6
Голова раскалывалась. Такой боли никогда до этого не было. Темная волна нахлынула на Светлану, завертела и по-несла. Она почувствовала, как ее раздирает на бесчислен-ное множество кусочков. Она слышала чмокающее шпоканье вырываемых кусков, каждый кусочек был полон ее ощущения-ми, он жил своей жизнью и стремился оторваться, они все, множество ее “я” отлетали от тела, исчезали за стенами кухни, каждый кусочек уносил ее боль и в то же время наполнял ее все новой и новой болью.
После этого наступило вроде бы облегчение. Ей показа-лось, что светящиеся точки усыпали серое небо, они мерца-ли, они испускали лучи, по-видимому, раз она их видела, это были частицы ее тела, ее дух. Она знала и ждала, что там, где-то вдали, они сольются в большой комок ее плоти и заберут ее боль, и она станет свободной от всего. Она радовалась, она вытекала в этот свет. От ее света вибри-ровало все вокруг.
Тело налилось тяжестью. Сначала пальцы, потом кисти рук, ступни ног. Она хотела оторвать их от постели, но не могла, они даже не шевелились, онемели. Этот топчан на кухне срастался с ней. Потом она почувствовала, как тя-жесть стала поднимать выше. Она вминала в матрац. Все давило: одеяло, рубашка. Не было сил шевелиться. Светлана лежала распластанная. Начался какой-то бред. Она куда-то проваливалась, ужас падения охватил ее. Чернота, какие-то светящиеся полосы, пятна, вспышки, движение воздуха и над всем этим довлел ужас, осязаемый, очеловеченный, матери-альный, который можно было пощупать, если бы шевелились руки. Ужас давил.
Защемило в груди от прилива безысходной тоски. К глазам изнутри словно огромным насосом придавило слезы. Давление росло. Кажется, чуть-чуть, и насос равнодушно выдавит глаза, они лопнут. Потом не выдержит сердце... Немотой растекалась тяжесть.
Она немо кричала, рот раздирал крик, крик рвался изнут-ри, он распирал ее. И эта чернота, холодная, тяжелая, поднималась тоже откуда-то снизу, ползла липкой сыростью. Светлана покрывалась холодным потом. Лягушечьим, скольз-ким. Эта чернота явственно заползала в мозг. Она чувство-вала эту черноту в висках, над глазами. На лбу стала от-ставать кожа, она собиралась, сбивалась в комок, оттяги-валась над костью. Светлана падала вниз, и чернота густе-ла, делалась ватной, и где-то посреди лба внезапно высве-тилось пятно, она стала все ощущать этим пятном. А перед этим набрякшие веки закрыли глаза. И этим движением как бы открылось новое движение, она ясно почувствовала, как начинает удлиняться, куда-то вытекать. Боль и тяжесть стали отодвигаться, отплывать куда-то вниз. Вместе с этим она начала все забывать.
Она уже не понимала ни где она находится, ни кто она есть, ни что ей надо.
Росла волна отупения. Перед глазами плыли ужасные виде-ния. Она слышала голоса, крики. Ее звали, ей угрожали. Перед глазами заплескалось окруженное зарослями колышу-щихся кустов огромное застоявшееся вонючее болото-озеро, затянутое ряской. По нему взад и вперед сновали безобраз-ные никогда ею не виденные пауки и мокрицы. Все это мель-тешило. Ряска, не зеленая, а какого-то фиолетового оттен-ка, зыбилась, будто под ней ползали горбатые доисториче-ские, навроде вымерших ящеров, твари. Там, в месиве ряс-ки, кишела своя жизнь, и ее затягивало посмотреть, что там. Ей захотелось спуститься под воду.
То ли это был бред бессознания, но падение вниз и одно-временное вытекание вверх, растягивали ее, превращали в один открытый, распаленный, обнаженный нерв, охваченный ужасом. Крики, стоны, нелепый шепот, мелькание теней, и где-то далеко-далеко неясно маячащая женская фигура при-зывно тянула к ней руки. И было что-то знакомое в этой фигуре.
Ее кто-то звал. Но ужас падения был так велик, что она опять истерически закричала. С трудом села на постели. Огляделась. Сжала руками голову, тупо уставилась в стоя-щее напротив зеркало, будто хотела увидеть в нем ту, что предсказывала ей судьбу. Звала к себе. Зеркало не отража-ло ее. Ее там не было. Ее нигде не было. Хотя это не по-разило, это она отметила как бы походя, вскользь. Она по-теряла себя, потеряла ощущение себя. Все было незнакомым, пугающим, чужим.
Откуда-то извне голос ясно сказал, что ей дается всего пять минут, иначе она будет раздавлена, идет великая кон-центрация энергии и все должно слиться в один комок, вы-стоять можно комом, и ей необходимо принять решение. Пра-вильное решение. В этом мире наконец-то дается шанс найти себя, найти.
Пол, потолок, стены в квартире пришли в движение. Ничто не треснуло, не отстало, просто все стало равномерно уменьшаться. Кто-то привел в движение винт огромного пресса.
Время пошло. Пять минут... Она медленно посмотрела на висевшие на стене часы. Ей пора было идти искать сына. Два деления черной отметины, раскрытые веером, подрожав на одном месте, начали складываться, сходиться. И это движение опять стало наполнять ее ужасом. Страх оказаться раздавленной концентрировался в каждой клеточке тела. Страх снова заполнил ее, словно вытолкнутый из глубин космоса, он мерцающими лучами пронзал ее, придавливал к стенам. Стало невыносимо быть в этой комнате, где она неминуемо была бы раздавлена.
Ей никто не мог помочь. Здесь никого не было. Спящий в соседней комнате муж не в счет. Он источник ужаса. Как сказала та женщина, ее двойник, она одна могла помочь се-бе, помочь болью, унижением, распадом. Но та женщина ни-чего не говорила про то, что Светлана должна быть раздав-лена.
С трудом став на ноги, Светлана начала тупо и торопливо одеваться. Все плыло перед глазами. В этой комнате, где она уже не замечала ни раковины, ни мойки, ни холодильни-ка, происходили удивительные вещи, материализовались ее мысли и ощущения, она видела себя, какой была пять или десять лет назад, она слышала свои разговоры, слышала смех, она видела сына. Но над всем довлел страх. Он был невыносим. Он заставлял торопливо натягивать на себя одежду, она искала зачем-то документы, она сложила свои фотографии, письма от сестер, перевязала это бинтом, по-ложила в сумочку.
Она даже не задумывалась, почему эти нужные ей теперь вещи оказались на кухне, и когда она успела туда их пере-тащить. Ее движения получались механические, заученные, будто она давно-давно готовилась к ним, будто делала их постоянно.
Затем она пошла в прихожую. Отстранено поглядела во-круг. Все не принадлежало ей и не рождало никаких чувств. Там, куда она собралась, многое, если не все, было не нужным, и поэтому она равнодушно смотрела и на ковер, и на хрустальные вазы, блестевшие в стенке, подаренные ко-гда-то на свадьбу.
Веер складывавшихся стрелок неотвратимо приближался к полосе слияния, и Светлана ясно видела, как колеблется, дрожит, преодолевая сопротивление темноты и пространства, стрелка, и как вместе с подвижками на циферблате также неотвратимо сдавливается пространство. И опять тот ужас, что распинал ее на диване, снова начал подступать к ней. В этой квартире, в этой комнате ничего родного не было. Все чужое, все отторгало ее. Все наполнено ненавистью, ужасом.
Она ясно слышит, как за спиной на постели двое занима-ются любовью, она слышит, как стонет диван, и тени на стене в немыслимой двухголовой позе дрожат в такт колеба-ниям часовых стрелок.
Это муж опять привел ту, которая поселила в этом доме бесчестье. Бежать. Не слышать. Боже, как бесстыдно их прерывистое дыхание, их бормотание, их желание хоть на краю гибели в этом исступлении достичь блаженства.
В исступлении, в страсти нет ничего материального. Эти мгновения, когда не цепляются ни за одежду, ни за обувь, ни за проклятые машины и квартиры – все сконцентрировано на том, что находится в глубине женского тела, к чему до-бираются, чего стремятся достичь.
Дальше, глубже. Где обволакивает тепло, где нет рассуд-ка. Движение тела, которому нигде не учат, интуитивное, запрограммированное на излитие одного в другое. Запро-граммированное на радость. В момент слияния мозг пуст, он готов к принятию информации. Два мира, две заряженные ча-стицы, два разных существа.
Светлана чувствует, что это она распята на диване, она не хочет этого, не хочет так, без любви, без радости, по-кроличьи скоро. Она хочет забыться в этой жизни, хочет получить толику радости, топливо для души. Нет, она не машина любви, но занимается любовью, как машина, пытаясь, однако, вернуть себе что-то потерянное безвозвратно. Она уже не та, что была пять, десять, не говоря уже о пятна-дцати годах, назад. Все не то. Она лгала, обманула себя, пыталась в этом обмане жить, обман, как грязь, мажет ненароком, незаметно. Очиститься, вымыться – это было ее желанием.
Она всегда хотела в жизни чего-то такого, что и объяс-нить нельзя словами, что было понятно другим, да и ей ин-туитивно, в общем-то, отчасти. И то, что было понятно другим, отталкивало ее от других. Все попытки быть такими же, как все, кончались неудачами. В ней ясно проглядывал страх, скрытый, иной смысл жизни, иное понятие, невыска-занные желания и боль. Чтобы она ни придумывала для объ-яснения своей жизни – это не приносило облегчение. Никто не мог понять ее. Да и как можно было ее понять, если она не понимала себя сама.
Ей сделалось душно. Словно рот и нос придавило чье-то вонючее немытое тело, чей-то рот впился в ее губы, пыта-ясь высосать последний глоток воздуха. Она захлебывалась, и что-то тяжелое, горячее ворочалось внутри нее, вызывая отвращение. Ее тень была в каждом углу, ее следы пропеча-тались на каждом метре пола, она слышала звон посуды. Она была всюду. И все эти ее тени, кусочки ее показывали на нее пальцем, все смеялись над ней. Тени смеялись над ней, тени что-то говорили, что-то бубнили. Это было противо-естественно, нереально даже для ее состояния.
Внезапная вспышка света - яркая, цветастая, высветила объем. Все произошло мгновенно, она не поняла даже, что случилось, что открылось ей. Мир качнулся. Она мучительно попыталась вернуть тот миг, тот момент, чтобы заглянуть в запредел, откуда пришло отражение, принесшее ей разброд в мыслях и чувствах.
Своим рождением она была обязана непонятной в глазах окружающих любовью отца и матери. Отец остался с двумя детьми от первого брака после смерти жены, и мать Светла-ны необъяснимо вышла за него замуж. Вышла за мужчину с чужими детьми молоденькой девушкой.
Может, это была и любовь, может, это был какой-то странный расчет со стороны матери, порыв, сиюминутный всплеск страсти, обернувшийся рождением Светланы, может, он задурил ей голову – этих “может” можно нанизывать и нанизывать, только здраво понять нельзя. Зачем была нужна эта жертва? Что она дала и детям, и родителям? Можно вы-писывать плюсы и минусы, доводы и контрдоводы, правда есть с той и другой стороны. Толку от этих плюсов и мину-сов, когда знаменателем стало обыкновенное неумение жить.
Их семья всегда являлась объектом странного неприязнен-ного внимания в поселке. Как и все поселки на Руси, здесь все было на виду, десятки глаз зорко следили за проявле-нием слабости ли, или других шокирующих общественность вывертов. Брак отца и матери был скандален и необычен в глазах людей, оттого обрастал домыслами, догадками, пере-судами. Об этом любили поговорить.
Светлане многое было непонятно, но она никогда не спра-шивала мать ни о чем. Никогда. Додумывала за всех. Да и ее сводные брат и сестра не очень-то привечали ее. Ей все время хотелось уехать из родительского дома, поэтому она и не хотела знать всей правды.
Она не могла припомнить, когда уверовала в то, что ее родители живут не так и что если бы не она, не ее появле-ние на свет, они никогда бы не сошлись, и жизнь ее сестер и братьев, хотя они никогда ей об этом в глаза не говори-ли, сложилась бы как-то по-другому. Она как бы изначально несла в себе вину, как бы была гранью, линией и объедине-ния, и раздора, она была причиной того, что произошло.
Вот эта изначально заложенная неприязнь мира довлела над ней. Все вроде было как у всех - и не так. Ей нужно было научиться бороться, а она не умела это делать, не хотела. Не понимала, с кем и за что нужно было бороться. И почему нужно не просто жить, а страдать, переносить ли-шения, ждать. Она не хотела этого. Не заложили в нее стремление борьбы родители.
Ей изначально предполагалось обделенность в судьбе, довольствоваться тем, что оставалось после удачливых. Она жила как бы в промежутке, заполняла собой пространство между любовью матери к отцу и неприязнь его детей к мате-ри. В детстве это как-то сильно не проявлялось, было не-заметно, это все высветилось, когда все стали взрослыми, когда завели свои семьи, когда детские обиды переросли в характер, в судьбу.
Она пыталась победить это прошлое, изжить обиду, зада-вить червяка сомнения, но он грыз и грыз. Мучил ее.
Изредка возникало осознание своего предназначения в жизни. Для чего она появилась на свет. Мир был враждебен и чужд, он был непонятен. Мир выталкивал ее, не стремился понять, не давал радости, не давал роздыху, все время она должна была жить в напряжении, все время должна была биться за кусок хлеба, доказывать, что она человек, что нуждается в любви. В общем, все было как у всех. И не так.
Чем сильнее она ждала любви, тем невыносимее казалось ей мысль остаться в родительском доме. Ей все время каза-лось, что она находится под большой лупой, и кто-то до мельчайших подробностей рассматривает ее жизнь, ковыряет-ся в ней. Все время она чувствовала усмешку, снисходи-тельность к тому, что делает. Это опустошало. Спеленатая паутиной, попавшая в эти сети, где чем больше и сильнее трепыхаешься, тем сильнее стягивает, тем становишься без-защитнее, она чувствовала, что паук высасывает ее.
Светлана жила двойной жизнью, как жили и живут сотни и сотни людей, даже не подозревающих о своей двойной жизни. Тяжесть ее жизни была в разлагающем одиночестве, в стрем-лении забыться, уйти, окунуться в другой мир. Чего-то хо-телось, а вот чего, она не знала. Это ощущение выматыва-ло. Ей никого и ничего не прощали.
Задвинутые шторы не пропускали свет, да и вообще ее ни-сколько не интересовало, был ли день, или ночь. Она была одна, а когда человек один, ему безразлично день или ночь. Тогда для него останавливается время. Время для од-ного стоит, его нет, так как не с чем сравнивать. И для нее время давно остановилось, все время было сконцентри-ровано в отрезке между концами веера, лишь там что-то происходило, все остальное для нее исчезло. Она не могла вспомнить, с кем она здесь жила и живет, что ее связывает с этой комнатой. Это выпало. Ее не покидало ощущение, что стены дома, это не отрезок от угла и до угла, что они начинаются из тьмы не на свету и тянутся на несколько ки-лометров, если в том состоянии она могла понять, что та-кое несколько километров, если это все могло уложиться в ее голове, как понятие меры.
На многие предметы она смотрела будто коза в зеркало, будто видела их впервые. Она не могла понять, для чего предназначалось зеркало, хотя всего час или немного боль-ше прекрасно об этом знала, а теперь не узнавала в нем своего отражения, она не понимала для чего на стене висе-ли полки с книгами и что такое книга, как витающую вокруг мысль можно записать словом. И зеркало, и полки, и книги в любой момент могли превратиться в слепок.
Она всматривалась в свое ли отражение в зеркале, в свои ли глаза – все это было чужим, что-то в глубине зрачков было тревожным, глаза горели неестественным иссушающим блеском и губы кривила хитрая, зловещая полуулыбка.
Все умирает: время, небо, деревья. Ради чего человек приходит в этот мир. Должен же быть какой-то смысл. Мысли живут сами по себе, хаос этих мыслей окружает нас, и остается уловить нужную, за миллионы лет человечество пе-редумало все проблемы, написано все и обо всем, просто, имея свойство забывать, человек вновь открывает открытое, не ты ищешь мысль, а она тебя, нужная мысль сама тебя найдет, нужно быть только готовым принять, уловить ее. Мы часто к этому не готовы.
Сопение за спиной на диване перешло в один непрерывный бесконечный стон, и она, закрыв уши ладонями, выскочила на улицу. Щелкнул замок захлопнувшейся двери. Мир разде-лился на до и после.
Все, что было до, перестало существовать, она забыла об этом. Она не помнила, произошло разделение, расслоение сознания. Она не помнила, что было до этого мгновения, и где осталось то ее сознание, что вело ее почти сорок лет, она не знала, ибо в тот момент знала то, что знала, а она ничего не знала.
У подъезда стояла машина. Их машина. Светлана тупо уставилась на нее. В этой приземистой, распластанной над асфальтом, вжатой в него конструкции было что-то лягуше-чье, тупое, равнодушное. Она давила, вызывала страх.
Тяжесть этого монстра чувствовалась везде, это существо в комнате своим брюхом плющило ее, придавило, это она сдавила пространство, отняла время. Это от нее она бежит, бросив все. Паук, замерший перед броском. Поджатые лапы, прищуренные глаза, ненасытное пустое чрево. Это она сде-лала жизнь перевернутой, лишила ориентиров.
Ничего не соображая, Светлана ударила по лобовому стек-лу сумочкой. Трещина поползла вверх, трещина нацелилась на нее.
Шел процесс познания. Как ребенок, первый раз вынесен-ный на улицу, с удивлением смотрела она на проносившиеся машины, на людей, которые в эти утренние часы шли на ра-боту, эти люди шли и шли, и поток их увлек ее. Она не по-нимала этих людей, не узнавала, она вообще не осознавала, где она и что с ней происходит, ее куда-то влекло помимо ее воли, хотя говорить о какой-то воле было смешно, она просто не знала такого понятия.
Кто она была в этот первый момент – человек, оболочка человека, инопланетянка – она не знала, в ней кипело одно желание идти, словно где-то там далеко-далеко кто-то за-вел ее часы, зажег для нее маяк, звезду ли, и неведомый свет их влек к себе.
Внешне все было обычно. Светлана не бросалась в глаза. Сотни таких женщин встречаются на улице и в утренние ча-сы, и в дневные, да и в вечерние. Идут ли они по своим делам озабоченные, уставшие, вечно спешащие, вечно опаз-дывающие, на них и взглянешь только потому, что сквозь озабоченность, сквозь маску каждодневных сжигающих обще-человеческих эмоций проглядывает, пробивается необычное, непознанное, свое, единственное. Каждая женщина красива по-своему.
Вся жизнь ее была как бы бесконечная гонка, стремление доказать. Она не могла объяснить, что и кому она должна доказать, но это подспудно жило в ней. Доказать матери, сестрам, себе. Труднее, конечно, было доказать себе. Она внутри верила в справедливость и честность, старалась вы-жить. Но все чаще и чаще непроизвольно возникало ощуще-ние, что это не ее жизнь, она живет чужую жизнь, ее сжи-гают чужие страсти. Украла ли она эту жизнь, досталась ли она по ошибке, Светлана не знала.
Раздваиваясь, не находя утешение в семье, Светлана те-рялась и притворялась. Ее собственные чувства, загнанные далеко и придавленные ложными, привнесенными, навязанные школой, соседями, друзьями, домашними, книгами представ-ления о счастье в какой-то мере мешали ей, были угрызени-ем совести, что ли. И чтобы изжить эти угрызения, она начала пить.
Муж пил просто так, от потребности пить, чтобы снять стресс после работы. У них на работе даже обычай сложил-ся, пятницу перекрестили в питницу, понедельник в опо-хмельник. И никому нет дела до дисциплины, все пущено на самотек, зарплату раз не платят, остальное – соответ-ственно. А по субботам и воскресеньям муж таксовал на своей машине. Крутился по улицам допоздна. Это стоило многого, и тот цинизм и напускное радушие к пассажирам, он приносил в дом, он и ее, по видимому, считал пассажир-кой в домашней машине, которую вел.
Наметанный глаз, что с кого можно сорвать, деланное участие, подобострастие к богатым клиентам, отражались на Светлане, когда он приходил домой, откидывался на диван.
– Устал, – говорил он. – Ничего не хочется... Налей-ка грамм сто для разрядки... Имею право выпить, как и любой мужик... Сегодня лопуха вез, так честно заработал на пу-зырь...
Он выпивал сто грамм, потом еще и начинал стоноту про бардак на работе, на то, что не платят зарплату, на начальство, которое лишь о себе печется, на пассажиров, которые могут себе позволить разъезжать на такси, а он пашет и ничего не имеет... Проклятый... И он пил за эту проклятую жизнь, чтобы наконец повезло.
И она пила с ним. Сначала за компанию, а потом еже-дневная бутылочка вина стала полнить новыми ощущениями, приносила облегчение, зажигала, делала похожей на всех. А потом она хотела любви. Страсть вспыхивала от горя, от обиды, от жалости. Ею она хотела изжить себя. В тот мо-мент ей было безразлично с кем делить себя. И этим “с кем” был нелюбимый муж.
Она превращалась в необычайно страстное, бесстыдное су-щество, для которого не существовало ни морали, ни запре-тов, и удовлетворить которое стоило больших трудов. Зани-маясь тогда любовью, она превращалась в женщину-животное, одно из тех существ, которые наполняли рынок видеокассет. Она подчинялась чувственным приливам и отливам, то ли подвластным луне, то ли они снисходили до нее бог знает с каких звезд, и та цивилизация, что посылала эти лучи, жи-ла по своим законам, по своим страстям, и это все доводи-ло ее до изнеможения. В те мгновения она не помнила себя, не понимала, она карабкалась на стены, на кручи, она сры-валась и снова ползла, удерживаемая судьбой и предназна-чением.
Она хотела лишь одного, чтобы это не прерывалось и не кончалось, чтобы он забрался как можно дальше, чтобы он расцарапал, утихомирил зуд, тревоживший нутро.
– Сука, – говорил в такие моменты муж. – Вампир, у тебя глаза, как у портовой путаны, – словно он когда-то видел или имел этих путан. – Так бы и врезал... Жадная ненасыт-ная тварь...
Может быть, ее удерживала на плаву неистребимая способ-ность цепляться за будущее, жажда счастья, жизни, которое зовется вселенской любовью. Она хотела любви.
Семейная жизнь была скучна и пуста. Отдаваясь мужу, за-водя себя, она уносилась от него, опрокинутая в ужас и одиночество. Ей все сложнее и сложнее становилось скры-вать ненависть к мужу. Она боялась жизни, сына, времени.
От выпитого Светлана первое время даже хорошела. Она не выглядела ни осунувшейся, ни усталой. Сделав глоток вина, она говорила, что больше пить не будет, но удержаться не могла, пила еще. Ей безумно хотелось всегда выпить все, словно в той последней капле перед ней открывалась исти-на; могла открыться, она хотела этого.
Алкоголь вытеснял маету, он раздваивал ее, он вводил ее в привычное состояние, где можно было жалеть себя, вы-плескивать обиды, и хотеть.
Бредя по утренней улице, Светлана ничем вроде не выде-лялась в толпе текущих мимо женщин. Коричневая куртка из кожезаменителя, джинсы, кроссовки, серый вязаный пуловер, косынка, повязанная на шее. Только невыразимая мука в глазах, странное выражение их заставляли обращать на нее внимание.
Она была как все. И грива ее рыжих пышных волос, остри-женных не длинно и не коротко, ничем не выделялась среди сотен и сотен уложенных в замысловатые прически, разлох-маченные ли нарочно, прикрытых косынками, шапочками или обрамленными всего лишь разноцветными повязками волос других женщин.
Она была как все. И ее лицо, ее губы, ее нос были не лучше и не хуже, чем у других. Такими же. Но все же на лице было что-то особенное, потому что изредка Светлану стригли взглядом, перехватывала она не то удивленные, не то внимательно-напряженные взгляды, взгляды людей, кото-рые пытались мимоходом определить, кто она есть. И вот эти мимолетные взгляды чертили отметины, только они оставляли отметины внутри, только они наполняли ее, под-питывали.
Она была как все и в то же время она не понимала этих людей. Она потеряла их ощущения, их стремления. Она стала замечать, чем больше ловила на себе любопытных взглядов, тем больше и больше наполнялась новым содержанием, новой духовной плотью. Что-то распирало ее изнутри. Нет, у нее не было обыденной тоски, она просто в этот момент не по-нимала, что это такое, это ощущение забылось, как забы-лось все, что связывало ее с домом, с семьей, с близкими. В этот момент ничего этого не было. Она была другая.
Новизна ощущений, связанная с перехваченными взглядами придавали ей какую-то значимость. Мир открывался ей так же, как он открывается, наверное, ребенку. Разница была только в том, что все это, когда-то знакомое, сотни раз виденное, мелькало теперь мимо, проходя сквозь нее, слов-но улетучивалось, как вода выливается и выливается в гор-ловину разбитой бутылки. Она видела и забывала, вся ин-формация исчезала в мозгу словно в черной дыре космоса.
Она наконец-то освободилась от всех. Ее по-настоящему никто не любил никогда. Никому неинтересно, кто она, ни-кто не верил ей. Но и она никого не допускала внутрь се-бя. Она устала бороться с собой, с окружающими, и нако-нец-таки теперь не принадлежит никому, она одна, она сво-бодна, она на пути к самой себе. Это ощущение полнило ее. В ней звучала какая-то жалобная тихая сонливая музыка, она прислушивалась к ней, и эта музыка словно заворачива-ла ее в кокон, удобный, теплый. Эта музыка прятала ее от мира. И в то же время что-то ужасное поднималось изнутри, оно как бы вытеснялось музыкой, все сильнее сжимало серд-це.
Светлана шла, не зная, куда, не зная, к кому. Она про-сто шла. Как неведомое чувство гонит стаи птиц в далекие страны, так и ее гнало такое же чувство. Она сворачивала в какие-то переулки, проходила загаженные, изрисованные надписями и рисунками арки проездов, она заходила во дво-ры с мусорными кучами или мусорными ящиками, мимо которых невозможно было пройти, не зажав нос, мимо поломанных скамеек у подъездов, мимо редких старушек, в эти утренние часы сидящих у подъездов на своих излюбленных местах, с которых все видно, мимо чопорных разодетых дам, выгулива-ющих собачек разных пород, порой со вкусом рассматриваю-щих, как их четвероногие друзья занимаются испражнениями или, подняв ногу у столбика, выдавливают пахучие отмети-ны. Одно только не видела не разу Светлана: чтобы дамы выгуливали в эти утренние часы своих детей...
Светлану не занимало, кто кого выгуливает: дама собач-ку, собачка ли даму – все оставалось где-то сбоку, при-датком этой жизни, добавкой.
Ее даже не остановило, когда две дамы в эти прохладные утренние часы в богатых собачьих шубах, свели своих чет-вероногих друзей и те вязались, а дамы живо обсуждали по-дробности, не выпуская поводков из рук.
Это была позабытая или пока вновь непознанная ею жизнь Неодолимая потребность идти влекла ее вперед. Она лишь мельком бросала взгляд на витрины магазинов, когда прохо-дила мимо. Есть не хотелось.
Утро. На крыльце одного из магазинов сидела согбенная, закутанная фигура женщины, протянутая ладонь и слова: “Христа ради...” заставили Светлану остановиться. Она по-топталась, беспомощно огляделась по сторонам, ничем по-мочь она не могла. Старые потертые войлочные ботинки, спущенные простые чулки, пальто с обтрепанными обшлагами и главное – ладонь, рука. Стыдливые пальцы, сплетенные в неуклюжую лодочку, подрагивали.
За все время Светлана не произнесла ни слова. У нее не было потребности говорить, может, она разучилась гово-рить, в этой жизни ей не нужны были слова, она без разго-вора слышала слова, слышала свои ответы, свои суждения. Она раскрывалась.
Сумасшедший только в глазах считающих себя вроде бы нормальными людей, сумасшедший, а по сути он живет жизнь в параллельном мире. Далек этот мир от нас, далек от наших страстей, переживаний, обид и боли. Он как бы сам по себе. Пробиться сквозь непонимание нельзя.
Светлана познавала мир, вновь его открывала.
Эти открытия проходили мучительно. Она не могла связать воедино все, что видела. Понимала и забывала. Все было вновь. Она уплывала из мира реальности в сумеречное со-стояние. В душе воцарилась сосущая пустота.