А ведь он догадался уже давно: все же не так глуп, как думают многие. Догадался, испугался, сжался от страха на миг - и вдруг успокоился. Затих и подумал: может, есть еще шанс? Может, для него еще ничего не кончено?
Клара, родная, любимая красавица Клара была рядом, немного раздражала - но в то же время успокаивала своим присутствием, ведь без ее болтовни страшная звенящая тишина не дала бы ему ощутить надежду. А так будто все в порядке. Будто ничего не случилось.
Солнце над весенней Италией грело, слово огонек в печи, апрель уходил в небытие, уступая землю веселому маю, распускались наперекор войне цветы, и, подобно им, зацветала в душе надежда: ничего, все еще обойдется - доживем, как говорится, весело...
От него прежнего теперь мало что осталось: мундир запачкан, былая гордость заперта глубоко в сердце, а амбиции и планы разрушены. И все же ничего не ушло, не разбилось: след былого пожара еще тихонько светил в душе. Страх был силен, он не пытался отрицать это ни перед собой, ни перед другими: немецкие машины ужасны в своей спартанской простоте, их тяжелые дутые шины скрежещут по асфальту, как Смерть по стеклу. А он сидит под драными одеялами, не смея лишний раз высунуться. Как это...жалко.
"Да, мадам, моя звезда закатилась".
Но он был упрям.
И он еще держался.
Итальянцы слишком жизнелюбивы.
Верить в помощь Гитлера, а тем более в его дружеские чувства было наивно и глупо: для его взгляда все вокруг было слишком ясно еще около двух лет назад. Да и теперь лучше не становилось: присланная для его спасения колонна состояла, похоже, из глуховатых клинических болванов. А иначе как можно было игнорировать постоянные предупреждения о партизанах на этом участке пути? Он не знал, потому лишь тихо злился, не в силах ничего изменить. Но вот что он понимал отчетливо - когда он был действительно нужен, его спасением занимался Скорцени, и сделано все было по высшему разряду. Теперь же, поглядев на эту толпу идиотов, он только разводил руками.
Все было ясно.
Но Клара все еще была рядом, отдавая свою любовь до последней капли, огонь в душе все еще горел, и он все еще был итальянцем.
И не считал себя паникером.
Потому натягивал дрянное одеяло на голову, глубоко вздыхал и больше ни о чем не думал.
Он осознавал, почему партизаны вдруг пошли на третью проверку. Все же было четко, все было явно с самого начала, с самого начала этой проклятой войны - только верить все не хотелось. Когда их с Кларой сажают машину, он не верит никому и ничему и вдруг пугается: все тело сковывает, мозг пульсирует ужасом, сердце колотится как сумасшедшее.
Но любимая рядом, а солнце греет.
Ему страшно, но лишь на периферии сознания.
А глубоко в душе покой.
Приговор - выстрелом в душу: теперь понятно, как чувствовал себя Цезарь.
Но уже не страшно.
Прекрасная Кларетта лежит на земле, залитой ее кровью, а на лице - печать героизма.
Тупая боль захлестывает изнутри: глупая болтушка. Глупая болтушка, без которой в его жизни нет смысла. Глупая болтушка, за которую он готов все отдать. Глупая болтушка, посвятившая ему всю свою жизнь, отдавшая свое сердце, забрав его душу взамен.
Он часто злился на нее.
Но без ее голоса и смеха было до боли пусто.
Теперь эта пустота...будет вечной?
Нет.
Не будет.
Без Клары эта жизнь не имеет смысла.
Но его неожиданно обрело кое-что другое.
- Стреляй!
***
Проваливаясь во тьму, он вдруг вспомнил свое имя.
Бенито Муссолини.
Пы. Сы. ВНИМАНИЕ, УВАЖАЕМЫЕ, АВТОР НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТ НИ ФАШИЗМ, НИ НАЦИЗМ, НИ ПРОЧУЮ ЕРЕСЬ