действительно заслуженная!
Однажды Вячеслав Петрович узнал, что его единственному внуку присвоено воинское звание «капитан», и он несет службу неподалеку от его заимки. Известие это взволновало его не на шутку! Приближался Новый год, и более желанного подарка, чем встреча с единственным внуком, и быть не могло. И вот долгожданная весточка была получена – причем не только внук, но и сын (то есть Славкин отец) обещал приехать погостить! По этому поводу дед объявил аврал в своем хозяйстве: предстояло сделать генеральную приборку в доме и бане, стирку, приготовить угощения для дорогих гостей. В довершение всего, выполнив все поставленные самим собой самому себе задачи, он, следуя флотской традиции, до блеска надраил водопроводные латунные краны и медную дверную ручку. Так положено!

* * *

Водитель грузовика, который подбросил нас со Славкой до просеки, помахал на прощание рукой и укатил обратно на станцию погрузки.
До заимки – метров пятьсот по узкой, идущей чуть под уклон тропинке. Вокруг – тишина; лишь капустный хруст из-под подошв наших сапог, отражаясь где-то высоко от крон сосен, падает на нас сверху тихим рассыпчатым шорохом. Морозный воздух, плотный и упругий, почти без искажений доносит из дальних уголков леса редкие птичьи переговоры. Глаза, привыкшие к городской суетности, воспринимают окружающее нас великолепие как театральные декорации, как кадр внезапно остановившегося фильма: кажется, каждую снежинку можно рассмотреть и потрогать.
В воздухе витает запах предновогоднего чуда. Мы идем и рассуждаем об этой интересной форме метеозависимости: когда в декабре идет снег, мы снова чувствуем себя детьми, а под каждой елкой грезится подарок!..
Мы уже недалеко от заимки. Внезапно Славка поворачивается ко мне и, хитро прищурившись, прикладывает палец к губам. Я иронически улыбаюсь в ответ, так как успеваю рассмотреть, что от домика в нашу сторону бежит человек в распахнутой куртке. Как он узнал о нашем приближении – так и осталось загадкой.
Человек в куртке нараспашку приближался стремительно. Я, конечно, успел оценить узость тропинки и полнейшее отсутствие намерения Славкиного деда притормозить… но только оказавшись с головой в пушистом сугробе, понимаю, что столкновение было неизбежно.
Выбравшись из снежного плена, и я попадаю в крепкие, до хруста в груди, объятия Славкиного родственника.

* * *

Через несколько минут мы подходим к крепкой бревенчатой избе. Из трубы поднимается дымок, запах которого, смешанный с морозным таежным воздухом, кружит голову и довершает выразительную до нереальности картину.
Отряхиваем снег с шапок и армейских полушубков и заходим в дом. Большая квадратная комната обставлена скромно. Большой дощатый стол в центре, несколько табуреток, видавший виды диван. В углу на тумбочке подмигивает зеленым кошачьим глазом магнитола «Вайва» производства Каунасского радиозавода.
На стене – часы-ходики в виде избушки с маленькой дверцей, из которой каждые полчаса появляется кукушка и чуть охрипшим «ку-ку», подобно театральному суфлеру, настойчиво напоминает, что на белом свете существует понятие времени. Часы приводятся в движение двумя металлическими гирьками в виде еловых шишек, выкрашенных почему-то в голубой цвет. На ходиках нет секундной стрелки; да и убери минутную – вряд ли кто-то бы заметил…
Из погреба дед достал заветную банку со спиртом. Гостивший летом на заимке дальний родственник, доктор медицинских наук, привез с собой настоящий медицинский спирт. А какой спирт мог привезти доктор медицинских наук? Правильно – самый что ни на есть медицинский! То есть самый чистый и полезный для здоровья. Трехлитровая банка ждала своего часа, и час этот настал: приехал любимый внук!
На столе уже дымились котлеты из лосятины, отборные, цвета слоновой кости соленые грузди, маринованные белые грибы с замшевыми шляпками, вареная картошка, моченая брусника и соленая черемша. В центре стола – большой пузатый бело-синий самаркандский чайник (подарок армейского друга), наполненный тем самым спиртом.
Дед берет заветный чайник и вопрошающе смотрит на нас. Мы, переглянувшись, киваем, поддерживая правила игры. Советские офицеры – не какие-то там слабаки: они пьют неразведенный спирт!
Употребление чистого, неразбавленного спирта в то время было чем-то большим, чем просто выпивка. Процесс этот носил налет сакральности, мужской инициации, масонского кровопускания и самурайского поедания ядовитой рыбы фугу одновременно! А само обладание этим суровым напитком, которого не бывало в продаже, намекало на принадлежность к важному «ордену» – летчиков, врачей, геологов или больших начальников. Существовал и твердый регламент процесса «инициации»: человек должен был глубоко выдохнуть, залпом выпить спирт и, ни в коем случае не вдыхая, сделать несколько глотков воды. При этом очень важно было сохранить на своем лице маску отрешенности, ни одной ноткой мимики не выдать сомнения или сожаления по этому поводу. Через какое-то время разрешалось приступить к трапезе или закурить. Навернувшиеся на глаза слезы признаком малодушия не считались.
После соблюдения всех манипуляций со спиртом дед вопрошающе смотрит на нас. Мы выражаем всяческое удовлетворение и благодарность. Дед смотрит на внука, глаза его теплеют, и он украдкой смахивает слезинки (причина появления которых, как отмечаю я, не только и не столько в крепости напитка).
– Капитан… – задумчиво произносит дед. – Красивое звание!
Он расспрашивает нас о службе, наши рассказы слушает внимательно и заинтересованно.

* * *

Вдруг дед вскинул ладонь и, подобно дирижеру, требующему от оркестра тишины, замер. Через несколько мгновений радостно воскликнул:
– Едет!
Мы прислушиваемся, но только через какое-то время наши уши улавливают сухой треск двухтактного двигателя снегохода, приближающегося к заимке.
Дверь сеней с шумом распахнулась, и вместе с клубами пара в дом ворвалось что-то шумное, лохматое и огромное. Это был Славкин отец – Петр Вячеславович. На нем была пушистая енотовая шапка, серая волчья доха и перетянутые ремнями из сыромятной кожи лосиные унты. Усы и брови изо льда и инея на красном обветренном лице довершали живописный портрет если не самого Ермака, то его ближайшего сподвижника. Славка уже тонет в крепких объятиях отца, радость мужской встречи не требует слов…
Славкин отец садится между отцом и сыном, а я с восторгом антрополога понимаю: вот оно – недостающее звено эволюции! Статные фигуры, рубленные, по-мужски красивые лица удивительно похожи. На меня смотрят три пары серых, чуть раскосых, с чертинкой и изрядной толикой молодого озорства глаз. И если бы не цвет волос – черные у внука, соль с перцем у отца и пепельно-белые у деда – их можно было бы принять за братьев.
Но вот все снова за столом. Дед раскладывает закуски по тарелкам, делает он это не спеша, основательно, без суеты, всем поровну, с вниманием и уважением к каждому.
– Я уж тебе «штрафную» налил, за опоздание! – обращаясь к своему сыну, сказал дед. – Ну, за молодого капитана!
Следуя немудреным правилам, все выдохнули и залпом выпили содержимое своих стаканов. Про себя отмечаю: третья идет легче.
Тем временем Славкин отец берет со стола пузатый сине-белый самаркандский чайник и – о ужас! – делает из него несколько весьма приличных глотков. Все участники застолья усиленно жестикулируют, машут руками, мотают головами: мол, не совсем правильно это – спирт запивать спиртом! Но все тщетно: нас никто не лишал права голоса, нас просто временно лишили самого голоса!
Наконец Петр Вячеславович отрывается от чайника и с недоумением смотрит на забавную, как ему кажется, пантомиму в нашем исполнении. Но через мгновение органы чувств подсказывают ему, что эта пантомима возникла не просто так! Глаза его округляются; он напоминает глубоководную рыбу, внезапно выброшенную на берег. Вскочив, он пулей вылетает в сени. Схватив металлическую кружку, он зачерпывает воду из большой кастрюли и пытается потушить пожар, бушующий во рту… Откуда ему было знать, что хозяйственный дед, чтобы сразу после застолья вымыть посуду, решил нагреть в этой кастрюле кипятку!
Раздался приглушенный, но душераздирающий рык и грохот сорванной с петель входной двери. Мы втроем выскочили на крыльцо и с суеверным ужасом увидели: во дворе никого нет! Более того, на площадке перед крыльцом ровным ковром лежит свежевыпавший снег без какого-либо следа!
А на ветке березы, растущей рядом, две вороны с широко раскрытыми клювами недоуменно смотрели вниз, соображая, что это за огромная птица стремительно взлетела с крыльца и скрылась в снегу…
Из сугроба, расположенного метрах в четырех от крыльца, торчали лосиные унты, перетянутые сыромятными ремнями. Они слегка подрагивали и медленно погружались в глубину сугроба. Мы поняли, что обладатель унтов, стараясь восстановить тепловой баланс в организме, яростно вгрызается в снег… Когда из сугроба торчали уже только подошвы, стало понятно: «Мы его теряем!» Еще немного – и уйдет в сугроб, а там ищи его до весны!..
Славка с дедом ухватились за уже едва заметные унты и резким рывком извлекли среднее звено эволюции из облюбованного им сугроба.
Пунцовое, мокрое от слез и снега лицо Петра Вячеславовича, вопреки нашим невеселым ожиданиям, светилось от счастья. Лишенный голоса, он показывает нам уже свою, не менее выразительную пантомиму на тему только что произошедших событий.
Он кивает на крыльцо, взмахивает по-птичьи руками и заходится беззвучным смехом. Смех – болезнь исключительно заразная, и нашу маленькую компанию охватывает его эпидемия. В этот хор постепенно включается хриплый бас, и мы понимаем, что Петр Вячеславович возвращается к жизни.