Врачи, медсестры и санитарки в самом трудном отделении областной клинической больницы, которое называлось отделением термических поражений, видели все. И обморожения с ампутацией рук и ног. Когда здоровые и сильные мужчины засыпали в пьяном виде на морозе и получали такие обморожения, что помочь им было уже нечем. Звучало страшное слово «ампутация». На больничной койке оказывались совершенно беспомощные люди. Без рук и без ног. Кормили их санитарки, как маленьких, с ложечки, пили они через длинные трубочки, а малую нужду справляли в баночки, куда зачастую клали им их интимные места девичьи руки. Санитарками в отделении работали молоденькие студентки. Они и ворочали огромные мужские туловища, подкладывая бедолаге судно.
Но труднее всего было санитаркам поднимать таких больных и класть на каталку, чтобы отвезти в перевязочную на обработку.
Пациенты получили прозвище – самовары. Почему? Может быть они и в самом деле похожи были на самовары? Без рук и без ног.
Кому они были нужны на этом свете? Чаще всего – никому. Поэтому после курса лечения их отправляли в дом престарелых, где ждали их товарищи по несчастью. Там были целые палаты таких калек.
Когда в отделение поступил девятнадцатилетний паренек Гена после аварии на городской ТЭЦ, видавшие виды медики замерли от жалости. Парень сварился заживо. Он упал в котел с горячей водой. Выжил чудом, но будущее его было не ясным. Восстановится ли кровообращение в пораженных участках? Ответ на этот вопрос никто не знал.
Гена лежал в отдельной палате на специальной кровати для ожоговых больных. Песочной кровати. Песок в матрасе все время перегонялся воздухом, ожог охлаждался, подсыхал. В больницу к сыну примчалась мама. Она зашла в палату, чтобы быть рядом со своим ребенком, утешать его, подбадривать, придавать ему силы. Только мама Лена, когда увидела все своими глазами, так и упала в обморок. Она только успела позвать своего сыночка. Он услышал. Открыл глаза, взглянул на мать. А когда увидел, что она сползает со стула на пол, замычал громко. Чтобы услышали. Чтобы спасли.
Маму Лену вывели из палаты. И запретили ухаживать за сыном.
- Пусть отец ухаживает, - сказал заведующий отделением, - он – мужчина. Ему мужества не занимать! Он – выстоит!
Мама Лена позвонила по сотовому телефону. Муж, ждавший в машине, через несколько минут был уже в палате.
- Все ясно! – сказал он твердым голосом.
Он обнял жену свою, и она горько зарыдала у него на плече. В больничном коридоре стояла хрупкая женщина рядом с настоящим великаном. Она по-детски смотрела на него снизу вверх заплаканными прекрасными глазами.
- Малыш! Все будет хорошо! Все будет хорошо! – гудел басом мужчина и гладил её по голове. И она утешилась. Она перестала всхлипывать.
- Тебе на это смотреть не нужно. Тем более в твоем положении. Через три месяца у нас девочка должна родиться. Подумай о ней. Я тут встану на посту. Не волнуйся. Я уберегу твоего сына. Ты – домой. Это мой приказ! Вера пусть пока у дедушки с бабушкой поживет. Ты будешь нас обеспечивать необходимым. Звони. Спрашивай. Общайся по телефону.
- Но ты же знаешь, как он к тебе относится.
- Разберемся. Столько лет терплю и еще потерплю!
В голосе мужчины было столько уверенности и силы, что мама Лена сдалась, посмотрела на сына через открытую дверь палаты и пошла прочь, почти не разбирая дороги.
- Ключи от машины возьми! Я сейчас другу позвоню, он рядом с больницей живет, он тебя отвезет домой, а машину в гараж поставит.
- Кто здесь? – шепотом спросил паренек мужчину.
- Кому и положено быть.
- Дядя Саша?
- Я, Геночка, я!
- А мама?
- Маму я домой отправил. Мы с тобой сами справимся.
И дядя Саша осторожно поцеловал своего пасынка в мокрый лоб.
Первые сутки дядя Саша не спал совсем.
- Дыши, Геночка, дыши! Главное – дыши! Мы – прорвемся!
И столько силы и уверенности было в голосе мужчины, что они передавались и больному.
- Прорвемся, - отзывался паренек едва слышно.
Утром дядя Саша увидел, как молоденькие девочки надрываются, перекладывая на каталки здоровенных, неподвижных мужиков, и сразу отодвинул санитарок, и легко переложил больного на каталку, и снял потом с каталки, и переложил на перевязочный стол. Он был мужчиной. Он встал в полный рост, как защитник в полном смысле этого слова. А за его плечами теперь был и пасынок Гена, и жена Лена, с которой он прожил уже шесть лет, и эти молоденькие девчушки-студентки, которые в это трудное время не пошли заводить «папиков»-покровителей, чтобы прокормиться в суровые годы, а тяжко трудились ради хлеба насущного.
Дядя Саша брал своего пасынка на руки под необожженные места – под сгибы колен и под лопатки – и носил по палате, как маленького.
- Пусть тебя всего воздухом обвевает. Быстрее все заживет.
В палате отчим поддерживал идеальный порядок. Как бывший военный, он не мог вынести беспорядка даже в мелочах. Сам протирал тумбочки и стол, сам мыл полы, тщательно, три–четыре раза в день проветривал палату, предварительно закутав своего мальчика с головы до ног в теплое одеяло. И весенний воздух, который потоком лился в распахнутое окно, и солнечный свет звали мальчика – живи! И воркующие голуби, которые жили на крыше больницы, с любопытством заглядывали в палату, тоже звали – живи! И объятия мамы, которая ежедневно навещала сына, тоже звали – живи! И нежные прикосновения младшей сестренки, тоже звали его к жизни – живи! И однокурсница Гены, которая раньше так мало говорила ему о своей любви, теперь навещала его ежедневно, гладила осторожно по руке, смотрела ласково, улыбалась и взглядом своим звала – живи!
Дядя Саша стал в отделении незаменимым человеком. Санитарки иногда подменяли его у постели больного, уводили его в другую палату и давали отдохнуть. Два-три часа сна хватало дяде Саше, чтобы восстановить свои силы. Даже ночью, когда Гена открывал глаза, он видел своего отчима сидящим на стуле рядом с его кроватью. Вид у него был всегда бодрый.
Когда стало понятно, что Гена пошел на поправку, отчим не оставил свой пост. Уже кончился отпуск, который он взял на работе в своем охранном бюро, и владелец стал требовать немедленный выход на работу и пригрозил увольнением.
- Увольняйте, я проживу! – сказал мужчина твердым голосом, - я там нужнее!
Уже кончился месяц март, и апрель зазвенел своими ручейками, а подмерзавшие за ночь весенние лужицы хрустели по утрам под ногами, как стекло, тогда отчим закутал Гену в мягкое теплое одеяло, усадил в коляску и вывез на улицу – подышать свежим воздухом.
- Голова кружится, папа! – сказал Гена человеку, которого с самого момента прихода его в их семью шесть лет звал дядей Сашей.
- Это хорошо, что кружится, сынок. Так и должно быть! Значит, будем жить! Будем жить, надеяться и верить. Мама через два месяца родит нам девочку. Конечно, я сына хотел, не скрою! А может быть, ты перейдешь на мою фамилию? Станешь мне сыном и по документам?
- Я подумаю. Я своего родного отца никогда не видел. Мама говорит, что не сошлись характерами. Мне так хотелось его увидеть хоть раз в жизни! А теперь это желание пропало. За девятнадцать лет он обо мне и не вспомнил ни разу. Отрекся.
Гена помолчал.
- Подвези меня к черемухе. Видишь, уже листочки показались зелеными точечками. Надеюсь, к лету уже сам буду ходить.
- Будешь! Куда ты денешься.
Редкие прохожие с недоумением смотрели, как большой и сильный мужчина катит по дорожке больничного сквера инвалидную коляску и счастливо улыбается. Тут бы плакать впору было. Они не знали, что у дяди Саши есть причина для радости. И не одна.