Я прорывался сквозь дурацкую погоду к ней на Покровку. Уже не осень, еще не весна, но как-то и не зима почему-то… Накануне ласточки то ли что-то предвещали, то ли предчувствовали. А днем позже мои пальцы совершенно онемели от холода, правда, они и раньше были не особо разговорчивые.
Я думал, что уже забыл, как это – лететь. А крылья оказались самые настоящие, хотя и выглядели как картон.
Равноденствие - природа закрывает ворота своей сексуальности. В ее гнездышке мы исполняли полу-сухой закон. По утрам я стоял в изголовье кровати, на которой лежала женщина, притворяющаяся, что не спит. Я любовался ее запястьем… Необыкновенные руки. В утренней неге она была даже слишком красивая.
Только услышав впервые ее запах, увидев ее улыбку, я думал о ней беспрестанно. Мои мысли никогда еще не подходили так близко к чужому запаху. Я видел ее 17 минут в день и теперь сутки разменяли 24 часа на эти 17 минут. Конечно, мало. Непростительно. И на восемнадцатой минуте она уходила, и я весь такой шел мрачный, а кругом меня ангелы вьются и поправляют перья в крыльях.
Мои мысли никогда не приходили к ней так часто!
И я пошел за ней… к ней… в нее…
Она по утрам расчесывает мне бороду, мурлыча славный мотив. Когда она принимает ванну, я сижу рядом и читаю вслух все подряд. Сказки Коллоди, рассказы Брэдбери…
- Вот, что такое Вечность? Как они об этом пишут? – спросит она, сдувая пенку с ладоней.
- Вечность? Это, наверное, Бог…
- Почему сразу Бог? Вечность – это жвачка Бога. Он жует время, надувает пузыри, а потом языком собирает с губ и снова жует. Не смейся! Я правда так думаю.
- Наверное, ты права где-то…- соглашусь я, лишь бы увидеть ее улыбку. – Тогда для меня Бог – это, например, Гребенщиков. Он был до меня, есть при мне и будет после. Я в него верю всегда. Эдакий Дамблдор в дыму, с дождем и под солнцем.
Она читает мне Полозкову и пытается убедить, что это про нас. Она переходила с тихого крика на громкий шепот. Я не понимаю Полозкову. Но когда она читает стихи, лежа в ванной, я наглядеться не могу на нее. Пока мои глаза еще видят, нужно столько еще смотреть.
- Напиши про нас что-нибудь?
Черт, но я не умею писать «про нас». Пушкин, он же все-все написал, Лермонтову даже пришлось умереть пораньше. А я лишь расставляю знаки препинания в текстах.
Я обожаю читать для нее. Она умеет слушать и слышать. Когда я озвучиваю очередной рассказ классиков, она утопает во мне. Это так важно, когда кто-то утопает в тебе. Вода остывает и я вытаскиваю ее из ароматной пены. Ее скромность краснеет, а невинность начинает интересоваться! Я несу ее на руках на кровать, оставляя мокрую тропу от ванной до спальни. Она развешивает пенку с руки на мои волосы и мне кажется, даже в поцелуе присутствует шампунь. Не отпускаю ее. Не могу оторваться от ее губ. Музыка сама собой становится громче и мы кружимся в странном, мокром танце.
- Брамс… обожаю! – шепчет она мне в губы и снова впивается в них.
А я не выпускаю ее. Ох, химические связи! какие вы все же ненасытные...
И мы растворяемся в этой влажности, взаимном тепле и неожиданно в Брамсе…
Кажется, весь мир сейчас замкнулся в наших губах и танцует Венгерский танец №11.
Пам-па-ра-рам…парам-па-ра-рирам…
Люди бывают разные. Но у всех случается счастье!