9
– Вставай, паря, приехали... Пузыри дома пускать бу-дешь... Аванс отрабатывать надо... Теща блины сготовила, – этими словами и толчком в бок Дениса разбудили.
Тело ломило, болела голова, веки глаз не разлеплива-лись. Денис никак не мог сообразить, где он, какая теща сготовила блины, почему лежит на ложе из досок, прикрытый каким-то тряпьем, и что нужно этому человеку, который настырно его дергает.
Денис разжал заплывшие в подсохших коростах губы. Верх-няя распухла настолько, что кончик носа касался кожи и трудно было дышать.
– Уделали тебя как бог черепаху, – проговорил худой, белобрысый парень с багровым синяком под глазом, с восхи-щением в упор разглядывая Дениса. Он аж хрюкнул от вос-торга. – Это ж на какие грабли налетел, это ж какой ме-шок с кулаками развязать надо, чтобы столько тумаков по-лучить... Отметелили знатно... С прибытием, строитель де-мократического капитализма... Бумагу подписал до экзеку-ции или после?
Денис посмотрел на него исподлобья, соображая, нет ли подвоха в его словах.
– Какую бумагу? – прогундосил Денис, не разжимая губ. – Я ничего не подписывал... Не помню... Где я, куда попал? Чего от меня всем надо?
Денис пытался вспомнить, что с ним случилось, но в па-мяти выплывали лишь несвязные обрывки, из черноты вспыхи-вал свет, ослепительно-режущий, после которого усилива-лись боли в голове. Денис сделал попытку встать, но со стоном повалился опять на топчан.
– Ты как ванька-встанька, – ерничал белобрысый, – встал-сел, сел-лег... Значит, ничего не знаешь и ничего не помнишь... А хоть помнишь, как родители тебе, дураку, долдонили в свое время: “Учись дурень, учись, а не то по-жалеешь”. Помнишь? Так вот, вместе этого ты водку жрал, да девок тискал... Вот теперь отвечать пора пришла... На твой вопрос: “Где ты?”,- ответствую: попал ты туда, куда таким положено попадать... Пахать будешь на стройке ком-мунизма... Не боись, месячишко-другой попашешь и отпу-стят, а хочешь, чтобы пораньше отпустили – бабки на стол. Как у Бендера: утром деньги – вечером свобода, вечером деньги – утром свобода... Все теперь от родичей зависит, от их крутизны...
Белобрысый хихикал. Почесывался с боков, переминался с ноги на ногу.
Денис молчал. Пытаясь все вспомнить, он откинулся на спинку, закрыл глаза. Все плыло. Назойливо в глаза лез Винт, стучали колеса вагона на стыках, от этого тикало и подергивалось в висках, маячил тот мужчина в лесополосе, потом вокзал - и все, чернота.
– Ты не больно разлеживайся, – сказал, усмехаясь, бело-брысый, – сейчас хозяева заявятся. Хозяевам, лежащий раб – поперек горла. В таком положении застанут, бить будут, – он поджал губы, поцвикал ими, будто говорил самые про-стые вещи. – Что, в голове мякина, холодец, что ль, из мозог сделали? Поднимайся, и на етьбу потопали... Мне ве-лено было тебя растолкать, я это сделал, а дальше как знаешь... Я из-за тебя голодным не хочу оставаться, арха-ровцы сметут все... В нашем деле пожрать – главное...
Под низким потолком тускло светила пыльная маленькая лампочка. Помещение, похожее на склеп, без единого окна с одной дверью и несколькими двухъярусными нарами с гряз-ными тюфяками на них и такими же одеялами, было пусто. Серая мгла вязала углы. Смрадный, спертый, застоявшийся воздух, с присущими мужскому, запущенному обществу арома-тами, был тяжел.
Денис насчитал шесть нар. Он сидел, наклонившись впе-ред, уперев руки в колени, голова почти доставала до до-сок верхнего ложа. Превозмогая боль, он пошарил ногой, пытаясь нащупать свои сапоги, но лишь выдвинул из под нар чье-то рванье. Окурки, обрывки бумаги, засохшие ошмотки грязи устилали цементный пол.
– Слушай, – заторопил белобрысый, – я не хочу по твоей милости остаться голодным... Ты дрых, вот твои сапоги и прихватизировали, надевай какие есть... Неужели ты еще не понял, куда попал?
– Нас поймали для выкупа? – холод пробежал по спине Де-ниса, осененный этим внезапно пришедшим открытием, при-давливаемый гулкой тишиной и страхом, он съежился. – А что больше никого нет, людей нет?
– Ты мне надоел... Последний раз говорю, что если мы через пять минут не будем за столом, то до обеда голодны-ми останемся. И это по твоей милости... Шевелись...
Сильным тычком ноги дверь распахнулась настежь, зычный, с хрипотцой голос зло и властно рявкнул.
– Голубитесь, козляры? Долго еще сопли жевать будете? За шкидрень прикажете выволакивать... дерьмо собачье, дохляки вонючие, хлев покинуть свой не могут...
– Петух гамбургский, – пробурчал в ответ белобрысый. – Заткнул бы хлеборезку... Гнида вонючая... Пошли, – потя-нул он Дениса за рукав.
В столовой, а вернее в соседнем отсеке подвала, как по-том узнал Денис, за длинным, сколоченным из досок столом сидели четверо мужиков. Висел все тот же полумрак. Звяка-ли ложки, дробный перестук их никого не веселил. Мужики ели молча, сосредоточено, даже угрюмо. Ели не торопясь, словно оттягивали время.
Белобрысый по-свойски с размаху плюхнулся на скамейку, подгреб к себе два куска хлеба, чашку с кашей. Кивнул Де-нису на стоящую рядом тарелку. Тот нерешительно замялся.
Взгляды сидевших за столом скрестились на Денисе, были они и насмешливые, и оценивающие.
– Явление Христа народу, – проговорил мужичонка в ко-ричневом свитере. Оттопыренные уши, приплюснутый нос и ровная полоса плеши на голове делали его похожим на обе-зьянку. – Шварценеггер, – подпер он голову кулаком, уста-вился на Дениса в упор. – Мешок с колотушками не удер-жал... Надо же, мы просили трудовой контингент, а присла-ли – ни кожи ни рожи... Как звать?
– Денис Репьев, – ответил Денис, понимая, что молчать нельзя, с этими людьми ему теперь жить и оттого, как он себя поставит, зависит его судьба, его место.
Тягостное предчувствие не покидало. К горлу подступил щемящий комок. Нашла тоска, которая потом растеклась немотой.
Видать видок у Дениса был живописен. Побитый, опухший, грязный, в курточке-поддергайке с чужого плеча, он не внушал ни доверия, ни участия. Опустившийся бомж, готовый за кусок хлеба угодничать. А так как вдобавок он был еще и молод, то это сразу отбрасывало его глубоко вниз по лестнице иерархии.
– Репа, значит, – хихикнул плешивый. – По вербовке или сам? Едрена вошь, стоило вот его рожать, кормить, учить? Срез общества, продукт демократии... Мне стыдно за него, товарищи... Страна в напряге, а этот... Ответь, Репа, че-го тебе не хватает? Чего дома не сидится? – Денис никак не мог понять, то ли плешивый стращает его, то ли смеет-ся. Огрызнуться было нельзя, а вдруг это авторитет. – Че-го вот ты болтаешься? – не отставал плешивый.
– А ты чего болтаешься? – поднял голову от тарелки угрюмого вида мужчина, горько усмехнулся. Кинул в рот хлебный мякиш, пожевал. – Чего к парню пристали, его и так зверски изметелили, по-доброму сюда не привозят... Какие мы – такие и деточки наши, по крайней мере большин-ство. Мы прожили жизнь во вранье, и их такая же участь ждет. Ты чего ж своих спиногрызов бросил, а этого учишь... Ковырялся б в земле, топтал бабу, зарабатывал копейку, нет, бичевать лучше. Украл, выпросил жратву, в подворотне выспался и проблем никаких, не надо нервы тра-тить на таких, – кивнул он головой в сторону Дениса.
– Ты, философ, недалеко от меня ушел, – огрызнулся пле-шивый. – Тебе б не здесь, а где-нибудь в конторе сидеть да бумажки перекладывать, а ты почему-то на одних нарах со мной лежишь... А почему, честно не ответишь... Много вас, умных...
– Мне только б вырваться отсюда, – вскочил со скамейки мужичонка в узком пиджаке, из коротких рукавов которого торчали клешни рук. Он нервно отодвинул тарелку, сел, снова встал, – только бы отсюда вырваться... Брошу пить...
– Зарекалась свинья в грязь не лазить, – сплюнул плеши-вый. – Ну, вырвешься... Так напьешься с радости... Кому ты нужен, у тебя и паспорта нет... Небось детки от папоч-ки отказались, а у жены давно приходящий хахаль... Чем тебе наша жизнь не нравится, на всем готовом живем, забот ни с работой, ни с жильем...
– Нет, все, – загорячился мужичонка. – Все. Завязал... Лечиться пойду... Да чтоб надо мной так измывались, за человека не считали... Мы – рабы, рабы, – слезливо зака-нючил он, обхватил голову ладонями и стал раскачиваться из стороны в сторону, тянул нудно, остервенело. – За что, за ч-то-о-о...
Из приоткрытой двери бесшумно выдвинулся жлоб с нака-ченными плечами, не говоря ни слова, рванул мужичонку за ворот пиджака, сбросил на пол, пнул ногой. Мужичонка свернулся в клубок, обхватил голову руками.
– Еще, падла, вякает... Чего возникаешь? Жратву дают, работа есть, спишь в теплом, что еще надо? Телок, и тех по выходным привозят... Ты меня достал... Если рот не за-ткнете ему, – указал жлоб пальцем на мужика, залезшего под скамейку, оглядев при этом грозно всех, – уши отрежу. И волынить сегодня не вздумайте. Просили подсобника – вот он вам, – ткнул жлоб в сторону Дениса. – А ты, сучок дра-ный, жри, разносолов не будет, трескай холяву, – напу-стился он на Дениса.
– Ляксеич, Ляксеич, да чего уж, – засуетился плешивый перед парнем, униженно кланяясь и стараясь незаметно ткнуть ногой мужика, чтобы тот уползал в сторону с глаз долой. – Мы сегодня работнем, как же, стараемся... За нами не заржавеет... Ну, затосковал, баба приблазнилась, чего уж там, сам понимаешь, четвертый месяц... Дача, как конфетка будет, хозяин доволен останется... Оближем, об-рядим...
– Кто еще хоть слово вякнет, что недоволен, – брезгливо проговорил жлоб, поморщился, обошел стол, скамейку, рез-ким ударом ноги отбросил в сторону валявшуюся на полу кепку. – А тебя, если дурковать на работе будешь... ты меня знаешь, глиста ходячая, – говорил он, проходя мимо заползшего под стол мужика. – Дуру гнать нечего... Вы со-жрали за эти дни больше, чем наработали... Да вас же и искать никто не станет, вы – трупы...
– Ну что, мужики, – засуетился плешивый, подобрал с по-ла кепку. Тут Денис увидел на нем свои сапоги. – Кончай хавать. Работать нужно... Все, все... Репу возьми сегодня к себе, – сказал плешивый белобрысому. – Раствор чтоб как масло был...
После затхлого воздуха подвала, серого полумрака, взвинченности, нервотрепки, утренняя свежесть улицы реза-нула по нутру, разорвало его. Денис зашелся кашлем. Внут-ри хрипело. Он выплюнул кровавую мокроту.
– Отбили нутро, – посочувствовал белобрысый. – Ты ска-жи, – кивнул он на жлоба, – что отлежаться тебе нужно... Меня Олегом зовут...
Территорию огораживал высокий крашеный забор. Поверху шла колючая проволока. Штабели кирпича, аккуратно сложен-ного пиломатериала, укрытого пленкой, высились вдоль подъездной дороги, сразу же за глухими металлическими во-ротами. Строили дачу в лесу. Молодые, едко зеленые ли-сточки берез слабо трепетали на ветру. По-утряне звонко то там, то здесь спозаранку, спросонья, пробовали голоса пичужки. Но их щебетание уже заглушали крики, скрежет, грохот с соседних дач, скрытых от глаз нетронутыми дере-вьями, там также неспешно шла своя жизнь.
Первый этаж здания с полукруглыми окнами, колоннами, резным пояском был уже выложен из кирпича, выложен ровне-хонько, красиво, шов в шов. В недалеком прошлом так, наверное, выглядела бы стройка Дома пионеров, какого-нибудь пансионата, дома отдыха, а теперь это строилась всего лишь “маленькая хатынка” одного из новых хозяев.
– Пошли, – потянул Дениса за рукав Олег. – Пока они тут толкаются, нужно цемента натаскать к бетономешалке, а то роздыха не будет. За ними разве успеешь... Злить никого нельзя... Бить будут...
От этих слов у Дениса все опустилось вниз.
– А мне помощь обещали... Перевод организовать в другую часть... Один мужик на вокзале, – Денис вспомнил весь разговор, растеряно остановился. – Он говорил, что какое-то время переждать нужно, а чтобы скучно не было, помочь другу просил...
– Ты солдат? Сбежал что ли? Дурак, – повертел у виска пальцем Олег. – Вляпался, как последний идиот... Перевод захотел... Надежный мужик, – закатился смехом Олег. – А шиш с маслом не хочешь? Ты хоть знаешь, куда попал? – Олег покосился по сторонам, высматривая, нет ли кого по-близости, понизил голос. – Ты бумагу подписывал? Там ясно сказано, что ты взял деньги в долг и обязуешься отрабо-тать на этой даче. Пахать будешь, пока не построишь... Вот так... И переводить, и заниматься тобой никто не бу-дет. А потом они сами тебя сдадут, как дезертира. Высту-пать будешь – убьют... Это у них просто. Никто не знает, что ты здесь...
Он дернул Дениса за рукав куртки, схватил мешок цемен-та, согнувшись, прижав к животу, потащил к мешалке. Денис попытался тоже поднять мешок, тяжесть его да и вчерашние побои не позволили это сделать, он только оторвал мешок от земли.
– Сил нет, дохляк, – пинок взад свалил Дениса с ног. – Пошли, анкету заполним... Поглядим, на что годишься, – Ляксеич, не напрягаясь, приподнял Дениса за шиворот, по-ставил на ноги, толкнул в спину по направлению к вагончи-ку, где лобастая здоровая псина внимательно смотрела на них, привстав на передних лапах.
В вагончике, развалившись на диване, поигрывая радиоте-лефонами, сидели трое. Одного Денис узнал сразу. Это был тот, кто пожалел его на вокзале, кто расточал любезности. Теперь он лишь равнодушно скользнул по Денису взглядом.
– Ну, как на новом месте? – спросил он через какое-то время Дениса, дав тому возможность осмотреться. – Понра-вилось? Чтобы твой вопрос решить, расскажи все про себя, про родителей... Что, сколько и почем... Не юли. Все рав-но проверим и тогда, – он посмотрел на жлоба, который стоял в дверях, загораживая проход, словно прося того продемонстрировать процесс проверки. – Я советую написать родичам писульку, текст подскажем, популярно объяснишь, чтобы шум не поднимали... Нам нужны бабки, и мы их полу-чим... И запомни, Денис Репьев, бежать,- нет, даже дер-жать это в мыслях не советую. Хочешь видеть небо – веди себя как мышка. Работай...
Впервые после случившегося Денис по-настоящему подумал про родителей. Он почему-то представил отца. Денис боялся отца. Тот лупил его за привычку врать, за двойки в школе, за разбитые башмаки от игры в футбол, за порванную одеж-ду. Когда Дениса спрашивали, кто из родителей его больше любит, он отвечал, что отец любит машину, каждый год от-мечает день покупки, а мать не любит никого. Она – боль-ная.
Машина были идолом. Сначала собирали деньги на ее по-купку, тряслись над каждой копейкой, упрекали за все, чуть в рот не заглядывали, чтобы много не ел. Дениса и воспитывали попутно, между стопок ежевечерних распитий. Нравоучения отца были монотонны вначале, потом, по мере опьянения, входя в раж, он возносил их до визга. “Дурак, дебил, тунеядец”, – это были наиболее часто произносимые слова. Денис к ним привык, они хоть и царапали нутро, но, наслаиваясь раз за разом, теряли свою остроту. Еще в дет-стве он уяснил, что нелюбим, его не ласкали, как ласкают детей. “Не лезь, отстать”. Он все время был на дистанции.
“Зачем ты меня родила? – как-то спросил он мать. – Я ж вижу, что мешаю...“. Мать на это ничего не ответила, только Денис несколько раз ловил на себе ее задумчивый взгляд. Зато он подслушал, как мать жаловалась на него соседке.
“Я только подхожу к нему, меня уже трясти начинает. Ни-чего не могу с собой сделать, чем я с ним лучше, тем он больше бычится. Он отторгает меня. Я в нем вижу мужа. Он моего ничего не взял, ну ничего. Муж на мне вымещает зло, я на сыне...”.
Уходя в армию, Денис дал себе слово, что никогда не вернется домой. Никогда. Его мечтой было уехать как можно дальше, чтобы все про него забыли, чтобы ничто не напоми-нало про унижения. Он даже не мог представить разговор, чтобы что-то попросить, к примеру, у отца. Выслушивать его визг, или видеть и ловить на себе хмурый взгляд мате-ри...
Выживая в окружающей его нелюбви, Денис рано научился врать, изворачиваться. Может быть, то, что случилось с ним – это один из шансов, что преподнесла жизнь. За нелю-бовь надо мстить. И эта затлевшая в нем мысль подогрева-ла. Она будет разгораться и разгораться, чтобы, в конце концов, обозленный, огрубевший, ведомый этой мыслью, он сбежит с этой стройки, он сменит фамилию и лишь через не-сколько лет узнал, что случилось с матерью.