Наш Крым
Большой серый дымчатый кот Котофеос был крупным зверем. Спасатели называли его просто Котофеем. Сейчас он забился под пляжный топчан, прячась от палящего южного солнца. Думаю, Котофеем спасатели называли его, чтобы как-то приравняться к нему, поставить себя, так сказать, на одну с ним доску: при такой импозантности и царственной осанке Котофеос звучало как «Ваше Величество». Симас, человек пяти лет от роду, сидя на корточках наблюдал за Котофеосом и заигрывал с ним: «Kotofesai, Kotofesai, duonos nori?1» Котофеос, разумеется, не понимал по литовски и хлеба никогда не ел. Зато аппетитно вкушал тушку жареного бичка, которой его угостили спасатели. Он не обращал внимания на Симаса, а тот улыбаясь, дразня его, по-детски играл на публику и наблюдая за реакцией взрослых, грыз краюшку белого пшеничного хлеба. Странный человек, Симас, находясь в местах, которые изобиловали прекраснейшими душистыми крымскими фруктами, даже экзотическими для него - дитяти северных широт, предпочитал грызть хлеб. Он бывал до слсёз обижен, едва не плакал, когда Вильяма и я чересчур настойчиво пытались его убеждать есть арбуз, дыню а не хлеб.
Белый хлеб, булки, баранки и другая керченская выпечка были свежи ароматны и вкусны. Хлеб, молоко, масло и другие продукты первой необходимости можно было купить в небольшом деревянном лабазе, в который они завозились из Керчи на морском трамвайчике с названием «Гелиодор»2, принадлежавшем керченскому портофлоту. Всё сверх того, включая мясо, фрукты, овощи и алкоголь не входили в ассортимент. Керчане, составлявшие подавляющее большинство отдыхающих, прибывали только на выходные, привозили всё необходимое с собой, и питались, сколько я мог заметить, чаще всего яишницами, оладьями да жареным, тут же пойманным всей мужской семейной артелью бичком. Когда бичка было столько, что «некуда девать», варили тройную керченскую уху. Это становилось тогда особым событием, её ели с водкой и другими региональными яствами, а если «бичка» было не так уж и много, то водку ели и без ухи, запросто так, в неменьших количествах.
Именно так, как и в Одессе на местном украинизированном русском наречии назывался, будучи по домашнему приготовленный, вкуснейший азовско-черноморский бичок. Любой керчанин или одессит вам скажет, что бычки никак есть нельзя, а «бички» нужно и с удовольствием, ибо «бичок» - это рыба, а «бычок» – это окурок. Любительский промысел бичка состоял из двух операций: добыча «рачка» - так называли здесь мелкую креветку, которой в приморской Керчи, как в других провинциальных городках семечками, заплёвано всё, что можно было заплевать, и собственно лова бичка на креветку. Добычу рачка производили напоминающем грабли деревянным приспособлением, к которому крепилась мелкоячеистая сетка. Этими граблями «прочёсывали» водоросли на северном берегу косы на мелководье Азовского моря, и рачок набивался в сетку. Рыбалка на рачка происходила с мостков, причалов и притопленных у берега лодок, среди камней и рогатых железобетонных глыб, разбросанных непонятно для чего вдоль Азовского берега косы. Снастью для ловли там служила удочка или даже просто намотанная на палец леска без грузил и поплавков. Вытаскивали кроме бичка зеленуху3 и черноморскую кефаль4. Кефаль - это была удача, попадалась довольно редко, а зеленуха нагло пёрла, зачастую опережая медлительного бичка и по "ведомости" проходила, как отходы производства. Зеленуху - красивую цветастую рыбку местные сразу же выбрасывали, считали её несъедобной, даже ядовитой, хотя ни в энциклопедиях ни в справочниках, в том числе рыболовных, этому не найдено подтверждения. В украинском Бердянске, на набережной Азовского моря есть памятник бичку-кормильцу, который был основным источником питания в годы войны, a также памятник мальчику-рыбаку.
...Котофеос поглотил бичка и сидел, облизываясь в тени топчана, довольный качеством продукта, благосклонно ожидая когда поднесут ещё. Но долго ждать он не станет, презрительно муркнет, вильнёт пушистым дымчатым хвостом и мягкой вальяжной походкой отправится к кухне в надежде застать там кого-нибудь за стряпнёй. Симас методично, не торопясь, покусывая краюху то слева, то справа, то на время прекращая процесс, держал лакомый кусок на уровне головы, в поднятой кверху ладони между большим, обращённым к себе пальцем, и остальными четырьмя пальцами левой руки, что позволяло ему одновременно, не прерывая светской беседы, правой раскладывать пасьянс из мелких ракушек. Беременная Вильяма загорала, наблюдая за действиями своего сынка, сидевшего на песке между нею и мной. Когда хлеб закончился, а кот ушёл, Симас был вынужден переключить всё своё обаяние на нас с Вильямой. Он возобновил тесты на эрудицию и сообрвзительность, которым подвергал нас в свободное от изучения окружающего мира время, но вскоре обнаружив, что ему для баланса не хватает хлеба, стал канючить, чтобы Вильяма принесла. Пока Вильяма ходила в свою кибитку за хлебом, внимание Симаса привлекли звуки громкоговорителя. Спасатели сообщали сведения о погоде, волне, правилах поведения отдыхающих на пляже и на воде, о наличии водных велосипедов, лодок и другого снаряжения, предлагаемого напрокат. Вереница отдыхающих тружеников Керченского портофлота, прибывших на weekend сегодня, в пятницу, c первым «Гелиодором», потянулась к плавредствам, и наблюдая за их толчеёй, Симас вспомнил, мои неоднократные обещания покатать его на лодке.
Вернулся Котофеос, что свидетельствовало о том, что приготовление завтрака и утренняя трапеза давно закончились. Мы же позавтракали на воздухе, за столом у своих кибиток ещё до пляжа. Вернулась и Вильяма с куском хлеба, который Симас отложил в сторону и обозначил перед мамой назревшую проблему нашей навигации. Вильяма тоже была не против морской прогулки, но, побывав у спасателей, доложила, что велосипеды все уже заняты, и ждать придётся долго. Я предложил взять лодку, и она под нажимом «заказчика» согласилась. Симас помнил о том, как я обещал покатать его по морю на лодке ещё в Вильнюсе, во время обсуждения будущей поездки, в которой должен был принять участие муж Вильямы – отец Симаса Андрэ. Приближалось намеченное время, я купил авиабилеты на рейс Вильнюс-Симферополь. Почти всё необходимое для поездки на остров было собрано, и мы были готовы к отбытию, как вечером за два дня до вылета Андрэ сообщил: «Не поуучится у меня с вами поууденная одиссея на Тузуу.»,- не выговаривал он букву «Л». Не успевает, мол в назначенное время сдать работу и получить деньги, и просил меня не отменять поездку, ехать с его беременной женой и пятилетним сыном. Не был бы он Андрэ! Вечный «динамист» и "хозяин" своего слова, в смысле захотел дал, захотел забрал... Долго уговаривать меня не пришлось: середина сентября, деваться некуда, билеты на руках, места в пансионате «Два Моря» заказаны, другую компанию так сразу не найдёшь, а время не терпит... Пай...ее...хали! Авиабилет Андрэ переписали на Юлию – его тёщу, которая через две недели прилетела к дочке и внуку.
Мы взяли небольшую шлюпку с одной парой вёсел, питьевую воду, Вильяма прихватила пляжные принадлежности, Симас свою краюху. Все удобно устроились, я сел на вёсла, она предложила, вспоминая мои рассказы, плыть на западную оконечность, и мы пошли вдоль Черноморского берега на расстоянии метров 800 от него в сторону Керчи. Норд-Вест крепчал, помогая переносить полуденный зной под безоблачным небом Средней Косы, освещаемой солнцем более 300 дней в году. Коса была островом, который несколькими годами раньше мне удалось неоднократно обойти пешком и на лодке. Путь был мне знаком. Мы быстро добрались до близкой к пансионату западной оконечности, хотя ветер дул вдоль косы и гнал нас, прибивая к берегу, но запас был, и удавалось лавировать так, чтобы этого избежать. Мы оптимальнейшим образом причалили. Пустынный песчаный берег, игра солнца и воды, вид полоски Керчи вдали «за морями» дурманили воображение, а упругие струи Норд-Веста, обдувая наши, забронзовевшие, казавшиеся скульптурами аргонавтов, тела дополняли этот видеоряд шёпотом завораживающих таинственных звуков, возможно доносившихся из хазарского Самкерца5 (араб. - Самкуш эль-йахуд). Упоённые, мы резвились и плескались в имрессионистских отражениях света и тени, и разбивающемся на осколки солнечных бликов хрустале искрящихся волн. Для отрезвления мы полежали недолго на восхитительной красоты песчаном пляже и уняв восторги сели в шлюпку.
Норд-Вест с неубывающим усердием выполнял заданную ему природой на сегодня работу: яхты вдалеке парадно белели полными парусами, мы без ветрил шли наперекор его струям, которые, увы, не способствовали нашему продвижению, прижимали к берегу. Грести стало трудно, трудно удерживать тяжёлую шлюпку, чтобы не сносило на отмель, где она цепляла килем песок, сводя мои усилия к минимуму. Но время от времени то застревая, то отводя шлюпку и кладя её на курс, я всё же продвигался к нашей базе. Я напрягался, грёб изо всех сил, как раб на галерах, и наше плаванье из прогулки могло превратиться в тяжёлый изнурительный труд, если бы не был я тренирован в лодочных переходах с друзьями по Игналинским и Тракайским6 озёрам. Мне удалось оторваться подальше от берега, избежав тем самым риска сесть на мель. Грести стало легче, и на траверсе базы ветер как будто полегчал, даже переменил напрввление, и лодка плавно покатила, не требуя траты сил.
Наступившее облегчение усыпило подкрадывавшуюся тревогу, усталости не было. Перед отходом, когда я просил лодку на три часа, спасатель, которого все называли Стецько, а его брата-близнеца, тоже спасателя – Яцько, как-то позасомневался, но всё же, как ветерану и завсегдатаю уступил. Лодочка наша скользила, форштевнем рассекая мелкую волну. Посмотрев на часы и поняв, что времени ещё достаточно я ни слова не говоря, войдя в ритм летел по волнам. Позади Пантикапей7 – впереди древняя Колхида8, а с горы Митридат7 сам Посейдон9 меня приветствует своим трезубцем, и звуки фанфар – то сын его Тритон9 дует в раковину, доносит посылаемый мне попутный ветер. На одном дыхании, как стрела Центавра10, я проскочил траверс базы. Далее ветер оказался переменчивым, и наше продвижение то затруднялось, то опять наступало облегчение, но главным было то, что удалось подальше уйти от берега. Мы шли к восточной оконечности острова, который когда-то был косой Тузла и соединялся с Таманским полуостровом. Длина косы Тузла всегда была величиной непостоянной. В ту пору длина косы-острова по урезу Черноморского берега была примерно девять км. От базы – пансионата до западной точки – два км., от неё же до восточной – семь км. На хорошем ходу, при поддержке и информационном сопровождении мифологических персонажей древних греков, мы достигли восточной точки, немного проскочив её траверс и, возвращаясь, ощутили сопртивление огибающего течения и ветра.
С золотого песочка восточной оконечности мы разглядывали землю Тамань. Вдали темнел путынный таинственный берег, на котором ничего не виднелось, ничего не выделялось. А наш берег был сумасшедший, райский, не скажешь никак уголок, но простор светлый и радостный, и мы бесились там, как могли, очеловечивая его своей эйфорией. Перед отправлением назад мы тихо отдохнули лёжа на песочке, и я даже на полчасика приснул. Мне приснился Андрэ, взошедший на гору Митридат. Он, подменив собой Посейдона, в фиолетовом хитоне с трезубцем в правой руке и громадным ядром, напоминавшим грецкий орех, из которого торчал дымящийся фитиль в левой, грозно потрясая трезубцем вопрошал: «Ты куда нечестивец деу мою законную супругу Вильяму и моего родного сына Симонаса? Кто тебе позволиу? Я буду жауоваться в Центральный Комитет Керченской Пограничной Суужбы Спасения (ЦК КПСС)!» Сказав эти слова, он кинул в меня тем грецким орехом. Я пытался увернуться, но ядро со свистом и характерным оглушительным звуком лопнуло надо мной. Из него мне на голову посыпались материалы дела об административных правонарушениях, заведённого на меня Косотузловской прокуратурой. Всё произошло настолько молниеносно, что времени читать у меня не осталось. Я сразу проснулся...
Проснулся я с неким смутным ощущением, когда едва догадываешься, что что-то не так, но что именно ещё не доходит. Настроение никакое, но показывать его спутникам негоже. Однако время, пора в путь! Мы отошли. Я сразу постарался оторваться подальше от отмелей. Сейчас, во второй половине дня Зюйд-Ост был очень силён, и хотя мне удавалось держать курс, продвигаться стало чрезвычайно тяжело. Я грёб с большим напряжением под палящим солнцем, и подгорел на воде со всех сторон. Кожа натянулась как на барабане и начинала пылать, а я увы не захватил никакой майки. Мы шли молча, Симас оголодал и принялся жевать ранее отложенную краюху, Вильяма как-то боязливо, украдкой поглядывала на меня, словно сама хотела дать ответ на вопрос, который не смела задать. Вдалеке неоднократно мелькали серебристые, иногда белые катера, единичные проходы которых я заметил, когда мы шли на восточную точку. Сейчас они мелькали чаще. Уже тогда мелькание серебристых катеров навело меня на мысль, что мелькают они по наши души - пограничники ведут поиск. Продвижение к базе сильно затянулось. Диск солнца постепенно увеличивался и краснел раскалённой медью, придавая небосводу над Керченским проливом красноватый оттенок и медленно ниспадал к холмам Керченского полуострова. Однако, как бы там ни было, мы приближались к конечной цели, я направлял шлюпку ближе к берегу. До выхода на траверс базы оставалось около километра, когда я заметил ползущий по берегу «Таганрожец»11, с которого две людские фигуры махали нам рукамии и что-то кричали. Шум ветра и волн не давал возмржности расслышать о чём они кричали, но было совершенно ясно, что они требовали от нас немедленно пристать к берегу. Вилъяма и Симас махали в ответ, давая понять, что мы слышали и приняли команду. Тревогу и печаль с меня мгновенно, как рукой сняло и стало горько и сардонически смешно, что вот какие же сволочи - не дали вернуться победителями. Бравурный Туш для нас не включат, хулить, ругать – вот наша участь... Мы подошли к берегу, вышли из шлюпки, двое с «Таганрожца» погрузили её в кузов и уехали куда-то вглубь косы.. «И пошли они солнцем палимы.» (Некрасов Н.А.)
Последний километр пешком показался мне бесконечным. На подходе к сетчатому ограждению, заканчивавшемуся у пляжной полосы, нас ждала толпа, состоявшая из отдыхающих трудящихся с детьми, спасателей, персонала пасионата во главе с директором Паневиным Николаем Васильевичем и его женой Люсей. Толпа встретила нас неприветливым ропотом, на фоне которого раздавались пьяные реплики некоторых граждан и проклятия ретивых спасателей. Незамолкающий тенор Стецька напевно выводил: «Литовец проклятый! Чёрт бородатый!», а его брат Яцько со товарищи поддерживали наступление: «Боров рыжий! Гад противный! Штрафовать его, паскуду!» Подошли Люся и Николай Васильевич. Люся тихо плакала вытирая слёзы, а Николай Васильевич спрашивал: «Ну как же так, Йона? Какая беспечность и неосмотрительность...» Я сидел на скамейке возле спасателей, лодок, велосипедов и прочего инвентаря и молчал. Прав был Паневин; из мной открытого ящика Пандоры12, полетел шквал угроз, проклятий и обвинений, и я узнал, что хватившиеся нас спасатели объявили тревогу и начали поиск. Была поставлена в известность пограничная служба. Её катера барражировали акваторию Керченского пролива, и это их я видел, сидя на вёслах. Понять только не мог, как же они нас не заметили. Хотя, допускаю, что пограничники нас засекли, вели наблюдение, фиксировали, что мы живы, идём по курсу и нашей безопасности угрозы нет. Меня пронизывал озноб, разболелась голова, и я уже ничего не видел и не слышал, чувствовал себя, как побитый пёс.
Стемнело. Я пошёл в свою кибитку и, не в силах раздеться, прилёг. Пришла Вильяма, спросила не нуждаюсь ли я в чём-нибудь, помогла мне раздеться и намазать спину кремом. Потом принесла мне чаю и питьевой воды, поохала, повздыхала и оставила меня отдыхать. Она понимала моё состояние, сочувствовала и старалась помочь. Я в прострации лежал на койке. Доносилась музыка, бренчанье гитары, люди пели, смеялись. Продолжалась курортная движуха. Время вечернее, ещё не позднее... Зашёл Николай Васильевич. Видно, что он удручён произошедшим. И в самом деле наш лодочный поход стал происшествием – Чрезвычайным Происшествием, которое ещё долго оставалось на устах обитателей пансионата, и припоминали его в назидание другим и в последующие годы. Первое: мы без уведомления и разрешения покинули акваторию пансионата; второе: мы пренебрегли штормовыми предупреждениями, объявлявшимися через громкоговорители (я слышал громкоговорители, но не прислушивался к содержанию) и не выполнили объявленных требований; третье: никто до меня не имел наглости совершить вёсельную прогулку в оба конца Тузлы, длиной в восемьнадцать км. да к тому же при штормовом ветре с людьми на борту, подвергая их жизни и свою непременной опасности. Всё это он высказал мне и показал радиограмму от начальника погранзаставы: «Предписываю гр. Такому-то, отдыхающему в пансионате Керченского портофлота «Два Моря», находящегося в зоне с ограниченным допуском, явиться в приёмную начальника Керченской там какой-то погранзаставы к 09:00 понедельника 24.09.1984г. с удостоверяющими личность документами и личными вещами.» Николай Васильевич предложил в понедельник утром зайти к нему, и тогда он решит, в зависимости от обстоятельств, ехать ли мне одному или он лично препроводит меня к начальнику заставы.
Несмотря на только-что полученные известия, не предвещавшие мне ничего хорошего, сам приход Паневина подействовал на меня несколько успокаивающе. С одной стороны я увидел, что лично он лишён гнева и жажды расправы со мной, и лишь спокойно и с сожалением выясняет возможности мне помочь. С другой стороны обуяла тревога, что мне не дай бог придётся покинуть остров и тем самым бросить беременную женщину с ребёнком – жену моего друга без какой либо помощи и опеки. Слабым утешением было, что в понедельник после обеда прилетит Юлия – мать Вильямы и бабушка Симаса, которую я должен был встречать в аэропорту Керчи. А сейчас я не знал, что и как со мной будет. На каком я свете? Я в сердцах ругал Андрэ, который продинамил, поставил меня в такое положение. Ни в коем случае не надо было соглашаться. После ухода Николая Васильевича я пытался уснуть, но сон не шёл. Всё тело горело и ныло, поднялась температура, я то читал, то выключал свет и забылся только к утру.
Последующие два дня, субботу и восскресенье я не выходил из комнаты и почти не ел. Они прошли в болезненном полусне, меня бросало в жар, постель была мокрая, Вильяма стирала и меняла мне простыни и наволочки. Спал урывками и днём и ночью. Сквозь дрёму видел я своего учителя, Хирона10, который умирал, раненый в колено отравленной стрелой. Он учил мудрости меня - Язона13, запрягающего в плуг медноногих, изрыгающих пламя огромных быков, чтобы вспахать поле и засеять его зубами дракона. Хирон читал мне свои «Наставления», в которых выводит человека за границы его обыденного восприятия, показывая ему то, что с точки зрения человека почти неправдоподобно, но все же воспринимается как существующее. Законы внешней и внутренней жизни оформляются в общественном сознании и подсознании, и выход за предписанные социумом способ и рамки видения наказуются в административном, а иногда и уголовном порядке. Но Хирон так смещает акценты и перефокусирует реальность, что человек нарушает предписанные законы восприятия, сам того не замечая, а отступать обратно поздно. Он показывает это человеку настолько отчетливо, что потом притвориться перед собой, будто ничего не видел и не понял, просто невозможно. И теперь, отказавшиийся от бессмертия в пользу Прометея, не в силах стерпеть мучения приносимые отравленной ядом раной, он полный задумчивой меланхолии взирает на меня из созвездия «Центавра»10. Приходил и Симас, как всегда с краюхой хлеба, и спрашивал как я себя чувствую, когда выздоровею и когда будем кататься на лодке.
Наконец наступил понедельник. Утро. Я встал очень рано, кое-как размялся, выкупался напоследок в море, собрал вещи и был готов. Ощущал себя физически совсем здоровым, лишь чесались грудь и спина, плечи, руки и ноги, подгорело лицо, нос, но больше всего голова; подпалил лысину, и кожа со всего перечисленного шелушилась и ползла перед ожидавшей меня экзекуцией. Говорят, что у приговорённых к смертной казни через «усекновение головы» ещё до плахи начинает чесаться затылок. Вчера вечером я наконец-то сподобился рассказать Вильяме, о том, что сообщил Паневин, что я видел радиограмму и в понедельник еду на погранзаставу с вещами, и утром зайду попрощаться. Первый «Гелиодор», помнится отправлялся на Керчь в 06:40. Я уже протянул руку за багажом, намереваясь уходить, заглянуть напоследок к Вильяме и Симасу, потом перед отплытием зайти к Паневину, как дверь отворилась и он сам прошёл в комнату, сел к столу и кивком предложил мне присесть. «Доброе утро! Дайте мне ваш паспорт»,- сказал он. «Доброе, будем надеяться»,- выдавило моё обожжённое лицо. Николай Васильевич полистал мой паспорт, слегка покачал сам себе головой, словно убедился в чём-то так, между прочим. «Знаете, вам ехать не следует, я думаю. Я еду в город и буду на погранзаставе у командира. Не по вашему делу. Совпадение получилось. У нас была на сегодня такая договорённость. Он меня примет.». Я растерянно слушал и согласно кивал, ничего не в состоянии сказать, и моё лицо в тот момент, по видимому понимания не выражало. «Они посмотрят ваш паспорт,- листая страницы, говорил он уже как бы в открытую: увидят там: Литва - ага, еврей - хм, и никаких сомнений, что в лучшем случае вас просто выгонят, а могут запросто и задержать «до выяснения»... Ведь вы нарушитель, а здесь граница, погранзона!»,- и после паузы: «Возможно, мне удастся вас отстоять. Я вернусь третьим «Гелиодором» и сразу же сообщу о результате.» Я вскочил со стула, повёл руками и как пойманный бычок с крючком в челюсти, ловил губами воздух, не сумев ничего произнести, придавленный грузом величайшей благодарности этому человеку. Николай Васильевич улыбнулся поджав губы, качнул головой и вышел. Эта улыбка дорогого стоила.
Я снова присел, чтобы успокоится, прийти в себя. «Гелиодор» саксофоново прогудел свой отход. С кухни потянулись запахи яишниц, блинов и жареного бичка. Вильяма и Симас уже встали, и увидев меня, она удивленно повела глазами. В них был вопрос, и я пересказал содержание утренней беседы с Паневиным. Мы приготовили на общей кухне себе что-то поесть, и после двухдневного воздержания, я с удовольствием позавтракал, но к морю не пошёл. Рано утром, пока пляж пуст, я в одиночестве выкупался, и сейчас не хотелось маячить перед спасателями, да и не до того было. Я ждал возвращения Паневина, и размышлял как действовать дальше, если выгонят. Выбор был невелик: если Николай Васильевич скажет, что меня выдворяют, то встречу в аэропорту Юлию и провожу её до портофлота, до причала «Гелиодора», потом поищу ночлег или варианты и возможность добираться до Ростова и Вильнюса.
Паневин и его жена были редкими людьми – простыми и интеллигентными, со своеобразным обаянием, которое не стремилось, пусть и искренне, оглушить, завлечь, покорить, заполнить собой всё, окружающее вас пространство. Оно не было навязчивым, его нельзя было объяснить ни артистизмом, ни физической красотой, ни продуманностью образа в интерьере. Роста не низкого, худощавый и стройный, высокий лоб с залысиной, обрамлённой венцом седых, аккуратно зачёсаных назад волос, Николай Васильевич излучал спокойствие духа, внутреннюю свободу и достоинство. Годов ему было шестьдесят – шестьдесят два, а жизнь его начиналась в Ленинграде, и блокаду пережить довелось. Судя по всему, был он мужиком флотским, а в должность директора пансионата вступил уже на пенсии. Паневин создавал впечатление человека с опытом, умудрённого жизнью, смотрел прямо, и открытый взгляд его голубых глаз, словно говорил вам: «Да, я здесь, я вижу вас. Чем могу...?»,- и это не было только формулой, он был человеком для людей. Его жена, Люся – так он её называл, была небольшенькой, ненамного моложе. Она по своему, по женски повторяла человеческие качества мужа, и была добра как и он. Милейшие люди, каких мне посчастливилось встретить.
И вот, медью труб огласил своё прибытие «Гелиодор», и немного погодя Николай Васильевич поспешая, со скромной улыбкой сообщил, что он меня отстоял. Он не расписывал, как это бывает, великие трудности, которые пришлось преодолевать и жертвы, которые вынужден был принести. Он лишь шутливо, журя и немного пафосно отпустил: «Йона, ведите себя прилично!»,- и улыбнулся поджав губы, качнул головой и ушел, едва услышав начавшиеся слова благодарности.
Радости моей, как говорят в таких случаях, не было предела. О, Боги Олимпа, они принесли мне избавленье за мой бескорыстный интерес к ним, к их непростой жизни полной лишений и трагизма, к их героизму и самопожертвованиям. У меня выросли крылья, и я, наполненный до краёв могучим приливом любви ко всем и всему на свете, полетел сообщить Вильяме благую весть и бегом на «Гелиодор», чтобы встретить в аэропорту Юлию. И я её встретил. Но это уже сюжет для другого рассказа...
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Kotofesai, Kotofesai, duonos nori? – (литовск.) Котофеос, Котофеос, хлеба хочешь?;
2. Гелиодор - (греч. «дар солнца») минерал, одна из прозрачных разновидностей берилла зеленовато-жёлтого, золотисто-жёлтого, оранжево-жёлтого либо оранжевого цвета. Название внутрипортового моторного плавсредства Керченского порта;
3. Зеленуха - Губан -Перепелка, или Губан Пятнистый, Губан -Рябчик , Губан Зеленый , все эти виды рыб можно назвать примерно одним видом - Зеленухи ( в простонародье ) , это различного окраса красивого вида рыбы плотно заселили не только Черное море , но и Средиземное;
4. Кефаль – род морских лучепёрых рыб семейства кефалевых (Mugilidae). В настоящее время в составе рода насчитывают 17 видов. Самый известный представитель — кефаль-лобан (Mugil cephalus);
5. Самкерц - Самкуш. Арабские источники называют город Самкуш ал-йахуд, что может указывать на существование здесь большой еврейской общины или распространении иудаизма у хазарской знати;
6. Игнаинские и Тракайские озёра – озёра, расположенные вокруг курортных городков Игналина и Тракай на территории Литвы;
7. Пантикапей, Митридат - древнегреческий город, основанный в конце VII века до н. э. на месте современной Керчи, его Акрополь располагался на горе, называемой сегодня Митридат;
8. Колхида — древнегреческое название исторической области на западе Закавказья. Происходило это название области в Восточном Причерноморье от наименования проживавших здесь племён — колхов;
9. Посейдон и Тритон - Посейдон (др.-греч. «трясущий землю») — в др.греческой мифологии бог морей, один из трёх главных богов-олимпийцев вместе с Зевсом и Аидом. Посейдон с женой Амфитритой и сыном Тритоном обитают в роскошном дворце на дне моря в окружении обитателей моря, мчится по морю на колеснице, запряжённой гиппокампусами, с трезубцем, которым вызывал бури, разбивал скалы, ударял по земле, что приводило к образованию родников с пресной или морской водой;
10. Центавр или Кентавр (лат. Centaurus) — в древнегреческой мифологии существа с головой и торсом человека на теле лошади, обитатели гор и лесных чащ, сопровождают Диониса и отличаются буйным нравом и невоздержанностью. Как правило, они были обнажены и вооружены дубиной, камнем или луком. Согласно греческим мифам, кентавр, попавший на небо, — это бессмертный мудрый кентавр Хирон, сын Кроноса и нимфы Филиры, знаток науки и искусства, воспитатель греческих героев Ахилла и Язона. Созвездие южного полушария неба. Оно расположено по линии Большая Медведица — Дева к югу от небесного экватора на 40—50°;
11. Тракторное самоходное шасси — серийное транспортное моторизированное средство, выполненное на базе узлов и агрегатов тракторов, мотор компактно расположен позади кабины, а перед кабиной находится открытая рама и передний мост, в базовой комплектации — кузов-самосвал;
12. Открыть ящик Пандоры - В древнегреческих мифах Пандора (греч. «всем одарённая») — жена Эпиметея, младшего брата Прометея. От мужа она узнала, что в доме есть ларец, который ни в коем случае нельзя открывать. Если нарушить запрет, весь мир и его обитателей ждут неисчислимые беды. Поддавшись любопытству, она открыла ларец и беды обрушились на мир. Когда Пандора открыла ларец, то на дне его, по воле Зевса, осталась только Надежда. В наше время стала крылатой фраза «Открыть ящик Пандоры», что означает сделать действие с необратимыми последствиями, которое нельзя отменить;
13. Язон (Ясон, Иасон) - в др.-греч. мифологии сын царя Иолка Эсона и Полимеды (или Алкимеды). Герой, предводитель аргонавтов, отправившихся на корабле «Арго» в Колхиду за золотым руном. Упомянут в «Илиаде» и «Одиссее» (XII 72).