Хитросплетения событий
(Памяти мамы, и не только)
Я уже не раз рассказывала про 2001 год - год самым удивительно страшным образом переплетённых событий.
Сначала весной в автокатастрофе погибает мой троюродный племянник. Ему двадцать четыре - на несколько лет старше меня. Мы дружили, мы вместе росли, хоть и редко виделись. Так бывает. Он, бесспорно, составлял важную часть того, что потом все мы называем детством. Сегодня бы ему стукнуло тридцать восемь. Да-да, именно сегодня, я ничего не преувеличиваю.
В начале сентября без всякого предупреждения умирает мама. Моя самая красивая и еще очень молодая мама. Успев только приобнять меня перед прощанием. Тогда никто из нас еще не знал, что это в последний раз. Так и врезалось в память: опоздавшее такси, его распахнутая дверца и мамино настойчивое "Подойди, я хочу обнять тебя". А я еще замешкалась... И все. И больше никогда.
Эта осень - осень, разделившая, как принято говорить, всю жизнь напополам, на до и после. И ничего ты с этим не поделаешь.
Эта осень - последняя осень в институте. Впереди самый тяжелый, самый отчаянный год в моей жизни: не самое удачное поступление в ординатуру, окончание ВУЗа, госэкзамены, которые я почти не заметила и толком не запомнила, расставание с горячо любимым человеком. И все это уже без мамы, без ее неисчерпаемого тепла, в котором мы, избалованные, много лет неустанно купались, которое бессовестно и бездумно тратили, без ее безотказных, круглосуточных любви и поддержки.
Но все это потом. А пока октябрь. Я прихожу после очередного студенческого будня в совершенно пустую, оголенную квартиру. В ней вот уже целый месяц не живет никто. Кроме меня. Тогда я придумала термин "мертвая квартира". Квартира, которая долгие годы была самым что ни на есть живым организмом, чудовищным образом в считанные дни превратилась в неодушевленный предмет, жилище. Кто бы мог подумать. Кто бы мог...
Ключ ещё в двери, а тишину уже разрывает телефонный звонок. Еле успев, подлетаю к трубке и слышу напряженный голос: "Я должен тебе кое-что сообщить...". Безо всякой паузы, почти привычно, почти не дрогнув, почти зная, что будет кто-то третий, спрашиваю: "Кто еще, пап? Кто еще умер?". Сама же не могу справиться со странным, почти нездоровым ликованием: "Он - жив! Самое главное, он - жив!"
Услышав такую постановку вопроса, папа оправляется и чуть более бодро отвечает: "Пока все живы. Но твою тётю сбила машина. Она в реанимации. В первой градской". Я лишь успела вымолвить: "Выезжаю!". И все еще вставленный в дверной замок ключ снова сослужил мне службу.
Я не имела ни малейшего представления, что меня ждет в 1-й градской, как я попаду вовнутрь, как я узнаю, которая из реанимаций, пустят ли меня в неё? Более того, не уверена, что я задавалась вопросом, сколько там реанимаций, сколько корпусов, как во всем этом больничном месиве я найду свою тётю? Единственного прямого родственника, оставшегося мне от мамы.
Ей 64 года, в ней 48 килограмм веса и 145 сантиметров роста. Груженая газель переехала эту миниатюрную женщину дважды: сначала сдала задним ходом, потом, услышав крики, водитель испугался и подал вперёд... Таз, позвоночник, почки, ребра, ключица... Все это раздавлено. Если не ошибаюсь, 11 переломов.
Я только что похоронила маму, мне 21 год, я студентка 6 курса, у меня с собой халат, шапочка и даже бахилы - все, что, как моему наивному, совсем еще детскому нутру кажется, нужно, чтобы убедить врачей пустить меня туда, к моей тёте.
Силы человеческие, когда стремишься к кому-то родному и близкому, не имеют границ и измерений. Я нашла корпус, в котором была та самая реанимация, два входа: служебный и обычный, пыталась просочиться через подъезд скорой (чуть ли ни на козлах одного из реанимобилей), убедила охранников, уговорила какую-то тётку-медработницу, сидящую в помятом халате с журналом "прибывших-убывших" и кричащую бесперебойно и безадресно, что в реанимацию никого не пускают. В общем, перевернула если ни весь мир, то добрую его половину.
Я стою в коридоре-предбаннике реанимации. В халате, шапочке, бахилах. Слушаю стоны двух десятков людей, пытаясь среди них разобрать голосок моей тёти. Его не слышно. От этого особенно страшно. От этого и всего мною уже совершенного и пережитого подкашиваются ноги. Ко мне никто не подходит. Меня никто не замечает. И в этом нет ничего удивительного: в предбаннике никого не должно быть. Ведь не пускают же. Вообще не пускают. Вообще...
Проходя мимо открытой двери, по ту, естественно, её сторону, застывает какой-то человек в халате. Возможно, врач. Его удивлению, граничащему с возмущением, нет предела. Он выходит ко мне и недоуменно сверлит меня взором: "Кто Вы? Что Вам здесь надо? И кто Вас сюда пустил?!"
Несмотря на нескрываемое недовольство, у него удивительно добрые глаза, хотя и очень, очень усталые.
Начинаю лепетать что-то невнятное, пытаясь в как можно меньшее количество слов уложить как можно больше информации. В ответ слышу абсолютно непонятное ни одному живому существу, такое стандартное, сухое, бесчувственное: "Крайне тяжелое состояние".
- Она выживет?
- Не знаю. Не могу Вам ничего обещать, - и следом, - Вам надо уходить.
- ???
- Нет, в реанимацию я Вас не пущу. Даже на минуточку. Покиньте помещение.
Обливаясь слезами, я иду по залитой октябрьским солнцем территории первой градской. На выходе встречаю двоюродного брата. Он много старше меня. И он ищет свою маму. Рассказав ему ту малость, что мне удалось узнать, я оставляю его одного бороться с системой, не понимающей, что если не дать родным увидеть маму, тётю, кого угодно ещё сейчас, то можно не увидеть её никогда. Это странное вето, наложенное по чудовищным, нечеловеческим правилам якобы медицинских, но даже не тянущих на звериные, законов.
***
Девять месяцев спустя я получила диплом. Без положенного мне отличия (но это уже отдельная история). Закрутилась новая жизнь, сменилось место жительства. Воспоминания стали не то чтобы стираться, но притупляться. Главное - закончился 2001, самый страшный год в моей жизни.
Через пару недель после моего прихода в ординатуру в нашу комнату заходит научный сотрудник и торжественно сообщает, что я могу идти принимать своего первого больного. Не без страха и трепета направляюсь в выделенную мне палату. Милейший человек преклонного возраста встречает меня нежной улыбкой и пронзительным взглядом. Сын, показавшийся мне странно знакомым, раскланивается и уходит, оставляя нас наедине, дабы дать мне возможность собрать анамнез. Пожилой господин в процессе рассказа хвастается, что его сын тоже врач. Пропускаю мимо ушей: сын старше меня лет на тридцать, преподавателем моим точно не был, так что… Бог с ним.
Идут дни. Мой пациент все более и более мне симпатичен, наше общение перестает быть формальным, несмотря на огромную разницу в возрасте и положении (он профессор, архитектор), мы болтаем обо всем на свете и я искренне радуюсь, что мне так повезло с первым больным.
В один из дней, заглянув перед уходом с работы, чтобы осведомиться о его самочувствии, застаю в палате сына. Он неистово сверлит меня взглядом. Перебросившись парой фраз, собираюсь прощаться, и вдруг:
- М. М., где я раньше мог Вас видеть? - замираю.
- Вам тоже кажется, что мы уже встречались? - все трое озадачены.
- Ну, - затягивает он, - раз нам обоим так кажется... Давайте думать. Я тоже врач. Может быть, дело в этом?
- В 1-м меде, случайно, не работаете?
- Нет.
- А где и кем Вы трудитесь?
- В 1-й градской. Реаниматологом.
Мне пришлось присесть. В самом прямом смысле - мне пришлось присесть. Видно, сильно я изменилась в лице, потому что он даже подхватился.
- Вы, судя по всему, вспомнили?
- Да… - почти что простонала я, - Ровно год назад моя тётя с множественными травмами в тяжелом состоянии поступила к Вам в реанимацию. Вы тогда меня к ней не пустили...
- Я?! Но у нас вообще не пускают. Вы просто не могли меня видеть.
- Вспоминайте, - выговариваю обессилевшим голосом, - октябрь, я еще студентка, в халате, шапочке и бахилах прямо с улицы, пройдя немыслимым образом все кордоны. Вы вышли в коридор. И...
Он опускает глаза. Большой, взрослый мужчина передо мной, девчонкой, опускает глаза, у него обвисают руки... И он, шёпотом:
- Скажите, она жива? Жива? - поднимает он снова на меня свои добрые, усталые глаза.
Я подхожу, беру его за руку:
- А. В., успокойтесь, она жива. Спасибо Вам. Правда.
***
Когда мы расставались двенадцать лет назад, я понимала, что мне очень повезло с первым пациентом, но не могла и предположить, что это на всю жизнь. Что этот тихий, скромный, невероятно интеллигентный человек все последующие годы будет звонить и поздравлять с праздниками, напишет две книги и в обеих не преминет упомянуть своего юного, неопытного доктора, причем самыми добрыми словами. Что будет одним из всего лишь трех за все эти годы пациентов, кому будет дозволено звать меня на «ты» и даже Машенькой.
Ему сейчас уже сильно за восемдесят и я от всей души желаю ему здоровья и долгих-долгих лет жизни. Его заботливый, преданный сын по-прежнему сопровождает его повсюду, по-прежнему работает в 1-й градской и является обладателем неизменно усталых, но очень добрых глаз. А мне лишь остается удивляться, как ему с его неповторимо тяжелой профессией удается оставаться Человеком.
***
В прошлые выходные мы отпраздновали 78-й день рождения моей тёти. За последние годы она много путешествовала: побывала в Европе, собирается в Америку.
Жизнь очень странная штука, и если всё в ней возвращается бумерангом, то мне хочется верить, что А. В. вернулись мои любовь, уважение и благодарность.
Ведь они вполне искренние.
27.10.2014 г.