Посолонь Глава10

Валерий Мартынов
10
– Отпустите меня, – поразившись собственному звучанию голоса, попросила Светлана, ее голос взывал из болезнен-ной пустоты.  – Зачем я вам? Вы же ничего не понимаете... Я боюсь, боюсь... – Светлана побледнела, как полотно, на носу проступили веснушки, она принялась раскачиваться всем туловищем взад-вперед, словно что-то изнутри корежи-ло ее и эти колебания приносили успокоение, в то же время из глаз ее побежали слезы, она завсхлипывала. – Меня ни-кто не любит, я никому не нужна. – Со Светланой сделался припадок визгливого слезного хохота, голова ее отклони-лась назад, она обеими руками ухватилась за лицо, гримаса ужаса запроглядывала из-под растопыренных пальцев. Грудь ее заколыхалась как два поплавка на волне.
– Артистка, истеричка, – схватил Светлану за плечо про-давец киоска, – разжалобить хочет... Нечего было хар-кать... Там мы принципиальные и смелые были... Никакой культуры, думала, пронесет... Нет, тетя, не на того напа-ла... Перевидали всяких... Заткнись...
Парни, игравшие в карты, подняли головы, уставились на Светлану. Нинель открыла рот, насмешливо скривилась.
– Отпад... Я балдею от мамани... Не боись, больно не будет... Ой, умора... Ой, впервой...
Ее никто не слушал. Все смотрели на Светлану, смотрели заворожено.
– Садись сюда, – указал Петрович Светлане на стул подле себя.  – Да не боись. Поговорим, обсудим общий вопрос... Мы не каннибалы, – проговорил он, облизывая губы. – В жизни чудно все распределяется, – начал философствовать он. – На небе все распределяют с закрытыми глазами, из мешка достают, не глядя... Вот хоть возьми ее, – указал он на Светлану, – досталась, поди, какому-то чупырю, ни одеть, ни огранить не может, а ведь бриллиант получил, – голос Петровича, ставший вдруг мягким, обволакивал, а Светлане казалось, что он приобрел пронзительность и визгливость, хотелось зажать уши.
– Ты ведь Репьева? – помолчал, не дождавшись ответа, продолжил. – Сынок где служит? Не знаешь или не хочешь говорить? Ничего, правильно... Бегает где-то ребенок, ба-луется... А вот знаешь, если хочешь его увидеть, то мол-чать не надо... Счетчик включен... Тебя не удивило, что спрашиваем про сына?
Светлана насторожилась. Они что-то знают про Дениса. Почему-то до слез захотелось услышать про сына хорошее, почему-то комок запоздалой, необычной, доселе неиспытан-ной любви сдавил горло, стало не хватать  воздуха.
– Говорите, – выдавила она, не ощущая живого отклика.
– Это ты должна говорить... Хочешь заполучить сына жи-вым и здоровым – тысяча баксов... У тебя нет, займи у родственников... Родня большая? Пусть помогут... Выручать друг друга нужно... Если б мы в деньгах не нуждались, разве стали помогать найти твоего сына... На все отпуска-ют тебе неделю...
Светлана осела на стул. Деньги, опять деньги. Ее била дрожь. Теперь она не была бледной, теперь ее лицо горело, как в лихорадке. Она раскраснелась, на лбу выступили ка-пельки пота.
Она читала в глазах окружающих ее мужчин любопытство и алчность, презрение к ней, как женщине, как к слабому су-ществу, за спиной которой никого  из сильных не было. Этого презрения не должно быть у них, откуда оно, молоды они для презрения, не нюхали толком жизнь. Что дает им подпитку в презрении? Откуда эта жадность, смрад, равно-душие? Все хотят хорошо жить, ничего не делая... День-ги... Разве ее боль будет по настоящему болью, она мерк-нет под шелест пересчитываемых денег. За деньги можно ку-пить кусок человеческого  живого мяса.
Раньше в своем равнодушии она, наверное, тоже была та-кой по отношению к сыну, мужу. От молодых бывает только разочарование и морока. Цинизм молодых, ранний опыт, наскученность, делают их безжалостными, страшными, это рождало в ней гнев. Она прошла это, проходит.
Все они одинаковые, думала она, видят в ней только ко-пилку и самку. Пусть, пусть берут, как кусок мяса, она же не отдаст им душу... Пусть насмеются... После насмешек мужа, она все равно нового не получит. Все уже было.
Она понимала, что заводиться нельзя, но ничего не могла с собой поделать. Она почувствовала, как у нее раздувают-ся ноздри и что тот срыв, что потряс ее только что, мог повториться. Светлана скорчилась, дыша сквозь стиснутые зубы, вытерла тыльной стороной ладони капельки пота со лба. Она поняла, что  от нее что-то ждут, слов ли, дей-ствия, но молчание долго продолжаться не может, в глазах мужчин она видела подступавший азарт. Она возбуждала. Она беззащитная жертва, она провоцировала их своей беспомощ-ностью, растерянностью.
Сильнейший, непреодолимый страх охватил ее. Она взгля-дом не могла зацепиться ни за одно лицо, чтобы переждать, перевоплотиться, пересилить, наконец, себя. Вокруг лишь мутные тени, невнятный говор, бормотание... Как будто со-биралась далекая гроза, наползала лишь чернота, раскаты грома были еще далеки, но в природе все замерло,  за-тихло, насторожилось. Все давило, как тогда в ее кварти-ре. Далекие вспышки молний – это переглядывание, вспышки их глаз, блеск голодных глаз, бездонность глаз...
– Мне нужен сын, понимаете... Он мне нужен... Он мой, – голос Светланы дрогнул, она быстро опустила голову, за-крылась руками. Слова Светлана сказала тихо, дрожащими губами, но ее услышали. Дальше  объяснять было бесполез-но, она не могла вывернуть себя, она поняла, что если пу-ститься в объяснения, то неминуемо последует новая исте-рика. Сын и слезы, слезы и сын – это теперь стало что-то единое, больное, пронизывающее насквозь. Это все пришло поздно, но ведь пришло. От собственных слов она почув-ствовала муторное ощущение падения в бездну, в небытие...
Она не говорила, не понимала, но подспудно чувствовала, что жизнь теперь вовсе заключена не в суете, не в усла-дах, не в пресловутой гонке за богатством, которым напол-нены чуланы домов, не в личной жизни, которая лишь немно-гим отличается от других таких же жизней только тем, что там, может быть, больше или меньше разнообразия радости, дело даже и не в радости, не только в радости, хотя без радости тоска смертная, радость подразумевает напарника,  собеседника, которому доверяешь, которому можно выгово-риться, радость – это сравнение. Что может быть страшнее разучиться радости, разучиться сопереживать. Неужели мы стали полностью зависимы от себе подобных?
В жизни значимо только одиночество, вечность космоса, то, что висит над нами, управляет нами, то, что далеко, не по расстоянию, не доступно разуму. Вечность. Вакуум. Оболочка. Темнота. Что-то непроницаемое для глаз, но сквозь это что-то легко проходит, распахиваясь, растворя-ясь в пространстве душа. Вечность – это даже не она и сын, это даже не запоздалая любовь к сыну, теперь откуда-то так некстати возникшая, возникшая от беды, что само по себе пошло и не вечно, вылившаяся в угрызении совести, поднявшаяся в ней до необъяснимых высот, разрывавшая ее, холодившая душу, вылившаяся, наконец, в страх, вечность – это не  то, что перевернуло все внутри, что поставило ее на грань выживания, нелюбовь сделало любовью, увело ее из дома, сделало понятие «дом» чужим, отстраненным, не укла-дывающимся пока в выстроенные ее болезненным рассудком человеческие рамки. Понятие дома исчезло.
Бетонные коробки, напичканные вещами, с запирающимися бронированными дверями вовсе не были и не могли быть до-мами. Теперешние дома – всего лишь купе вагона скорого или не очень скорого поезда на долгой дороге к конечной станции. Временное пристанище. И поезд, что везет эти ва-гоны по жизненной колее, колесами отстукивает на стыках вехи. Одни годы, одни дни, даже часы, минуты живут люди, но разные события происходят с каждым. Ох какие разные...
У большинства людей нет дома, нет отдушины, они вечные странники ослабленные, отвергнутые не долгой дорогой в поисках чего-то зыбкого, ускользающего, не препятствиями, громоздящимися на этой дороге, не лишениями, порой самим же человеком, по неразумению, созданными в пути, которые можно было бы избежать, выбрав другой, что, впрочем, не помешало бы нагромоздить новые препятствия, а бессмыслен-ной гонкой за ускользающей вечностью, за призрачным сча-стьем, за эфемерным достатком.
Произнесенные Светланой слова повисли в пустоте, не возымели никакого действия. Для этих молодых понятие смерти, утраты было еще неопределенным, не больным. Лишь Афчес, сдавливая стакан в культях, криво усмехнулся. В затуманенных вином глазах проскользнула тоска.
Сидевший напротив Петровича Алексей поднял голову. Большие голубые глаза обожгли Светлану. Склонив голову набок, он внимательно смотрел на Светлану, и во взгляде зажглось любопытство обладания. Так смотрит ребенок на новую вещь, готовый ее разломать, чтобы посмотреть, что там внутри.
Это было располагающее к себе лицо, может, одно из не-многих. Хотя, как можно было противопоставить одно лицо другому, не затрагивая. Лица... Темнота и свет, что может быть проще. Но ведь и темнота бывает разная. Одна темно-та, когда зажмуришь глаза, совсем другая, когда окутывает мрак, и совсем-совсем другая, когда ты слеп. Зажмуривая глаза, ты в любой момент можешь их открыть, увидишь солн-це, свет, голубизну неба, зелень жизни, и после мрака ты знаешь, что все равно наступит день и засветит солнце. А вот если ты слеп... то ты просто слеп... Ничего нет... Чернота...
Лицо этого парня было пятном, светлым мазком среди окружающей Светлану темноты.
Она села на стул, не отрывая напряженного взгляда от белого пятна лица, зашарила по столу рукой, и, когда пальцы судорожно нащупали рюмку, услужливо наполненную до верха водкой, Светлана словно просветлела.
Медленная, поднимающаяся из глубины, изнутри, улыбка, тронув глаза, стала зримо опускаться к кончикам губ, они трепетно вздрогнули, как вздрогнули и раздвинулись две полоски белых зубов. Светлана распахивалась. Не поморщив-шись, не отрывая глаз от лица парня, Светлана медленно выцедила в себя налитое, поставила рюмку на стол, пальцы, вздрагивая, погладили стекло ножки. Петрович услужливо наполнил рюмку опять.
Парни напротив понимающе переглянулись, ухмылки, смазав одни маски, тут же накатали другие, не добавив красок, расцветок, не прояснив черноты, просто  все раздвинулось, растянулось, черточками и штрихами выпятив выражение брезгливости.
– Вот это толково, – довольно прогудел Петрович, бренча бутылкой, – а то “не буду”, – скривил он губы. – Сам бог велит раз в месяц  расслабиться... Это хорошо, что ты ре-шила напряг сбросить... Гулять так гулять,  и что завтра будет – этим не стоит забивать голову, до завтра дожить  надо, а за нас уже кто-то подумал... Давай, – ткнул своей рюмкой в рюмку Светланы. – А ты чего, Сашок, уставился? Так-то вот, – обратился он к парню, – ишь, расцвела, как стрижет тебя глазами, по душе пришелся... Бабы – они та-кие, и не понять по каким признакам  отбирают... У них локаторы внутри... Ты, Сашок, как навозная куча, липнут они к тебе, как мухи... Дуры... От таких, как ты, бежать надо, за три версты обходить, а они сами в петлю... Она понятно, для нее залить зенки сейчас самое выгодное, чтоб не помнить и не чувствовать... Кусок пьяного мяса... Скучно, – пожаловался Петрович. – Все есть: и выпивка, и бабы, а неинтересно... Пусто... Заварушку устроить, что ли? Устал я... Напиться б скорее, – Петрович поднял напо-ловину опорожненную рюмку. – Будь...
Зазвенели, соединившись рюмки, зажевав выпитое, прода-вец начал лапать Нинель, та взвизгивала, делано отмахива-лась, подставляя под жадные, равнодушные руки части тела. Не обращая ни на кого внимания, налили, выпили еще, этого вполне хватило Нинель, она упала на грудь продавца, об-хватила его руками, тот, не переставая жевать, поднялся, перехватил ее за талию и потащил в соседнюю комнату. Афчес молча посмотрел им вслед, он не произнес ничего, только по лицу его прошло какое-то судорожное движение и глаза стали остры и черны.
– Если б мне сказали, что я живу последний день и поз-волено делать все, что хочу и даны такие возможности, – внезапно проговорил Саша, ни к кому не обращаясь, косясь глазом на приоткрытую дверь, за которой на кровати вози-лись двое, за улыбкой, чуть тронувшей кончики губ угады-валась холодность, способность причинить боль, – я б накупил выпивки, собрал самых красивых девок и устроил оргию. Я б напоил их вусмерть. Пусть потом каждый делал, что хотел и как хотел, чтобы вытворяли самое немыслимое, а я сидел и  смотрел... А потом взял бы автомат и рас-стрелял бы это сборище... По одному, пуля за пулей, чтоб они визжали, просили, на коленях ползали... А я б стре-лял... И не только тех, но и всех, кто довел до скот-ства...
– Не знал, что ты садист, Сашок... Хотя... Разве можно так... К Богу надо быть ближе, к Богу, – проговорил Пет-рович после установившейся тишины, когда мужики словно хотели примерить на себя услышанное, – помолишься, и лег-че становится... Постоишь в церкви, выходишь очищенный, такая легкость... Ни шума там, ни суеты... Слезы на гла-зах тишина выбивает...
– И давно ты, Петрович, слезливый такой стал? Может, с тех пор, когда машинешку купил, когда зелененькие в кар-мане завелись, может, после поездки на Канары,– засмеялся Сашок. – Интересно, всего и делов у иконы постоять, да не последний рубль на свечку пожертвовать, и тот не свой, не горбом заработанный... Неужель ты и лоб крестишь? Вот все говорят, что бог все видит, а как он ворованные деньги принимает, кровью замаранные? Это не грех? Чудно... То церкви запрещены были, теперь паломничество в них... Чуд-но...
– Дурак, – покачал головой Петрович. – У меня разве грехи, какой это грех: жулик у жулика рубль украл? Не тот вор, который украл, а которого схватят... Рука дающего не оскудеет, рука берущего не отвалится... Это суета... бог всех прощает, суету прощает... Вымолить только нужно... Суетимся мы, несмышленыши..., а радости от суеты никакой. А в чем радость – не пойму... В церкви тоже все навыво-рот, партийные лучшие места занимают, а ведь не каялись, поклоны не били, не постились... Во, это грех... Вот во-прос, – Петрович сжал пальцами рюмку, помял, словно хотел раздавить, кривая усмешка обезобразила лицо. – Деньги и все, о чем ты говоришь – не главное, только чтобы понять это, нужно накопить кучу денег, чтоб их было под завязку, до горла, чтоб тошнило от них, тогда вот и поймешь, что все остается здесь, никто из померших не вернулся оттуда, – показал Петрович пальцем в пол, – все остается здесь, все в тлен превращается... И дело не в деньгах, что-то есть выше всего этого... Душа, например... Да тебе не по-нять...
– Куда уж нам, – протянул Сашок. – Мы лоб не крестим... Каждый верует в свое, кто в шмат сала, кто во вседозво-ленность... Нам бы побольше баксов да по миру поездить, пошуметь... В одном согласен – нет в жизни радости, – ка-залось, Алексей все время переживал что-то свое, и репли-ки его были ответами самому себе. В его глазах очень трудно было прочитать правду, синева их не пропускала внутрь. Саша с маху опрокинул содержимое рюмки в рот, по-морщился. – Тоска какая-то... С бабой поцапался... Чего ей не хватает, все в доме есть, а ходить туда не хочет-ся... Всем вот у меня жена хороша: и красива, и умна в меру, а вот зацикленная какая-то, легкости в ней нет... Хорошо отрегулированная машина. Все у нее на одной скоро-сти, в одном ритме, с одними звуками. Наперед знаешь, ко-гда что будет, где какие повороты, какие движения, какой стон... Хороша та баба, с которой позволяешь себе все. Другой раз по полгода в командировке, а там такие одно-дневки попадаются до любви жадные... Ух, профуры, выкру-тят, как половую тряпку, только что ноги об тебя не вы-трут... А все равно домой к своей ползу... Люблю, ви-дать... А эту вы чего привезли? – кивнул Сашок головой на Светлану.
– Наказать привезли, по картотеке проходит, – торопливо ответил губастый. – Слышь, она Коляну на стекло плюнула. Бутылку, курва, купила, и на стекло плюнула. Вроде, как она гордая, культурная, вшивота. Западло ей с нами... Презирает она нас... Меня от презрения нищих воротит, ко-жей чувствую их презрение, у меня зуд начинается...
Светлана молчала. Она сидела, подперев голову рукой и не отрываясь смотрела на Сашу. Странная улыбка разрезала кончики губ. Глаза, в которых, казалось, одна пустота, пугающие, глубокие,  ужасающе пустые, притягивали. От этого взгляда становилось зябко и погано. Взгляд разде-вал, он безжалостно раскрывал суть, он выставлял напоказ, он кричал, вопил, от этого рождалась не то злоба, не то неудобство, взгляд ежил. Словно эта женщина знала что-то потаенное, запретное, скрываемое от других, то, что себе самому другой раз не скажешь вслух, о чем и подумать даже в одиночестве порой противно.
Ее улыбка бесила своей снисходительностью, такая улыбка бывает у матери, когда она слушает несуразный лепет ре-бенка, когда она знает, что всегда подскажет, защитит, что для нее нет тайн и нужно прожить много-много дней, чтобы сравняться в этом знании. Улыбка умудренная и одно-временно подбадривающая, полная достоинства и женской мудрости, вековой, космической. От этого взгляда хочется отгородиться, хочется не замечать его, а как его не заме-тишь, если вот она сидит одна напротив и внаглую пялится.
Ладно бы образина была, каракатица, чувырла, ладно бы на ее рожу сквозь тряпочку смотреть надо было, лицезря ее по утрам, петухи с насеста бы со страху кувыркались... Нет, тут нормальная женщина, зовущая женщина, вызываю-щая...
И вот эта посторонняя женщина, никем не защищаемая, чу-жая всем, больше сказать, привезенная для наказания, для дела, женщину, которую можно унизить, растоптать, можно с ней сделать все, что угодно, как она это не понимает, и вот у нее нет страха, нет заискивания. Даже какая-то ди-кая первобытная гордость. Гордость нищего, униженного... Что может быть страшнее...
– Я сейчас этой сучке промеж глаз врежу, – сказал, при-вставая на стуле губастый. – Рожа довольная, будто при-горшню медяков нашла... Дура, – на губах губастого выда-вилось некое подобие поганой улыбки, она появилась с ко-ротким хохотком. Словно он что-то придумал, придумал та-кое, отчего согрелось нутро. Довольный произнесенными словами, он покачался на стуле. – Нищета. С нее и взять нечего, кроме натуры, удовольствие составит растоптать вонючую гордость... Их на иглу сажать надо, ох, поглядел бы я, как она ползала...
Светлану дано преследовал один и тот же сон. Ей давно снился один и тот же мужчина. Она не помнила его лицо. В настоящей жизни она никогда его не видела, а во сне он приходил каждую ночь. Был он сильным и высоким, ласковым. У него были большие мягкие теплые ладони, прикосновение его невесомых волшебных пальцев вызывали дрожь, кожа по-крывалась пупырышками, сердце замирало. Там, во сне, он издалека тянул к ней руки и она радостно шла, нет, летела к нему по длинному черному коридору в распахнутых, струя-щихся широких одеждах. То был даже не коридор, а длинная-длинная, подсвеченная люминесцентными лампами пещера. Она сужалась. Свет постепенно мерк. Светлана уже шла ощупью, торопилась, слепо натыкалась на стены, отовсюду торчали острые камни, корни росших сверху деревьев, пропоров зем-лю, свисали с потолка этой пещеры, похожие на змей, они даже шевелились, как змеи, создавали непроходимые зарос-ли, и она цеплялась за эти корни, цеплялась одеждой, вы-рывая при этом лоскутья, и сквозь прорехи сучки царапали кожу, было больно, она вскрикивала от боли и лезла, лезла вперед к человеку, задавшись целью, запрограммированная на сближение, вынуждаемая всей жизнью, предназначением продираться сквозь хаос.
Тот человек, к которому она так стремилась во сне, по-чему-то поразительно походил на Сашу. Такой же высокий и сильный. С такими же голубыми глазами. Ей сказали, она, правда, не помнила, кто и где сказал, что туда, куда ей надо, она доберется только с этим человеком. Она дойдет только с ним. Это будет трудно, это нужно будет сломать себя, подарить, бросить себя к его ногам, нужно принести себя в жертву. И не по широкой дороге нужно нести себя, а продираться сквозь лаз.
И Светлана продиралась к нему. В черном туннеле светлым пятком было только лицо Саши, и Светлана, улыбаясь, так поразившей всех улыбкой, тянулась к этому пятну. Она была одна. Он был ей нужен, чтобы забыться, чтобы испить наслаждения.
– Я хочу тебя, – то ли произнесла она, то ли подумала вслух, и тишина в темноте пещеры отозвалась на эти слова неясным гулким эхом, эти слова словно увязли в плотном воздухе. Она почувствовала, как в полете-падении наконец-то дотянулась пальцами до ладони Саши, как ответный ток ударил в нее, зажег, невыносимо захотелось быть распахну-той, чтобы он вошел в нее, чтобы она почувствовала его всего, до кончика ногтей, чтобы слилось дыхание, чтобы та боль, что сжирала ее все последнее время, что закаменела в ней, все то, что расчленяло ее на многие несвязанные куски, чтобы все это слилось в одну огромную, необъятную, безграничную всепоглощающую страсть. – Возьми меня, ты можешь... Возьми, как ты делал это десятки раз... Я все та же... Я стала чище, сильнее, цельнее, – попросила Светлана, обращаясь к пятну-лицу.
От ее слов воздух, и так густой в этой пещере-комнате, стал еще гуще, пропитанный присутствием мужчин, воздух, куда впрыснули сгусток женской плоти, настолько концен-трированный, что он тут же стал распадаться на миллиарды и миллиарды флюидов-фонтомов и необычность запаха их, скорости, с которой они пронзили присутствующих, причем, что удивительно, каждый получил в ощущении то, что хотел, будто эти малюсенькие корпускулы знали, как и на кого действовать, воздух наполнился мускусным ароматом стра-сти, пьянящая страсть заблагоухала в этой комнате.
Растянутая на столе среди грязных тарелок, среди булыж-ников-банок с консервами, Светлана ничего не ощущала, она видела только белый свет лица. Она шла, она всматривалась во что-то находящееся впереди, торопилась, силы покидали ее, она лезла на какую-то гору, соскальзывалась, судорож-но пыталась уцепиться за все, что попадалось под пальцы. Не хватало воздуха. Она задыхалась, судорожно всхлипыва-ла.
Ее захлестнуло новое, незнакомое бурное чувство. С ней такого еще не было. Тут было все: и восторг и трепетное ожидание, предвкушение радости, и в то же время поднима-лась тревога, это было ощущение конца. Но ей не было про-тивно, от этого чувства подступала бы тошнота, тут все было по-другому. Радость буйства, когда на все плевать, будь что будет, словно жить ей оставалось всего миг, и ты знаешь, что изменить ничего нельзя. После этого наступит конец.
Руки ее, придавленные к столу Сашей, разом омертвевшие, отяжелевшие не подчинялись ей. Сопение над ней чужого те-ла, прикосновение, причиняемая этими прикосновениями боль, были в общем безразличны ей. Ведь издевались не над ней, не над ее телом. Ее здесь не было, она была далеко в эти мгновения. Ее тело не желало откликаться на насилие, оно не присутствовало здесь. Ей не хотелось так.
Белое лицо притягивало. И чтобы скорее достичь его, она остервенело кричала, стонала, хрипела. В крике открылся рот, кричал не только рот, кричали ее руки, кричали гла-за, кричал каждый кусочек ее тела. Странно, но крик не вырывался наружу. Да и она застряла, она не могла  дальше ползти, тело сотрясали бессильные конвульсии. Она жила этим, она умирала, хотела и боялась, что все это, возник-шее враз, разом же и прервется. Она не получит, не дой-дет. Ей обязательно нужно дойти. Обязательно дойти. Она ползла по длинному черному коридору, гонимая, сжигаемая жаждой, умирала и возрождалась.
– Она сумасшедшая, – пожаловался губастый. – Хоть бы вскрикнула, сумасшедшие  боли не чувствуют... Как вша на сковородке крутится, будто лезет куда-то... Ишь, как грабли тянет... Жуть берет...
– Отпустите ее, – рыкнул Петрович, не спускавший глаз с лица Светланы. – Подальше от греха... Кто ее привез, тот пусть и увезет, чтобы и следов не было... А ты, – ткнул он пальцем в сторону губастого, – заплати ей, за товар платить нужно... Я сказал...
– Я свое получить должен... Она по живому скребанула, – губастый впился ногтями в тело Светланы, отчего под паль-цами забелела кожа. – Я такую бабу впервые имел...
Он схватил лежавший на столе нож с налипшими на лезвии крошками колбасы, попробовал острие ногтем и резким взма-хом отхватил прядь волос с головы Светланы. Подержал клок в растопыренных пальцах на отлете.
– На память... Она, сука, чувствует, не раз приснит-ся.... Как хоть ее зовут? Коллекцию имею этих трофеев, разных расцветок: и красных, и зеленых, и черных, а этот клок положу отдельно... Ведьма...