ПРОЛОГ
(которого могло и не быть)
В ночь с 4 на 5 ноября 1936 года ничего не подозревавший Карло Штайнер, дирек-тор издательства и типографии Коминтерна, командированный в 1932 году в Москву Центральным комитетом компартии Югославии, спокойно спал в своей квартире на Новослободской улице. Но его разбудил неожиданный звонок в дверь.
Штайнер поднялся не сразу. Русская жена Соня, положив ему на плечо руку, глухо прошептала:
- Карл, Карл, ты слышишь?
Звонок становился все более настойчивым и продолжительным. Штайнер взглянул на часы: два сорок пять. Кого лихая принесла в такое время? И вдруг его обуял страх пе-ред чем-то неизвестным. Предчувствие было плохим и все же он неспешно поднялся и, как был в пижаме, пошел к двери.
- Кто там? – спросил он.
- Товарищ Штайнер, откройте! Это я, домоуправ!
Штайнер, чуть приоткрыв дверь, увидел лицо домоуправа, показавшееся ему не-сколько странным и встревоженным. Впрочем, спросонья и при слабом освещении может показаться все, что угодно.
- В вашей кухне, кажется, протекает кран. Вода капает на нижний этаж. Я должен посмотреть, - домоуправ произнес это быстро и немного смущенно.
- У нас все в порядке, - ответил Штайнер.
- И все-таки откройте, я хочу убедиться лично.
Штайнера еще больше насторожила такая настойчивость всегда вежливого управ-дома. Тем не менее, дверь Штайнер открыл, и тут же заметил офицера и двух солдат в форме НКВД. Оставив одного солдата снаружи, офицер вместе с другим, а также с домо-управом вошел в квартиру.
- Оружие есть? – это было первое, что произнес, даже не представившись, старший лейтенант.
- Нет, - Штайнер удивился своему спокойному голосу.
Страх перед чем-то неизвестным исчез: опасность была рядом и теперь уже явст-венной. И то, что происходило в стране все последние месяцы, аресты известных ему по-литических деятелей, вдруг оказывавшихся шпионами иностранных разведок, неожидан-но коснулось и его самого. Хотя ему в это и не верилось: он-то ведь знал, что за ним ника-ких грехов не водилось. Поэтому и после первых волнительных минут пришло успокое-ние.
Обыскав Штайнера заученными до автоматизма движениями, энкавэдэшник с без-различным лицом протянул ему лист бумаги.
- Ордер на арест, - произнес он довольно грубым голосом. – Садитесь на стул и не двигайтесь. Мы должны произвести у вас обыск.
Жена, по-прежнему находившаяся в спальне, услышав эти слова, заплакала.
- Кто это? – лейтенант резко повернулся лицом к раскрытой двери спальни.
- Моя жена.
Обыск, продолжавшийся два часа, офицер производил лично. Солдат же занимался тем, что с любопытством разглядывал хозяев квартиры и ее интерьер. Как это не вязалось с его представлениями о квартире простых советских граждан. Поневоле поверишь, что эти люди были связаны с иностранцами, потому-то, на их деньги, так хорошо и жили. За-кончив обыск, офицер приказал Штайнеру одеваться. Соня снова заплакала. Карл пытал-ся ее успокоить.
- Что ты возьмешь с собой? – спросила она сквозь слезы.
- Ничего. Зачем мне брать что-либо? Это явное недоразумение. Все выяснится и я скоро вернусь домой, - успокаивал он ее.
- Вперед! – старший лейтенант направился к двери. Штайнер последовал за ним. Солдат остался сзади.
На лестничной площадке к ним присоединился второй солдат. У подъезда их ждал автомобиль, знаменитая «эмка» - «черный воронок». Штайнера втолкнули внутрь. Слева и справа от него сели солдаты, офицер расположился рядом с шофером.
- Поехали! – скомандовал лейтенант.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Недалек путь от булочной до дома номер три на Ломоносовском проспекте Москвы и ноша не тяжелая, но восьмидесятилетней старушке да еще по гололедице добраться до него не легко. Хоть и помогала она себе самодельной тростью, но передвигалась крайне медленно. В тот момент мимо проходил среднего роста и те-лосложения молодой человек лет тридцати с черным кожаным портфелем-дипломатом в руке. Увидев старушку, остановился, подошел к ней, предложил помощь. Глянув с некоторым удивлением на молодого человека, старушка, тем не менее, от помощи не отказалась.
- Спасибо! Дом-то, вот он, - подняла она палку в нужном направлении.
Придерживая ее под локоть одной рукой, а авоську взяв в другую, присоединив ее к портфелю, молодой человек помог ей сойти вниз по ступенькам. Подъезд оказался бли-жайшим к дороге. Доведя старушку до подъезда, молодой человек хотел было уже по-прощаться с ней, но она задержала его словами:
- Спасибо за помощь. Если не спешите, зашли бы ко мне, чайку бы попили. А то ведь одна я. А что за чай в одиночку?
Помявшись в нерешительности с минуту, молодой человек согласился. Спешить ему было некуда, все, что он задумал сделать сегодня, выполнено, а старушке и в самом деле может быть скучно.
На лифте поднялись на второй этаж. И сразу же наткнулись на выставленную ста-рую газовую плиту.
- Сколько раз просила внука Юру, чтобы приехал и спустил ее вниз, да все некогда. Работает с утра до вечера.
Старушка открыла ключом дверь, и на гостя тут же пахнуло старым, устоявшимся нафталинным запахом, характерным для квартир пожилых людей, боящихся сквозняков. Закрыв дверь на замок и цепочку, старушка тут же направилась на кухню выкладывать хлеб и булочки из авоськи.
- Проходите в комнату, - крикнула она с кухни.
Комнатушка оказалась маленькой, но довольно уютной – домотканые, как потом выяснилось, ковры над кроватью, шкаф, сервант с дорогим сервизом из китайского фар-фора, телевизор, большая тумба под ним, квадратный стол почти у окна и множество фо-тографий на стене, большей частью уже пожелтевших от времени: молодая, красивая де-вушка с заплетенной и искусно убранной на голове черной косой; военные еще с ром-бами и звездами в петлицах, снова девушка; старинные, скорее всего еще дореволюционные фотографии, а ближе всех к двери большой портрет военного в форме офицера Красной Армии тридцатых годов. Молодой человек только головой качал от изумления – не каждый день доводилось ему бывать в квартирах, которые дышат едва ли не вековой древностью. Ведь это же живая история страны.
Вошла и хозяйка. Радушно улыбнулась.
- Как я рада гостям. Вот только мало кто бывает у меня… Ну, давайте знакомиться, - довольно неожиданно для молодого человека она протянула свою махонькую, высо-хшую ручку для приветствия. – Вас как зовут?
- Николай.
- А я Антонина Савельевна. Вот и хорошо. А вы садитесь, не бойтесь. Я уже чайник поставила. Вы не голодны?
- Нет, нет, спасибо, я обедал.
- А то я вас накормлю. У меня колбаска есть, сыр. Спасибо, Валя приносит. Это Юрина жена. Я ведь сама-то себе не готовлю. Одной скучно за столом сидеть, да и много ли мне надо?
Она снова направилась к двери.
- Совсем забыла. Я же вчера торт купила. Как чувствовала, что у меня гости будут.
Она сходила на кухню принесла торт, открыла его и глаза ее радостно заблестели, словно у ребенка, нашедшего давно потерянную любимую игрушку.
- Бисквитный. Вы любите бисквитный торт, Коля?
В Антонине Савельевне проснулась радушная хозяйка. Вскоре на столе оказались блюдца для торта и закуски, глубокие чашки, нарезанные тонкими кусочками колбаса и сыр, а там и чай вскипел. Глядя на ее дрожащие руки, которыми она все это приносила, Николай хотел было помочь, но она, положив свою ладошку на его плечо, сказала:
- Ничего, ничего, сидите.
И ушла на кухню заваривать чай. Николай чувствовал себя неловко, оказавшись, столь неожиданно в гостях, но любопытство историка победило и он снова посмотрел на фото военного. Подошел поближе и обратил внимание на другую фотографию с тремя военными – посередине стоял тот же, что и на портрете – маленькая кисточка черных уси-ков, высокий, широкоплечий.
Отвлекла вернувшаяся хозяйка, принесшая чайник с дымившимся носиком. Выпив чаю с хорошим куском торта, Николай откинулся на спинку стула и, наконец, решился задать старушке все это время мучивший его вопрос:
- Антонина Савельевна, а это ваш муж?
Она даже не взглянула туда, куда он указал легким движением головы. Только гла-за ее повлажнели и дрожащие пальцы полезли в карман за платочком.
- Да, супруг.
- В войну погиб?
- Раньше. Это комкор Данило Сердич, а я была его супруга, а теперь вдова.
Она посмотрела на молодого гостя, словно ожидая реакции на свои слова, но Ни-колай, всегда робеющий в гостях, удовлетворился сказанным и промолчал. Зато не удов-летворилась Антонина Савельевна и, явно желая продолжить начатый разговор, спросила:
- Вы слышали что-нибудь о Даниле Сердиче?
- Нет, к сожалению, ничего.
Тут зазвонил телефон, который Николай заметил только сейчас. Он стоял на тум-бочке у самой кровати. С большим трудом поднявшись, Антонина Савельевна подошла к красному аппарату и сняла трубку.
- Алё! Хто это?.. Да, здравствуй… Хорошо. Золотце, я занята, у меня гости.
Повесив трубку, Антонина Савельевна вернулась к столу. Николаю показалось, что она говорила по телефону довольно неуважительно и недоброжелательно. Впрочем, может быть действительно из-за него. Ведь у нее и в самом деле гости не каждый день бывают.
- В тридцатые годы о Сердиче говорили много в военных кругах. Его сам Буден-ный ценил. И с Тухачевским он дружил…
- А как он погиб? – решился Николай прервать старушку.
- Его арестовали в тридцать седьмом, сразу после Миши Тухачевского и Убореви-ча.
Наконец до Николая дошло. Да ведь это же настоящий клад для него, профессио-нального историка! Ведь эта старушка – вдова репрессированного комкора, о котором он, правда, пока ничего не слышал, но о многих ли известных лицах тридцатых годов слышали нынешние тридцатилетние на излете восьмидесятых? А ведь комкор, ежели на современный язык перевести, целый генерал-лейтенант, звание в военных кругах немалое. Ведь, значит, он мог знать не только Буденного, который, как сказала Антонина Савельевна, его очень ценил, но и Тухачевского (уж если вдова Сердича называет марашала Мишей, то сам комкор явно был с ним на «ты»), Уборевича, Якира, а может и самого… Но вдруг Николая невероятно поразило ее добродушие и любовь к незнакомым людям (в данном случае, в его лице), ибо, должно быть, ей довелось вынести немало. Впрочем, в ее возрасте и в ее положении, возможно, это и был последний интерес в жизни. Нет, такой шанс упускать нельзя. Он себе этого потом не простит.
И Николай решил раскрыться.
- Антонина Савельевна, вы знаете, что вы для меня настоящий клад. Я ведь исто-рик. Сейчас работаю над диссертацией. И тема ее – история Коминтерна 30-х-40-х годов. И, возможно, история вашего мужа, даст мне какие-то новые, неизвестные еще моим кол-легам и мне самому факты. Ведь судя по фамилии, Сердич – серб или хорват.
- Да, он серб, но родился в Хорватии, - глаза Антонины Савельевны заблестели от удивления. – По-сербски это звучит немного неблагозвучно для русского уха – Срдич.
- Вы знаете, я держал в руках мемуары бывшего директора типографии и издатель-ства Коминтерна Карла Штайнера, члена ЦК компартии Югославии, арестованного 5 но-ября тридцать шестого года. Так вот, может быть, они с вашим мужем были знакомы?..
- Что вы говорите? Конечно, мы были знакомы и с Карлом, и с его женой Соней. Вы сказали, 5 ноября? Так вот почему его не было в Кремле на следующий день, - задум-чиво произнесла Антонина Савельевна. – А ведь семье Штайнеров, я знаю, также присла-ли приглашение, как одним из руководителей Коминтерна.
- Расскажите, пожалуйста, как арестовали вашего мужа, - попросил Николай, и видно было, как сразу же оживилась старушка.
- Да я уже много раз рассказывала. Правда, в основном, югославские корреспон-денты приходили. Наши-то не очень о Данилушке пишут, хотя его и реабилитировали давно.
Антонина Савельевна помолчала и взглянула на большой портрет мужа, висевший на стене.
- Это югославы-то, Очак с друзьями, и увеличили фотографию… А все началось с поцелуя Иуды в тридцать шестом году, - начала вдова комкора свой рассказ. – Я, кстати, так и просила известного югославского историка Очака написать: «Поцелуй Иуды!», - но он не решился. Сказал, что такое вряд ли опубликуют.
ГЛАВА ВТОРАЯ
6 ноября 1936 года в одном из залов Большого Кремлевского дворца играла тихая музыка. В глубине зала стояло несколько накрытых столов. Оставшуюся свободную часть занимало много военных и гражданских лиц. Члены правительства и руководители Ко-минтерна и РККА. Женщин было мало – не больше десяти. Жены лишь тех, для кого это было специально оговорено. Все, разбившись на группы, мирно беседовали. Вечер, устроенный по случаю девятнадцатой годовщины Октябрьской революции, не начинался. Ждали Сталина. Данило Сердич, высокий, двухметрового роста, широкоплечий, с маленькой щеточкой черных усиков и бритой, по тогдашней офицерской моде, головой с широким шрамом сзади, оставшимся на память от гражданской, командир 3-го кавалерийского пограничного корпуса Белорусского военного округа стоял в кругу, который возглавлял нарком обороны маршал Ворошилов с супругой. На груди комкора красовались два ордена Красного Знамени. Говорить ни с кем не хотелось, и Данило Федорович всякий раз испытывал неловкость, когда к нему обращались. Хорошо, выручала жена, Антонина Савельевна, с живостью подхватывавшая любой разговор.
Появился Иероним Петрович Уборевич, в пенсне, строгий и подтянутый коман-дующий Белорусским военным округом. Увидев его, Сердич впервые за этот вечер ис-кренне улыбнулся и, извинившись, направился к своему непосредственному командиру, провожаемый ревнивым взглядом наркома Ворошилова. Но дойти не успел. В зал вошел Сталин в окружении Молотова, Кагановича, Жданова и Буденного. Музыка тут же смолк-ла. Раздались приветствующие вождя бурные аплодисменты. Сталин остановился посере-дине. Прошелся глазами по всему залу. Калинин, Ворошилов, Ежов, Тухачевский, Димит-ров… Все были здесь. Удовлетворенно кивнув головой, он, как и всегда в подобных слу-чаях, улыбнулся и прошел дальше в глубину зала, где стояли столы. Уловив едва замет-ный знак вождя, дирижер снова взмахнул своей палочкой. Опять зазвучала музыка. Во-зобновились прерванные иногда на полуслове разговоры. Некоторые потянулись за вож-дем. Сердич, наконец, оказался рядом с Уборевичем. Виделись они в Минске довольно часто и все же использовали любую возможность для новой встречи.
В этот самый момент от большой центральной группы, собравшейся вокруг Стали-на, отошел маршал Буденный и направился в ту сторону, где стояли Сердич с Убореви-чем.
- Даниил Федорович!
Сердич, хоть и стоял к нему спиной, тут же узнал голос своего близкого друга и бывшего командира, с которым он всего несколько лет назад сидел за одним столом в Во-енной Академии имени Фрунзе.
- Даниил Федорович, - Буденный подошел к Сердичу и, приветствуя его, крепко пожал ему руку, - товарищ Иосиф Виссарионович хочет с тобой познакомиться лично.
У Сердича екнуло сердце. Он непроизвольно выпрямился и глянул в сторону Ста-лина.
- Поторопись, Сердич, - воскликнул кто-то из близ стоявших военных.
Пока Сердич, чеканя шаг, шел к Сталину, в памяти его вспыхнула искра воспоми-нания об еще одной подобной встрече, прямое участие в которой также принял Семен Михайлович Буденный. Это было в марте 1920 года. Данило Сердич учился тогда на кур-сах командного состава при Военной академии. Часть слушателей этих курсов, среди ко-торых были и сербы Олекса Дундич и Данило Сердич, присутствовали в качестве пригла-шенных на IX съезде партии большевиков. Буденный, по просьбе Ленина, представил председателю Совнаркома РСФСР группу командиров и политработников Первой Конной армии.
- А это вот наши славные интернационалисты, - сказал Семен Михайлович, указы-вая на Дундича и Сердича.
Ленин прищурил глаза в улыбке, крепко пожал им руки и сказал:
- Своим участием в борьбе Красной Армии вы осуществляете интернационализм на деле…
И, словно бы в подтверждение этих слов, спустя всего несколько дней интернационалистам-сербам пришлось сменить парты на винтовки и под командованием Троцкого и Тухачевского отправиться на подавление Кронштадского мятежа…
Сердич с Буденным остановились в шаге от Сталина. Сердич стал по стойке смир-но. Сердце его забилось учащенней, губы пересохли от волнения.
- Ну, Семен Михайлович, познакомь меня с твоим знаменитым болгарином.
Сталин, человек маленького роста, вынужден был приподнять голову, чтобы взглянуть в глаза почти двухметрового гиганта.
- Данило не болгарин, товарищ Сталин, он – серб, Буденный с гордостью посмот-рел на Сердича.
- Так вот ты какой!? Настоящий балканский орел… - Сталин заглядывал Сердичу в глаза в своей обычной манере и тому, дабы вождю было удобнее, приходилось склонять голову. – Я много слышал о твоих подвигах. Ты ведь в гражданскую под Царицыном вое-вал? Помнишь те бои?
Вспомнил ли Сталин Сердича и в самом деле (ведь их мимолетное знакомство со-стоялось именно в Царицыне), или предварительно навел о нем справки, сказать трудно. Да Сердич и не задумывался об этом.
- Как не помнить, Иосиф Виссарионович. Тогда ведь там решалась судьба все со-ветской России. Я за Царицын и награду получил – серебряный портсигар.
Чуть было не вырвалось у комкора, что этот серебряный портсигар вручал ему не кто иной, как сам Председатель Реввоенсовета Республики Лев Троцкий.
Сердич говорил медленно, с легким оканием, стараясь четко выговаривать все сло-ва. Двадцать четыре года он прожил в России, но от сербского акцента так окончательно и не отделался. И когда говорил быстро либо когда волновался, слова его разобрать было довольно трудно.
- А скажи, солдат, если война начнется завтра, на чьей земле воевать будешь?
Сталин устремил немигающий взгляд на Сердича, но тот, не моргнув глазом, отве-тил:
- Только на польской, товарищ Сталин. Ни один вражеский сапог не должен сту-пить на советскую землю.
По легкому движению сталинских губ все поняли, что ответ комкора вождю по-нравился. Все оживились, заулыбались, зааплодировали.
Сталинская наука о потенциальных врагах пустила глубокие корни в среде профессиональных военных. В середине 30-х годов, несмотря на то, что в Германии уже вовсю свирепствовала коричневая чума фашизма, в ходу все еще была, впрочем, и небезосновательно, теория о том, что самым главным врагом «первой страны социализма» является буржуазная Польша. С учетом этого и разрабатывались в Генштабе тактические планы. И пока заместителю наркома обороны маршалу Тухачевскому, уже видевшему прямую угрозу в растущей экономике Германии, не удалось в этом переубедить ни самого наркома Ворошилова, ни Сталина.
- Дай я тебя обниму за это.
Сердич весь согнулся, чтобы попасть в объятия вождя.
Сталин направился к столу, стоявшему несколько в стороне от остальных, накры-том специально для членов правительства. Буденный глазами указал Сердичу, чтобы шел за ним.
- Возьми бокал, - Сталин уже держал в руки бокал с налитым до краев вином и кивком головы указал Сердичу на другой, который тут же многозначительно и вручили комкору.
- Випьем на брудершафт, - усмехнулся Сталин.
Вернув пустой бокал на стол, Сталин притянул к себе Сердича и три раза, по-русски, поцеловал его. Раздались дружные аплодисменты. Антонина Савельевна сияла от счастья.
- Смотри, солдат, мы на тебя надеемся.
Сердич щелкнул каблуками и по-армейски кивнул головой.
- Ваше доверие оправдаю!
Музыка заиграла громче. Все стали рассаживаться за столы. Потом начались тан-цы. Семен Михайлович Буденный лихо отплясывал украинский гопак. Антонину Савель-евну уговорили сплясать цыганочку. Затем появились первые танцующие пары.
Бал кончился перед самым рассветом. Возвращаясь домой, чета Сердичей с удо-вольствием и волнением вспоминала все малейшие детали вечера, все жесты и слова Ста-лина, забыв на это время о суровой реальности, которая все больше опутывала страну своими безжалостными щупальцами и пеленой страха.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Советский маршал Михаил Николаевич Тухачевский первым среди облеченных властью военачальников мира пришел к выводу, что в следующей мировой войне, буде она состоится, главную роль будут играть не люди и не кавалерия, а механизированные, смешанные воинские подразделения. Ведь техника, а военная техника в первую очередь, развивалась столь стремительно, что только самые близорукие правители государств мог-ли не замечать этого. Сталин не относил себя к близоруким. Поэтому и дал добро Туха-чевскому на создание в Красной Армии первых в мире механизированных частей и под-разделений.
Однако наркомом обороны был не Тухачевский, а «первый красный офицер», ли-хой кавалерист, маршал Советского Союза Климент Ефремович Ворошилов. Настолько преданный кавалерии и настолько далеко отставший от современных достижений военной науки и техники, что готов был на лихом коне с шашкой в руках самолично водить полки на танки, что, впрочем, он и сделал в первые дни финской кампании 1939 года. А если еще добавить к этому, что он каким-то непостижимым образом умел заставить самого Сталина прислушиваться к своему мнению, то станет понятно, почему вождь народов через несколько лет пошел на попятную и приказал расформировать мотомеханизированные части. Даже при том, что в Германии и некоторых других странах увидели в идее Тухачевского рациональное зерно и стали перенимать советский опыт.
Тухачевскому не давала покоя такая ситуация, и он не оставлял надежды все-таки переубедить Сталина вновь. С этой целью и засел за письменный стол и, проанализировав по разным источникам состояние дел в германской армии (райхсвере), написал аналитическую статью, которую 29 марта 1935 года и положил на стол Сталину.
Статья называлась «Военные планы Гитлера». В ней очень четко по-военному, подробно и убедительно доказывалось, что Гитлер, минуя все запреты, наложенные Вер-сальским мирным договором, вооружает и укрепляет свои вооруженные силы. И что готовится Гитлер не к войне с Европой, а к войне с Россией.
«Придя в январе 1933-го года к власти, Гитлер заявил, что ему потребуются четыре года для уничтожения кризиса и безработицы в Германии. Эта национал-социалистическая демагогия так и осталась пустой демагогией. Зато, как теперь становит-ся ясным, за этим демагогическим планом скрывался другой, гораздо более реальный, че-тырехлетний план создания гигантских вооруженных сил.
В самом деле, уже на второй год власти национал-социалистов число дивизий, раз-решенных Германии Версальским договором, было утроено, достигнув 21-й.
Была создана, запрещенная тем же договором, военная авиация…
… Фон Сект первым в германской военной литературе поставил вопрос о том, что «целью современной стратегии будет добиться решения при помощи подвижных, высококачественных, способных к ведению операций сил, - без того или до того, как массы придут в движение». В связи с этим Сект требует иметь в мирное время вполне готовые к бою дивизии с тем, чтобы, по мобилизации, в них не вливалось никаких пополнений, т.е. чтобы в мирное время они содержались по штатам военного времени. Наряду с этим, Сект считает необходимым введение в Германии всеобщей воинской повинности для развертывания мощной обороноспособности страны…
… Подполковник Неринг в только что вышедшей его книге говорит:
«При мобилизации подвижные и моторизованные войска совместно с авиацией имеют задачей прикрыть собственные границы и обеспечить наступление собственной армии, а также короткими ударами нарушить мобилизацию и концентрацию противни-ка»…
… Итак, обжегшись в 1914-м году при наступлении против Франции и считая, что практически в настоящее время Франция не способна быстро предпринять активные дей-ствия, правящие круги Германии основную стрелу своих операций направляют против СССР. При этом Гитлер надеется на свою дипломатию и на то, что Франция останется нейтральной…»
Статья Сталину понравилась. Ну, разве что название слишком вызывающее. Ста-лин взял красный карандаш, и немного его переиначил: вместо «Военные планы Гитлера» получилось «Военные планы нынешней Германии». Так будет корректнее и политически грамотнее. Да и концовку нужно переделать. То есть просто переписать. После этого статья, напечатанная на бланке заместителя народного комиссара по военным и морским делам и председателя РВС СССР маршала Тухачевского, с добавленной от руки фразой «Поправки внесены рукой т. Сталина», - легла на стол главного редактора газеты «Правда», и в номере от 31 марта она увидела свет.
Ворошилов был взбешен. Хорош Коба! Даже не поставил своего друга, Клима в известность, что без его ведома его заместитель подготовил и опубликовал такую статью, где опять же ратует за возврат к механизации и моторизации армии. А как же кавалерия? Снова на задворки? Ворошилов несколько раз перечитал статью и попросился на прием к Сталину.
- Коба, что этот Тухачевский себе позволяет? – тряся перед собою газетой, дрожа-щим голосом вещал Ворошилов. – В какое сравнение могут идти механизированные части с конницей? Это же несопоставимые понятия.
- Успокойся, Клим. Так надо! - хитро улыбнулся Сталин, набивая трубку табаком. – Нужно немножко пощекотать нервы Гитлеру и англичанам. Пусть думают, что мы изме-нили свое мнение.
Ворошилов осекся и непонимающе глянул на своего высокопоставленного друга. Ему даже показалось, что Сталин ему подмигнул.
А тем временем, и в Германии, и в Европе со всей серьезностью отнеслись к статье советского маршала. На Западе испугались такой осведомленности. Это говорило о хоро-шей работе советской разведки.
4 апреля 1935 года посол Германии в СССР Фридрих фон Шуленбург попросился на прием к заместителю народного комиссара иностранных дел Максиму Максимовичу Литвинову. Литвинов предполагал, о чем может пойти речь, и не ошибся. Шуленбург пришел с единственной целью выразить недовольство по поводу статьи Тухачевского о германских вооружениях. Он не употреблял слова «протест», но видно было, что Берлин поручил ему заявить именно протест.
- Недопустимо, чтобы такое официальное лицо, в таком высоком положении, как Тухачевский, публично вычисляло размеры вооружений другого правительства, давая к тому же, совершенно неверные цифры. Ведь бросается в глаза, что Тухачевский три раза засчитывает одно и то же, - заявлял посол, на что Литвинов спокойно возразил:
- Государственным людям очень часто приходится публично указывать на разме-ры вооружений других государств. Недавно такая дискуссия, как вероятно известно, име-ла место в английском парламенте. Кроме того, в Англии же была выпущена «Белая кни-га». Во всяком случае, Тухачевский выступил открыто в печати, и германское правитель-ство имеет возможность в печати же опровергать цифры, если считает их неправиль-ными. Мы предпочитаем выступать открыто, чем, например, в разговорах с глазу на глаз рассказывать Идену о неправильном исчислении Германией своих вооруженных сил. Мы знаем, что Гитлер держится другого метода и предпочитает за нашей спиной говорить с англичанами об опасности, которую, якобы, представляет для Германии и для всей Европы наша Красная Армия, о наших агрессивных замыслах и т.п. Это дело вкуса. Мы предпочитаем не скрывать того, что думаем о политике Германии.
- Смею вас заверить, господин Литвинов, - попытался возразить Шуленбург, - что наш канцлер не ведет никаких закулисных разговоров с англичанами об СССР.
- Я основываюсь не только на сообщениях в печати, - прервал его Литвинов, - но и на признании самого Идена, что Гитлер часами говорил об СССР, хотя, конечно, Идеен не сообщил мне деталей разговоров.
Поняв, что данный раунд им уже проигран, Шуленбург умело перевел разговор на другую тему – о Восточном пакте, - договоре о взаимопомощи между СССР, Чехослова-кией, Польшей, Финляндией, Латвией, Литвой и Эстонией, в случае агрессии Германии, который готовился по инициативе Советского Союза, но так и оставшимся лишь на бума-ге из-за непримиримой позиции руководства западных стран.
Тем не менее, испуг у немцев после публикации этой статьи остался. Они поняли, что в советской России есть определенные военные круги, ориентированные не на дружбу с Германией, а на осторожность в отношениях с ней. Узелок на память завязался. Гитлер этот факт не забыл и стал думать об отмщении.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Жизнь и судьба в последние годы баловали Данилу Федоровича. Три года назад он окончил Особую группу Военной академии имени Фрунзе, после чего в его петлицах появился третий ромб комкора. В феврале 1934 года пришел приказ о назначении Сердича на стажировку командиром корпуса в Бердичев. Начинать стажировку предписывалось со стрелкового корпуса. Это несказанно расстроило боевого кавалериста. Как же так? Почему я должен командовать пехотой? Обратился за помощью к своему другу Буденному.
Ответ Буденного был очень убедителен:
- Какой же ты будешь командующий без знания всех родов войск, в том числе ца-рицы полей – пехоты? Кроме того, это ведь только стажировка. Вспомни, как ты командовал, будучи в академии, танковыми частями.
Год спустя в характеристике, написанной по окончании стажировки, отмечалось, что Сердич успешно справился с должностью командира стрелкового корпуса.
15 июня 1935 года Данило Сердич стал командиром и комиссаром 3-го кавалерий-ского корпуса, дислоцированного в Минске. Одновременно он стал начальником гарни-зона столицы Белоруссии. Здесь, кстати, Сердич служил командиром бригады в дивизии Тимошенко по окончании высших академических курсов в 1925 году.
Уже в этом, 1936-м, году его избрали членом ЦК КП(б) Белоруссии и республикан-ского Центрального Исполнительного комитета. А в высших военных кругах уже погова-ривали о том, что Данило Федорович в недалеком будущем возглавит Московский воен-ный округ. Не зря же его то и дело посылают на учебу и стажировки - Бердичев, Витебск. Теперь вот Минск. И всё горячие точки. Белорусский военный округ вообще числился в особо важных. В Генштабе и наркомате обороны о Сердиче сложилось вполне определен-ное мнение, как о знающем, умном, думающем командире, не склоняющемся ни перед какими авторитетами, если он уверен в абсолютной правоте своих мыслей и соображений. Так же твердо отстаивал Данило Федорович свои суждения в многочисленных статьях, публиковавшихся в специальных изданиях. Командующий войсками Белорусского военного округа командарм 1-го ранга И.П. Уборевич дал 4 марта 1937 года такую характеристику комкора: «Сердич за спиной имеет две кампании: империалистическую войну и гражданскую», в корпусе командирскую подготовку поставил хорошо, особенно игры с командным составом – оперативные и тактические. «Инициативен… волевой, не оглядывается, чтобы принять смелое решение. Несмотря на то, что в корпусе четыре дивизии – из них три молодые, - с работой за 1936 год справился хорошо… Беспредельно предан советской власти и партии… Соответствует вполне должности командира-комиссара кавалерийского корпуса».
Любили его и солдаты. Тем, кто не знал его, Сердич казался суровым и малоразго-ворчивым человеком. Но это было только на первый взгляд. Кто узнавал его поближе, поражался его отеческой заботе о солдатах. Он любил с ними беседовать, много и часто рассказывал им о своем детстве и юности. Рассказывать он умел, да и было ему что рассказать…
Данило Сердич (или, правильнее, по-сербски - Срдич) родился в местечке Врхови-на, что в области Лика в Хорватии, летом 1896 года. Отец его, Теодор Срдич, вместе с де-сятками своих земляков подался в начале ХХ века в Америку в поисках легкого хлеба. Даниле было тогда всего десять лет, и он остался в доме старшим мужчиной, ибо брату его, Гедеону (Геце), было всего лишь семь лет. Да еще совсем маленькая сестра Елена. Пока отец работал в Америке на одной из шахт и более или менее регулярно присылал деньги, жизнь была сносной. Но вот земляки прислали Марте, жене Теодора, письмо, в котором сообщали, что ее муж в результате несчастного случая погиб. Погоревала, пого-ревала Марта, но жить-то надо. Трое детей у нее на руках. Правда, Дане, старший, не по годам был росл и силен необычайно. Даже многие взрослые сельчане побаивались его. А в хозяйстве какой помощник! Впрочем, какой он помощник, если по полдня ежедневно торчит в этой проклятой школе. И вот мать не выдержала. Смотрела, смотрела она на старшего сына, а потом сказала, вытирая кончиком платка неожиданно повлажневшие глаза:
- Эх, мой Дане! Силен ты, как бык, руки у тебя, что у того медведя, а сидишь в этой школе. А мне приходится все делать одной…
Она смотрела на сына, а он, виновато потупившись, молчал.
- Пойду к учителю, отпрошу тебя из школы.
Но учитель парня не отпустил. На то у него были свои причины. Обладая прекрас-ной памятью, учился Данило легко. Кроме того, одновременно с отличной учебой, он де-лал для учителя доброе дело. Целыми днями, стоя у открытого окна класса, он пилил дро-ва. И в то же время внимательно слушал все то, чему учитель учил его сверстников. В конце очередного урока, учитель начинал опрашивать учеников. Редко кто отвечал пра-вильно на все вопросы. Тогда учитель звал с улицы Данилу и говорил:
- Пусть об этом расскажет Дане Теодоров.
И Данило рассказывал. Рассказывал почти слово в слово все то, о чем на уроке го-ворил учитель.
И все школу пришлось бросить. Данило, чтобы как-то содержать семью, вынужден был наняться батраком к местному помещику. Для Данилы началась новая, трудовая жизнь, о которой также было что вспомнить. Любил Данило Федорович рассказывать та-кой эпизод.
Годами он был еще мал. Но его крупная стать и умение рассказывать разные исто-рии и петь народные песни позволяли ему участвовать в ночных молодежных посиделках. И даже чувствовать себя там равным. И вот как-то раз на посиделках затеялся разговор о разном. И о том, кто в их местечке самый сильный и кто ничего не боится. И тут же несколько голосов почти хором крикнули:
- Дане!
- Я согласен с вами, - начал подзадоривать друзей рыжий Милош, - но даже он не смог бы сейчас, в полночь, отправиться на кладбище в гости к мертвецам.
- А как ты узнаешь, действительно ли он был на кладбище?
- Пусть что-нибудь оттуда принесет, - сказал Милош.
- Пусть принесет оттуда деревянный крест, - предложила одна из девушек.
Все говорили так, будто Данило не сидел с ними рядом. А он молчал и слушал.
- Никто живой не посмеет этого сделать!
- Так уж и никто?
- А тот, кто посмел бы это сделать, прослыл бы самым храбрым человеком до само-го Госпича.
Ребята всё подтрунивали и искоса поглядывали на Данилу. Но Данило молчал.
И тут вдруг поднялся Никола Богунович, которого местные жители прозывали «далматинцем», так как родом он был откуда-то с Адриатического побережья.
- Я посмею!
Удивленная молодежь на мгновение замолчала, но потом слово снова взял рыжий Милош:
- Если ты действительно это сделаешь, то мы признаем, что ты даже храбрее Дани-лы Срдича.
Никола, не говоря больше ни слова, перекрестился и направился в сторону клад-бища. Все поднялись, чтобы проводить его, и этим воспользовался Данило. Он незаметно исчез и напрямик, через лес, по едва заметной тропинке подался на кладбище. Там он, спрятавшись за могильные холмики и кресты, затаился, поджидая Николу. А вот и он сам. Остановился у крайних могил и начал креститься:
- Господи боже, прости то, что делает раб твой Никола. Я должен, чтобы выиграть спор, принести на посиделки крест. Помоги, господи, и прости.
Ночь была лунная, но малозвездная. Легкий ветерок гулял по кладбищенскому по-лю. На душе у Николы не то, что кошки скребли, а щекотали тело черти. И в этот самый момент вскакивает Данило и, осененный кладбищенскими крестами орет во все горло:
- Вставайте, мертвые! Живые пришли нас грабить!
У Николы от страха подкосились ноги и он, потеряв сознание, упал. Данило спо-койно подошел к ближайшей могиле, вырвал из земли крест и тем же, кратчайшим, путем быстро пошел назад. Спрятав крест за домом, он вышел из укрытия и приблизился к весе-ло болтавшим молодым сельчанам. Те, заметив его, насмешливо закричали:
- Эй, Дане, отнимет у тебя геройство этот далматинец Богунович.
Данило лишь передернул плечами и молча сел. Спустя какое-то время появился далматинец. Ноги дрожат, руки трясутся, лицо бледное. Коротко рассказал о том, что с ним приключилось. Грянул дружный смех.
- Вот ей богу! – божился и крестился Никола.
Но ответом был лишь еще более громкий и издевательский смех.
- Ладно, Никола, хватит врать! Ты просто трус!
Наконец, Данило не выдержал, вскочил на ноги и, подбежав к Николе, встал с ним рядом.
- Не врет Никола. И он совсем не трус.
- А ты почем знаешь? – недоверчиво спросил рыжий Милош.
Данило побежал за дом, принес крест. Бросил его посередине круга, который обра-зовала молодежь. Все резко поднялись и отпрянули. И тут Никола все понял. Он обнял Данилу, поцеловал его в обе щеки и дрожащим голосом произнес:
- Я никогда не считал себя трусом, брат Дане, но сейчас вижу, что во всех Врхови-нах нет лучшего молодца, чем ты…
Скудного заработка, который Данило получал у помещика, едва хватало на пропи-тание всей семьи. И он, четырнадцати лет от роду, подался в Белград, где устроился на один из заводов чернорабочим. Затем стал служащим в конторе, где ему очень помогала хорошая память.
В это время разразилась первая балканская война, во время которой малые балкан-ские страны (Сербия, Болгария, Греция) сводили счеты со старым своим обидчиком - мо-гущественной некогда Турецкой империей, коя сама в то время сотрясалась от взрывов младотурецкой революции. В 1912 году, увлеченный боевыми подвигами сербов в бал-канских войнах, шестнадцатилетний Данило решил отправиться в Россию и поступить там в военную школу. Когда он сообщил об этом брату Геце и сестре Еке, те заплакали. Ведь Данило стал для них отцом, а в некоторых случаях и матерью. Но решение старшего брата было окончательным, и младшим оставалось лишь прийти на дунайскую пристань, чтобы проститься с Данилой, как оказалось потом – навсегда.
Устроившись матросом на судно и прибыв в многоликую и гостеприимную Одес-су, Данило устроился грузчиком в морском порту. Потом перебрался в промышленный Екатеринослав, где устроился на Брянский завод подручным токаря. Но с мечтой о воен-ной школе не расставался. Наконец, в марте 1914 года он был принят в Гродненское воен-ное училище в качестве вольноопределяющегося. Окончил училище, когда уже вовсю по-лыхала первая мировая война. Офицерского звания ему не дали, приняли в расчет его не-российское происхождение. В звании унтер-офицера направили его в учебную команду 2-го гусарского Гродненского полка, квартировавшего в Варшаве. Но Данило с детских лет приучен был самостоятельно вершить свою судьбу. Иным путем счастья в жизни достичь невозможно. А Сердич с высоты своих прожитых лет смело смотрел на свое прошлое именно глазами счастливого человека.
Сербские военные власти еще в 1914 году заставляли попавших к ним в плен сла-вян, подданных Австро-Венгрии, вступать в особые дружины, поначалу использовавшие-ся лишь как разведотряды (вербовали в такие дружины и пленных чехов, но к ним отно-сились бережнее и возможно было лишь их добровольное согласие). Однако после не очень удачного осеннего сражения на реке Дрине эти части стали привлекаться и для во-енных действий. Пытавшихся отказаться от такой чести, в лучшем случае, отправляли в лагеря для военнопленных, в худшем, что, правда, было гораздо реже, даже расстрелива-ли.
Тем не менее, на второй год войны пришли успехи и к сербской армии. Очистив всю Сербию от врага, в 1915 году практически вся сербская армия, совершив тяжелый переход через горную Албанию, переправилась на греческий остров Корфу. Именно там, на этом красивом острове, некогда очищенном от наполеоновских войск русским флотом под командованием адмирала Федора Ушакова, и родилась идея использовать для дальнейшей борьбы массы славян, томившихся в русских лагерях.
Военнопленные немецкой и австро-венгерской армии сербской, словенской, хор-ватской национальностей, попавшие в плен на российской территории пока была возможность, переправлялись через Дунай и, оказавшись в Сербии, вливались в ряды Сербской армии, теперь уже воюя против своих бывших армий. Однако после того, как в войну на стороне Германии вступила Болгария, переправа через величайшую реку Ев-ропы была закрыта и югославяне, горевшие желанием продолжать свою войну, оказались отрезанными от Балкан и стали сосредотачиваться в южных, черноморских портах России, в первую очередь, в Одессе. Наконец, в Белграде нашли выход. Сербский король Петр Карагеоргиевич обратился к русскому царю и в Петербурге дали добро. Страны Антанты выделили средства, и в июле 1915 года объявили, что в Одессе формируется Сербский Добровольческий корпус, основу которого должны составить военнопленные австро-венгерской армии югославянского происхождения (сербы, хорваты, словенцы), а также прочие сербские, боснийские и хорватские добровольцы. В начале 1916 года с Корфу прибыла в Россию значительная часть сербского офицерства и унтер-офицерства во главе с полковником Маринковичем. Однако вскоре его сменил шестидесятилетний генерал Сербской королевской армии, бывший военный министр страны и бывший начальник Сербской военной академии, считавшийся одним из ведущих военных теоретиков Михайло Живкович, за свой характер прозванный Железным. Кстати, Живкович был активным членом монархического союза сербского офицерства и высокопоставленных чиновников «Черная рука», вынесшего в свое время смертный при-говор австрийскому наследнику престола, эрц-герцогу Фердинанду.
Местом дислокации нового воинского подразделения была определена Одесса, где тут же и был организован запасный батальон во главе с полковником Маринковичем и штаб 1-й дивизии. За три месяца активной агитации в лагерях удалось привлечь до двена-дцати тысяч человек, к которым еще следует добавить прочих добровольцев. Дивизию включили в состав 6-й российской армии, но позволили пользоваться уставом армии сербской и присягать не русскому царю, а сербскому королю.
Узнав о формировании подобной части, Данило Сердич тут же подал рапорт сво-ему командиру и отправился в Одессу. Поначалу офицеры относились к Сердичу так же, как и к военнопленным – как к пушечному мясу. В дивизии царила жесткая, порой жесто-кая дисциплина с рукоприкладством офицеров и разного рода наказаниями провинившихся. Когда же Сердич объяснил, что он не военнопленный, а доброволец, да еще и закончивший русские офицерские курсы, отношение к нему резко изменилось.
Вообще, очень странной была эта воинская часть. С одной стороны, русское ко-мандование никаких особых надежд на эту дивизию не возлагало, понимая, что довольно мало проку от части, сформированной из бывших военнопленных вражеской армии, да к тому же еще сформированной на принудительной основе. Потому и с вооружением ее не торопились – выдали старые винтовки, без штыков и почти без патронов, забыли или не захотели, оснастить пулеметами. С другой же стороны, коль уж такая дивизия организо-вана, ей нужно найти применение. Вот и было принято решение в августе 1916 года под предлогом охраны румынского короля направить дивизию в Румынию, в Яссы, а через некоторое время – в Добруджу, на фронт в составе русского корпуса генерала Зайончковского. Именно там, в Добрудже, не так уж и далеко от сербской территории, и состоялось боевое крещение сербских добровольцев. Впрочем, крещением это назвать очень и очень трудно.
К середине октября дивизия практически без потерь добралась до города Черново-ды, что на берегу Дуная. Непрестанно лили дожди, дули холодные ветры. Командир дивизии полковник Хаджич, по непонятным причинам не стал занимать черноводскую переправу через реку, а отправил дивизию длительный и весьма трудный переход в направлении на город Силистрию. Поскольку Дунай прикрывал правый фланг дивизии, командование даже не удосужилось выставить наблюдателей за переправой, чем и воспользовался противник. Быстро заняв переправу у Черноводов, командование 19-й пехотной немецкой дивизии отправило в погоню за сербами хорошо вооруженную кавалерийскую часть в составе 2-й кавдивизии австрийцев под командованием Макензена и 1-го кавалерийского полка, входящего в состав 19-й пехотной дивизии германской армии. И у самой Силистрии произошел бой Сербского добровольческого корпуса с врагом. Но, как уже отмечалось, боем это было назвать очень трудно. Нападение с тыла вражеской конницы было столь стремительным, что сербы еще не успели даже развернуться, а кавалеристы уже врезались в походные колонны. Началась в прямом смысле этого слова рукопашная схватка. Но силы были очень неравными - всего за несколько часов добровольцы были практически вырезаны, и даже наступившая ночь не спасала сербов от преследования и смерти. Лишь незначительная часть добровольцев добралась на лодках, отнятых в панике или просто взятых у местного населения, добралась до крепости Констанца и укрылась за ее стенами. Еще одну часть выручили подоспевшие на помощь казачьи отряды, остановившие немцев.
В ноябре 1916 года в Одессу из Румынии вернулось лишь менее тысячи человек. Тем не менее, полковника Хаджича стали величать «героем Добруджи», многих офицеров наградили орденами. Получил своего Георгия и Данило Сердич, у которого из всего взвода осталось лишь 10 человек.
Несмотря ни на что, идея добровольческого корпуса не умерла. А посему возвра-щенцам под страхом смертной казни было запрещено распространяться о разгроме. Снова заработали агитаторы, и уже в январе семнадцатого в районе немецких колоний Гросс-Либенталь – Одесса началось формирование частей 2-й сербской добровольческой диви-зии, а уже в мае она была переброшена в район Вознесенк-Александровск-Березовка. В Одессе остался лишь запасный батальон да организована офицерская школа для покрытия потребностей в младшем офицерском составе. Численность 2-й дивизии вскоре достигла 15 тысяч человек, однако постоянное недоедание, жестокая дисциплина с рукоприкладст-вом офицеров и вспыхнувшая национальная вражда между хорватами и сербами не позволяли считать ее полноценной боевой единицей. Национальная же вражда возникла потому, что хорваты не желали присягать сербскому королю Петру, считая, что Хорватия после войны должна стать независимым государством. В результате вспыхнул бунт, жестоко подавленный сербами, в результате чего часть хорватов предпочла вернуться в лагеря для военнопленных.
Но и хорватские офицеры, случалось, высказывали свою непокорность. Так, капи-тан Вилко Марион написал рапорт на имя генерала Живковича, в котором отказывался от присяги сербскому королю Петру. И мотивировал свой отказ тем, что ему по душе не «ве-ликая Сербия» и не «великие» Хорватия и Словения, а только объединенная демократическая Югославия. Капитан Марион заявил начальству, что больше не желает участвовать в бессмысленной войне. Мариона собирались судить в корпусе. Говорили об офицерском суде. Но, в конце концов, решили передать мятежного хорвата русскому командованию, а оно, не долго думая, сослало его в Сибирь.
Впрочем, доставалось и сербским добровольцам. Так, в истории корпуса остался, например и такой факт. Молодой вольноопределяющийся, бывший военнопленный солдат австро-венгерской армии, весельчак и запевала Эмиль Чопп, возмущавшийся постоянными издевательствами над солдатами, к тому же постоянно выступавший против продолжения войны, был арестован. Сначала это было известно только офицерам 2-го полка, где служил Чопп. Однако затем вся дивизия узнала, что Чопп арестован, пытался бежать из тюрьмы, но был схвачен и приговорен к смертной казни. После этого Чопп снова сбежал из тюрьмы. Преследовавшие его охранники стали стрелять и тяжело ранили. Бегло осмотрев беглеца и решив, что он мертв, преследователи вернулись в часть. Однако Чопп выжил. Его подобрали крестьяне в окрестностях Одессы, спрятали и вылечили. Впоследствии, кстати, Эмиль Чопп вступил в ряды Красной армии и дослужился до командира полка.
После неудач с призывом хорватов, сербские эмиссары переключились на вербовку чехов. При этом заканчивали каждое свое выступление примерно одними и теми же словами:
- Немцы перебили много народа в Сербии, много нашего люда умерло, и нам в но-вой Сербии нужно заселять наши деревни и заполнять штат служащих, которых негде бу-дет взять…
В результате удалось завербовать около двухсот братьев-славян, да еще триста чешских офицеров согласились вступить в сербскую армию потому, что там давали на один чин больше, нежели данные офицеры имели в австрийской армии.
Формирование корпуса растянулось на целых полтора года (впрочем, это не меша-ло недоформированному корпусу принимать активное участие в боях), и к началу семна-дцатого года сорокатысячный Югославянский корпус, стал полновесной боевой единицей русской армии. Усердие Данилы Сердича не прошло даром – уже в конце 1916 года он был назначен командиром взвода в 1-й Сербской дивизии. Был дважды ранен. Войну заканчивал полным Георгиевским кавалером, получив все четыре креста за храбрость и смекалку. Причем, два из них в январе семнадцатого года вручил нему перед строем лично великий князь Сергей Михайлович. По этому случаю был устроен парад в Вознесенске, где располагался штаб корпуса.
Вечером, после парада к командиру взвода Данило Сердичу подошел солдат его же роты Никола Грулович и предложил прогуляться по городу. Сердич уже давно присмат-ривался к этому человеку. Его природный ум, образованность и активность притягивали к нему многих солдат и унтер-офицеров не только своей роты, но и полка. Холодный ветер и снег, слепивший глаза – не лучшее время для прогулок. Но на одной из ближайших улиц Грулович остановился у незнакомого Сердичу дома.
- Войдем? – предложил Грулович.
Сердич удивленно пожал плечами, но, тем не менее, вошел вслед за рядовым. Од-нако еще более удивился, когда увидел в этом доме немало знакомых солдат и унтер-офицеров своего полка: Алекса Дундич, Юракович, Гербанов , Чанак, Ковачевич… Это была первая подпольная организация солдат и унтер-офицеров Югославянского добро-вольческого корпуса. Одним из руководителей этой организации как раз и был Никола Грулович. Кстати, после хорватского бунта и привлечения чехов, командование корпуса приняло решение о переименовании – слово «сербский» было заменено на «югославян-ский», что больше соответствовало правде.
В таком состоянии сербские части застала Февральская революция.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Именно Февральская революция и стала первым событием, которое по-настоящему потрясло и перевернуло все мысли Сердича. Весть о свержении царя докатилась до Одес-сы в считанные дни. В русской армии тут же начался разброд. Солдаты Одесского гарни-зона вышли на улицы. Начались стихийные митинги, братания с офицерами. И вот эта радостно-безликая воинская толпа подошла к штабу Югославянского добровольческого корпуса и остановилась. Раздались возгласы: «Да здравствуют добровольцы! Да здравст-вует Сербия!» Тысячи глаз с ожиданием смотрели в окна дома, где помещался штаб кор-пуса. Но вместо ответа молчание – там воцарилось смятение и нерешительность. Генерал Живкович не желал высказываться по этому поводу. Штабные офицеры стали нервни-чать. Терпение ожидавшей толпы было на исходе. Начали раздаваться отдельные посви-сты и выкрики. И в этот момент инициативу на себя взял унтер-офицер Душан Семиз, член подпольной организации Груловича. Преодолев заслон из стоявших стеной у окон высших офицеров штаба, он вышел на балкон и, взмахивая рукой, заговорил с русскими солдатами на ломаном русском языке:
- Братья! От имени тех, которые с вашей помощью взялись за винтовки, чтобы с вашей помощью пробивать путь своей кровью к свободе своего отечества и своим люби-мым, брошенным на милость и немилость своих вековых врагов, от имени югославянских революционеров восклицаю: да здравствует русская свобода – очаг свободы всего мира, свободы угнетенных, обиженных!
Это было именно то, чего ждали в тот момент все те, кто собрался перед зданием штаба. Русские солдаты и офицеры в восторге ворвались в сербский штаб, стали обни-маться и целоваться с сербами. Препоны были сломаны, и теперь уже югославянские доб-ровольцы снова могли выйти на улицы и влиться в торжествующие толпы народа. Хотя штабистов корпуса такая свобода явно не радовала. О дисциплине в корпусе просто при-шлось забыть.
Но препоны были преодолены и с другой стороны – в сербских казармах появились агитаторы из разных российских партий. Разумеется, и от большевистской тоже. А поскольку бывшему батраку Сердичу лозунги большевиков пришлись по душе больше всего, довольно скоро он стал членом Югославянского революционного союза, в который переродился тот самый кружок, выйдя из подполья после Февральской революции. Так он стал полноправным участником русских революционных событий.
В корпусе стало известно о том, что 1 марта 1917 года Петроградский Совет рабо-чих и солдатских депутатов издал приказ №1, предлагавший всем солдатам гвардии, ар-мии, артиллерии и флота во всех частях и на судах создавать комитеты из выборных представителей. Солдаты Добровольческого корпуса потребовали, чтобы и у них были созданы такие же комитеты. Однако генерал Живкович отреагировал на это предложение весьма жестко:
- Корпус подчиняется своему собственному уставу и в этом отношении независим от русского командования.
Когда же 30 марта был обнародован приказ №51 Главного штаба русской армии об организации комитетов и в Добровольческом Югославянском корпусе, в штабе корпуса вынуждены были подчиниться. По решению командования корпусного комитета был из-бран спокойный и рассудительный полковник медицинской службы Жерайич. Вслед за главным, были созданы также и ротные, батальонные, полковые комитеты, возглавили которые, разумеется, офицеры, лояльные командованию. Однако Груловича и его едино-мышленников такое положение дел категорически не устраивало, и они стали создавать нелегальные солдатские комитеты, вошедшие вскоре в контакт с одесскими большевика-ми.
Сердич некоторое время был на распутье. Он полагал, что после февральских со-бытий, все недоразумения и все острые вопросы будут устранены. Но пока все оставалось по-старому. С одной стороны, он был офицером, и офицером достойным, храбрым и рас-судительным. Но, с другой стороны, выбился он в люди из батраков… Потому и стал он популярным не только в кругу офицеров дивизии, но и среди солдат.
Подпольный солдатский комитет принял решение об участии в первомайской де-монстрации. Его призыв оказался сильнее штабного запрета. Многие солдаты и 1-й, и 2-й дивизий влились в колонны демонстрантов и в Одессе, и в Воскресенске.
Однако в ночь на 2 мая в корпусе начались аресты членов Войскового революци-онного комитета. Узнав об этом, солдат едва не подняли мятеж. Пытаясь избежать его, генерал Живкович приказал освободить арестованных. При этом он принял решение уст-роить массовый опрос, так называемый плебисцит среди офицеров и солдат корпуса, каж-дый из которых должен ответить на вопросы: остается ли он в корпусе и намерен ли он и дальше служить сербскому королю или хочет перейти в русскую армию?
В ответ тут же началась массовая подача рапортов о выходе из корпуса. До 3 мая из корпуса ушла около шести тысяч солдат, 120 офицеров и 41 юнкер. 3 мая генерал Живко-вич приказал создать в корпусе комиссию, которой надлежало провести проверку в пол-ках с целью выявления настроения солдат и офицеров. В этот период активно заработали, наседавшие на соотечественников с двух сторон – с одной стороны, офицеры, настаивав-шие на том, чтобы корпус в полном боевом составе вернулся на родину; с другой стороны, члены полковых солдатских комитетов, предлагавшие каждому честному сербу, хорвату, словенцу принять участие в разворачивающихся революционных событиях в России. С каждым офицером говорили лично. Дошла очередь и до Сердича. Его вызвал к себе подполковник Светозар Хаджич. Разговор получился недолгим.
- Будешь ли, Срдич, продолжать службу в добровольческом корпусе – службу до-рогому отечеству и королю Петру?
И уже долго не пришлось ему думать.
- Остаюсь в России, - твердо ответил он.
- Запомни, Срдич! – сказал Хаджич. – Ты предаешь короля и Отечество. Еще вчера ты был героем, получал ордена, которые сейчас украшают твою грудь. А сегодня ты хо-чешь бросить свою часть, хочешь дезертировать. Послушай совета: лучше тебе вместе с нами вернуться на родину, чем оказаться в русском лагере для военнопленных! Русские ведь тебя жалеть не станут. А так ты вернешься к своему клочку земли, к своей семье, к своему королю.
Ответ Сердича прозвучал тут же:
- Земли у меня нет, я был сельским батраком, работавшим на других. Не знаю я, ос-тался ли из моей семьи кто в живых после этой войны. А что касается короля, то я против всех королей, какого бы то ни было сорта.
В июле 1917 года Временное правительство поставило перед штабом корпуса во-прос об отправке корпуса на фронт. В ответ на это генерал Живкович выдвинул свое контртребование: мы готовы воевать, но отправьте нас во Францию. Более того, генерал вновь устроил плебисцит по этому вопросу. Однако, к его удивлению, во Францию согласилось перебраться не более тысячи военнослужащих.
Кстати, чтобы уж совсем закрыть тему Югославянского Добровольческого корпу-са, отмечу, что штаб его оставался в Одессе до ноября семнадцатого, когда к власти в го-роде пришли большевики. После этого сербы разделились. Одна часть отправилась из Одессы в Мурманск, чтобы оттуда переправиться, наконец, во Францию. Впрочем, этим повезло меньше всего: волею Антанты этот отряд был задержан в Мурманске и участво-вал в борьбе с советской властью. Другая часть присоединилась к формировавшимся час-тям белой гвардии. Более того, некий полковник по фамилии Серб сформировал отряд численностью до 500 человек, связался с Деникиным и двинулся на соединение с его час-тями. Но недалеко от Царицына полковник Серб погиб. Часть сербов предпочла вернуться в лагеря для военнопленных, откуда вскоре были депортированы на родину. Остальные, меньшая часть, примкнули к отрядам Красной гвардии.
***
На собрании Югославянского революционного союза было решено разделиться на две группы. Одна, во главе с Груловичем и Ковачевичем, отправилась в Дарницу, тогда еще пригород Киева. Вторая, возглавляемая Максимом Чанаком и Сердичем, – в Екатери-нослав.
- Зато теперь повидаюсь с Антониной, - вдруг подумалось Сердичу, и в его памяти всплыла симпатичная сестра милосердия, жившая теперь с родителями в Александровске-Грушевском.
Судьба то и дело возвращала его в прежние места, и он снова попал в бурлящий Екатеринослав, где по центральной улице города – Екатерининскому проспекту одна за другой шли манифестации солдат, рабочих, горожан.
В Екатеринославе уже Сердич знал, куда следует идти. И он повел своих товари-щей на Брянский завод (ныне это Днепропетровский металлургический завод имени Г.И. Петровского), где вновь встал у токарного станка. Впрочем, сейчас ситуация была не-сколько иная, нежели до войны. Руководство завода посчитало прибывших сербов воен-нопленными, а раз так, то и условия работы оказались для них несколько иными – и пла-тили им меньше, и требования к дисциплине были жестче. Несогласные с таким подхо-дом (ведь Временное правительство объявило всех военнопленных свободными), друзья-товарищи решили направить Максима Чанака в Дарницу посоветоваться, как быть, с Гру-ловичем и другими. Однако тот вернулся еще более расстроенным. Оказалось, что все «киевляне» вновь были помещены в лагерь для военнопленных. Срочно собрались на со-вещание, что же делать. И решили, что следует направить в Петроград для консультаций Чанака, а в Екатеринославе за старшего останется Сердич. Так и сделали, однако отбыв-ший в столицу России Чанак пропал – несколько недель от него было никаких вестей. И тогда было принято решение отправить в Питер Сердича.
В Петрограде он оказался лишь в середине июня. И сразу же попал в бурлящий ко-тел событий. Целыми днями бродил Сердич по ровным, ухоженным улицам столицы, лю-бовался его красотой и размахом – ведь это был самый большой город, в которых ему до-толе доводилось бывать. Пытался найти следы Чанака, но безуспешно. Тем временем, деньги, собранные на дорогу его товарищами заканчивались. Пришлось искать работу. Поступил токарем на Невский механический завод. Рабочие сразу заметили этого огром-ного, говорящего с каким-то забавным акцентом, но компанейского молодого человека.
Наступил июль 1917-го. Месяц, который мог стать определяющим в последующем ходе российской истории. Мог, однако же, не стал. По воле (а может вопреки воле) Вре-менного правительства. И для Сердича – это было самое тяжелое время. Необходимо бы-ло окончательно определиться политически. Ведь разобраться в происходящих событиях ему, иностранцу, плохо владеющему русским языком, было нелегко. Ежедневно он видел и слушал массу агитаторов: большевиков и меньшевиков, эсеров и анархистов. И все они называли себя революционерами, социалистами. Но как узнать, чья правда истинна, чья программа по-настоящему революционна? Да, именно революционна, поскольку он еще в Одессе решил посвятить себя революционной борьбе.
Ключевым моментом в поисках единственно возможного для него пути явилась рабочая антиправительственная демонстрация 16 июля. Данило Сердич, влекомый стихией протеста, вышел на нее вместе со своими товарищами-невцами.
Шли, тесно сомкнув ряды. Впереди красный флаг. В руках у некоторых плакаты с революционными лозунгами: «Долой Временное правительство! Да здравствует Учреди-тельное собрание!» «Вся власть советам солдатских и рабочих депутатов!». Пели револю-ционные песни. Выкрикивали большевистские требования. И вдруг в передних рядах произошло некоторое замешательство. Потом кто-то крикнул:
- Казаки!
Колонна всколыхнулась, поредела. Некоторые начали разбегаться, другие стали ложиться на мостовую, таким образом пытаясь остановить лошадей и спастись от сабель-ного вихря. Сердич заметил, как из-за угла, со стороны Невского проспекта, вылетела на полном скаку с обнаженными саблями казачья полусотня. Лошади уже врезались в первые ряды рабочих и сабли, сверкая в солнечных лучах своими холодными лезвиями, начали рубить направо и налево. Мысль у Данилы Сердича сработала мгновенно. Он прекрасно знал, что кавалеристы, в основном, рубят правой рукой, а значит, и с правого бока лошади. Данило большим резким прыжком оказался с левого бока одной гнедой лошади. И пока казак, увлеченный своим яростным порывом, замахивался правой рукой, чтобы в следующий миг покончить с безоружным рабочим-демонстрантом. Сердич своими длинными могучими руками ухватил казака за гимнастерку и со всей силы потянул на себя. Потеряв равновесие, казак свалился с лошади, выронив саблю. Данило подхватил ее и на лету рубанул ею бывшего владельца. Размахивая саблей вокруг себя, он расчищал путь к отступлению. Демонстранты-невцы, увидев это и услышав призывные восклицания Сердича, устремились к нему. Но уйти Сердич и его товарищи не успели. Опомнившиеся казаки окружили их со всех сторон и, быстро сжимая кольцо, принудили сдаться. Как демонстрантов, оказавших сопротивление войскам, невцев во главе с Данилой Сердичей под усиленной охраной препроводили в Петропавловскую крепость. Арестованных всех по очереди допросили. Естественно, самое большое обвинение пало на Сердича. Он был обвинен не только в участии в запрещенных Временным правительством демонстрациях, но и в том, что ранил саблей казака, исполнявшего служебный долг. Сердич скрыл свое происхождение, назвавшись отпущенным военнопленным-венгром, и делал вид, что не понимает по-русски. Впрочем, это не спасло его от тюрьмы, куда его снова отвели после допросов дожидаться суда.
Как пытались привлечь к суду и лидеров большевиков, выведших своих соратни-ков на улицы. Но Ленин с Зиновьевым предпочли суду шалаш в Разливе. И министр юс-тиции Малянтович, и прокурор Петроградского района Вышинский (тот самый будущий сталинский «сокол» юстиции) прикладывали все усилия, чтобы найти и арестовать буду-щих вождей революции. Однако же, матушка-история решила по-своему.
Там, в Петропавловке, Данило Сердич провел почти три месяца – с 1 августа по 25 октября. И именно там произошло интересное мимолетное знакомство будущего совет-ского комкора с бывшим военнопленным австро-венгерской армии Йосипом Брозом, бу-дущим маршалом Югославии и вождем югославской компартии и страны в целом, во-шедшим в историю под именем Тито, который также принимал активное участие в июль-ских антиправительственных демонстрациях.
Они встретились довольно неожиданно, на прогулке по обширному двору крепо-сти. Услышав в толпе заключенных знакомый говор, Сердич, пробрался к нему поближе и спросил по-сербски:
- Ты кто такой? Откуда?
Иосип рассказал новоявленному земляку, что он также из военнопленных, из ниж-них чинов, с пятнадцатого года находился в плену, недавно вот приехал в Петроград, с намерением вернуться домой, но волна антиправительственных демонстраций захватила и его. Так он и оказался в тюрьме.
Судьба Броза была иной – разобравшись, что он и в самом деле военнопленный ав-стро-венгерской армии, его через несколько дней освободили из тюрьмы и отправили в лагерь для военнопленных под Пермь, в городок Кунгур. Что же касается Сердича, то с ним также разобрались и поняли, что никакой он не военнопленный, потому и должен сидеть в Петропавловке до самого суда.
Зато другое знакомство имело для Сердича гораздо большее значение. Он оказался в одной камере с большевиком Степаном Парамоновым. Этот уверенный в себе и в правоте своих идей человек изо дня в день, спокойно и размеренно, но довольно убедительно объяснял молодому сербу, а вместе с ним и другим заключенным, кто такие большевики, чего они добиваются и каковы их конченые цели. Так, в мрачных казематах Петропавловской крепости получил Данило Сердич свое первое политическое образование.
Днем, 25 октября, в крепость ворвались вооруженные отряды красной гвардии. Все политические заключенные были освобождены.
- Сейчас или никогда! Пришел наш час! – провозгласил Степан Парамонов.
Затем отыскал глазами Сердича и заговорщически подмигнул ему:
- Товарищ Сердич, вперед!
Подпавший под влияние умелого большевистского агитатора, еще не очень разби-равшийся в политических реалиях, Сердич согласно кивнул. Ему вручили винтовку и он отправился в штаб большевиков – Смольный институт (в котором до недавнего времени обучались девицы из благородных семейств). Через день его избрали начальником Свод-ного Петроградского интернационального отряда Красной гвардии.
В конце ноября его вновь вызвали в Смольный. Там руководство Югославянского революционного союза дало Сердичу новое задание. Его снова ждал Екатеринослав. Ему дали неделю, чтобы он смог туда добраться и пополнить свой отряд примкнувшими к большевикам бывшими военнопленными австро-венгерской армии.
Раскинувшийся по обоим берегам Днепра крупный промышленный центр слобод-ской Украины, где остались развалины некогда одной из первых казацких крепостей Ко-дак, Екатеринослав был основан в 1776 году фаворитом Екатерины Великой светлейшим князем Потемкиным-Таврическим в самый канун ее путешествия в Малороссию и недав-но присоединенную князем Тавриду. Дабы не одним «потемкинские» деревни показы-вать царице-матушке, но реальные города. Правда, в том месте на правом берегу Днепра, где был изначально заложен Екатеринослав, спустя всего несколько лет разразилась эпидемия холеры, и город был перенесен чуть выше по течению реки. Впрочем, и выгода от этого кое-какая получилась: место оказалось возвышенное, расположенные рядом три могучие холма дозволяли горожанам сравнивать Екатеринослав с вечным Римом, который, как известно, тоже был заложен на трех холмах.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Николай зачастил в гости. Он делился с Антониной Савельевной своими архивны-ми изысканиями и не известными пока ей по каким-либо причинам сведениям о ее муже. Она же продолжала рассказывать своему молодому знакомцу все, что сама знала о том времени, о жизни Данилы Сердича и его сослуживцах, о своей собственной судьбе. Она показывала ему старинный семейный фотоальбом. Пожелтевшие от времени фотографии родителей, мужа. А вот и молодой, симпатичный, очень похожий на Сердича курсант – сын Слава.
Антонина Савельевна вздохнула.
- И сына моего тоже убили. Славочку… Характер у него тоже твердый был.
Николай понял, что речь пойдет сейчас о сыне. Сыне репрессированного комкора, на судьбе которого, естественно, не могла не отразиться судьба отца.
Неожиданно из Москвы позвонила Феодосья Лукьяновна. Антонина Савельевна сняла трубку и тут же узнала взволнованный голос матери.
- Что случилось, мама?
- Тонечка, не волнуйся. Слава решил жениться.
- Как жениться? Без нас решил? Без нашего ведома и согласия? На ком?
- На Вале Громовой.
- Кто такая?
- Сестра Сережи Громова, Славиного одноклассника.
Услышав подобный разговор, Данило Федорович подошел к жене.
- Что за спешка? – проворчал он.
Антонина Савельевна растерянно смотрела на мужа, не откликаясь на алекания ма-тери. Данило Федорович выхватил трубку. Желваки на его скулах заходили от гнева.
- Алло! Феодосья Лукьяновна, Славка дома?
- Нет его Данилушка. В загс они пошли.
- А вы куда смотрели? Где вы были?
- Что я, Данила. Ведь он не мальчик. За ним не уследишь все время. А этот Сережка и свел его с сестрой…
- Ну, вот что, - Данило Федорович немного помолчал. – Передайте им обоим, пусть срочно выезжают в Минск. Мы здесь с ними сами разберемся.
Данило Федорович сердито повесил трубку.
- Какой мальчишка! Без согласия родителей! Даже ничего не сообщил. Пусть толь-ко приедет! Я ему покажу!
Данило Федорович раздраженно ходил по комнате. Зашел в свой кабинет. Снял с гвоздя лошадиную плеть.
- Видно, плетки он еще не нюхал.
Тут опомнилась Антонина Савельевна. Подошла к мужу, прижалась. Заглянула в глаза.
- Успокойся, Данилушка. Я тоже не хочу, чтобы он женился. Ведь он же еще на но-ги не встал, только еще учиться начал в военном училище. Но ты вспомни, Данилушка, как мы-то с тобой поженились. Неужто мои родители были согласны?
Сердич посмотрел на жену. Тут же оттаял, улыбнулся.
- Ладно, приедут, поговорим. Разберемся.
Но встретить сына с невесткой Даниле Федоровичу не довелось. Через день, когда должны были приехать Слава с Валей, на дом к комкору явился адъютант с донесением, что неожиданно прибыл Уборевич.
- Придется тебе ехать одной на вокзал, - обратился Сердич к жене. Я обязан встре-тить командующего. Саша тебя отвезет и во всем поможет.
- Конечно, Антонина Савельевна, - кивнул Саша Огородников, шофер. – Все будет в порядке.
Всего лишь восемь дней назад в штабе округа завершились командные штабные игры, в которых Сердич, возглавляя «синих», успешно противостоял и затем удачно контратаковал «зеленых», командовал которыми бывший соратник Данилы Федоровича по Первой Конной комкор Елисей Горячев. А нынче неожиданно нагрянул с проверкой в 3-й корпус сам командующий округом командарм 1 ранга Иероним Петрович Уборевич. Данило Федорович удивился этому визиту, но был рад, что командующий может воочию убедиться в постоянной готовности вверенных ему частей и всего Минского гарнизона, который возглавлял Сердич. Уборевич проехался по всем кавалерийским и артиллерий-ским частям. Особенно задержался в механизированном полку, новшестве, не так давно появившемся в составе Красной Армии. Подробно расспрашивал комполка о делах, о ну-ждах, интересовался его мнением о необходимости подобных частей. Ответы комполка, по всему было видно, удовлетворили командующего.
После этого он в сопровождении Сердича направился в штаб.
- Что же, я удовлетворен всем увиденным, - четко, по-военному поставленным го-лосом произнес Уборевич. – Впрочем, в тебе я, Даниил Федорович, и не сомневался.
- Спасибо за комплименты, Иероним Петрович, - Сердич слегка склонил и тут же снова поднял голову. – Но могу ли я спросить?
Уборевич согласно кивнул:
- Разумеется!
- Что послужило причиной столь неожиданного твоего визита?
- В ближайшую неделю с инспекцией в округ должен прибыть маршал Тухачев-ский. А ты сам понимаешь, что в твои подразделения он наведается обязательно. Вот и решил я для полного успокоения проверить корпус и гарнизон.
- Теперь все ясно. Ну что ж, Михаила Николаевича мы всегда рады видеть…
Сердич немного помолчал, затем вопросительно взглянул на Уборевича:
- Я слышал, у него неприятности с Ворошиловым?
Уборевич ответил не сразу. Встал, одернул китель, посмотрел Сердичу в глаза и лишь после этого сказал:
- Ерунда! Никаких неприятностей нет. Просто у двух маршалов различные взгляды на механизированные части.
В это время зазвонил телефон. Сердич медлил, желая дослушать до конца мысль Уборевича. Но тот замолчал. Тогда комкор поднял трубку.
- Сердич у аппарата!
- Даниил Федорович, это Берман, - раздался в трубке хрипловатый голос наркома внутренних дел Белоруссии. – Мне бы надо с тобой сегодня увидеться. Ты как?
- Если надо, товарищ Берман, буду.
Уборевич, услышав это имя, вздрогнул, лицо побледнело.
- Прекрасно, - ответил Берман. Тогда я жду тебя в 19.30.
Сердич положил трубку.
- Прости, Даниил Федорович, что не могу уделить тебе больше времени. Масса других дел.
Сердич встал, подошел к Уборевичу.
- Жаль. Я уж хотел чайку приказать. Поговорить бы мне с тобой хотелось, Иероним Петрович.
- Как-нибудь в другой раз, - чуть натужно улыбнулся командующий. – У меня, дей-ствительно, еще дела, которые необходимо завершить сегодня.
Они пожали друг другу руки. Уборевич вышел. Сердич проводил его к машине.
- Мои замечания по сегодняшней инспекции получишь в ближайшие два дня, - Уборевич козырнул, и машина тронулась.
Данило Федорович еще несколько секунд смотрел вслед удалявшейся машине ко-мандарма, затем взглянул на часы. Подошел адъютант. Сердич повернулся к нему.
- Передай Огородникову, пусть через двадцать пять минут подает машину.
- Он уехал на заправку, товарищ комкор. Думаю, что к этому времени как раз вер-нется, - ответил адъютант.
Сердич понимающе кивнул.
- Сына куда-нибудь повез?
Адъютант замялся.
- Устава не знаешь? Отвечать нужно быстро и внятно, когда командир спрашивает.
- Так точно, товарищ комкор, повез. Но куда, не знаю.
Сердич улыбнулся и махнул рукой.
- Если к этому времени Огородников не вернется, пришли другую машину.
- Есть, - козырнул адъютант.
Данило Федорович направился к себе в кабинет. До встречи с Берманом оставалось сорок минут. Зачем он понадобился наркому внудел? И что это за срочное дело? Сердце у Сердича екнуло о т недоброго предчувствия. Не часто приходилось им встречаться, да и то лишь по делам, но у Данилы Федоровича давно сложилось мнение о наркоме, как о человеке, который скорее способен потерять своего друга, чем свое место. Впрочем , Сердич винил в этом не Бермана, а наркомат, который тот возглавлял. Не зря же после того, как во главе НКВД встал бывший секретарь ЦК коротышка Ежов, критерии оценки личности его сотрудников изменились коренным образом. А Берман был не просто сотрудником, он возглавлял республиканский наркомат. Значит, и поведение его должно быть соответствующим.
И все же Берман впервые вот так, по прямому проводу, из кабинета в кабинет, свя-зался с Сердичем и пригласил его к себе. А это уже наводило на нехорошие мысли, в пра-вомерность которых, впрочем, верить пока не хотелось. Потому и решил Данило Федоро-вич не звонить пока домой, не волновать жены и сына.
Нарком встретил Данилу Федоровича довольно приветливо. Сразу усадил на чер-ный кожаный диван и сам сел рядом. Положил свои маленькие пухлые ладошки на такие же пухлые коленки, и Сердич вдруг явственно ощутил в этой позе наркома какое-то внут-реннее напряжение и скованность, которые тот довольно умело прятал в себе.
- Как самочувствие, Даниил Федорович?
- Спасибо, на это, слава богу, не жалуюсь, - удивленно ответил комкор.
- Угу… - Берман немного помолчал, потом вдруг резко переменил позу, мгновенно согнав с себя скованность и напряжение, скрестил на груди руки и улыбнулся:
- А на что или, может, на кого жалуешься?
- Ты меня для того только и вызвал, чтобы это спросить? – парировал Сердич.
- Разумеется, нет.
Берман еще на несколько секунд задумался: стоит ли переходить сразу к делу или спросить еще о чем-нибудь? Решил все же сразу перейти к делу, ведь они оба люди заня-тые, к тому же, Сердич и так уже понял, что вызвал его к себе Берман не спроста.
- Я слышал, к тебе сегодня наведывался Уборевич? Что-нибудь серьезное?
Ого, насторожился в тот же миг Сердич, хорош же у него слух, коли услышал та-кое. Ведь приезд к нему Уборевича был неожиданным, не планировавшимся заранее. не-ужели следит? И если следит, то за кем: за ним или за мной? И тут Данило Федорович поймал на себе вопросительный взгляд бездонных, серых глаз наркома. Казалось, он смотрел на него, Сердича, сверху вниз. И это несмотря на немалую разницу в росте между ними. Вдруг до Данилы Федоровича дошла, что Берман в эти несколько мгновений, пока длилась пауза, успел встать каким-то незаметным образом и действительно смотрел на Сердича сверху вниз.
- Да так, армейские дела, о которых, в общем-то, докладывать не положено, - нако-нец ответил Данило Федорович.
- Ну да, понятно, - кивнул нарком. – О чем-нибудь серьезном говорили?
А вот это уже бесцеремонность, вспыхнул Сердич; но вслух произнес другое:
- Это что, допрос?
- Нет, нет, нет! С чего ты взял? – замахал рукой Берман.
- Может, это имеет какое-то отношение к тому делу, из-за которого ты меня вы-звал?
- В общем-то, да, - немного помолчав, ответил Берман.
- Тогда объясни мне суть своего вопроса, - продолжал наступать Данило Федоро-вич. – Мы, кадровые военные, в служебное время не привыкли говорить о несерьезном.
Глаза их встретились еще раз. Нарком не выдержал первый, отвел взгляд в сторону, затем медленно стал прошагиваться по своему просторному кабинету. Он сейчас попал в неудобное положение: в инструкции, полученной им из Москвы, не было указано, как действовать в этом случае. Говорить ли всю правду, или чуточку попридержать ее? Но этого Сердича не перехитришь. Он сам тебя скорее наизнанку вывернет, чем ты его. Вот и выкручивайся, как хочешь. Нарушишь инструкцию, разболтаешь государственную тайну – у Николая Ивановича Ежова разговор будет коротким: вмиг приклеит ярлык врага народа. Если же не выполнишь инструкцию, ничего толкового не добьешься, в Москве тоже по головке не погладят. В лучшем случае схлопочешь выговор.
Берман остановился, украдкой скосил глаза в сторону сидевшего на диване Серди-ча. Тот молча, но настойчиво ждал. Нет, с такими, как Сердич, лучше не кривить душой – тут же поймают.
- Хорошо, - произнес Берман как бы для себя, а затем повернулся к гостю. – Тут вот какое дело, - он снова подошел к дивану и сел. – У товарища Ежова есть документы, сви-детельствующие о том, что маршал Тухачевский и командарм Уборевич – агенты импе-риалистических служб…
- Это ложь! – загремел Сердич, вскочив на ноги.
Берман тут же вскочил следом, закосив глазами по углам.
- Тс-с-с! Тише, прошу тебя, товарищ Сердич.
Он быстрыми нервными шагами направился к дверям, остановился у них, прислу-шался, затем приоткрыл одну половинку и юркнул глазами в эту щелку. Все было спокойно. Неслышно закрыв дверь, вернулся к Сердичу.
- Во-первых, то, что ты сейчас услышал, товарищ Сердич, в нашей стране знают пока только три человека – товарищ Сталин, товарищ Ежов и я. Ты – четвертый. Надеюсь, я объяснил толково… А тебя я понимаю, товарищ Сердич. Когда я узнал об этом, тоже верить не хотелось. Мурашки по коже бегали. Как же так – наши лучшие военное специалисты, и вдруг… И чего им не хватало?
- Что бы ты сейчас здесь ни говорил, товарищ Берман, я не поверю ни одному твоему слову. Мне нужно воочию увидеть доказательства…
- Против них уже возбуждено уголовное дело. Их дни на свободе сочтены.
- Ведь это же ложь! Гнусная ложь! Да их просто оклеветали.
Данило Федорович растерялся. Слишком неожиданным оказался для него такой поворот.
- Да вот, как видишь. Имеются доказательства, что они связаны напрямую с гер-манским генштабом и с…
- Но ведь ты вызвал меня не только для того, чтобы сообщить всю эту гнусность? – прервал его Сердич. – Что тебе нужно от меня лично?
Берман понял, что сейчас нужно только атаковать. Все другие способы ведения разговора неприемлемы для Сердича. Эти старые большевики, к счастью, слишком высо-ко ценят слово «партия». И ради этого слова они готовы оговорить даже самих себя. Но таких, к сожалению, остается все меньше. Берман вздохнул от подобных мыслей и произ-нес:
- Мы тебе верим и…
- Кто ВЫ? – серая пелена начала застилать зрачки Сердича.
- Мы… - растерялся теперь уже Берман, но быстро нашелся. – Я… Коммунистиче-ская партия большевиков…
- И что Ви от меня хотите? – Сердич разволновался, в его речи все явственней слышался окающий сербский акцент.
- Чтобы ты дал показания…
- Чтоби я дал показания против лучших военных кадров Союза ССР? Против самой большой надежды Красной Армии в возможной будущей во;йне?
- Чтобы ты подтвердил, что Тухачевский и Уборевич – шпионы и враги народа.
Гнев переполнил душу Данилы Федоровича. Кулаки его непроизвольно сжались.
- Партия тебе верит и надеется на тебя, - продолжал свое наступление Берман. – Помнишь, тебе об этом сказал сам товарищ Сталин?
- В кого же вы меня хотите превратить? В грязного доносчика и клеветника? - не-ожиданно упавшим голосом произнес Сердич.
- Подумай, Даниил Федорович. У тебя семья, жена, сын, а теперь и у сына жена. А участь этих врагов народа, изменников родины уже все равно решена…
- Если они враги на;рода, тогда и я враг. Я все врэмя бил с ними, учился у них.
- Напрасно ты на себя клевещешь, товарищ Сердич. Такими словами не бросаются. Ты все-таки подумай, дома подумай, и завтра приходи ко мне опять. И, разумеется, наш разговор должен остаться тайной.
Сердич, словно в забытьи, направился к высоким двустворчатым дубовым дверям. Открыл одну половинку.
- Так я вас завтра в это же время буду ждать, товарищ Сердич? – крикнул ему вдо-гонку Берман, но Сердич его уже не слышал.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Уже год репрессивная машина НКВД работала на полные обороты с короткими паузами на дозаправку и перекур. Очередная заправка и окончание перекура пришлись на конец апреля и начало мая 1937 года. На этот раз под колесами страшной машины долж-ны были оказаться руководители Красной Армии, лучшие ее силы. На состоявшемся на квартире у Ворошилова после первомайского парада обеде Сталин, в присутствии многих военных, заявил, что все враги будут разоблачены, партия их сотрет в порошок. И тут же поднял бокал за тех, кто, оставаясь верным партии, достойно займет свое место за славным столом в Октябрьскую годовщину. Климент Ефремович давно уже понимал своего друга и вождя с полуслова и всего лишь спустя неделю, 9 мая, обратился в Политбюро с рядом предложений, по которым буквально на следующий день было принято следующее решение:
«Утвердить: 1. Первым заместителем народного комиссара обороны Маршала Со-ветского Союза товарища Егорова А.И…. 8. Командующим Приволжским военным окру-гом – Маршала Советского Союза товарища Тухачевского М.Н. с освобождением его от обязанностей заместителя наркома обороны».
13 мая Сталин принял Тухачевского по его просьбе и объяснил ему суть подобной рокировки: одна из знакомых Михаила Николаевича – Кузьмина, а также его бывший по-рученец оказались шпионами и арестованы. Дабы Тухачевский избежал каких бы то ни было неприятностей, его и перевели в Куйбышев (с недавних пор этот город вернул себе историческое имя - Самара). Положив Тухачевскому руку на плечо, Сталин пообещал:
- Не волнуйтесь, товарищ Тухачевский, вы скоро вернетесь в Москву.
Впрочем, Тухачевский понял, что над ним сгущаются тучи даже немного ранее, ко-гда его в апреле месяце не пустили в Лондон на коронацию короля Георга VI. Формально это решение основывалось на специальном сообщении наркома внутренних дел Ежова от 21 апреля 1937 года Сталину, Молотову и Ворошилову: «Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки товарища Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из четырех человек (трех немцев и одного поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международные осложнения. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану товарища Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку товарища Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить».
При этом никаких материалов о подготовке подобного террористического акта над Тухачевским в архивах не сохранилось, посему, надо полагать, это послание также было хорошо спланированной фальсификацией.
Впрочем, в Политбюро послание Николая Ежова, естественно, обсудили, после че-го сам товарищ Сталин собственноручно начеркал на документе следующее: «Членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением товарища Ежова. Нужно предложить товарищу Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин».
С документом дали ознакомиться и самому маршалу Тухачевскому. Ввиду этого 22 апреля 1937 года политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление об отмене поездки Туха-чевского в Лондон.
С другой стороны, 22-25 апреля чуть ранее арестованные бывший начальник Осо-бого отдела НКВД СССР М.И. Гай и бывший заместитель наркома внутренних дел Г.Е. Прокофьев «дали показания» о преступных связях М. Тухачевского, И. Уборевича, А. Корка, Б. Шапошникова, Р. Эйдемана и других высших военачальников с бывшим все-сильным наркомом внутренних дел Генрихом Ягодой. Правда, при этом произошла ма-ленькая закавыка: сам Ягода на допросе заявил:
-Личных связей в буквальном смысле слова среди военных у меня не было. Были официальные знакомства. Никого из них я вербовать не пытался.
На том пока в апреле и остановились, ограничившись лишь решениями о переста-новках в структуре наркомата обороны.
Волна перестановок не обошла стороной и Уборевича – 20 мая его назначили ко-мандующим войсками Среднеазиатского военного округа, а в Белоруссию прикомандировывался командарм 1 ранга Белов. Уборевичу пришлось одновременно сдавать дела в округе и готовиться к партийной конференции, которая заранее была назначена на 28-29 мая.
Все шло, как было намечено. 28 мая в Смоленске открылась партийная конферен-ция Белорусского военного округа. Председателем на ней в первый день был назначен еще не снявшийся с партийного учета командарм Уборевич. По правую руку от него си-дел комкор Сердич. Оба одногодки, оба крестьянские дети, с малолетства познавшие тяж-кий крестьянский труд. Оба пробивали себе дорогу собственным умом, собственным та-лантом. У обоих было много сходных черт характера и привычек. Не терпели лжи и умели обходиться с людьми. Оба всегда были чисто выбриты, аккуратны и подтянуты. Того же требовали от других. Но сейчас у обоих на душе было тяжело. Данило Федорович, в глубоком подсознании побаиваясь Бермана, не решился рассказать Иерониму Петровичу о своих беседах с наркомом внутренних дел. А Уборевич, хотя и догадывался, что такие беседы имели место, не интересовался ими. Впрочем, возможно, командарм догадывался и о содержании этих бесед, потому что Берман в последние дни вызывал к себе не одного Сердича. Да и его перемещение в глубинку было в прямой взаимосвязи с этим. К тому же, Уборевич уже знал то, что пока еще знали немногие – 22 мая был арестован Тухачевский.
Выступал с трибуны партконференции комдив Шахназаров. Уборевич пытался вслушиваться в его слова, но тщетно. Мешали посторонние мысли. И в этот самый мо-мент с задней стороны сцены появился адъютант командарма и, тихо подойдя к нему, протянул записку. Уборевич мигом прочитал ее. Внешне совершенно спокойно он под-нялся, извинившись, прервал Шахназарова.
- Меня срочно вызывает в Москву товарищ Сталин. Прошу товарища Сердича вес-ти партконференцию.
Уборевич вышел. Сердич и другие высшие военачальники округа тепло попроща-лись с командующим, словно предчувствуя, что они видятся с ним в последний раз. 29 мая Иеронима Петровича Уборевича арестовали на вокзале в поезде на глазах у встре-чающей его жены. Сталин любил такие аресты: либо ночью, с постели, либо днем, на во-кзале, на глазах у родных и близких. От этого он получал садистское удовлетворение. Ру-ководство НКВД знало о подобной слабости любимого вождя, и поэтому всегда старалось доставить ему такое удовольствие. В вызовах в Москву даже специально оговаривалось, что в столицу следует отправляться только на поезде. Впрочем, очевидно, тут сказывалась боязнь Сталина, что невинной жертве, если она того захочет, на самолете проще улететь за границу. А может, он боялся всегда таких непредсказуемых авиакатастроф (потому, кстати, и сам никогда не летал на самолетах)? Ведь жертва ни в коем случае не должна умереть преждевременно.
Тогда же, 29 мая 1937 года, маршала Тухачевского (как и обещал Сталин, вернув-шегося в Москву, правда, уже в качестве обвиняемого в антисталинском заговоре) впер-вые допросил лично нарком внутренних дел Николай Ежов. Перед тем, 26 мая, бывший замнаркома обороны собственноручно написал заявление Ежову: «Народному комиссару внутренних дел Н.И. Ежову… Заявляю, что признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников и ни одного факта и документа. М. Тухачевский».
Избитый, измученный пытками, а самое главное, испугавшийся, что если он не подпишет признания, то изнасилуют в его присутствии его дочь-подростка Светлану, двухметровый Михаил Николаевич дал коротышке-наркому «показания», которые тот от него требовал:
- Еще в 1928 году я был втянут Енукидзе в правую организацию. В 1934 году я лично связался с Бухариным, с немцами я установил шпионскую связь с 1925 года, когда я ездил в Германию на учения и маневры… При поездке в 1936 году в Лондон Путна мне устроил свидание с Седовым…
Витовт Казимирович Путна был военным и военно-воздушным атташе советского посольства в Великобритании, а Лев Седов был сыном Троцкого и жил, между прочим, в Париже. Но кто тогда обращал внимание на такие мелочи?
О том, каким образом добывались показания бывшего высшего советского генера-литета, рассказал в апреле 1939 года арестованный после смещения Ежова один из со-трудников НКВД А.П. Радзивиловский:
«Замнаркома внутренних дел Фриновский в одной из бесед поинтересовался, про-ходят ли у меня по материалам какие либо крупные военные работники. Когда я сообщил Фриновскому о ряде военных из Московского военного округа, содержащихся под стра-жей в УНКВД, он мне сказал о том, что первоочередной задачей, в выполнении которой, видимо, и мне придется принять участие – это развернуть картину о большом и глубоком заговоре в Красной Армии. Из того, что мне тогда говорил Фриновский, я ясно понял, что речь идет о подготовке раздутого военного заговора в стране, с раскрытием которого была бы ясна огромная роль и заслуга Ежова и Фриновского перед лицом ЦК. Как известно, это им удалось…»
30 мая на продолжавшейся армейской партконференции неожиданно появился нарком Берман и, поднявшись на трибуну, прочитал подписанное Сталиным официальное постановление:
- Ввиду поступивших в ЦК ВКП(б) данных, изобличающих члена ЦК ВКП(б) Яки-ра и кандидата в члены ЦК ВКП(б) Уборевича в участии в военно-фашистском троцкист-ском правом заговоре и в шпионской деятельности в пользу Германии, Японии, Польши, исключить их из рядов ВКП и передать их дела в Наркомвнудел.
Делегаты партконференции онемели. Никто даже не задумался над тем, что с мо-мента ареста Уборевича не прошло и двадцати четырех часов. Да и нарком Берман, вы-полняя лишь указание, полученное из Москвы, сам не знал, что именно 30 мая была про-ведена очная ставка между Уборевичем и арестованным несколько ранее комкором Кор-ком, на которой Корк утверждал, что Уборевич в 1931 году входил в правотроцкистскую организацию. На это Уборевич ответил:
- Категорически возражаю. Это все ложь от начала до конца. Никогда никаких раз-говоров с Корком о контрреволюционных организациях я не вел.
В тот же день следователю Ушакову, ведшему дело Уборевича, было приказано применить к последнему физические методы воздействия.
Но больше всего потрясло Данилу Федоровича известие о том, что в тот же день и по тому же обвинению в Москве был арестован командарм Иона Якир, а неделей раньше – маршал Тухачевский. Уже и сам Сердич не помнил, когда завязалась его дружба в Ми-хаилом Николаевичем. Может быть, во время совместного похода против Польши в дале-ком теперь уже двадцатом году, когда Первая Конная входила в состав группировки, ко-торую возглавлял Тухачевский? Именно с тех пор Тухачевский стал ценить Сердича как военного стратега и тактика. Особенно сблизились они в тридцатые годы.
Как-то раз, летом 1932 года во время отпуска Тухачевский отправился в дом отды-ха для высшего военного состава, построенный в Сочи на самом берегу Черного моря. Там уже отдыхали с семьями и другие высшие военачальники Красной Армии. В том чис-ле и Сердич с Антониной Савельевной и сыном.
Снимая с себя на отдыхе военную форму, Тухачевский сбрасывал с себя и все то нервное и физическое напряжение, которое требовала от него работа и должность замес-тителя наркома обороны СССР. В такие минуты, в кругу своих, он расслаблялся, начинал шутить, острить, и особенно любил бороться со своими товарищами. Равного борца среди генералитета у него не было. Очень сильный, мускулистый и опытный в борьбе, он побе-ждал всех, кто изъявлял желание с ним побороться. И только Данило Федорович в таких случаях всегда отходил в сторону, зная свою силу. И все же однажды, как раз на сочин-ском пляже, Тухачевский настоял на том, чтобы Сердич с ним сразился. Отказываться Да-нило Федорович больше не решался. И вот они, раздетые, под усмиряющий шум мерно накатывавших на прибрежный песок морских волн, окруженные подзадоривающими их товарищами, схватились в поединке. Соперники были достойны друг друга: оба высокие, сильные, красивые. Боролись они долго, с переменным успехом. Обоих интенсивно под-держивали болельщики и, особенно, жены. Полуденное солнце беспощадно жгло и землю, и людей. Вспотели не только борцы, но и зрители. И тут кто-то, видимо, больше остальных утомленный солнцем, не выдержал.
- Ничья! Ничья! – закричал он. – Пойдемте купаться.
После этого Тухачевский больше не решался бороться с Сердичем, да и Данило Федорович не стремился к этому. Но именно чувство равенства в борьбе еще больше сблизило двух военачальников. И в будущем, когда Тухачевский выслушивал мнение того или иного командира по какому-то вопросу, он всегда любил завершать подобный обмен мнениями словами:
- Ну, а что скажет мой друг Сердич?
И вот маршал арестован. Для него начался последний в его жизни поединок, в ко-тором, к сожалению, шансов на победу у Тухачевского практически не было. Да и ничьей в нем быть не могло, ибо «государственным обвинителем» против него с самого начала выступил сам Сталин.. Выступая 2 июня на недавно созданном Военном Совете, куда входило несколько десятков виднейших военных специалистов (в том числе, и все только что арестованные), вождь заявил, имея в виду Тухачевского: «Он оперативный план наш, оперативный план – наше святое святых, передал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителям немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион…»
Сохранились документальные свидетельства подробностей ареста Тухачевского. Маршал приехал в Куйбышев в своем вагоне и тут же отправился в обком партии, чтобы представиться и познакомиться с руководством обкома, которое в ожидании такого высо-кого (в прямом и переносном смысле) собралось в кабинете первого секретаря.
Наконец, дверь распахнулась и в проеме появился Михаил Николаевич в своем маршальском мундире. Он отчего-то медлил, не решаясь войти, и долгим внимательным взглядом обвел всех присутствующих. Потом все же махнул рукой и переступил порог. И тут вышел вперед полномочный представитель НКВД в Куйбышевской области Рудольф Карлович Нельке. Представившись по всей форме, он заявил, что получил приказ об аре-сте маршала. Тухачевский, уже готовый ко всему, прошел к ближайшему свободному креслу и, не произнеся ни слова, сел в него. Поскольку на нем была военная форма, Нель-ке приказал принести гражданскую одежду. Когда, наконец, приказ энкавэдэшника был исполнен, Нельке приказал маршалу переодеться. Но тот продолжал молча сидеть в крес-ле, никак не реагируя на происходящее.
Присутствующим пришлось самим снимать с него маршальский мундир.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Николай всецело увлекся рассказом Антонины Савельевны. Даже забросил работу над своей диссертацией и занялся поисками новых данных о Сердиче. Антонина Савель-евна была ему за это безмерно благодарна. Даже всплакнула несколько раз. Наконец-то, в конце ее длинной и нелегкой жизни нашелся человек, которому интерес не только ее рас-сказ, но и сама жизнь ее Данилушки. И она с еще большим увлечением погружалась в воспоминания, перескакивая из одного года в другой, один эпизод перебивая другим, но при этом выстраивая все в логическую цепь.
Дни проходили в постоянных заботах, проверках, заседаниях и разъездах. Разъез-дов было больше всего. Сердич ездил не только по вверенным ему подразделениям Бело-русского военного округа, но и в Москву. Вместе с мужем почасту приходилось мотаться из одного города в другой и Антонине Савельевне. В Минске они жили в уютном, просторном особняке из семи комнат с верандой и небольшим садом. Раньше, до революции, особняк этот принадлежал польскому магнату. Впрочем, и весь этот квартал был заселен исключительно польской шляхтой. В саду стоял небольшой флигелек и резная беседка, в которой Сердичи теплыми вечерами любили отдыхать, и, отдыхая, не спеша потягивать из кружек пиво с вареными раками. Не было для них ничего лучшего, чем эти свободные, беззаботные вечера, которых становилось все меньше и меньше. Особенно, если этим вечерам предшествовали долгие недели, а то и месяцы разлуки.
Антонина Савельевна разрывалась между мужем, заслуженным комкором, и сы-ном, пока еще безвестным курсантом военного училища в московском районе Лефортово, куда его устроил по личной протекции маршал Ворошилов сразу по окончании десятого класса.
- Он ведь у тебя рослый, могучий, - говорил Ворошилов Антонине Савельевне. – Ему все лет двадцать пять дают. Пусть учится. А остальное я устрою.
Действительно, статью Вячеслав пошел в отца. Когда ему в училище подбирали форму, то все оказалось мало и узко. Пришлось ему шить форму по спецзаказу в мастер-ской.
Вячеслав Сердич жил в Москве в Доме правительства у Большого Каменного мос-та, в квартире, которую навечно закрепил за семьей Сердича лично Сталин. Жил там вме-сте с бабушкой, Феодосьей Лукьяновной, матерью Антонины Савельевны, и в последнее время с женой Валентиной. И сама Антонина Савельевна, когда чувствовала, что не в со-стоянии больше выносить разлуку с сыном, бросала все и ехала в Москву. А потом не вы-держивала, звонила Буденному, главному инспектору кавалерии Красной Армии, и про-сила его вызвать Данилушку в Москву.
- Не волнуйся, сестренка, - он называл ее только так, - завтра же приказ о вызове Данилы будет в Минске.
Антонина Савельевна успокаивалась, начинала хлопотать по хозяйству, готовясь к приезду мужа. В такие дни и у Вячеслава поднималось настроение.
Помимо своего желания пошел он учиться в военное училище. Хотел стать инже-нером, хотел строить танки и машины. Но настоял Ворошилов. Сын командира Красной Армии тоже должен стать командиром. А чтобы слова не расходились с делом, и своего сына, Петра устроил туда же. Но Вячеславу Сердичу повезло меньше, чем Петру Вороши-лову. После ареста отца его исключили из училища. Но когда началась война, Вячеслав Сердич не мог остаться в стороне от всенародного горя. Пошел на фронт рядовым добро-вольцем в первые же недели войны. С сентября сорок первого по январь сорок третьего защищал Ленинград. Был пулеметчиком. Погиб на знаменитом Невском пятачке, в Нев-ской Дубровке.
Несмотря на вызов Буденным в Москву, Сердичу в тот раз ехать не хотелось. Ан-тонина Савельевна, сама того не желая, вызвала у мужа неприятные предчувствия. Ему стало по-настоящему страшно. Незадолго до этого были арестованы виднейшие и попу-лярнейшие в народе военачальники, покончил с собой председатель ЦИК Белоруссии Александр Григорьевич Червяков. Арестованы многие другие партийные деятели. Застрелился Гамарник. Червь сомнения, что это может быть его последний вызов в Москву, закрался и в душу Сердича. Но военные не имеют права обсуждать приказ, они обязаны его беспрекословно выполнять. И Данило Федорович поехал. На Белорусском вокзале утром его встречали только жена с сыном. Отлегло от сердца. Значит, еще и этот день (а может и несколько дней) он проведет в спокойствии со своей семьей. Данило Федорович особенно рад был видеть Славу. Сын еще больше вытянулся, раздался в плечах, возмужал. Настоящий Сердич! И военная форма ему очень идет. Обнялись, похлопав друг друга по плечам. Поцеловал жену. Поехали домой. Антонина Савельевна радовалась приезду мужа, пожалуй, больше, чем сын приезду отца. Двадцать лет они прожили вместе, а ревновали друг друга, как молодожены. Злые завистники, а таких было немало, знали это и частенько, желая насолить им, пользовались дешевыми, но колкими штучками: «А знаешь, Антонина, как к твоему Даниле комсомолки липнут. Высокий, красивый, героический, да еще командир Красной армии…» Или: «Что это ты, Антонина, выбрала себе какого-то серба. Неужто тебе русских казаков было мало в твоем Александровске?» Когда она рассказывала об этом мужу, он, ласково прижимая ее к себе, весело смеялся:
- Дитя мое, да они шутят. Не надо волноваться.
Но сам-то Данило Федорович прекрасно понимал, что подобные «шутки» рано или поздно должны кончиться чем-то серьезным, ибо пересаливали ими небесцельно. Бывали случаи, когда, услышав подобное, Сердич хватался за кобуру, не в силах обуздать свой темперамент. И много усилий тогда приходилось прикладывать, чтобы успокоить его. Однако в такие дни, как нынешний, думать обо всем этом не хотелось.
Едва он успел принять душ, вручить сыну и теще подарки, раздался звонок в дверь. Сердич вздрогнул. Антонина Савельевна пошла открывать. На пороге стояли Семен Ми-хайлович Буденный с женой, Ольгой Степановной.
- Здравствуй, сестренка, - улыбнулся он, протягивая Антонине Савельевне руку для приветствия.
Та пожала его руку, но он задержал ее и поцеловал. Понемногу и бывшие мужики набирались светских манер.
- Спасибо, Семен Михайлович, за Данилушку.
Остаток дня прошел незаметно в разговорах, воспоминаниях, мечтах. Под вечер стало душно и Данило Федорович предложил Буденному пойти прогуляться по набереж-ной Москва-реки. Семен Михайлович согласился. Оставив жен дома, они спустились вниз, вышли на улицу, перешли через дорогу и, не спеша, пошли по набережной. Дул теплый ветерок, заигрывая с ветвями деревьев. На реке хорохорились пупырышки ряби. Мимо проскакивали редкие машины, освещая фарами окрестности. Еще более редкие прохожие быстрым шагом шли по своим делам, не обращая на гуляющих никакого внимания. Два военачальника почти все время молчали. Боялись начать страшный разговор, хотя, по всему чувствовалось, что оба думали сейчас об одном и том же. Наконец, Данило Федорович остановился, заложил большие пальцы за широкий кожаный ремень. Но поднимать глаза не стал. Говорил, глядя на мостовую.
- Объясни мне, Семен Михайлович, что же это такое творится у нас? Я ничего не понимаю. Все лучшие военные кадры исчезают не известно, куда… Кто это делает и за-чем?
Буденный был рад, что в наступивших сумерках Сердич не видит его лица. Оно покрылось красными пятнами, руки задрожали. Он отвернулся. Смотрел некоторое время на реку. Потом тихо заговорил.
- Не знаю, Данило… У Хозяина, говорят, есть неопровержимые доказательства… Боюсь я… Боюсь суда потомков, что не так поймут нас и осудят…
- И ты этому веришь?
- Я же говорю, есть документы, подтверждающие, что Тухачевский и другие со-трудничали с разведками западных стран.
- Но можно ли что-либо сделать, как-то проверить? Не верю я, что лучший военный ум Красной Армии – шпион…
Буденный слегка толкнул Сердича локтем, остановился и внимательно посмотрел во все стороны.
- Ты бы потише, Данило, - зашептал маршал. – Тут, знаешь ли, уши есть даже у стен.
Какое-то время помолчали. Затем Буденный повернулся лицом к Сердичу и, тяже-ло дыша, возбужденно замахав руками, негромко заговорил:
- Да ничего и сделать нельзя, когда к тебе в кабинет входит Клим Ворошилов, кла-дет тебе на подпись смертный приговор для очередных «врагов народа» и тут же пристав-ляет к твоему затылку или виску дуло нагана…
- Что с ним произошло, с Климом? – покачал головой Сердич.
- Это все он, Сталин, - вдруг снова перешел на шепот Буденный и опять осмотрелся по сторонам.
- Я чувствую, что меня тоже скоро арестуют, Семен Михайлович, - Буденному по-казалось, что Сердич произнес это с железным безразличием, - Берман все глубже подка-пывается под меня.
И вдруг голос этого большого и сильного человека сорвался и задрожал:
- Мне страшно, Семен. Неужели ничего нельзя сделать? Ведь я, серб, не для прие-хал в Россию, чтобы она объявила меня иностранным шпионом и убила.
- Не будем об этом, Данило Федорович, - отгоняя комок от горла, Буденный взял Сердича под руку. – Пойдем лучше домой.
Что мог сделать этот усатый маршал, если сам каждый день дрожал за свою шкуру, понимая, что и за ним могут прийти и увести навсегда.
Особенно сдружились Семен Буденный с Данилой Сердичем в тридцатые годы, когда оба учились в Особой группе Военной академии имени М.В. Фрунзе. Сдружились не только сами, но и их жены.
В 1930 году правительство наградило орденами большую группу командиров Первой Конной армии в связи с ее десятилетием. В число награжденных попал и Сердич, тогда командовавший 12-й кавалерийской дивизией.
В октябре того же, 1930-го, года Сердича неожиданно вызвали из Краснодара в Москву: «явиться в 9.00 на квартиру С.М. Буденного».
Там застал Сердич еще 18 высших командиров, среди которых были и старые его боевые соратники – О.И. Городовиков, И.Р. Апанасенко, И.Ф. Ткачев, Е.И. Горячев… Никто не был в курсе, что стало причиной этого вызова, осведомлен был лишь хозяин квартиры, Семен Михайлович Буденный, но темнил до последнего:
- Сейчас будет все ясно, товарищи! Перед Красной Армией встали новые задачи. Для их решения практического опыта гражданской войны уже недостаточно. Нам надо учиться. Наркомат обороны с одобрения правительства решил создать при академии име-ни Фрунзе Особую группу из высших командиров, имеющих богатый боевой опыт, про-явивших незаурядные военные способности, но не получивших систематического военного образования. Лично мне разрешили учиться без отрыва от моих многочисленных служебных и общественных обязанностей. Это ставит меня в исключительно неблагоприятные условия. Вы знаете мои должности. Я член Реввоенсовета СССР, инспектор кавалерии Красной Армии, председатель трех комиссий – уставной, наградной и высшей аттестационной. К сему немалые и весьма ответственные обязанности члены ЦИК СССР. Трудненько мне придется, но постараюсь не отстать. Буду идти в ногу вместе с вами… Ваше мнение, товарищи?
А, в принципе, что было обсуждать, если в Кремле за них уже все решили, вызвав в приказном порядке в Москву. На следующий день все решили собраться в Академии.
Невзирая на генеральские чины и должности, их экзаменовали по полной. Особен-но усердствовал преподаватель русского языка М.П. Протасов. С предложенным им дик-тантом не справился никто: Буденный сделал 13 ошибок, Сердич и Апанасенко – каждый свыше 30, Городовиков – 52. Даже получившие в свое время высшее образование Г.И. Бондарь и Я.П. Гайлит умудрились сделать около 20 ошибок. Вот тебе и грамматика боя и стратегия орфографии!
Буденный оставил по этому поводу воспоминания: «Огорченные уехали мы в этот день из академии. И хотя я лично не сдавался, меня волновало то, что созданная по моей инициативе группа стоит под угрозой развала. Уговоры мои действовали далеко не на всех.
Вечером, чтобы рассеять мрачные мысли друзей, мы пошли в цирк, где шла новая программа. В цирке сидели молча, погруженные вы свои невеселые думы. Ведь каждый сознавал, что без учебы отстанешь от жизни, а то и окажешься вне армии, в создание ко-торой вложил свои силы, в рядах которой проливал свою кровь. Армия для всех нас была родной семьей. Неудивительно, что на манеж мы почти и не смотрели. И вдруг на арену вывели слона. По воле дрессировщика он стал на большую тумбу и под звуки «Камарин-ской» начал плясать. Я показываю на слона Горячеву, Апанасенко и Сердичу и говорю:
- Смотрите, как танцует, и ведь ладит в такт музыке. Так это же слон, дикое живот-ное. А мы с вами спасовали, испугались трудностей учебы. Дрессировщик научил слона танцевать, а мы сомневаемся в том, что способны осилить русский язык.
- Одолеем, Семен Михайлович! – крикнул Апанасенко, да так громко, что сидящие рядом посмотрели на него с удивлением.
Из цирка мы возвращались в хорошем настроении. Решили учиться с упортсвом молодых мужчин. Наряду с освоением специальных военных дисциплин стали изучать общеобразовательные предметы: русский язык, математику, историю, географию.
И надо сказать, что слушатели Особой группы учились с огромным усердием, не жалея ни сил, ни труда. Наша академическая группа (я был ее старшиной) отличалась вы-сокой дисциплинированностью и редким прилежанием. Люди уже не молодые, бывалые, а учились, как послушные школьники, беспрекословно выполняли указания преподавателей и командного состава академии…»
Учебная программа Особой группы была до предела насыщена предметами соци-ально-политических и военных дисциплин. Наряду с изучением теории проходили об-ширный курс практических занятий. В классах то и дело проводились военные игры, ре-шались оперативные и тактические задачи на местности. Широко изучались тактико-технические данные вооружения, осваивалась новая техника.
В конце 1932 года все слушатели этой группы выехали в Украинский военный ок-руг для участия в больших учениях под руководством командующего войсками округа Ионы Якира. Учение проводилось в пограничном районе – Шепетовка, Коростень, Жме-ринка, Жлобин.
Слушатели Особой группы участвовали в качестве непосредственных командиров и войсковых посредников. Танковой группой командовал комдив Сердич, авиационной – комбриг Васильченко, роль главного посредника артиллерии выполнял Буденный. На заключительном этапе учения присутствовало все командование академии, высоко оценившее деятельность слушателей Особой группы.
27 августа 1932 года командование академии определило результаты обучения Особой группы, занимавшейся в течение двух лет.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Надзиратель несколько раз звякнул связкой ключей, отыскал нужный ему, открыл тяжелую, обитую железом дверь камеры и втолкнул Карла Штайнера внутрь. Штайнер оказался в душной и грязной камере, шириной в три и длиной в пять-шесть метров. На полу лежало до тридцати человек. Одни завернулись в свои пальто, другие набросили их на себя так, чтобы не было видно лиц. Поднялось несколько голов, глянув на новенького усталыми глазами. Мужчина с длинной светлой бородой немного потеснился и предло-жил ему лечь рядом. Штайнер пробирался осторожно, стараясь не наступить ни на кого. Ему с трудом удалось добраться до бородача.
- Сразу видно, что вы иностранец. Наши гораздо более решительны, - произнес тот.
Штайнер ничего не ответил. Заметив его возбуждение, бородач добавил:
- Отдыхайте, утром поговорим.
Он еще спросил Штайнера, который час. Но Карл лишь пожал плечами. Бородач замолчал и закрыл глаза.
Штайнер лежал на голом полу в одежде и пальто. Его знобило и трясло от дрожи, хотя в камере было жарко, даже душно. Он пытался размышлять. Что с ним происходит? Чего от него хотят? Как долго он пробудет здесь? Что будет с его женой, ведь она в таком положении? Неужели на него кто-то донес? Мысли, не имея точки опоры, носились в го-лове вихрем. Штайнер закрыл глаза, попробовал заснуть. Тщетно. В голове снова всплы-вали те же вопросы, на которые он не находил ответа. Несколько часов, остававшиеся до рассвета, показались ему вечностью, конца которой не видно.
Вдруг дверь камеры открылась, и надзиратель крикнул:
- В уборную!
Вместе со всеми Штайнер вышел в коридор. После возвращения в камеру, его ок-ружили арестованные. Начались расспросы. Он отвечал неохотно, несколькими словами. Австриец по национальности, он с девятнадцати лет жил в Югославии. Член ЦК компар-тии Югославии. С 1932 года живет в Москве, работает, точнее, до ареста работал в Ко-минтерне. Поняв, что ему не до разговоров, Штайнера стали утешать:
- Вы не один такой. Тюрьмы переполнены. И мы не знаем, за что сидим. Потерпи-те. Придет и ваш черед…
Снова открылась дверь и надзиратель внес на доске тридцать четыре полукило-граммовые пайки черного хлеба и два ведра кипятку. Заключенные наливали кипяток в свои алюминиевые кружки. У Штайнера не было никакой посуды, но ни есть, ни пить ему не хотелось. Он заметил, с какой жадностью все поедают свой хлеб и запивают его кипятком, а крошки, упавшие на пол, старательно подбирают и следят за тем, чтобы ни одна не выпала у них изо рта. Ели в полной тишине, словно выполняя некий обряд.
Бородатый сосед спросил у Штайнера, почему он не ест.
- Нет аппетита, - ответил тот.
Его хлеб лежал нетронутым, снедаемый голодными глазами. Карл предложил его своему соседу, но тот посоветовал спрятать хлеб, поскольку в тюрьме было очень голод-но. Штайнеру с трудом удалось уговорить бородатого взять хотя бы половину. Тот побла-годарил и тут же съел свою часть. Затем поведал Штайнеру, что привезли его сюда из Владивостока и что он в этом собачнике уже четвертый месяц ждет вызова к следовате-лю. Арестовали его девять месяцев назад. После революции, с семнадцатого по двадцатый годы, он руководил борьбой партизан с японцами на дальнем Востоке. Потом работал в управлении промышленности рыбных консервов. А сейчас его обвиняют в том, что он готовил вооруженное восстание против советской власти и намеревался присоединить к Японии советский Дальний Восток…
Штайнер побледнел и испуганно отодвинулся от бородача. Его ужаснуло то, что ему приходится лежать рядом и разговаривать с этим изменником родины.
- И как же вы, бывший революционер, докатились до такого? – выдавил из себя Штайнер.
В ответ раздался громкий смех бородача, неестественно звучавший в этих мрачных казематах.
- Да мне такое не могло присниться даже в самом страшном сне, все эти обвинения не более, чем выдумка НКВД.
Бородач засмеялся еще громче. Его большая светлая борода и широкие плечи тряс-лись от смеха, и Штайнеру казалось, что над его вопросом смеется сама дикая дальнево-сточная природа.
Отсмеявшись, бородач спросил, в чем обвиняют его, Штайнера.
- Я ничего не знаю. Я еще никого не видел, кроме людей, арестовавших меня.
На следующую ночь Штайнер заснул мгновенно. Однако долго спать ему не при-шлось. Его разбудили и повели на допрос.
Несколько раз по пути открывались железные решетки. Сначала он с конвоиром поднялся на третий этаж, затем спустился во двор. Наконец, они вошли в большое здание и на лифте поднялись на шестой этаж.
Конвоир привел его в большую комнату. За письменным столом сидел седовласый мужчина лет сорок, среднего роста, с подстриженными черными усами. На нем была форма капитана НКВД. Капитан мельком взглянул на подследственного, указал рукой на стул и произнес:
- Садитесь. Моя фамилия Ревзин. Я ваш следователь. Как вы хотите, чтобы мы раз-говаривали: по-немецки или по-русски?
- Мне все равно, - ответил Штайнер.
Ревзин протянул ему лист бумаги.
- Прочитайте и подпишите.
Штайнер пробежал глазами по бумаге. Это оказался обвинительный акт, в котором значилось:
«1. Вы обвиняетесь в том, что являетесь членом контрреволюционной организации, убившей секретаря Центрального Комитета ВКП(б) и секретаря Ленинградского обкома С.М. Кирова;
2. Вы обвиняетесь в том, что являетесь агентом гестапо».
Дочитав до конца, Штайнер рассмеялся.
- Не смейтесь! Это серьезное обвинение, - оборвал его Ревзин.
Шатйнер почувствовал себя хорошо, настроение поднялось.
- Дело абсолютно ясное – речь идет об ошибке. К этому я не имею никакого отно-шения, - спокойно и уверенно говорил Штайнер.
- Вы ошибаетесь. Ни о какой ошибке речи быть не может. У нас есть доказательст-ва и вам лучше во всем искренне сознаться.
- Что вы говорите, боже милостивый. Я ни в чем не виновен, я всегда был хорошим коммунистом и свои партийные обязанности выполнял беспрекословно.
- Сегодня мы больше говорить об этом не будем. Идите в камеру и обо всем поду-майте. Завтра продолжим, - поднялся Ревзин.
В тот же момент появился конвойный и отвел Штайнера в камеру, где его сразу окружили заключенные и забросали вопросами. Штайнер рассказал им, в чем его обвинил Ревзин.
- Невероятно! Все это выдумки, - завершил Карл свой рассказ.
- Вы иностранец, значит, шпион, - ответили некоторые.
- Но я к этому не имею никакого отношения.
- Неужели вы до сих пор думаете, что мы имеем отношение ко всему тому, в чем нас обвиняют? Черта лысого! Нам такое никогда даже не снилось! – послышались нерв-ные и злые голоса.
Еще несколько ночных допросов, еще несколько попыток добиться признательных показаний, и, поняв всю тщетность этого, начальник тюрьмы, вызвав к себе Штайнера, вручил ему некий отпечатанный на машинке текст на бланке и предложил прочитать его и подписать. Это был «обвинительный акт»:
«Из достоверных источников НКВД стало известно, что политэмигрант Карл Штайнер завербован гестапо, что он занимался шпионажем и готовил акты диверсий. Для выполнения этих целей обвиняемый Карл Штайнер вступил в связь со многими иностранными и советскими гражданами. Карл Штайнер состоял в членах организации, убившей С.М. Кирова. Несмотря на упорное отрицание обвиняемого, его преступление доказано показаниями свидетелей.
На основании выше изложенного Карл Штайнер обвиняется по статье 58, пунктам 6, 8 и 9. На основании закона от 1 декабря 1935 года обвиняемый предается Военной кол-легии Верховного Суда СССР.
Генеральный прокурор СССР:
А. Вышинский».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В начале июня 1937 года Антонина Савельевна переехала к мужу в Минск. Данилу Федоровича трудно было узнать. Раньше жизнерадостный и веселый, он становился день ото дня все более замкнутым и мрачным. Домой приходил с каждым днем все позднее. Антонина Савельевна спать не ложилась, ждала мужа, периодически грела ужин. Но он чаще всего отказывался от еды. Сразу ложился в постель, хотя и засыпал, обессилев от бессонницы, лишь под утро. Предчувствуя что-то недоброе, становилась раздражительной и Антонина Савельевна. Расспрашивать мужа не хотела, да и … боялась. Копила, держала в себе, пока однажды, не выдержав, сорвалась. Встретив мужа, явившегося около полуночи, она набросилась на него:
- Где ты все время шляешься? Если у тебя кто-то есть, скажи мне честно. Я уеду и не буду тебе мешать.
Данило Федорович, зная решительный характер жены, испугался. Больше всего на свете его страшило сейчас одиночество.
- Тоня, дитя мое, не сердись. Я люблю тебя. Я тебя никому не отдам. И ты не должна меня покидать. Ведь мы же с тобой кровью породнились, мы друг без друга не сможем.
Антонина Савельевна подошла к мужу, прижалась к нему. Она, женщина малень-кого роста и худенькая, казалась рядом с мужем совсем девочкой, потому, вероятно, он и звал ее «дитя мое». Улыбнувшись лишь кончиками губ, Антонина Савельевна вдруг вспомнила события семнадцатилетней давности. Странным был их брак, но довольно прочным и счастливым.
Это случилось в Ессентуках, куда Антонину Шаповалову направили лечиться гря-зями после тяжелейшей простуды и последовавшими за этим осложнениями. «Вас спасут только грязи», - сказал осматривавший ее фельдшер-грек Пантелеймон Христофорович Георгиади, близкий друг ее отца, Савелия Степановича Шаповалова, тоже фельдшера, одного из самых уважаемых людей в Александровске-Грушевском (ныне - это город Шахты Ростовской области).
- Есть у меня в ессентуках знакомый профессор, начальник грязелечебницы. Я ему письмецо с вами отправлю, Тонечка. Он вас и примет, - закончил свою мысль Пантелей-мон Христофорович.
Так Антонина в бурном девятнадцатом году оказалась в Ессентуках в грязелечеб-нице профессора Лебедева. Профессор принял ее, как родную. Медперсонал поговаривал позднее, что профессор-вдовец, еще не старый, средних лет, влюбился в эту красивую юную пациентку. Да и трудно было удержаться от соблазна: густые черные волосы запле-тены в толстую и длинную косу, ниспадавшую до самой талии, острый носик, красивые дуги бровей и живой, общительный характер делали Антонину привлекательной во всех отношениях. Немного оправившись от своей болезни, она, будучи сама медсестрой, с го-товностью принялась помогать немногочисленному персоналу грязелечебницы в лечении больных. Ее усердие, прилежность и аккуратность не могли остаться незамеченными в таком крохотном городишке, как Ессентуки. Председатель исполнительного комитета го-рода Авдей Трубаев попросил Лебедева познакомить его с ней. Знакомство состоялось. Трубаев был рад, что не ошибся в девушке. И вот как-то, незадолго до выписки Антони-ны, Трубаев, молодой, но уже лысеющий, невысокий и худой мужчина, ходивший в полувылинявшей гимнастерке, обратился к ней за помощью.
- Понимаете, товарищ Тоня, - начал он, почему-то теряясь и краснея, - ваши заме-чания как медработника очень могли бы нам помочь.
- А в чем дело, товарищ Трубаев? – удивленно спросила Антонина.
- Мы отдаем один двухэтажный особняк под новую лечебницу, и мне хотелось, чтобы своим опытным глазом оценили этот особняк и помогли нам его обустроить.
- Я? - еще больше удивилась Антонина, зардевшись однако от гордости, что сам предисполкома товарищ Трубаев обратился к ней за помощью. – Но здесь есть более опытные товарищи, чем я, и они могут лучше…
- Нет, нет, нет, - запротестовал, перебивая ее, Трубаев. – Мне бы хотелось, чтобы это сделали именно вы, товарищ Шаповалова, как новый человек в нашем городе, свежим, так сказать, неприевшимся взглядом.
- Ну что ж, - пожала она плечами. – В таком случае, пойдемте.
И они пошли.
Пройдя два квартала, свернули на маленькую, узкую улочку, где сразу в глаза бро-сался большой желтый двухэтажный дом. В него они и вошли.
- Ну вот, это здание и есть, - сказал Трубаев.
Они заглядывали в каждую комнату, каждую каморку. Вот здесь хорошее место для приемной, здесь для осмотровой, а здесь неплохо было бы устроить комнату для от-дыха медперсонала. Антонина разошлась, окунулась в это дело с головой. Трубаев ходил за ней послушно, то и дело бросал на нее довольный взгляд и согласно кивал. Вот уже не осталось ни одной неосмотренной комнаты. Уставшая, но с горящими глазами Антонина остановилась и взглянула на предисполкома. Что теперь?
Трубаев немного помолчал, затем прокашлялся в кулак и сказал:
- ну вот и спсаибо, товарищ тоня. Вот и очень хорошо. Вам и обживать этот дом.
- Вы шутите? – удивилась Антонина.
- Нисколько, - серьезно ответил Трубаев. – Я рад, что в вас не ошибся. Ты настоя-щая хозяйка и честный человек, - неожиданно переходя на «ты», продолжал он. – По ре-шению городского исполкома здание передается под дом матери и ребенка. А ты теперь директор этого дома, и заведующая хозяйством… Словом, полная хозяйка.
- Да вы в своем уме? У меня есть свой дом, своя работа в военном госпитале…
- Да, да, Антонина Савельевна, я знаю. Я сделал запрос в Александровск, в 11-й во-енный госпиталь и просил прислать на вас характеристику. Характеристика очень хоро-шая. В госпитале вашем дали согласие на перевод вас сюда. Словом, вы самый подходя-щий человек для этой должности. Вы молодая и серьезная…
Антонина не дала Трубаеву договорить, расплакалась. Выплакавшись, она согласи-лась.
Дом матери и ребенка начал обживаться. Пришли повариха, прачка, няня. На пер-вом этаже устроили поликлинику и прачечную. Завезли мебель. Трубаев выделил не-сколько человек, работников исполкома, с помощью которых Антонина начала собирать по городу бездомных детей четырех-пятилетнего возраста. Дети, за то небольшое время, когда их домом была улица, одичали, не давались в руки, кричали, кусались, убегали. Но Антонине удавалось их уговорить, найти к ним подход. И вот уже дом огласился звонки-ми детскими голосами. Жить стало веселей и интересней, с постоянными ежедневными заботами приятными хлопотами. Вскоре прислали даже несколько коров, чтобы у детей всегда было свежее молоко. Хозяйство выросло. Антонине одной справляться станови-лось все труднее. Она пошла к Трубаеву и попросила прислать ей помощницу, заведую-щую хозяйством. Трубаев обещал помочь. И вот в дом матери и ребенка вошла невысокая, симпатичная женщина лет тридцати с густыми каштановыми волосами.
- Здравствуйте, - улыбнулась она. – Меня Трубаев прислал заведующей хозяйством.
- Правда? – обрадовалась Антонина. – Меня зовут Антонина Савельевна, - протя-нула она руку своей новой помощнице.
- Вера Ефимовна.
- Значит, так. У меня к вам первая просьба. Время сейчас голодное, а у меня здесь дети. Словом, если будете воровать, я вас выгоню.
- Вы меня обижаете, Тонечка, - зарделась Вера Ефимовна. – Я из хорошей семьи старых интеллигентов и к воровству в нашей семье отношение всегда было однозначное.
- Обидеть вас я не хотела, - виновато произнесла Антонина. – А что касается хоро-ших семей, то сейчас воруют все. Время все вверх тормашками перевернуло.
Так они и работали вдвоем почти два года. И вот накануне нового, 1922-го года, устав от шиться и вышивания детских сумочек, в которые в новогоднюю ночь будут по-ложены подарки, Антонина предложила Вере Ефимовне:
- Пойдемте погуляем в городской сад?
- Пойдемте, Тонечка, - обрадовалась та.
В Ессентуках к концу 1919 году уже все было абсолютно спокойно, город понем-ногу начал отвыкать от войны. Красные отогнали белых к Кисловодску. Исчез уже и страх нарваться на какую-нибудь шальную пулю. Страна привыкала к мирной жизни. Люди повеселели, стали чаще бывать на улице. Устраивались предновогодние народные гуляния. А уж в этот вечер народу в городском саду было видимо-невидимо. Даже зябкая, пасмурная погода не испугала никого. Это и понятно – сегодня в саду играла музыка.
- Это что такое? – удивилась Антонина. – Откуда в нашем саду духовой оркестр?
- Так это ж Первая Конная приехала и гуляет, - ответила Вера Ефимовна. – Вы раз-ве не знали ничего?
- Пошли посмотрим?
- Антонина, не дожидаясь ответа, потянула за собой Веру Ефимовну. Она с детства любила музыку, одно время даже мечтала стать балериной, хорошо пела. И не могла, слыша музыку, оставаться безучастной.
На площадке перед духовым оркестром собралась большая толпа зевак. Кто-то пы-тался танцевать. Но большинство просто смотрело и слушало. Справа и слева сидели, хо-дили, стреляли глазами по девушкам конармейцы в буденовках и при шашках. Антонина с Верой Ефимовной протиснулись в первый ряд. Слушали, отрешившись от остальных звуков. Вдруг Вера Ефимовна тронула Антонину за рукав.
- Посмотрите, Тонечка, и Трубаев здесь.
Антонина повернулась в сторону предисполкома и закричала, помахав поднятой рукой, вынув ладошку из муфты:
- Товарищ Трубаев, идите к нам.
Трубаев оглянулся на голос, увидел Антонину, обрадовался. Подбежал к ней.
- Извини, товарищ Тоня, у меня встреча с комбригом… - он запнулся, хитровато взглянул на Антонину. – Слушай, а давай я тебя с ним познакомлю, а. Мне кажется, вы были бы прекрасной парой.
- Все шутите, товарищ Трубаев? – покраснела Антонина. – То вы меня директором сделали, а теперь сосватать хотите?
- Нет, я серьезно.
В это время в самую гущу конармейцев вклинился на красивом вороном жеребце высокий, стройный командир, спрыгнул с коня. Пошарил глазами сквозь разношерстную и разноликую толпу и, увидев Трубаева, направился к нему.
- А вот и комбриг, - воскликнул Трубаев. – Решайся, Тоня.
- Да отстаньте вы от меня, - вспыхнула Антонина.
- Ну, как знаешь, - махнул рукой Трубаев, и пошел навстречу комбригу, одновре-менно назначенному и начальником гарнизона Ессентуков.
Антонина, словно завороженная, не моргая, смотрела на него. Высокий, черново-лосый, в темно-синей гусарке, окантованной черным каракулем сверху, снизу и на рука-вах, в красных штанах с кожаной вставкой, в очень шедшей ему темно-синей фуражке с желтым околышем, с плеткой в руках, опоясанный кожаными ремнями и сумками, с дву-мя маузерами за поясом. Он остановился всего в нескольких шагах от Антонины.
- Какой красавец! – шептала Вера Ефимовна. – Жаль, что не меня хотел с ним по-знакомить Трубаев.
- Замолчите! – угрожающе прохрипела Антонина.
Она вглядывалась в лицо комбрига и оно казалось ей знакомым. И комбриг, кото-рому, вероятно, сейчас рассказывал о ней Трубаев, внезапно расширившимися зрачками глаз внимательно и изучающе смотрел на нее. И сердце у Антонины забилось учащенно. Ну, конечно, это он. Вот и клык, торчащий вперед и приподнимающий верхнюю губу. Этот клык спутать невозможно. Это был он – Данило. А вот нерусскую, сербскую фами-лию его она не запомнила.
Антонина побледнела, и бледность ее тут же заметила Вера Ефимовна.
- Что с вами, душечка? Вам плохо? – обеспокоено спросила она.
- Да, что-то нехорошо мне стало. Проводите меня, пожалуйста, Вера Ефимовна.
Вера Ефимовна взяла Антонину под руку и они, не спеша, отправились домой. Ан-тонине действительно было плохо, началось головокружение. Всю ночь не могла сомк-нуть глаз. Не выходил у нее из головы образ комбрига. Это на самом деле был Данило, с которым они расстались три года назад. Три года… Тогда еще вовсю гремела германская война. Даже Февральской революцией еще не пахло. Россия жила знаменитым Брусилов-ским прорывом. А сейчас самый разгар войны гражданской… Тогда он был, кажется, ко-мандиром взвода, младшим офицером Добровольческого сербского корпуса, а теперь комбриг Красной армии…
На следующий день перед окнами дома матери и ребенка остановилась конармей-ская тачанка. С нее спрыгнули сначала комбриг, а за ним предисполкома Трубаев. Оба направились в этот дом. Увидев их, Антонина и Вера Ефимовна засуетились, забегали взад-вперед, затем стали приводить в порядок свои наряды, прически. Побежали навстречу. Успели только спуститься на первый этаж. А в холле уже стояли гости с няней и кухаркой.
- Что же ты, товарищ Шаповалова, гостей не встречаешь? – с легкой укоризной на-чал Трубаев.
- Вы так неожиданно, товарищ Трубаев, - покраснев, ответила Антонина.
- А это товарищ комбриг не велел вас заранее беспокоить… Кстати, товарищ Тоня, познакомьтесь – это комбриг Данило Сердич, начальник нашего гарнизона. А это - дирек-тор нашего дома матери и ребенка Антонина Савельевна Шаповалова.
- И добавте – моя жена, неожиданно, весьма сильно окая и с акцентом, произнес Сердич.
Трубаев, Вера Ефимовна, няня, кухарка и подоспевший врач, недавно здесь рабо-тающий, ошеломленно смотрели на комбрига. Сердич улыбнулся и продолжил своим окающим акцентом:
- Да, товарищи, у нас, наверно, и дите есть.
- Ничего не понимаю, - завертел головой Трубаев. – Какое дитё? Откуда у этой де-вочки дитё?
А в глазах у Антонины сверкнули бриллиантами слезы. Вот-вот разрыдается. А Сердич упрямо продолжал:
- Наше дите. Мое и моей жены. А теперь прошу вас нас оставит вдвоем.
Ошарашенные, ничего не понимающие, все поднялись на второй этаж. А Сердич с Антониной остались стоять друг против друга, молча и взволнованно глядя друг на друга. Казалось, они даже ничуть не удивились, что встретились здесь, в этом уютном городке, вдалеке от тех мест, где познакомились.
- Узнаешь мэнэ, Тоня? Помнишь, я г;ворил тэби, что найду тэбэ? Я нашел тэбэ. Здравствуй!
- И зачем людей разогнал?
Антонина не знала, как себя вести в этой ситуации. Кто он ей? Муж-не муж? Отец ее ребенка? И только!
- Скажи, Тоня, у тэбэ есть от мэнэ дите?
- Да, сын, - Антонина готова была расплакаться.
- Син?! – обрадовался Сердич. Как зовут?
- Слава.
- Слава! Добрэ имя. У нас тоже есть такие.
- Слава – это в честь победы над самодержавием, - неожиданно для себя добавила Антонина.
Сердич подошел к ней, подхватил ее в порыве радости, закружил, стал целовать в щеки. Она запищала, захлопала ладошками по его плечам.
- Отпусти! Отпусти, цыган чертов.
- Син Славко!.. – Данило, продолжая улыбаться, поставил ее на пол. – А теперь по-кажи свое хозяйство.
Антонина одернула платье, взглянула на Данилу исподлобья и пошла. Он отпра-вился следом за ней. Опытным крестьянским оком оценивал Данило хозяйство Антонины. Там, где нравилось, хвалил и восторгался. Где не нравилось, колюче острил. Зайдя в коровник, он тут же деланно скривился, театральным жестом заткнул нос двумя пальцами и быстро вышел во двор. Когда Антонина подошла к нему, обиженно моргая длинными черными ресницами, он тут же отчитал ее:
- Какая же ты хозяйка – у коров сена мало, зато навоза много.
- Вот если ты такой заботливый то, пожалуйста, пришли своих казаков, чтобы уб-рали навоз. А то нос затыкать мы все умеем, - огрызнулась Антонина.
- Мои козаци под Новый год не работают.
- А ты заставь, если ты командир. Иначе я тебя здесь больше и видеть не хочу..
Антонина не в шутку обиделась. Ушла, даже не попрощавшись.
На следующий день с утра она, с трепетом в сердце, сразу побежала в коровник, и рот ее сам растянулся в теплой улыбке, а сердце радостно затрепетало. Коровник был вы-чищен, в яслях коровьих полно свежего сена и сами буренки, завидев хозяйку, благодарно зашлепали своими большими плоскими языками и замычали.
Данило Сердич по нескольку раз в день прикатывал к дому матери и ребенка на своей тачанке, просил Антонину перейти жить к нему, рассказывал ей о том, где побывал за эти годы, извинялся за то, что долг солдата, честь революционера для него были выше личной жизни, потому он и не смог тогда остаться с Антониной. Она отказывалась, гово-рила, что и для нее служение детям и забота о них превыше личной жизни. Прогоняла его, когда становился очень назойливым. Он обижался, уходил. Но тачанку в это время уже прочно оккупировали мальчишки с девчонками, и ему ничего не оставалось, как катать их по городу. Так продолжалось неделю.
Наступил новый, 1920-й, год. В Ессентуки неожиданно приехала член женотдела ЦК ВКП(б) Александра Михайловна Коллонтай. Беседовала с работницами, узнавала об их нуждах. С особой гордостью предисполкома Трубаев представил московской гостье директора местного дома матери и ребенка, первого в этом районе, Антонину Шаповало-ву. Антонина предложила Коллонтай посетить ее хозяйство. Та с живостью согласилась. Когда они прощались, Александра Михайловна сказала:
- Что ж, все прекрасно. Вы отличный работник. И товарищ Трубаев отзывается о вас прекрасно. Такие работники нам в Москве нужны. Не поедете ли со мной?
Предложение было лестным и заманчивым – поехать в саму Москву. Может быть даже увидеть самого Ленина. Но тут вдруг Антонина подумала, что опять они с Данилой потеряют друг друга, и ответила:
- А вы считаете, что хорошие работники нужны только в Москве?
Александра Михайловна рассмеялась.
- Конечно же, нет. Но я все равно буду иметь вас в виду.
- Эх, Антонина, такой случай упустила, - махнул рукой Трубаев.
Белая армия в районе Минеральных Вод активизировалась, стала готовиться к на-ступлению. Со дня на день ожидался приказ о выступлении кавалерийской бригады Сер-дича. Он не мог больше ждать. И вот, в один из не по-январскому солнечных дней, чем, впрочем, всегда славились эти места, у дверей дома матери и ребенка остановилась зна-комая тачанка. Но с нее спрыгнул незнакомый конармеец. Решительным шагом он напра-вился к дому, так же решительно, по-хозяйски открыл дверь и прямо с порога закричал:
- Где тут командирова баба?
Был как раз тихий час. Дети спали. И насмерть перепуганная Антонина пулей вы-скочила в холл.
- Что раскричался, как бешеный, - сердито зашикала она. – Детей мне перебудишь.
Ты, что ль, командирова баба будешь? – уже спокойно, улыбаясь, спросил конар-меец.
- Я, я, чего надо?
- Вот, комбриг записку велел передать.
Конармеец протянул ей небольшой листок бумаги, она взяла его, развернула. По-детски четким, даже вычурным почерком там было написано: «Я ранен в руку, приехать не могу. Ты должна приехать. Если не приедешь, мои солдаты тебя заберут. Как я сказал, так и будет». Она сердито поджала губки. Конармеец поймал на себе злые огоньки ее глаз.
- А у вас что, в бригаде своего фельдшера нету?
- Нету. Кудай-то отлучился, - ответил удивленный конармеец, не знавший содер-жание записки. – Мне комбриг велел тебя привезти.
- Хорошо, жди меня в тачанке. Я возьму саквояж и выйду.
Небольшая комнатушка, куда она вошла, и в которой жил Сердич, была покрыта полумраком. Синие, кружевные занавески на единственном окошке были плотно сдвину-ты. Немного привыкнув к такому освещению, она увидела Данилу, лежащего на кровати в полном обмундировании в какой-то бессильной позе. Ей стало его по-настоящему жалко. Впервые за эти дни.
- Где у тебя рана? – как можно теплее спросила она.
Сердич не ответил. Он лишь поднял свою большую, правую, руку и положил ее на сердце.
- Что за шутки? И почему здесь так темно?
Она поставила саквояж с инструментами на табурет, подошла к окну, раздвинула занавески. Снова повернулась к Сердичу.
- Я серьезно спрашиваю, куда тебя ранило?
Он снова положил ладонь на сердце.
- да иди ты к черту. Пристал, проклятый. Я видеть тебя не хочу больше.
Она взяла саквояж и подошла к двери. Сердич поднялся и сел, свесив ноги с крова-ти.
- Ку;да ты, Тоня? Постой.
- Ухожу.
- Ты не сможешь это сделать. Там, у двери стоит войник с винтовкой. У него ест приказ тэбэ не пускаты.
- То есть, как это не пускат? Что ты себе позволяешь? Кто ты такой?! – у Антонины от возмущения захватило дух.
Сердич встал, подошел к ней и обхватил ее своими огромными ручищами.
- Ты моя жена. И я тэбэ тэпэр никуда не пущу. Будэшь со мной.
- Что значит, не пустишь? Я работаю, у меня дети…
- Ты уже не работаешь. И у тэбэ пока еще нет дети, ест дите…
- Как не работаю? – Антонина вырвалась из его объятий и вскинула на него глаза.
- Я договорился с Трубаевым. Он тэбэ отпустил.
- Как отпустил? Почему вы все за меня решаете? – возмутилась Антонина. - Труба-ев решил, что мне нужно остаться в Ессентуках, ты решил, что мне здесь больше нечего делать. Когда же я за себя сама решать буду?
- Как ты можешь сама за сэбэ решать, ти же женчина? – искренне удивился Сердич.
- Но у меня там остались вещи, - сил для сопротивления у Антонины почти не ос-талось.
- Нет, твои вещи прыв;зли на тачанке мои козаци.
Антонина, обессилев, опустилась на табурет. «Ах, мама, мама, - снова подумала она, - напророчила ты мне выйти за цыгана… Этот хоть и не цыган, но такой же черный».
Через день Сердич получил приказ отправляться на фронт. Данило нарядил Анто-нину в белую папаху, серую черкеску, красные сапоги, а муфту и меховую пелерину, не долго думая, выбросил, затем посадил жену в тачанку и повез с собой на фронт. Расписы-ваться было некогда, да и негде. И тогда Данило предложил расписаться кровью. Они надрезали вены и приложили друг к другу ранки.
- Тэпэр мы с тобой расписались кровью. Значит, мы должны всегда говорит друг другу толко правду и ничто не скриват от другого. Ми должны быть всегда вместе.
Данило Федорович взял двумя пальцами Антонину Савельевну за подбородок, поднял ее голову и заглянул в глаза.
- Хорошо, Тоня, я тебе все скажу.
Он немного помолчал.
- Комдива пехоты Шахназарова взяли… Я один остался. Может, и меня арестуют…
- за что, Данилушка? Разве есть за что тебя?
- ты не думай, Тоня, я честный коммунист. Я приехал в Россию из Сербии учиться военному делу. Потому что русская военная школа – лучшая в мире. Я хотел потом вер-нуться в Югославию, чтобы свергнуть короля и установить там советскую власть. Нас много было, сербов. Мы все любили Россию… А теперь меня заставляют писать на своих командиров, что они враги народа. Они требуют, чтобы я клеветал на людей… Неужели мы за это боролись в семнадцатом? Я не понимаю, что происходит у нас в стране, Тоня. Я не знаю, что делать?
Комок подступил к горлу Антонины Савельевны.
- Пиши, Данилушка, только правду, - выдохнула она. – Всю правду напиши о тех, кого обвиняют, но кто не виновен. Попробуй спасти людей.
Антонина Савельевна хотела сказать еще что-то, но не смогла. Комок подкатился к горлу и не давал словам вырваться наружу. Слезы застилали глаза.
Молчал и Данило Федорович.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гитлер был злопамятным и всегда пытался наказать того человека, который его, вольно или невольно, обидел или публично обвинил его во лжи.. А тем более, когда обида была нанесена во всеуслышание, а обвинение во лжи вскрыло тщательно охраняемую им достоверную информацию. Статья, опубликованная в газете «Правда» маршалом Тухачевским стала публичной пощечиной лично Гитлеру, а информация, опубликованная в этой статье, вскрывала истинное положение вещей в Германии первой половины тридцатых годов. А Тухачевский был тем человеком, к мнению которого прислушивались не только в советской России, но и в Европе.
Вот как, например, описал в своих мемуарах бывший в тридцатые годы советским послом в Великобритании И.М. Майский встречу Тухачевского в Лондоне, куда тот при-был с визитом в 1936 году в составе делегации СССР на похороны короля Георга V:
«Его появление в Лондоне произвело большое впечатление в английских военных и военно-политических кругах. Сама внешность М.Н. Тухачевского не могла не импони-ровать: высокий, красивый, молодой (подумать только, маршал в 42 года!), с безупречны-ми манерами и отличной выправкой (он оказался полной противоположностью тому, что столько лет твердили о командирах РККА…). Большую роль играло то, что Тухачев-ский… держался с большим достоинством, без всякой надменности… Помню его разго-вор с видным английским генералом Диллом, который одно время был начальником Ге-нерального штаба. Главной темой этого разговора оказались воздушные десанты… Туха-чевский и Дилл вспоминали разные прецеденты из военной истории… Когда закончился этот разговор, англичанин подошел ко мне и заявил безо всяких обиняков:
- Светлая голова у вашего маршала. Если в Красной армии много таких команди-ров, то я меняю свое прежнее мнение о ее качествах».
И в один из декабрьских дней 1936 года Гитлер вызвал к себе шефа службы безо-пасности (СД) Райнхарда Гейдриха. Гейдрих перед тем передал фюреру подготовленный им очередной доклад, основанный на разведывательных данных по Советскому Союзу. В кабинете у Гитлера сидели его заместитель Рудольф Гесс, Мартин Борман и Генрих Гиммлер. И Гейдриху поэтому было вдвойне неприятно выслушивать в их присутствии раздраженные упреки Гитлера, что германская разведка работает все еще вяло и в силу своей пассивности недостаточно способствует ускорению развития политических событий в мире к выгоде третьего райха. Гейдрих стоял, виновато опустив голову, но тут вдруг он вспомнил один из своих предыдущих разговоров с Гитлером, в котором тот в словесной буре негодования по поводу все той же статьи советского маршала, неожиданно выплеснул одну идею, которая почему-то застряла в мозгу у шефа СД: «Верхушку русских вооруженных сил надо попытаться обезглавить». Гитлер, возможно, о ней уже и забыл, а Гейдрих, загнанный сейчас в угол фюрером, вдруг вспомнил. И бодро поднял голову, обведя глазами всех присутствовавших, остановившись на Гитлере.
- Мой фюрер, у меня есть одна идея, но она может показаться вам идиотской. Тем не менее, я считаю ее вполне реальной и выполнимой.
- Что за идея, Гейдрих? – Гитлер вперил взгляд своих выпуклых глаз в генерала.
- Обезглавить Красную Армию, - коротко произнес Гейдрих.
Гиммлер с Борманом вздрогнули. Гитлер сначала переглянулся с Гессом, а затем, после несколько затянувшейся паузы, спросил:
- И вы знаете, как это сделать, Гейдрих?
- Да, мой фюрер, - шеф СД, поняв, что Гитлер зацепился за его слова, начинал им-провизировать на ходу. – Необходимо сфальсифицировать документы, якобы свидетель-ствующие о связи маршала Тухачевского и других русских военачальников с германским Генштабом и каким-то образом подкинуть их Сталину. Но сделать это надо так, чтобы Сталин поверил источнику, от которого он эти документы получит.
- Гениальная идея! – Гитлер рубанул рукой воздух. – Вот только Сталин, этот вос-точный сатрап, уж больно недоверчив.
Идея понравилась и остальным. А Гиммлер, хотя и недолюбливал Гейдриха, все же добавил:
- Мой фюрер, я знаю политика, которому Сталин может поверить.
Внимание Гитлера переключилось на райхсфюрера СС. Тот утвердительно кивнул, но полностью раскрывать карты пока не стал.
- Но для начала я бы хотел все перепроверить.
- Хорошо! – сказал Гитлер и снова посмотрел на Гейдриха. – Я даю вам карт-бланш, Райнхард.
Вернувшись после разговора с Гитлером в штаб-квартиру СД на Принц-Альбрехтштрассе, 8, Гейдрих тут же принялся за дело. Он вызвал к себе особо доверенно-стей сотрудников – Альфреда Науйокса, руководителя подразделения, занимавшегося вы-полнений спецзаданий, в том числе, и фабрикацией различного рода фальшивых документов, а также ближайшего своего помощника, штандартенфюрера СС Германа Беренса, считавшегося в СД главным экспертом по русским делам.
- Науйокс, - сразу произнес Гейдрих, - вверяю вам тайну чрезвычайной важности: есть поручение фюрера, которое мы должны выполнить безотлагательно. Искусство под-делки документов, о которых пойдет речь, должно быть как никогда безукоризненным. Надо привлечь для этого лучшего гравера Германии.
Науйокс сразу понял, о чем речь, и лишь вопросительно посмотрел на шефа.
Гейдрих произнес лишь одно слово:
- Тухачевский.
Потом он в общих чертах рассказал, о чем речь. Письмо, текст которого еще пред-стоит составить, а граверу вывести под ним подпись Тухачевского, должно со всей оче-видностью указывать на то, что сам маршал и некоторые его коллеги в Красной армии состоят в тайной связи с попавшей в поле зрения гестапо некоей группой немецких генералов – противников нацистского режима – и что те и другие стремятся к захвату власти в своих странах. Досье с фотокопиями документов, похищенное якобы из архивов службы безопасности, будет передано русским, у которых должно сложиться впечатление, что в отношении замешанных в этом деле немецких генералов ведется расследование. Всю техническую сторону данной операции должен был обеспечить Беренс. Разумеется, все это должно делаться в строжайшей тайне даже от высших чинов Германии, поскольку Гитлер боялся какой-нибудь случайной утечки информации. Поэтому Гейдрих привлек к участию в операции лишь самых надежных своих подчиненных, доверив каждому только то, что ему необходимо было знать для выполнения своей конкретной задачи. И работа закипела. Копать пришлось глубоко – с середины двадцатых годов. Тогда, как известно, у Германии с Россией были особо доверительные отношения во всех областях и, в первую очередь, в военной, поскольку страны-победительницы запретили Германии иметь свои вооруженные силы. На выручку своему заклятому другу пришел другой изгой первой мировой войны – Россия. Советским командирам не раз в те годы доводилось бывать в Германии, а немецким – в России. И не в последнюю очередь это относилось к Тухачевскому, которому, как на-чальнику штаба РККА в 20-е годы часто приходилось встречаться с немецкими старшими офицерами и генералами, ставить свою подпись под соответствующими документами, а также вступать в деловую переписку.
Операция была настолько секретной, что Гейдриху, с санкции Гитлера, разумеется, пришлось даже взламывать сейфы в ведомстве адмирала Канариса, шефа военной развед-ки и контрразведки, чтобы добыть оттуда нужные документы. После того, как «докумен-ты» попали по назначению, Гейдрих послал две специальные роты войск СС в тайный архив разведслужбы германского Генштаба с целью поджога самого здания, чтобы таким образом окончательно замести следы своей авантюры.
Сложнее пришлось с доставкой фальшивки по назначению, то есть Сталину. В Берлине предполагали, что Сталин скорее поверит в подлинность документов, если они поступят к нему не от немцев, а от нейтральной стороны, а еще лучше от того, у кого сло-жились с Москвой доверительные, а то и дружественные отношения. Выбор был невелик. Гейдрих остановился на президенте Чехословацкой Республики Эдуарде Бенеше, кото-рый всего лишь два года назад заключил с Советским Союзом договор о взаимной помо-щи и последовательно стремился осуществлять на практике в своей политике все положе-ния этого договора. Естественно, Бенеш даже не догадывался, что его просто-напросто подставили.
Еще в конце 1936 года по инициативе Берлина начались тайные переговоры между германской и чехословацкой стороной. Переговоры велись с руководством влиятельной в Чехословакии среди местных немцев нацистской партии по поводу приемлемой формы удовлетворения экстремистских претензий этой партии. На самом деле немцы просто зондировали почву, и в конце января 1937 года внезапно, без каких-либо объяснений причин переговоры прекратили. Однако информация о них дошла до Бенеша и обеспокоила его. Так он попался на крючок германских спецслужб. В Прагу потекли ручейки дезинформации. И, наконец, военному атташе Чехословакии в Москве генералу Дастны Бенеш доверительно сообщил, что получил из Берлина неопровержимые доказательства заговора, подготовленного Тухачевским и германским генеральным штабом. С другой стороны, тогдашний полпред СССР в Праге С.С. Александровский 15 июня 1937 года направил в Москву на имя наркома иностранных дел М.М. Литвинова депешу, в которой сообщал: «Не оставляет сомнений, что чехи действительно имели косвенную сигнализацию из Берлина о том, что между рейхсвером и Красной Армией существует какая-то особая интимная связь и тесное сотрудничество».
Эдуарда Бенеша обрабатывали и с другой стороны. Как пишет в своих мемуарах Уинстон Черчилль: «Осенью 1936 года Бенешу из высокопоставленного военного источ-ника в Германии передали сообщение, что если он хочет воспользоваться предложением Гитлера (речь шла о том, что фюрер готов уважать целостность Чехословакии в обмен на гарантию, что она останется нейтральной в случае германо-французской войны), то дол-жен спешить, потому что в скором времени в России произойдут события, которые сде-лают несущественной его возможную помощь Германии. Пока Бенеш размышлял над этим тревожным предупреждением, до него дошли сведения, что через советское пол-предство в Праге ведется обмен сообщениями между важными лицами в России и германским правительством. Это была часть так называемого «заговора» военных с целью свергнуть Сталина и создать новое правительство, которое будет проводить прогерманскую политику. Бенеш немедленно сообщил все, что ему удалось узнать, Сталину».
Здесь следует сделать оговорку на то, что произошла некоторая корректировка дат в заднюю сторону, но сути это не меняет. Давление на Бенеша было исключительным.
22 апреля 1937 года Бенеш пригласил к себе советского полпреда Александровско-го и сообщил ему информацию, касающуюся связей маршала Тухачевского с немецкими генералами. Александровский немедленно сообщил об этом в Москву. Затем Бенеш, через своего представителя, предложил представителю Гейдриха связаться с сотрудником со-ветского полпредства в Берлине. Сотрудник полпредства был ознакомлен с двумя под-линными письмами из фальсифицированного досье и тотчас же вылетел в Москву., откуда уже вернулся со специальным курьером, имевшим полномочия на ведение переговоров о выкупе фотокопий материалов досье. Курьером оказался эмиссар тогдашнего наркома внутренних дел Николая Ежова. Он спросил, сколько стоит досье. Немцы готовы были торговаться и для начала назвали фантастическую сумму в пятьсот тысяч марок. Но торговли не получилось. Названная сумма была выплачена тут же наличными. Причем, история секретных служб мира, не знает случаев, чтобы за выкраденный план военных операций или измену и предательство платили такую высокую цену. Но Сталин за рублем не стоял, если речь шла о его собственной безопасности.
Впрочем, потом руководители немецкой разведки утверждали, что банкноты, по-лученные от курьера, были такими же фальшивыми, как и выкупленные на них докумен-ты. Так компромат на высших военачальников оказался в руках у Сталина.
11 мая 1937 года в советской прессе появилось официальное сообщение о переме-щениях, произведенных в наркомате обороны СССР: первым заместителем народного комиссара назначался маршал А.И. Егоров. М.Н. Тухачевский переводился в приволжский военный округ в качестве командующего войсками. Тухачевскому дали понять, что причина перевода оказалась нелепой: арестовали его знакомую Кузьмину и бывшего порученца маршала, обвиненных в шпионаже. И чтобы оградить самого маршала от подозрений, его и отправляют от греха подальше.
Впрочем, Сталин четко гнул свою линию. Он искал любой зацепки для того, чтобы убрать ставших ему неугодными военных. И все эти лжесвидетельства измены пришлись ему весьма кстати. Выступая 2 июня на Военном Совете, Сталин заявил:
- Это военно-политический заговор. Это собственноручное сочинение германского рейхсвера. Я думаю, эти люди являются марионетками и куклами в руках рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был заговор, и эти господа взялись за заговор. Рейхсвер хочет, чтобы эти господа систематически доставляли им военные секреты, и эти господа сообщали им военные секреты. Рейхсвер хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они взялись за это дело, но не удалось. Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны было все готово, чтобы армия перешла к вредительству с тем, чтобы армия не была готова к обороне, этого хотел рейхсвер, и они это дело готовили. Это агентура, руководящее ядро военно-политического заговора в СССР, состоящее из десяти патентованных шпиков и трех патентованных подстрекателей шпионов. Это агентура германского рейхсвера. Вот основное. Заговор этот имеет, стало быть, не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия, не столько политику по внутренней линии в нашей стране, сколько политику германского рейхсвера. Хотели из СССР сделать вторую Испанию и нашли себе и завербовали шпиков, орудовавших в этом деле. Вот обстановка.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
10 июня 1937 года состоялся чрезвычайный пленум Верховного суда СССР, заслу-шавший сообщение Генерального Прокурора Андрея Януарьевича Вышинского о деле по обвинению Тухачевского и других военных. Пленум постановил для рассмотрения этого дела образовать Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР. В его состав были введены Председатель Военной коллегии Верховного суда СССР, армейский воен-ный юрист В.В.Ульрих, заместитель наркома обороны командарм 2 ранга Алкснис, ко-мандующий Дальневосточной армией маршал Блюхер, командующий Московским воен-ным округом маршал Буденный, начальник Генерального штаба РККА командарм 1 ранга Шапошников, командующий Белорусским военным округом командарм 1 ранга Белов, совсем недавно сменивший на этом посту Уборевича, командующий Ленинградским во-енным округом командарм 2 ранга Дыбенко, пришедший на смену Якиру, командующий Северо-Кавказским военным округом командарм 2 ранга Каширин и командир 6-го кава-лерийского казачьего корпуса имени Сталина комдив Горячев.
Впрочем, и здесь все было не так просто. Понимая, что авторитет и популярность у этих военачальников слишком велики, чтобы вот так просто их обвинить в измене роди-не, Сталин с Ворошиловым заявили о раскрытой «антисоветской троцкистской военной организации» в Красной армии и вынесли этот вопрос на обсуждение Военного совета при наркоме обороны СССР (это был совещательный орган, решения которого утверждались наркомом и проводились в жизнь его приказом). Заседания Военного совета проходили в Кремле с 1 по 4 июня 1937 года. Свой доклад на этом Совете нарком Ворошилов озаглавил просто: «О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА». И поведал ошарашенным высшим офицерам страны, что «органами Наркомвнудела раскрыта в армии долго существовавшая и безнаказанно орудовавшая строго законспирированная контрреволюционная фашистская организация, возглавлявшаяся людьми, которые стояли во главе армии…»
Все же точки над i расставил сам товарищ Сталин, выступивший на этом Совете 2 июня. Стремясь подчеркнуть особую опасность и масштабность «вскрытого военно-политического заговора», он утверждал, что во главе его стояли Троцкий, Рыков, Бухарин, Рудзутак, Карахан, Енукидзе, Ягода, а военную составляющую возглавляли Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман и Гамарник.
- Это ядро военно-политического заговора, - продолжал вождь, - ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу к вкусам и заказам со стороны германских фашистов.
Он уверял, что имеются неопровержимые доказательства того, что из тринадцати названных им руководителей заговора десять человек являются шпионами.
- Тухачевский оперативный план наш, оперативный план – наше святое святых пе-редал немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера. Шпион? Шпион… Якир систематически информировал немецкий штаб. Уборевич – не только с друзьями, с товарищами, но он отдельно сам лично информировал… Эйдеман – немецкий шпион. Корк… информировал немецкий штаб, начиная с того времени, когда он был военным атташе в Германии.
И вот в первой половине прекрасного, солнечного дня 11 июня 1937 года начался процесс над лучшими на тот момент кадрами Красной Армии, всколыхнувший даже уже наслышанную о чистках в Советском Союзе Европу. Гитлер удовлетворенно потирал ру-ки, он также оказался неплохим режиссером. А Гейдрих приказал установить на время процесса прямую радиотелеграфную связь между канцелярией фюрера и германским по-сольством в Москве.
Перед судом предстали:
Маршал Михаил Николаевич Тухачевский, бывший заместитель наркома обороны СССР, кандидат в члены ЦК ВКП(б), член Центрального Исполнительного комитета СССР;
Командарм 1 ранга Иероним Петрович Уборевич, бывший командующий Особым Белорусским военным округом, кандидат в члены ЦК ВКП(б), член ЦИК СССР;
Командарм 1 ранга Иона Эммануилович Якир, бывший командующий Ленинград-ским военным округом, член ЦК ВКП(б) и ЦИК СССР;
Командарм 2 ранга Август Иванович Корк, бывший начальник Военной академии им. М.В. Фрунзе, член ЦИК СССР;
Комкор Виталий Маркович Примаков, бывший заместитель командующего вой-сками Ленинградского военного округа, член член ЦИК СССР, племянник известного украинского писателя Михайлы Коцюбинского;
Комкор Витовт Казимирович Путна, бывший военный и военно-воздушный атта-ше советского посольства в Лондоне;
Комкор Роберт Петрович Эйдеман, бывший председатель Центрального Совета ОСОАВИАХИМа, член Московского комитета ВКП(б), талантливый латышский поэт и прозаик;
Комкор Борис Миронович Фельдман, бывший заместитель командующего войска-ми Московского военного округа, член Ленинградского горкома ВКП(б).
Девятым подсудимым на этом процессе должен был стать армейский комиссар 1 ранга, член ЦК ВКП(б), член ЦИК СССР Ян Борисович Гамарник. Но он, узнав о решении политбюро ЦК от 30 мая отстранить его от работы в Наркомате обороны за связь с участниками так называемой «антисоветской троцкистской военной организации», 31 мая покончил с собой. Впрочем, это не спасло ни его, ни его семью от посмертного приговора.
Но Сталин не был бы Сталиным, если бы и из этого действа не учинил целый спектакль: на восемь обвиняемых маршалов и генералов было назначено ровно восемь выше перечисленных членов Присутствия, которые наравне с судьей Ульрихом и должны были вынести заведомо известный приговор подсудимым. Однако, вскоре после этого суда, и все члены Присутствия, за исключением Буденного и Шапошникова, также будут арестованы и расстреляны.
Весь судебный процесс занял не более трех часов и закончился в 23.35 по москов-скому времени. Разумеется, все подсудимые категорически отрицали свою вину, говори-ли о своей преданности Родине, верности советской власти и лично товарищу Сталину. Подсудимым даже дали сказать последнее слово, предполагая, что они будут говорить (в общем-то, срывов практически ни на одном процессе ни до, ни после не было; пьесы были срежиссированы отлично). Маршал Тухачевский, в частности, заявил:
- Я хочу сделать вывод из этой гнусной работы, которая была проделана. Я хочу сделать вывод, что в условиях победы социализма в нашей стране всякая группировка становится антисоветской группировкой. Всякая антисоветская группировка сливается с гнуснейшим троцкизмом, гнуснейшим течением правых. А так как базы для этих сил нет в нашей стране, то волей-неволей группировки скатываются дальше, на связь с фашизмом, на связь с германским генеральным штабом… Я считаю, что в такой обстановке, как сейчас, когда перед советской страной стоят гигантские задачи по охране своих границ, когда предстоит большая, тяжелая и изнурительная война, в этих условиях не должно быть пощады врагу. Я считаю, что наша армия должна быть едина, сколочена и сплочена вокру4г своего наркома Климентия Ефремовича Ворошилова, вокруг великого Сталина, вокруг народа и нашей великой партии. Я хочу заверить суд, что полностью, целиком оторвался от всего того гнусного, контрреволюционного и от той гнусной контрреволюционной работы, в которую я вошел… У меня была горячая любовь к Красной Армии, горячая любовь к Отечеству, которое с гражданской войны защищал… Что касается встреч, бесед с представителями немецкого генерального штаба, их военного атташе в СССР, то они были, носили официальный характер, происходили на маневрах, приемах. Немцам показывалась наша военная техника, они имели возможность наблюдать за изменениями, происходящими в организации войск, их оснащение. Но все это имело место до прихода к власти Гитлера, когда наши отношения с Германией резко изменились…
Преступление настолько тяжело, что говорить о пощаде трудно, но я прошу суд ве-рить мне, что я полностью открылся, что тайн у меня нет перед Советской властью, нет перед партией. И если мне суждено умереть, я умру с чувством глубокой любви к нашей стране, к нашей партии, к наркому Ворошилову и великому Сталину.
В официальном коммюнике об этом процессе говорилось: «Следствие установило, что обвиняемые, а также армейский комиссар Гамарник поддерживали антисоветские контакты с руководителями военных кругов одного из империалистических государств, проявляющего враждебную активность по отношению к Советскому Союзу…
Обвиняемые являлись агентами военно-шпионской службы этого государства и систематически передавали военным кругам этого государства сведения о состоянии Красной Армии…
Они организовывали саботажи с целью подорвать силу Красной Армии с тем, что-бы подготовить поражение в случае нападения на Советский Союз…»
Да, именно для того, чтобы подготовить поражение, в случае нападения на Совет-ский Союз, было сделано на этом и последовавшими за ним процессами против высших руководителей Красной Армии почти все. Разве что даже репрессиями не сломали все-таки русский характер, который и стал главным определяющим победы над гитлеровским нацизмом.
В 23 часа 35 минут 11 июня председательствующим Ульрихом был оглашен приго-вор: Приговорить к высшей мере уголовного наказания – расстрелу, с конфискацией всего личного или принадлежащего имущества и лишению всех воинских званий.
«Совершенно секретно. Коменданту Военной коллегии Верховного суда Союза ССР капитану тов. Игнатьеву. Приказываю немедленно привести в исполнение приговор Военной коллегии Верховного суда».
Приговор был приведен в исполнение 12 июня. Маршал же Василий Константино-вич Блюхер прокомментировал это событие так: «Суда не было. Их просто убили». Этот комментарий чуть позже, год спустя, стоил жизни и ему.
Маршал Буденный тут же, по окончании суда, составил докладную Сталину, в ко-торой изложил свои впечатления:
«Тухачевский с самого начала процесса суда при чтении обвинительного заключе-ния и при показании всех подсудимых качал головой, подчеркивая тем самым, что, дес-кать, и суд, и следствие, и все, что записано в обвинительном заключении, - все это не совсем правда, не соответствует действительности».
Вождю всех народов такое поведение подсудимого, разумеется, понравиться не могло. Он приказал еще больше размазать уже мертвых военачальников.
В тот же день, 12 июня 1937 года, нарком обороны Ворошилов подписал приказ №96, в котором, в частности, говорилось:
«… 11 июня перед Специальным Присутствием Верховного суда Союза ССР пред-стали главные предатели и главари этой отвратительной изменнической банды: Тухачев-ский М.Н., Якир И.Э., Уборевич И.П., Корк А.И., Эйдеман Р.П., Фельдман Б.М., Прима-ков В.М. и Путна В.К.
Верховный суд вынес свой справедливый приговор! Смерть врагам народа!
… Бывший заместитель Народного Комиссара Обороны Гамарник, предатель и трус, побоявшийся предстать перед судом советского народа, покончил самоубийством.
… Конечной целью этой шайки было – ликвидировать во что бы то ни стало и ка-кими угодно средствами Советский строй в нашей стране, уничтожить в ней Советскую власть, свергнуть рабоче-крестьянское правительство и восстановить в СССР ярмо поме-щиков и фабрикантов.
… Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты Гамарники и туха-чевские, Якиры и Уборевичи и прочая предательская падаль, лакейски служившие капи-тализму, стерты с лица земли и память о них будет проклята и забыта.
Народный комиссар Обороны СССР,
Маршал Советского Союза
К. Ворошилов».
Приказ огласили во всех воинских подразделениях и частях. Разумеется, прочитал его своим подчиненным и командир Третьего кавалерийского корпуса комкор Сердич.
После этого Гитлер имел все основания заявлять во всеуслышание:
- Русская армия – это не более чем шутка.
Позже, после нападения на Советский Союз и после полуторагодичного победного шествия гитлеровцев по городам и весям, лесам и степям России, не без основания заяв-ляли, что произведенные за три года до начала войны с СССР чистки в Красной армии были их первой крупной выигранной битвой против Советского Союза. И уступая немцам пядь за пядью русской земли, многие из военачальников начинали понимать трагические последствия тех чисток. И даже маршал Ворошилов, ничего не могший поделать с немцами под Ленинградом и потому отозванный Сталиным в Москву, в сердцах воскликнул, глядя ему в глаза: «Это вы виноваты в том, что они погибли!»
Тогда это сошло Ворошилову с рук именно потому, что Сталин сам был напуган возможным поражением и понимал, что, в первую очередь, именно на нем лежит огром-ная доля вины за уничтожение лучших военных кадров.
Шутка ли, из пяти первых маршалов Красной Армии во время чисток погибло трое – Блюхер, Егоров, Тухачевский. По трудно уточняемым и неполным данным, кроме того, погибло пять командармов 1 ранга (говоря современным языком – генералов армии)- Белов, Уборевич, Федько, Якир, да еще Фриновский, в свое время, первый заместитель Ягоды и Ежова (кстати, также впоследствии уничтоженных); двенадцать командармов 2 ранга (причем, из двенадцати – двенадцать! А это генерал-полковники.). В те же годы, с 1937 по 1940-й, было репрессировано три флагмана флота 1 ранга, столько же флагманов флота 2 ранга. Из двух армейских комиссаров 1 ранга (Я. Гамарник и П. Смирнов) погибли оба, из пятнадцати армейских комиссаров 2 ранга погибли все. Из двадцати восьми корпусных комиссаров чистки «незапятнанными» прошли лишь трое. Из 67 комкоров было репрессировано 60, из 199 комдивов – 136, из 397 комбригов – 221… Всего же, как заявил лично Ворошилов в своем очередном докладе на Военном совете в ноябре 1938 года: «В 1937-1938 годах мы «вычистили» из Красной Армии около четырех десятков тысяч человек».
И все это – в мирное время, накануне грядущей и всеми уже предполагаемой вой-ны, самой кровавой в истории человечества. Любой завоеватель навеки вписал бы свое имя в историю, если бы ему удалось во время военных действий уничтожить одновремен-но СТОЛЬКО высших военачальников вражеской армии.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Бутырки и Лефортово, Соловки и Норильск – югославский австриец, бывший член ЦК компартии Югославии и бывший высокий функционер Коминтерна Карл Штайнер за те несколько лет, которые он уже провел в ГУЛАГе, хорошо изучил географию России. И биографии многих еще недавно не самых последних людей не только Советского Союза, но и других стран, а иностранцев в ГУЛАГе «проживало» тоже немало.
С одной стороны, Штайнеру вроде бы подфартило: ему удалось с помощью одного заключенного устроиться работать на кухне – мечта каждого политического зэка. Но, с другой стороны, тот, кто помог ему устроиться на кухню, имел связи с вертухаями. То есть, попросту был осведомителем и ему нужен был этот коминтерновец для того, чтобы засадить его на новый срок, а себе, таким образом, срок скостить. Штайнер, однако, пока ни о чем не догадывался. И был счастлив своей новой работой. А тут еще оказалось, что в сменщики ему досталась одна весьма интересная особа – Таисья Григорьевна Ягода, род-ная сестра всего лишь пару лет назад всемогущего шефа НКВД. Бывший владелец апте-карского магазина, Генрих Ягода шестнадцать лет проработал в органах госбезопасности, всегда послушно выполняя волю сначала Феликса Дзержинского, затем Иосифа Сталина. Но после того, как Ягоду расстреляли, как врага народа, в немилость попали и все его родные. Арестовали и, в конце концов, сослали в Норильск и Таисью Ягоду.
Ей было года тридцать два. Это была высокая, стройная женщина с черными, уже слегка тронутыми сединой волосами. Ей дали десять лет лагерей. И все зэки, зная, кто она такая, сторонились и даже побаивались ее, превратив в настоящего изгоя. Впрочем, Штайнера не коснулся маховик репрессий ягодинского периода, потому он и не сразу по-нял, почему Таисью все сторонятся. А она была счастлива, что Штайнер стал ее напарни-ком. Привыкнув к нему, и поняв, что от него не исходит никакой опасности для нее, она раскрылась и поведала Штайнеру много чего интересного.
Он приносил из столовой столько еды, что хватало на двоих, и Таисья Ягода впер-вые за несколько лет стала забывать, что такое чувство голода. Однако, когда однажды повара заметили, кого я подкармливаю, они заявили Карлу, что больше ничего ему не да-дут. Штайнер пытался им объяснить, что женщина ни в чем не виновата, что она такая же жертва режима, как и они сами. Но таким образом он только разозлил поваров, и они пе-ренесли частицу своей ненависти к ней и на него самого.
Как-то в воскресный день они остались одни в помещении, где чистили и обраба-тывали рыбу. Таисья некоторое время работала молча, искоса поглядывая на Штайнера. Наконец, заговорила:
- Вы мне симпатичны, карл. Если бы вы знали, как я уже давно страдаю без друга, без человека, с которым могла бы просто поговорить.
Она склонила голову ему на грудь. Внутри у Штайнера все задрожало. Он ведь то-же уже давно обходился без женщины. Он попытался обнять ее и погладить, но вдруг по-нял, что она, как женщины, абсолютно его не привлекает. И потихоньку, чтобы не обидеть ее, отстранился от нее. В тот день Штайнер был в ночной смене, и Таисья оставалась с ним до одиннадцати часов. Нужно было молоть муку, но запаса хватало для того, чтобы часа три спокойно отдохнуть. Никто не мешал им и Штайнер решился задать мучивший его вопрос:
- Скажи, Таисья, как же все-таки случилось, что твоего брата расстреляли? Он ведь был довольно близок к Сталину?
Таисья бросила на Штайнера хмурый взгляд и не стала отвечать. Карл не настаи-вал. Поднялся, собираясь снова взяться за работу. Однако через пару минут Таисья все-таки заговорила.
- Генрих был очень добрым человеком. Он тяготился своей должностью, своими обязанностями, - она посмотрела на реакцию Штайнера и, увидев, что он не собирается ей возражать или, тем более, возмущаться, продолжила:
- Если бы он был злым, он и по сей день занимал бы свой высокий пост. Мой брат должен был умереть. Он не мог более совершать все те зверства, которые от него требовал Сталин. Он и так много сделал такого, что приходило в столкновение с его совестью. Он жил в постоянной душевной борьбе. Его душевный кризис с каждым днем все обострялся. А в тот день, когда Сталин убил свою собственную жену, Аллилуеву, началась драматическая борьба. Сталин приказал брату найти надежного врача, который мог бы написать заключение, что его жена совершила самоубийство. Мой брат пригласил известного специалиста по болезням сердца Левина и объяснил ему ситуацию и требование Сталина. Левин ужаснулся. На этой мой брат сказал Левину, что он не выйдет из стен НКВД, пока не сделает того, чего от него требуют. Левин решительно отказался. Через несколько дней в газетах появилось сообщение о том, что врач Левин арестован за страшные преступления: он сознательно ставил неверные диагнозы, намеренно неправильно лечил руководящих работников партии, приближая тем самым их смерть, соблазнял малолетних девочек и т.п.
Левина допрашивали и мучили денно и нощно несколько недель. Арестовали его семью. Наконец Левин сдался и подписал заключение, в котором значилось, что жена Сталина совершила самоубийство. А Левин был большим авторитетом в медицинских кругах. По Москве ходило много слухов по поводу смерти жены Сталина, шушукались о том, что здесь не все чисто. Авторитет Левина должен был положить конец этим слухам.
Левина отпустили. В газетах появилась краткая заметка о том, что обвинения про-тив Левина оказались клеветой и что будут строго наказаны все те, кто оклеветал честного советского врача. Но Левина вскоре снова арестовали. Умер он в тюрьме. Все это страшно подействовало на моего брата, и он колебался, что ему делать.
Когда же Сталин приказал ему убрать Максима Горького, брат оказался в тупике. Известно, что Максим Горький многие годы оправдывал сталинские преступления и по-этому считал себя вправе и поучать самого Сталина. Некоторое время Сталин это терпел, но когда чаша его терпения переполнилась, он решил Горького убрать. Конечно же, вы-полнить это задание должен был мой брат, который, это тоже всем известно, часто бывал в доме у Горького, очень дружил с его снохой. Сейчас же он должен был убить человека, с которым дружил. Это было выше его сил. Он как мог оттягивал выполнение этого зада-ния. Но однажды Сталин спросил у него, «сколько еще будет смердеть» этот Горький? Генрих ужаснулся. Он пошел домой и предпринял все возможное, чтобы отправить своих ближайших родственников за границу. К сожалению, он доверился в этом своему другу Беседовскому, руководителю иностранного отдела НКВД. Беседовский обещал ему по-мочь, но тут же добился приема у Сталина и сообщил ему о планах своего начальника. Брата тут же арестовали и включили в состав той группы большевиков, которых он сам и арестовал: к Бухарину, Рыкову и другим. Его расстреляли как контрреволюционера. И агента империализма, - закончила свой рассказ Таисья.
Штайнер недолго проработал на кухне. Всего несколько недель. О том, чтобы его оттуда выгнали, позаботился тот самый человек, который его туда и устроил – Ларионов.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
14 июня 1937 года Сердич пришел домой позже обычного. Уставший и хмурый, он молчал. Антонина Савельевна, предчувствуя что-то недоброе, не решалась тревожить му-жа расспросами. Даже ужин не предлагала. Успокоится – сам заговорит. Он долго мерил комнату своими большими шагами. Остановился у окна. Повернулся к жене, внимательно посмотрел на нее. Подошел к столу. Сел.
- Тяжело мне, Тоня… Может быть, мне сегодня позвонят и тоже уведут навсегда.
На всю жизнь врезались в память Антонины Савельевны эти минуты фактического прощания с мужем. Рассказывала она об этом Николаю спокойно, без единой слезинки в глазах, но чувствовалось, что эти воспоминания болью отдаются в ее сердце, что они снова бередят так до конца и не залеченную душевную рану.
Данило Федорович взял со стола «Правду», углубился в чтение. Антонина Савель-евна, вся сжавшись, молчала. Расспрашивать о подробностях дня не стала. Состояние по-давленное. Самое ужасное то, что, даже предчувствуя несчастье, нельзя ничего изменить. И нет силы ничего менять. Нет воли и желания. Даже бежать, скрыться невозможно. Ты чувствуешь в такие минуты, что от тебя абсолютно ничего не зависит. Судьба играет то-бой по своему усмотрению. Она водит тебя по замкнутому кругу. Если тебя арестуют, то тебя заставят признаться в несовершенных преступлениях, заставят назвать себя «врагом народа и партии». Если ты на суде откажешься от своих слов, откажешься от вырванных пытками показаний, тебя все равно назовут врагом народа, пытающимся дискредитиро-вать партию, пытающимся доказать, что она – ПАРТИЯ КОММУНИСТОВ – применяет пытки, подобно средневековой инквизиции. И поверят ей, партии, а не тебе. Если ты по-пытаешься уйти из жизни до ареста, как это сделали, например, Гамарник или Томский, тебя назовут врагом народа, запутавшимся в своих преступлениях и связях с троцкистами и международным империализмом, да еще добавят, что ты трус, ибо испугался предстать перед праведным судом народа и партии.
Спать легли в третьем часу ночи. Данило Федорович заснул сразу, как убитый, по-вернувшись лицом к стене. Антонину Савельевну мучила бессонница. Думала о муже. Втайне надеялась, что его не тронут – ведь он же чист, как солнечный луч, ведь с ним же сам Сталин всего полгода назад пил на брудершафт… Но сон стал одолевать и ее. Забыть-ся окончательно ей не дал вдруг зазвонивший телефон. В ночной тишине звонок звучал особенно зловеще. Антонина Савельевна вздрогнула и открыла глаза. Данило Федорович все так же, повернувшись к стене, спал, тихо постанывая и подрагивая. Телефон настой-чиво звал к себе. Антонина Савельевна вспомнила слова мужа: «Может быть, мне сегодня позвонят и тоже уведут навсегда». Ей стало страшно. Но в самое худшее все же верить не хотелось. Она вдруг поняла, почему ее муж так долго не ложился сегодня – он ждал звон-ка. И лег только тогда, когда прошли, он уже знал их, определенные часы для ночных аре-стов. Потому и заснул мгновенно, радуясь еще одной ночи жизни.
Антонина Савельевна будить своего Данилушку не стала. Молча поднялась и вы-шла в прихожую, где висел на стене телефонный аппарат. Сняла трубку.
- Алло!
- Это квартира комкора Сердича? – послышался хриплый мужской голос с другого конца провода.
- Да.
- Это кто говорит?
- Супруга.
- Комкор дома?
- Спит.
- Разбудите его и скажите, что приехал из Смоленска начальник политуправления и просит его срочно явиться в Дом Красной Армии.
Не дожидаясь ответа, на другом конце провода повесили трубку. Сердце у Антонины Савельевны словно выстрелило. Закусив от боли нижнюю губу, она направилась в спальню. За телефонным разговором она не обратила внимания, что Данило Федорович начал кричать во сне. Она бросилась к нему, стала тормошить его, звать. С большим трудом ей удалось повернуть мужа на спину и разбудить его.
- Тоня, это ты? – Данило Федорович резко вскочил и сел на кровати, крутя головой, разгоняя сон. – Представляешь, что мне сейчас приснилось? Сижу я, связанный, на табурете, а передо мной стоит мужик в широких штанах и красной рубахе навыпуск, и раскаленными щипцами рвет на куски мое тело. Я ему кричу: «Что ты делаешь, гад!»… И тут ты меня разбудила.
«Это палач, Данилушка», - пронеслось в голове у Антонины Савельевны. Но она не решилась произнести это вслух.
- Тебе звонили, Данилушка, и просили срочно явиться в Дом Красной Армии, - сказала она, садясь рядом с мужем на край кровати. – Приехал начальник политуправления из Смоленска.
Данило Федорович изменился в лице. Быстро и молча оделся, прошел в свой каби-нет, вынул из ящика парабеллум, подержал его в руке, словно взвешивая, щелкнул предо-хранителем. Услышав этот щелчок, Антонина Савельевна вскочила. Но Сердич бросил парабеллум на старое место, задвинул ящик, направился к двери. Уходил, как и всегда, не прощаясь. Сказал лишь:
- Ты не волнуйся, спи. Я возьму ключ от парадного, чтобы тебя не будить.
Взял ключ и вышел.
Во флигельке, стоявшем рядом с их домом, жил его личный шофер Саша Огород-ников, сирота, отслуживший срочную службу и оставшийся у приютившего его семейства Сердичей. Комкор разбудил его, коротко бросил, куда ехать. «Эмка» уехала, а Антонина Савельевна так и просидела всю ночь на кровати в ожидании, остановившимся взглядом пронзая тьму. Словно бы предчувствуя долгую разлуку, сердце женщины окунулось в воспоминания.
Антонина Савельевна вздохнула и замолчала. Николай смотрел на ее старое, со следами былой красоты лицо и ему казалось, что знает он ее уже много лет, так много он узнал об этой женщине и ее семье за эти несколько дней. Правда, вот с внуком ее и Сер-дича, Юрием Вячеславовичем, и с правнуками ему так пока познакомиться и не довелось.
- Знаете, Николай… Ой, забыла, как вас по отчеству, - приставила высохшую ла-дошку к губам старушка.
- Ну что вы, Антонина Савельевна, какое отчество, - отчего-то покраснел Николай.
- Да? Ну, хорошо, - она мгновенно задумалась, ловя утерянную мысль, и, извиня-ясь, улыбнулась:
- Знаете, в последнее время у меня так бывает – вот помню что-нибудь, а потом раз – и выскочило, а затем снова вспоминается.
- Я бы сказал, что для вашего возраста у вас память феноменальная, - не удержался Николай от комплимента. – А что касается забывания слов, то это бывает и у меня, и даже у более молодых.
- Да, - вздохнула Антонина Савельевна. – Знаете, о Данилушке я уже много расска-зывала, и писали о нем немало. Это хорошо. Но ведь и у меня была своя жизнь. Я даже несколько раз воспоминания свои начинала писать. Да все не соберусь их до конца дове-сти.
Николай понял ее мысль, ее завуалированную жалобу. А ведь в самом деле - чело-век прожил почти девяносто лет, ровесник века! И у нее, конечно, была своя жизнь и, на-верное, в ней было тоже немало интересного. Ведь за это время столько всего невероятно-го произошло.
- А вы расскажите о себе, Антонина Савельевна, - попросил ее Николай. – Мне очень интересно узнать побольше о вашей жизни. Не каждый раз доводится встречаться с таким человеком.
- Да вы мне как родной стали за эти дни, - улыбнулась она и глаза ее загорелись ра-достью.
Она на минуту задумалась, вспоминая далекие годы и выбирая, с чего бы начать свой рассказ.
И вспомнилось ей, как в летний вечер 1916 года она, вернувшись из госпиталя, спросила у матери, Феодосьи Лукьяновны:
- Мама, вот мне уже шестнадцать лет, а судьбы своей я не знаю. Как мне найти че-ловека, чтоб судьбу мою назвал?
- Сходи вечером на улицу и спроси у первого же мужика, - ответила, улыбнувшись, Феодосья Лукьяновна.
Сказано было в шутку, но Антонина восприняла это всерьез и едва могла дождать-ся сумерек, чтобы выскочить на улицу. Спрятавшись в тени плетня, она ждала. Через не-сколько минут поблизости захромал, припадая на левую ногу, почтальон с сумкой через плечо. Сердце у девушки отчаянно заколотилось. Она отделилась от плетня и бросилась ему наперерез.
- Дяденька, а дяденька, назови мою судьбу по имени.
Хромой, не задумываясь и не останавливаясь, бросил ей пропитым с хрипотцой го-лосом:
- Данила!
- Чертово твое рыло! – бросила она вослед и, расплакавшись, побежала домой.
- Мама, наверное, пьяница Данила-печник придет меня сватать. И зачем только мне этот хромой повстречался, - закричала она с порога.
Слезы продолжали литься из ее глаз. Мать подошла к ней, прижала к себе, погла-дила по голове.
- Успокойся, девочка. Всему свое время. Куда этому рябому Даниле до тебя, краса-вицы, - она помолчала и, чтобы окончательно утешить дочь, начала фантазировать, улы-баясь:
- Быть тебе замужем за высоким и красивым цыганом. Смотри, какая ты вся черня-вая.
- Да ну тебя, - обиделась Антонина, вырвалась из материных рук и убежала.
В 11 городском госпитале Александровска-Грушевского, где Антонина работала медсестрой, лечилось много раненых солдат и офицеров русской армии, воевавшей с гер-манскими и австрийскими войсками. Ее отец, военфельдшер Савелий Степанович Шапо-валов, уважаемый в городе человек, был категорически против того, чтобы дочь пошла работать в госпиталь – мала еще. Пятнадцать – шестнадцатый год. Но она настояла, чтобы ее устроили в хирургическое отделение на перевязочный пункт. Работы не боялась. Руки у нее были легкие. Ее полюбил не только медперсонал, но и больные.
Заведующая хирургическим отделением Мария Михайловна Рубина подозвала к себе Антонину.
- Тонечка, вот мы выписали солдатиков. Своди их в синематограф и погуляй с ни-ми в городском саду. Пуская воздухом свежим напитаются, а вечером мы их отправим в части.
Она их всех построила. Солдаты послушно становились в строй и выполняли все ее команды. Такой командир их вполне устраивал. Они вышли из госпиталя. Ярко светило солнце. Щебетали птицы. Проносились мимо пролетки и экипажи. Народу на улицах было немного. Да и городской сад совсем рядом. Солдаты впервые за много дней малоподвижности почувствовали свободу. Вместо воздуха, пропитанного запахом трав и медикаментов, они полной грудью вдыхали почти чистый озон. Шутили со своей маленькой командиршей. Она отвечала им тем же. Вошли в городской сад. Свежий воздух и свобода опьяняюще подействовали на недавних больных. Они попросились отдохнуть. Антонина тут же усадила их на скамью. Сама села рядом, откинувшись на спинку. Прикрыла глаза. И вдруг ощутила на себе чей-то пристальный взгляд. Тут же открыла глаза и оторвала спину от скамьи. Напротив них на скамье сидел огромный, широкоплечий, смуглолицый мужчина с густой шевелюрой черных волос, которую возьмет не каждый гребешок, и большими черными глазами-молниями. Сидит и смотрит на нее.
- Пойдемте, ребятки, - Антонина встала.
- Посидим еще, - начали просить солдаты.
- В синематограф опоздаем, - решительно произнесла Антонина.
Солдаты встали. В этот момент поднялся и черноволосый, подошел к ней.
- Здравствуйте, - на ломаном русском поздоровался он.
Солдаты вопросительно уставились на него.
- Здравствуй, что тебе нужно? – довольно грубо отрезала Антонина.
- Говорит х;чу.
- если очень хочешь говорить, то сиди тут и жди меня. Сведу больных в синемато-граф и вернусь.
Он послушно кивнул головой и вернулся на свое место. Терпеливо ждал. Она вер-нулась из синематографа в городской сад. О нем уже почти забыла. Он поднялся и пошел ей навстречу. Солдаты начали на него подозрительно коситься, готовые тут же вступиться за свою сестричку.
- Чего тебе надо, черт нерусский?
- Говорит х;чу с тобой. Знакомиться.
- Ты разве не видишь, что я занята? Видишь, я с больными.
- Я буду ждаты.
- Жди, если хочется.
Антонина с солдатами ушла. Он сел на скамью и снова стал ждать. Сумерки по-крыли город, размножив в городском саду десятки теней от деревьев и кустарников. На-роду стало больше. Стало шумнее и веселей. Заработали аттракционы. Вернулась устав-шая от дневных хлопот Антонина. Села в некотором отдалении на скамью. Немного по-молчала. Затем повернула к нему свое лицо, поймала на себе взгляд его жгучих черных глаз.
- Ну что ты ко мне пристал? Чего тебе надо?
- Знакомиться х;чу. Иногда встречаться.
- Ты кто?
- Я – Данило Срдич. Из Сэрбии. Нас тут много…
- Ты, наверное, кушать хочешь? Устал сидеть здесь? – голос ее стал неожиданно мягким.
- Нэ, спасибо. Я сам сит.
- Ладно, сыт. Вставай, пошли к нам. Мы живем тут рядом, через дорогу.
Она встала и пошла вперед. Он послушно двинулся за ней. И только сейчас, когда она вела к себе домой этого огромного парня, ей стукнуло в голову, что зовут его - Дани-ла. А какое имя-судьбу назвал ей тогда хромой почтальон? Тоже Данила. От этой догадки она испуганно обернулась и взглянула на своего неожиданного нового знакомца. Оценила его во всей красе. И в этот момент ей стало совсем и страшно, и смешно одновременно, потому что вспомнились ей и слова матери: «Быть тебе замужем за высоким и красивым цыганом…» Неужели этот серб Данило, высокий и черный, как цыган, должен стать ее судьбой? Да ни за что!
Она открыла тяжелую дубовую дверь и впустила Данилу в дом, входя вслед за ним и восклицая:
- Мамочка, папочка, к нам гость пришел!
Данило, согнувшись, чтобы уберечь голову от дверных косяков, вошел в горницу и поздоровался. Сидевший за столом и читавший газету Савелий Степанович, мужчина средних размеров, но с большой лопатообразной черной бородой даже привстал от удив-ления.
- Кого это ты привела, дочка? – спросил он.
- Надо покормить его, папа. Он почти целый день ничего не ел.
Когда Феодосья Лукьяновна налила гостю жирного, густого борща, она удивленно посмотрела на Антонину, принявшую у нее из рук полную тарелку.
- Ты же сама напророчила мне выйти замуж за цыгана, вот теперь и получай его, - смеясь, ответила дочь на немой вопрос матери.
- Да уж больно страшный какой-то. В глазах – молнии, – перекрестилась мать.
- А я как раз и люблю, чтоб страшно было, - Антонина подхватила тарелку и на-правилась к столу, за которым уже сидел гость нежданный.
Поев, Данило стал рассказывать о Сербии, о себе, об отце Тоде и матери Марте, о брате с сестрой, о своем батрачестве, о своих приключениях и похождениях в Белграде и Одессе, на фронте и здесь, в тыловом городишке Александровске-Грушевском.
Данило понравился чете Шаповаловых. Особенно полюбили его младшие сестры Антонины, постоянно получавшие от него какие-нибудь сладкие гостинцы. Однако, по мере, как визиты Данилы становились все более частыми, его ухаживания все более серь-езными, а просьбы все более настойчивыми, Савелий Степанович испугался, что Антони-на, его любимая дочь, заменившая ему по глупому погибшего в тринадцатилетнем возрас-те единственного мальчишку-сына, выйдет за него замуж и уедет с ним одному богу из-вестно куда. Да и самой Антонине порядком надоели его ухаживания. Ей хотелось быть еще самой по себе и ни от кого, кроме родителей, разумеется, не зависеть. И, улучив мо-мент, когда Данило не появлялся у них несколько дней к ряду, Савелий Степанович велел жене быстро собрать дочь в дорогу. Антонина просила отца отдать ее в балетную школу – мечтала стать балериной.
- Нет уж, - сказал отец, - коли напросилась сама в госпиталь, быть тебе фельдшери-цей.
И он увез ее к себе на родину в полтавскую губернию, учиться в медицинском училище на акушерку. Только после этого Шаповаловы смогли спокойно вздохнуть. Не-сколько раз появлялся в их доме Данило, но они отвечали ему, что и сами не знают, где Антонина. Сбежала, мол, из дому. Но прошел месяц и однажды Антонина, возвращаясь из училища на квартиру к дальним родственникам Савелия Степановича, где она снимала угол, увидела идущего ей навстречу Данилу. Он счастливо улыбался. Как он нашел ее – было загадкой. В то время судьба забросила его снова в Екатеринослав, а оттуда до Пол-тавщины – рукой подать.
- Здравствуй! Я тэбэ нашел. Ты од мэнэ никуда нэ у;йдешь.
- Да иди ты к черту! – глаза Антонины повлажнели от слез. – Пристал ко мне.
Он подошел к ней, обнял за плечи.
- Ку;да бы ты од мэнэ не уехала, я тэбэ везде н;йду.
Антонина вырвалась из его объятий и убежала. Дальнейшее пребывание в меди-цинском училище потеряло свой смысл: Данило отвлекал бы ее от учебы, да и побаива-лась она его. Под крылом и присмотром родителей было все же надежней. И через два дня она уехала в Александровск. Вместе с Сердичем.
Как-то вечером Данило пришел к Антонине, не застав ее родителей дома. Они уе-хали к родственникам, оставив на Антонину двух младших детей. Он сидел до темна. Она уложила детей спать. Он все сидел. Большей частью молчал. Лишь изредка горевал о том, что ему вот не о ком больше так заботиться, потому что, вероятно, все его родные погибли в этой проклятой войне.
Впрочем, напрасно Сердич хоронил всех своих родных – его младшие брат и сест-ра пережили не только первую, но и вторую мировую войну, и о гибели своего старшего брата узнали лишь после его реабилитации в середине 50-х годов.
А потом вдруг, после небольшой паузы, Данило произнес:
- Я тэбэ люблю, Тоня. Мэнэ, може бит, долго нэ будэ. Но знай, я всэ равно прыеду и никому тэбэ нэ отдам.
Она подняла глаза и взгляды их встретились. Но это было всего секунду. Антонина тут же отвернулась.
- Уже поздно, Данила. Мне завтра рано вставать на работу.
- А какие очи у тэбэ красивые, серо-зэлэни.
Она вспыхнула, зарделась. Густые черные брови и такие же густые длинные ресницы закрывали своей тенью большие глаза Антонины и всем, кто вглядывался в них, они казались черными. Данило первый рассмотрел их подлинный цвет. И от этого на душе у Антонины стало как-то сладко и тепло.
- Хорошо, я постелю тебе здесь. Поздно уже. Переночуешь у нас.
Она встала, засуетилась. Он, не шевелясь, и, кажется, не дыша, следил за каждым ее движением.
- Знай, Тоня, если у тэбэ будэ од мэнэ дите, я его никому нэ дам.
Это было уже слишком. Антонина вздрогнула, выпрямилась.
- да иди ты к черту, цыган чертов… Только попробуй ко мне подойти. И откуда ты взялся, о боже!
- Я из Сэрбии! – улыбнулся он.
- Ложись спать и завтра поутру убирайся к черту, чтоб я тебя больше никогда не видела, - грубо отрезала девушка.
Она ушла в свою комнату. Села перед зеркалом, расплела косу, разделась. Легла. Он тоже лег. Но ему не спалось. Наконец, он встал, прошелся несколько раз по комнате. Потом подошел к ее комнате, раздвинул занавески, служившие дверью. Она, увидев это, вся сжалась под одеялом и задрожала, словно в лихорадке. Он осторожно, на цыпочках, подошел к ее кровати. Сел на край. Положил руку на ее волосы. Погладил их, потом лицо. Она поняла, что избавления от судьбы уже быть не могло. И от этого понимания тихо заплакала.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Антонина Савельевна так до утра и не сомкнула глаз. В восьмом часу, глянув в ок-но, она тут же отпрянула. Сердце у нее защемило. Саша Огородников посреди двора мыл машину. Сердича рядом с ним не было. Выходить во двор не было сил. Открыла окно, позвала:
- Саша, ну-ка, поди сюда.
Огородников вздрогнул, выпрямился. Бросил тряпку в ведро с водой, открыл двер-цу, достал сухое полотенце, вытер руки. Снова хлопнул дверцей, закрывая ее. И только после этого медленно, стараясь не поднимать головы и не отрывать глаз от земли, напра-вился в дом. Едва он вошел, Антонина Савельевна тут же набросилась на него с вопроса-ми:
- Скажи, Саша, куда ты командира отвез? Что с ним? Почему вернулся один?
Немного помолчав, собираясь с духом, Саша поднял глаза на Антонину Савельев-ну.
- Вы сядьте, Антонина Савельевна, сядьте на диван. Я вам сейчас все расскажу.
Антонина Савельевна послушно села, не сводя глаз с Огородникова. Тот молчал.
- Я жду, Саша. Что с командиром? – голос ее бы на удивление спокойным.
- Его арестовали, - коротко ответил он.
Антонина Савельевна побледнела и на какие-то доли секунды лишилась дара речи. Медленно приходя в себя, она вскрикнула:
- За что? Кто это сделал?
- Я довез комкора до самого входа в Дом Красной Армии. Он совершенно спокойно вышел из машины и подошел к двери. И тут произошла то, что меня удивило, сильно испугало и во что я никак не поверить. Едва Данило Федорович вошел в Дом Красной Армии, его тут же окружили оперативники, схватили за руки и увели. Я растерянно смотрел на все это, не зная, что мне делать. Но вот один из оперативников направился ко мне. И в этот момент мысли мои унеслись далеко. Но оперативник всего-навсего сказал мне: «Уезжай. Ты ему больше не понадобишься». И я поехал… Знаете, Антонина Савельевна, если бы вокруг была не степь, а пропасть, я бы, наверное, разбился. Я помчался на бешеной скорости, выехал за город, ехал, не разбирая дороги. Я хотел убежать от правды, с которой только что столкнулся. Хотел убежать, как можно дальше…
Саша замолчал из-за подступившего к горлу комка, руки его дрожали, глаза слези-лись. Антонина Савельевна сидела несколько минут в полнейшем бессилии. Потом закричала:
- Саша, вези меня в НКВД.
- Что вы, Антонина Савельевна, - испуганно забормотал тот. – Вас же там сразу арестуют.
- Вези, я тебе приказываю!
- Не могу. Руки дрожат. И перед глазами все время картина, как окружили Данилу Федоровича.
- Хорошо, тогда я буду звонить в НКВД.
- Успокойтесь, Антонина Савельевна, - пытался уговорить ее Огородников. – Мы что-нибудь вместе придумаем.
Но Антонина Савельевна уже твердо решила, что ей нужно делать. Она подошла к телефону и пока ее соединяли, успела несколько раз пробормотать: «Он же вместе с ними на банкетах…»
Наконец, там, куда она звонила, подняли трубку.
- Это нарком Берман?
- Да. Кто у телефона?
- Антонина Сердич. К вам можно приехать?
- А что случилось?
- У меня важное дело, о котором я не могу говорить по телефону.
Берман не отвечал, задумавшись. Антонина Савельевна терпеливо ждала. Наконец усталый голос на том конце провода произнес:
- Хорошо, приезжайте.
- Но у меня нет машины, - торопливо прокричала Антонина Савельевна, боясь, что нарком положит трубку.
- Как нет машины? У комкора Сердича была личная машина.
- Вот именно, была. Но сейчас дома нет ни комкора, ни машины.
- Хорошо, я пришлю за вами машину.
Антонина Савельевна повесила трубку. Саша Огородников сел на диван и запла-кал.
- Что вы наделали, Антонина Савельевна? Куда же вы едете? Вас же там арестуют.
- Я тебе вот что скажу, Саша, - голос Антонины Савельевны был необыкновенно твердым и решительным. – Если меня арестуют, возьми здесь все и распорядись им, как следует. А документы, мои и комкора, перешли, пожалуйста, в Москву моей маме и сыну.
После этого она, совершенно спокойная, села и стала ждать машину. Маленькая, хрупкая, бесстрашная.
Нарком внутренних дел республики Берман сидел за столом и что-то писал. Едва Антонина Савельевна закрыла за собой дверь, он поднял голову и отложил ручку в сторо-ну, прикрыв бумаги папками.
- Садитесь, указал он, не вставая и не здороваясь, на кожаное кресло.
Антонина Савельевна села и, не дожидаясь вопросов наркома, спросила сама:
- Где мой супруг?
- не знаю, - Берман беспомощно шарил глазами по столу. - Вероятно, в команди-ровке.
- Как это вы не знаете? Ведь вы же дружили с ним… Куда вы дели моего мужа? Вы же вместе с ним ели, пили, работали, а сейчас не знаете… Верните мне моего мужа!
- Где же я его вам возьму?
- Вы его арестовали! – закричала Антонина Савельевна и лицо ее налилось кровью.
Хладнокровие, с которым держался первые минуты нарком, начало покидать его. Голос задрожал, глаза беспокойно забегали по кабинету.
- Поймите, Антонина Савельевна, что я действительно ничего не знаю. И меня са-мого могут в любой момент арестовать. Я не знаю, что происходит сегодня, и тем более, что случится завтра.
Мысль Антонины Савельевны работала отчаянно и четко. Она поняла, что этот че-ловек начал ломаться. Она ухватилась за его слова, не понимая, что ставит саму себя под ударом этим хватанием.
- Значит, вы признаете, что мой муж арестован? Отведите меня к Даниле. Он любит меня, сына. Если он виноват, он тут же, при мне, все вам сам расскажет.
- Может он и арестован. Но я в этом не виноват. Мы не имеем полномочий аресто-вывать таких больших военачальников. Мы не можем это делать.
- А кто может?
Пауза длилась очень долго, мучительно долго для Антонины Савельевны, но она ждала ответа и не сводила глаз с лица Бермана. И тот окончательно сломался, понимая, что после таких слов он уже не сможет отпустить жену арестованного комкора.
- Нарком Ворошилов и… сам товарищ Сталин! – снизил голос до еле слышного шепота нарком.
- Как Сталин? – нарочито громко произнесла Антонина Савельевна. – Как же так? Они же пили на брудершафт, целовались…
- Хорошо, - Берман встал и вышел из-за стола. – Посидите минуточку.
Он быстрыми шагами покинул кабинет и через минуту вернулся, держа в руке не-большой лист бумаги – дешифрованную телеграмму из Москвы.
- Читайте! – он остановился рядом с Антониной Савельевной и протянул ей этот лист.
Она взяла его и сразу же впилась глазами в единственную строчку: «Комкора-3 Сердича арестовать. Сталин».
- За что? – одними, вмиг пересохшими губами прошептала Антонина Савельевна, чувствуя, как кресло выползло из-под нее и поплыло куда-то далеко вперед.
- Он враг народа, - спокойно произнес Берман, и забрал телеграмму.
Перед глазами у Антонины Савельевны поплыли черные и белые круги. Она поте-ряла сознание.
Очнулась только через три дня. Осмотрелась. Кушетка, врач, медсестра, медика-менты. Что с ней? Где она? Все напрочь забыла. В этот момент рядом появился неизвест-ный ей высокий седой мужчина в хорошо сидевшем на нем сером в полоску костюме.
- нет, нет, ее еще нельзя беспокоить. Нужно отложить хотя бы до завтра, - повер-нулся в ее сторону врач.
Седой отступился, но не ушел. И тут память начала возвращаться к Антонине Са-вельевне.
- Дайте мне чай с лимоном.
Ей вдруг почему-то подумалось, что чай с лимоном вернет ей силы.
Доктор кивнул головой медсестре, та тут же вышла. Высокий седой сел на стул и, закинув ногу на ногу, стал ждать. Вернулась медсестра, неся стакан чаю в серебряном подстаканнике. Доктор помог больной сесть на кушетке. Дали ей в руки стакан. Не спеша, но все равно обжигаясь, она выпила чай. Поймала языком небольшую дольку лимона, смакуя и не морщась, проглотила его. Отдала пустой стакан медсестре. Ей сразу стало лучше. Силы, казалось, и в самом деле, вернулись в ее ослабленное тело. Свесила ноги на пол. Все молча наблюдали за ней, даже не пытаясь ей как-то помочь. Она попыталась встать, но тут же упала. Высокий седой вскочил со своего стула и, помогая врачу поднимать Антонину Савельевну, приказал ему:
- Переведите ее в другую комнату.
Врач с медсестрой подхватили Антонину Савельевну под руки и повели. И тут она снова мельком увидела лицо наркома Бермана и поняла – все это время в беспамятстве она провела где-то рядом с кабинетом наркома внутренних дел. Ее подняли на четвертый этаж. Завели в небольшую комнатушку с открытым коном, где из мебели были всего лишь кожаный диван, стол да стул. И еще Антонина Савельевна заметила на стене напротив дивана два портрета – Ленина и Сталина. Ее уложили на диван и, впервые за эти три дня, оставили одну. Она лежала на спине, не покрытая ничем, приходя в себя. Повернула голову к портретам. Снова попробовала встать. Была, как во сне. Она настолько ослабела, что сразу же упала на колени. Так, на коленях, добралась до противоположной стены, под самый портрет Ленина. Подняла на него глаза. Долго и внимательно смотрела, словно хотела запомнить навсегда каждую морщинку, живо схваченную художником. Затем плохо слушавшимся языком пролепетала:
- Зачем ты так рано умер… Владимир Ильич?.. Зачем ты умер?.. Зачем?
И снова рухнула на пол без сознания.
Величайшей трагедией для делавших революцию всего каких-то двадцать лет назад людей стала гибель их идеалов, того, во что многие из них верили искренне. И они, опять же искренне, считали все ныне происходящее не продолжением революции, как о том говорил Сталин, а ее свержением. Ведь еще долгое время после ХХ съезда, открывшего миру глаза на сталинизм, многие советские люди считали, что во всех российских бедах виноват лишь один Сталин, а если бы Ленину еще суждено было прожить хоть с десяток лет, развитие России пошло по другому сценарию. Возможно, так и было бы, однако же зашоренные пропагандой люди в советские времена не знали (или просто, заблуждаясь, не понимали), что именно при жизни Ленина впервые было произнесено словосочетание «враг народа», именно Ленин призывал не миндальничать с такими «врагами» и именно при Ленине прошли первые при советской власти политические процессы (над бывшими союзниками большевиков – левыми эсерами, к примеру). Хотя, возможно, будь Ленин в полном здравии еще с десяток лет, и не узнал бы мир, кто такой Сталин. Впрочем, если учесть, что еще при вполне деятельном Ленине Сталин стал генеральным секретарем партии, подбирая в руководящий состав своих людей и окружая себя своими сторонниками, то не нельзя исключать и такой нереальный, казалось бы, сценарий, что и сам Ильич, рано или поздно, мог бы попасть в сталинский список врагов революции…
Беда еще и в том (и неплохой психолог Сталин прекрасно учел это обстоятельство), что народ русский, если его, конечно, не задеть за живое, доверчив, как пес, и мягок, как воск, и лепить из него нужную тому или иному «вождю» фигуру – сплошная благодать.
Когда Антонина Савельевна пришла в себя окончательно, окно было закрыто. Она лежала на диване, накрытая чьей-то милицейской шинелью. За столом на единственном стуле сидел высокий седой мужчина. Тот самый. Больше никого в комнате не было.
- Антонина Федоровна, может, вы что-нибудь расскажете о Данииле Федоровиче?
Вот так, без приветствия, без вопроса о здоровье, хотя бы для приличия, без пред-ставления. И Антонина Савельевна вдруг поняла, кто был этот мужчина. Это был следо-ватель.
- Что я могу о нем сказать? – она говорила тихо, стараясь не смотреть на следовате-ля. – Он хороший человек. Ему было трудно, так как он серб, но он учился… Он чест-ный… Его все любили…
- Хорошо, тогда расскажите, как вы с ним познакомились?
Антонина Савельевна удивленно посмотрела на следователя. Зачем ему это? И что она может ему рассказать? Какое право он имеет вторгаться в их личную жизнь! Однако седой терпеливо, но настойчиво ждал ответа на свой вопрос. Отпираться у нее не было сил. Не было желания задавать ему и те вопросы, которые только что задала себе. И она рассказала в нескольких словах и в общих фразах все, что смогла вспомнить в ту минуту. Седой слушал ее и что-то писал.
Она замолчала. Он подождал несколько минут, затем встал, подошел к ней и про-тянул лист бумаги.
- А теперь подпишите здесь.
Она взяла ручку. Несколько секунд подумала, потом написала:
«Я ничего не знаю. Я ничего не знаю. Я ничего не знаю». И подписалась: «А. Сер-дич». И только потом, в заключении ей объяснили, что ни в коем случае нельзя было ос-тавлять свободное место между записью и подписью, так как в этот пробел можно вписать все, что угодно. Она же оставила в этой бумаге место, которого вполне могло хватить для двух-трех строчек.
Высокий седой следователь, взяв бумаги, вышел. Антонина Савельевна не успела даже вздохнуть свободно, как дверь снова открылась и в комнату вошли два красноар-мейца.
- Собирайтесь. Нам приказано отвести вас в камеру.
- Вы что, ребятки, - удивилась она. – Вы знаете, кто я? Да если я расскажу комкору Сердичу о том, как вы со мной обращаетесь, вам не сдобровать. Ведь я его супруга.
- Это приказ, гражданка Сердич.
Антонина Савельевна поняла, что спорить бессмысленно. К сожалению, от этих молодых людей не зависит абсолютно ничего. Она вышла в коридор и, набрав полную грудь воздуха, закричала:
- Данилушка, я иду к тебе! Будет еще правда на земле этой!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Когда Антонину Савельевну подвели к окованной железом двери камеры, ее оста-новили, вынули из волос все шпильки, при этом тугая коса, подобно змее, раскрутилась, покрыв всю спину до самых бедер, отрезали на платье все пуговицы, оторвали все тесем-ки. Антонина Савельевна повлажневшими глазами смотрела на всю эту процедуру, не имея сил произнести хотя бы слово. Наконец дверь в камеру открылась и Антонину Са-вельевну втолкнули вовнутрь. Полумрак и духота сразу дохнули на нее своим убийствен-ным, леденящим душу раздражением. Ей снова стало плохо. Женщины, которых было слишком много для такой небольшой камеры, тут же подхватили ее и посадили на нары, набитые соломой.
- Вот это ваша кровать, семнадцатая. А нас здесь шестнадцать смертниц, - сказала одна женщина с изможденным лицом и редкими, белесыми волосами. Как потом выясни-лось, староста камеры.
- Что с вами, расскажите? – ее уложили на нары, немного отступили, чтобы было легче дышать.
- Отстаньте от меня, - только и смогла сказать Антонина Савельевна, и из глаз ее полились слезы.
Три дня она плакала, не вставая с нар, отказываясь есть и пить. Ее пытались на-сильно хотя бы напоить. Она сопротивлялась, отталкивая всех. В конце концов, всем на-доело с ней возиться. Они отступились. И тогда к ней подошла староста и сухим, строгим голосом произнесла:
- Хватит вам плакать. Мы здесь тоже не свободой наслаждаемся. Мы здесь все смертники и хотим спокойно встретить свой смертный час.
Это подействовало. Антонина Савельевна поднялась. Кончиком платья вытерла слезы. Обвела взглядом всю камеру, всех ее обитательниц, которые, сидя на своих нарах, молча смотрели на нее. Спросила:
- Какое сегодня число?
Двадцать третье июня.
- Девочки, сегодня же день моего рождения, - Антонина Савельевна встала и про-шлась по камере, пошатываясь от слабости. – Что же делать?
- Будем отмечать! – решительно произнесла староста.
- Но как? – благодарно взглянула на нее именинница.
Было время обеда. Когда раздали жидкую похлебку, называвшуюся гороховым су-пом, все семнадцать узниц сбились в кружок вокруг нар, начали есть, чередуя обед рас-сказами о себе. И тогда Антонина Савельевна узнала, что ее соседки по камере – все люди интеллигентные – балерины, учителя, бухгалтера – осужденные на смерть, не известно, за какие преступления, потому что суда над ними практически не было, а то, что было на-звать судом трудно. Узнала она и о допросах и пытках, которым их подвергали. И почув-ствовала Антонина Савельевна, что такая же судьба ждет и ее самое.
На следующий день ее вызвали на первый допрос. Ее встретил все тот же высокий седой следователь. Приказав ей стать к стене по стойке смирно, он совершенно спокой-ным голосом произнес:
- Я хочу, Антонина Савельевна, чтобы вы рассказали все, что знаете о своем муже. Какой он человек, с кем дружил, с кем встречался в последнее время.
Следователь замолчал, оценивающе рассматривая свою подследственную. Но она тоже молчала.
- Говорите!
Она молчала.
- Говорите!
Антонина Савельевна вытянула руки вперед. Ею вдруг овладело злое упрямство.
- Я ничего вам не скажу. Хотите, пытайте меня, честного советского человека. Вот вам руки, ноги.
- Опустите руки! Станьте ровно. Вы должны стоять по стойке смирно, - спокойно произнес следователь.
Так она и простояла до восьми часов утра, не проронив больше ни слова. Когда она ослабевала и ноги ее подгибались, тут же слышался спокойный, уравновешенный голос седого следователя, напоминавший ей о том, что она должна стоять по стойке смирно или же отвечать на поставленные вопросы. Затем ее, обессилевшую, отвели назад в камеру. Вечером все повторилось снова. Она поняла, чего от нее хотят – чтобы она оговорила му-жа, чтобы она оклеветала и отреклась от него. Но этого не будет. Она, вместо ответов на вопросы, стала требовать, чтобы ей вернули ее Данилушку или хотя бы разрешили с ним свидание.
От постоянных допросов она дошла до полного изнеможения. Ее доволакивали до камеры, вбрасывали внутрь и подруги по несчастью подхватывали ее на руки, доносили до нар и она, едва коснувшись худой, набитой соломой подушки тут же забывалась в кошмарном сне.
Первых узниц повели на расстрел. Они уходили и не возвращались. Через несколь-ко дней на их месте появлялись новые. Сначала уход каждой женщины воспринимался и переживался тяжело, потом к этому стали привыкать, как привыкают к любой, пусть и самой ненавистной, постоянности. Антонина Савельевна поняла, что мужа ей больше увидеть не доведется, она почувствовала свою ненужность в этом мире, ей стало все равно, что с ней случится завтра, послезавтра, через неделю. Она даже не испугается, если за ней придут и уведут отсюда навсегда, как уводили из этой камере ее подруг…
И за ней пришли. Дверь открылась и один из двух конвоиров произнес:
- Сердич, на выход!
То, что конвоиров было двое, уже говорило о многом. На допрос ее воджил один. Она окинула прощальным взглядом камеру и подруг. Кто-то из них заголосил в полутьме:
- Ой, боже ты мой, пропала женщина. Бедняжка!
Затем ее вели по бесконечно длинным коридорам. И вдруг она, поняв, что терять ей уже нечего, набрав полные легкие воздуха, закричала:
- Данилушка, я иду к тебе! Ты не думай, Данилушка, я им про тебя ничего плохого не сказала. Я верю, все будет хорошо. Советская власть не допустит, чтобы понапрасну лилась кровь честных большевиков. Она разберется во всем по справедливости, Данилушка!
- Перестаньте кричать, Антонина Савельевна, - вдруг услышала она за своей спи-ной шепот одного из конвойных. – Этим вы ничего не добьетесь, здесь в камерах полная звуконепроницаемость, а мы можем пострадать.
Коридор кончился. Вокруг были голые стены. И только впереди небольшая, кова-ная железом дверь, ведущая в неизвестность. Она остановилась, оглянулась на конвойных, одновременно словно спрашивая, куда дальше, и пытаясь разгадать, кто же из них ей шептал перед этим. Но лица конвойных были непроницаемы. Один из них подошел к двери, вставил в замочную скважину ключ, повернул его два раза со скрипом. Открыл дверь. Оттуда дохнуло сыростью и смрадом. И пугала кромешная тьма.
- Заходите, - подтолкнул ее в спину другой, стоявший сзади.
Она шагнула вперед и дверь тут же, опять со скрипом, закрылась. И в тот же миг пронзительно заверещала не то мышь, не то крыса, на которую в темноте наступила Ан-тонина Савельевна. От испуга она подпрыгнула и сама закричала не своим голосом. Сердце заходило ходуном. Глаза стали постепенно привыкать к мраку. Это был карцер. «Гроб для живых», - промелькнуло в голове у Антонины Савельевны. Ни пошевелить рукой, ни переступить с ноги на ногу, ни повернуть голову было нельзя – тут же наткнешься на мертвенно-холодную и сырую стену. Здесь можно было лишь стоять навытяжку, либо сидеть, сильно подогнув ноги, что она, пока были силы, делать не решалась, боялась нового визита грызунов.
В памяти у Антонины Савельевны тут же родилась ассоциация с Бердичевом, где Данило Сердич несколько лет назад стажировался. Предгорисполкома возил их по городу, показывая достопримечательности, и в самом конце завел в закрытый в то время польский костел. Показали им и место, где исповедовались грешники. А потом, с другой стороны, их завели в клетушку, где полиция прослушивала эти тайные исповеди верующих, нечаянно согрешивших. Клетушка эта была точно таких же размеров, как этот карцер.
Время тянулось неумолимо медленно. А может летело со скоростью света? Анто-нина Савельевна стала изнемогать от пребывания в карцере. Не хватало воздуха. Вера в свои силы таяла. Но сдаваться нельзя. Сдача была равносильна гибели. И она решила… петь. Да, да, петь, чтобы поддержать свои силы и доказать тем, за железной дверью, что она еще жива и борется. Пять лет назад она отучилась два семестра по классу вокала в Московской консерватории, которую вынуждена была оставить по требованию мужа. Преподаватели отмечали ее сильный, красивый голос. Просили Даниила Федоровича раз-решить жене учиться дальше, но он был неумолим: «Я не позволю, чтобы моя жена стала артисткой и целовалась и обнималась на сцене с каждым подряд!» - отвечал Сердич. «Но она может и не становиться артисткой. Пусть учится для себя». Но грозный комкор боль-ше не стал разговаривать на эту тему. И вот она, собравшись с духом, затянула:
- Смело, товарищи, в ногу,
духом окрепнем в борьбе,
в царство свободы дорогу
грудью проложим себе…
Она вся отдалась пению. Сердце ее зашлось от возбуждения, какого она давно не испытывала. Но до конца насладиться пением ей не дали. Вскоре послышались быстрые, тяжелые шаги бегущего по коридору человека. И тут же стук в дверь чем-то тяжелым, очевидно, прикладом винтовки.
- Перестаньте петь, слышите! Это запрещено!
Антонина Савельевна допела песню до конца и лишь после повторного стука отве-тила:
- Нет, буду петь! Это что же вы при советской власти людей обманываете.
И она тут же начала новую песню:
- Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Надзиратель удалился с тем, чтобы к концу пения появиться вновь. Снова заскре-жетал ключ в замочной скважине. Дверь открылась.
- Выходите! – приказал надзиратель.
Она поначалу зажмурилась от резко на нее хлынувшего жидкого, но все же потока света. Потом сделала шаг онемевшими от постоянного стояния ногами в коридор. И вот она уже шла, сопровождаемая надзирателем, на новую встречу со следователем. Голодная и ослабевшая, изможденная и потерявшая веру в жизнь, но по-прежнему гордая.
Ее встретил все тот же высокий седой следователь. Все так же поставил ее к стене.
- зачем вы осложняете себе жизнь, Сердич?
- Я требую, чтобы мне разрешили свидание с Данилушкой.
- Это невозможно.
- Почему?
- Он враг народа. Против него собрано много улик и доказательств…
- Это неправда… - замотала головой и замахала руками Антонина Савельевна.
- Стойте спокойно, Сердич!
В это время в кабинет, где велся допрос Антонины Савельевны, вошел молодой, атлетически сложенный мужчина с близоруким прищуром глаз. Он хозяином прошелся по кабинету. Идя мимо допрашиваемой, будто ненароком, задел ее плечом. Затем остановился у стола, за которым сидел седой.
- Что ты нянчишься с ней столько времени! Ей уже давно пора вышку давать.
Чувствовалось, что нервы у этого молодого были на измоте. Голос срывался в пе-тушиный крик.
- Вы думаете, я испугалась? Я давно говорю: вот вам мои руки, ноги, пожалуйста, пытайте, расстреливайте, - спокойно произнесла Антонина Савельевна, протягивая вперед свои руки.
- А что это ты со мной так разговариваешь?!
- Я с вами очень спокойно разговариваю. Вам не стыдно? Мы же за вас в граждан-скую воевали, чтобы вы учились и жили. А вы нас расстреливать собираетесь.
- Я за это паек получаю, - молодой был явно ошарашен таким поворотом и говорил уже более спокойно.
- Ах, так ты за паек советскую власть продал?
Молодой вспыхнул, готовый сорваться, но седой вскочил со своего места и махнул ему рукой. Молодой быстро вышел. Несколько секунд стояла тишина – оба, и следова-тель, и подследственный, приходили в себя.
- Ну, и боевая же вы, Антонина Савельевна… - он немного помолчал. – Хорошо, я сейчас позвоню, вас отведут в камеру. Отдыхайте пока.
Тактика злого и доброго следователя во все времена была наиболее сильно дейст-вующим средством для подследственных.
Удивленные женщины, уже было простившиеся с ней навсегда, тут же обступили Антонину Савельевну.
- Где вы были столько времени, Антонина Савельевна?
- Отстаньте от меня, - только и смогла выдавить она из себя и тут же, свалившись на нары, забылась мертвецким сном.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Вокруг Данилы Федоровича, сидевшего на табурете со связанными руками, ходил подтянутый, высокий, опоясанный кожаными ремнями крест-накрест следователь. Даже несмотря на то, что Сердич за эти несколько месяцев очень сдал, его во время допросов стали привязывать. Случилось это после того, как он предыдущему следователю свернул скулу и проломил череп табуретом. Тот перед этим ударил в лицо. А Сердич с детства привык на удар отвечать ударом. После этого его неделю продержали в карцере. Следова-теля пришлось заменить – сначала он долго бюллетенил, а затем его поразил нервный тик.
Все, что произошло с Данилой Федоровичем, было настолько неправдоподобным и гнусным до боли, что он отказывался верить в случившееся. Если на первых допросах он что-то и пытался доказать, то сейчас большей частью молчал. Даже после пыток.
Окно в комнате было открыто. Следователь курил, пуская дым в лицо Сердичу. Подошел к окну. Глянул в низ. Окно выходило в тюремный дворик, где сейчас прогуливали женщин-заключенных. Затем резко повернулся к Сердичу.
- Я жду вашего признания, Сердич.
- Какого признания, в чем?
В это время послышался крик сломленного пыткой заключенного откуда-то из со-седних помещений. Затем еще и еще. И тут взбунтовались гулявшие во внутреннем дво-рике женщины.
- Их же пытают, бьют, - громко произнесла одна из них. – девочки, что же это та-кое? Ведь это что же творится? Почему мы молчим? Давайте кричать.
Ее поддержали. Все арестантки сгрудились в центре дворика и, повернувшись к открытым окнам первого и второго этажей, закричали, что было мочи:
- Прекратите сейчас же издевательства над арестованным! Или закройте хотя бы окна.
Следователь, допрашивавший Сердича, тут же подскочил к окну и, став боком, чтобы его не было видно, глянул вниз. Конвойные быстро увели арестанток. Он закрыл окно. Подошел к Сердичу. Остановился напротив него. Глянул на него вдруг помутнев-шими глазами. Желваки отчаянно запрыгали вверх-вниз.
- Ты будешь говорить, на кого ты работал, или нет?
Сердич презрительно посмотрел на следователя и усмехнулся. Промолчал.
- Ах ты, германский подонок!..
- врешь, гад! – Сердич неожиданно вспыхнул. – Я честный коммунист. Я всем сердцем предан России. Я кровь проливал за советскую власть, у меня ордена…
- Все твои ордена – липовые, - грубо прервав его, прохрипел следователь.
- На них моя кровь, - спокойно и безнадежно ответил Сердич.
- А вот мы сейчас и проверим, твоя ли кровь на них.
Следователь сложил свою большую ладонь в кулак и наотмашь ударил арестован-ного в лицо.
Еще какое-то время после Октябрьского переворота семнадцатого года Данило Сердич находился в Петрограде, командуя одним из отрядов Красной гвардии. Но вот как-то к нему подошел его земляк Милош Опачич, служивший в охране Смольного. Опачич был членом Югославянского революционного союза, образованного летом 1917 года.
- Не пора ли отчитаться перед товарищами в Екатеринославе? – без всякого вступ-ления спросил Опачич. – Знаешь, как они тебя ждут?
- Пора! – тут же согласно кивнул Сердич и добавил. – Мне удалось выполнить по-ручение товарищей. Теперь свобода югославянских военнопленных обеспечена.
На дворе уже завывали холодные декабрьские ветры, валил густой снег. И Сердич засобирался в Екатеринослав. Там его встретили друзья. Сердич доложил им о событиях в российской столице, активным участником которых он и сам был.
Впрочем, и в Екатеринославе было не менее интересно. Политическая атмосфера в этом крупном промышленном центре была накалена до предела. Два месяца власть пере-ходила из рук в руки – немцы вместе с австрийцами, большевики, представители украин-ской Центральной Рады – каждый доказывал простому рабочему и крестьянину, что они представляют именно ту силу, за которой будущее. К тому же, не менее волнующее из-вестие получил Данило и от прибывшего недавно из Александровска-Грушевского Ди-митрия Георгиевича – через него передала весточку Антонина: «Сообщаю о нашем сыне. Он родился в день свержения самодержавия. Назвала его Славой».
Сердич тут же рванул в Александровск, но Антонины там уже не было. Шаповало-вы его даже в дом не пустили и сына не показали. Они были злы на Данилу за то, что он, не обвенчавшись с их дочерью, стал жить с ней. Он пытался объяснить, что любит их дочь, и готов на ней жениться, но они не стали с ним разговаривать. Так, ни с чем, вернулся Данило в Екатеринослав. Но тамошние события не давали ему скучать. И он погрузился в них с головой.
26 декабря 1917 года в Екатеринославе началось, организованное большевиками, вооруженное восстание против Центральной Рады. На помощь частям Красной гвардии, составленной из рабочих крупнейшего в городе Брянского завода, прибыли отряды мос-ковских рабочих, латышский отряд красных стрелков под командованием Беркиса. По поручению Екатеринославского Совета Данило Сердич приступил к формированию красногвардейского отряда из рабочих сербов и хорватов – бывших военнопленных, находившихся до того времени в изоляционном лагере. Поначалу в отряд записалось довольно много людей – почти шестьсот человек, сербов, венгров. Отряду выдали два пулемета и 28 декабря, когда в городе власть окончательно захватили большевики, революционный штаб при Екатеринославском Совете рабочих и солдатских депутатов утвердил 1-й Сербский советский революционный отряд, командиром которого был также утвержден Данило Сердич. Это был, между прочим, вообще первый интернациональный отряд красной гвардии, а затем и Красной Армии.
Однако, отряд этот не сразу стал полновесной боевой единицей, поскольку в нем оказалось немало колеблющихся бойцов. В отряде шли бурные споры, на командира бро-сали косые взгляды. И когда Сердич понял, в чем дело, он напрямую спрашивал о причи-нах их недовольства. Но ему отвечали неохотно и уклончиво. Тогда он обратился к своему заместителю Георгиевичу:
- Что случилось?
- Среди солдат распространился слух, что ты, Данило, с большевиками. И вот, не-которые солдаты говорят, что сербам и хорватам незачем проливать свою кровь за чужие интересы. Пусть русские и украинцы сами разбираются в своих делах. А мы будем дер-жать нейтралитет.
- Мы хотим быть нейтральными, но с оружием, - поддержал Георгиевича один из бойцов.
- Хорошо, - кивнул Сердич. – Собирайте солдат и давайте разговаривать.
- А нас не надо собирать, мы уже все здесь, - ответил тот же боец.
- Ну, если все здесь, тогда я вам скажу, что Военно-революционный комитет не выдает оружие нейтралам!
- А если мы согласимся воевать, получим ли мы оружие?
- Разумеется! – своим зычным голосом перекрикивал Сердич разволновавшуюся толпу.
- Мы слышали, ты, Дане, за большевиков?
- Да, я за большевиков! Кто хочет, кто хочет, пусть идет со мной воевать за совет-скую власть, за Ленина. Он дал народу декреты о мире и о земле. Советское правительст-во предложило немедленно закончить войну без аннексий и контрибуций, дать свободу угнетенным народам, в том числе хорватам, словенцам, чехам, полякам – всем, кто изны-вал под гнетом империалистов Германии, Австро-Венгрии, Франции, Англии, царской России. Господа и офицеры против того, чтобы крестьяне получили землю, а рабочие хлеб.
- А разве мы не можем остаться в стороне?
- Нет, не можем, - решительно произнес Сердич. – настоящая борьба в России – это борьба и за наше будущее…
Это собрание стихийно переросло в митинг. Узнав о нем, в штаб отряда подтяну-лись члены Югославянского революционного союза, представители Екатеринославских большевиков, командиры рабочих отрядов красной гвардии. Всем им сообща, пусть и не сразу, удалось убедить колеблющихся в необходимости борьбы на стороне большевиков. Вскоре численность отряда увеличилась до полутора тысяч бойцов. Это была уже сила. И славян, вместе с латышскими стрелками бросили в самое пекло борьбы с воинскими час-тями Центральной Рады – гайдамаками – в центр Екатеринославского левобережья Ниж-неднепровск. В результате этих боев, противник понес большие потери, семьдесят восемь гайдамаков было взято в плен, а в качестве трофеев отряду Сердича досталось восемь пу-леметов.
Около полутора месяцев отряд Сердича защищал Екатеринослав. И командир все-гда находился на самых жарких участках боя. Но силы были слишком неравными. В кон-це февраля 1918 года немецкие войска начали массированное наступление, четыре дня длились ожесточенные бои. Многотысячный гарнизон города, а вместе с ним и 1-й Серб-ский советский революционный отряд, несмотря на большие потери в боях, численно вы-росший, вынужден был отойти к крупному железнодорожному узлу, станции Синельни-ково. Там его застал приказ из Петрограда – прорываться с боями через Донбасс и Ростов-на-Дону к Царицыну. По пути к Царицыну в отряд Сердича влился еще один сербский отряд численностью в сто пятьдесят человек, которым командовал бывший офицер Югославянского Добровольческого корпуса Светозар Димитриевич.
Движение частей Красной Армии в сторону Волги было в те дни большое. Желез-нодорожный состав шел туда почти месяц, так как дорога была перегружена. Доброволь-ческая армия, составленная из кадровых офицеров российской армии, руководимая попу-лярным боевым генералом, бывшим при правительстве Керенского верховным главноко-мандующим Лавром Корниловым, успешно теснила к Волге пока еще слабые и недисциплинированные советские красные части. В Царицын прибыли глубокой ночью в последние дни марта. Сердич запретил кому бы то ни было покидать вагоны и приказал отдыхать до утра. Выставлять часовых не стал, но вскоре пожалел об этом. Едва первые лучи солнца коснулись земли, все увидели, что эшелон окружен каким-то отрядом, имевшим явное намерение обезоружить прибывших. Сердич решил, что эшелон окружила какая-то банда, которых немало развелось в те годы.
- Всем вставать! Готовиться к бою! – прокричал он.
Приказ командира молниеносно разлетелся по всем вагонам. Пока бойцы, сон ко-торых сняло, как рукой, выскакивали из вагонов, заряжали винтовки и разворачивали в боевые позиции пулеметы, мысль Данилы Сердича работала лихорадочно быстро. После короткого совещания с Димитриевичем, было решено – открыть огонь и одновременно продвигать эшелон назад с тем, чтобы как-нибудь опять прорваться на Украину. Самое главное, не известны были силы бандитов, окруживших поезд. Но открывать огонь не пришлось.
Рассвет брал свое. Сердич из окна своего вагона увидел, как по платформе к ним двигалась группа из десяти-двенадцати человек, вооруженная револьверами. Увидев, что они находятся под прицелами пулеметов и винтовок, группа остановилась.
- Где начальник? – крикнул небольшой, щуплый рыжеволосый мужчина в черной бекеше, опоясанный ремнями и с висячей через плечо деревянной кобурой для маузера.
Сердич и Димитриевич, на всякий случай, взяв в руки по ручной гранате, вышли из вагона.
- Кто вы и куда едете? – спросил все тот же рыжий.
- Мы – красна гвардия. Пры;шли у Царицын у распоражение штаба обороны, - от-ветил Сердич. – А ви кто?
- Я – командующий войсками Царицынского участка фронта Тулак, - отрекомендо-вался рыжий. – Именем Советской республики приказываю вам сдать оружие. В против-ном случае, вы будете расстреляны.
- Такой власти, коя обезоруживает красну гвардию, нэ пры;знаю, - решительно про-изнес Сердич. - А если тронэте хоть би одного из нас, прыкажу открыты огонь и усэ сме-ту!
Услышав это, Тулак схватился за маузер. Одновременно около вагонов защелкали затворы десятков винтовок. Но тут неожиданно небольшого роста человек в штатской одежде поднял руку и крикнул:
- Стойте, нужно разобраться!
Это был председатель исполкома Царицынского Совета и член штаба обороны Яков Ерман.
- Да что с этой контрой разбираться, - выкрикнул кто-то из его группы.
- Сам ты контра! – вспылил Димитриевич.
- Товарищи, товарищи! Я предлагаю пойти всем вместе в штаб обороны и там, на месте, во всем разобраться, - успокаивая и своих, и чужих, настаивал Ерман.
Сердич с Димитриевичем переглянулись, перекинулись несколькими словами по-сербски.
- Ми согласни, - сказал Сердич. – Но с нами пойдет взвод войников.
- Хорошо, - кивнул головой Тулак.
Пошли. Впереди Тулак со своими бойцами. За ними Сердич с Димитриевичем. И в конце взвод сербов из двадцати пяти человек. Пришли в штаб обороны города. Взвод ос-тался на улице, а Сердича с Димитриевичем провели в дом, бывший купеческий особняк. Тулак снял с плеча маузер, положил его перед собой на стол, а сам сел за этот стол. вни-мательно, изучающее посмотрел на гостей. Ерман в это время пошел доложить о неожи-данных визитерах председателю Совета обороны и городскому голове Царицына Сергею Константиновичу Минину.
- Ну, а теперь скажите нам, кто вы такие?
- Мы сербы, югослованы, - начал Димитриевич. – Мы – бывши войники Сербского Добровольческого корпуса, воевавшего у составу русской армии с немцами и австро-венгерцами. Многи од нас, после п;бьеды револуции, пэрэшли на сторону Совьетов и воевали за с;вьетску власт.
- Я командир Пэрвог интернационалног коммунистическог отряда красной гвар-дии Данило Сердич, - продолжил мысль Димитриевича Сердич. – Ми воевали у Екатеринославу с гайдамаками и Централной Радой. Потом достали прыказ о пэреходе у Царыцын.
В это момент в комнату вошли Сергей Минин с Ерманом. Бегло, но довольно вни-мательно осмотрев сербов, тут же стал задавать вопросы:
- Имеются ли в вашем отряде офицеры? И есть ли у отряда связь с Советом Балкан-ской федерации в Москве?
- Ми с Димитриевичем офицеры, но никаких связей ни с каким Балканским Сове-том у нас нет, - четко ответил Сердич.
Димитриевич согласно кивнул, однако при этом слегка побледнел. Впрочем, при не очень ярком свете в штабе обороны этого никто не заметил.
Минин не зря интересовался Советом Балканской федерации. Много крови боль-шевикам попортили представители этой совсем недавно, всего лишь в начале 1918 года, созданной в Москве организации. Она была связана с Сербской военной миссией и вела пропагандистскую антибольшевистскую работу. Как раз в марте в Царицыне открылось представительство этой миссии, тесно сотрудничавшей с консулами Франции и Англии, и стало плести нити антибольшевистского заговора на юге России.
Еще несколько вопросов и несколько таких же четких ответов. Наконец, Тулак улыбнулся, встал, подошел к сербам.
- Ну, ваше счастье, товарищи, что вы успели вовремя приготовиться к бою. А то расстреляли бы вас, как контру. Мы-то признали вас за белочехов, которых здесь несколь-ко полков.
Сердич с Димитриевичем встали.
- Ми тоже ради, что ви нас не успели окру;жит и расстрэляти.
Все засмеялись. Затем Минин спросил:
- Сможете ли вы завтра выступить на фронт?
- Хоть сегодня, - едва ли не хором ответили сербы.
- Нет, товарищ Минин, я не согласен, - возразил Тулак. – Да, на фронте сейчас жар-ко. Но товарищам славянам необходимо отдохнуть, доформироваться.
- Согласен, - кивнул Минин. – Пока у нас сил хватает, спешить не будем.
Но в том-то и дело, что сил у красных в тот момент под Царицыном не хватало ка-тастрофически. Очень сильно нажимал генерал Каледин. Тем не менее, Сердичу дали время прийти в себя и пополнить боевой состав своего отряда.
Они вернулись на вокзал с дожидавшимся взводом.
- Выгружайся! – скомандовал Сердич.
Отряд разместили в самом Царицыне, где он находился больше месяца и вскоре был преобразован в батальон – под командование Сердича поступил сербский отряд, при-бывший из Саратова, венгерский взвод и даже несколько китайцев. Батальон поистине стал интернациональным. Изредка, в процессе формирования, бойцы все же выезжали из Царицына, чтобы принять участие в отдельных боях и боевых акциях, когда красному командованию уж совсем не хватало сил. Встретился в Царицыне Данило Сердич и с еще одним своим товарищем по Югославянскому Добровольческому корпусу – хорватом То-мо Дундичем (почему-то называвшим себя, впрочем, Иваном, а в истории гражданской войны оставшийся под именем Олеко), также возглавлявшем югославянский отряд. Обра-довавшись встрече, они обнялись, обменялись новостями, и Сердич предложил с ним объ-единиться. Но Дундич отказался идти в пехоту.
- Мое сердце принадлежит только кавалерии. Люблю лошадей. В пехоте я не во-яка.
Сердич тоже любил лошадей и предпочитал конницу, но подчинился обстоятельст-вам и приказам командования. И в Добровольческом корпусе, и в красной гвардии ему пришлось командовать пехотинцами-стрелками.
В Царицыне Сердича приняли в компартию. Он мужал в боях, быстро накапливал опыт. В мае месяце казачий генерал Краснов снова двинул на Царицын свою армию. Ста-ло еще жарче. Ленин требовал во что бы то ни стало удержать город, понимая, что это по-следний рубеж, потеряв который, большевики могут потерять и власть. Царицын – важ-ный развязочный узел, через который Москва, Петроград, Иваново-Вознесенск и другие крупные промышленные города получали хлеб и другое продовольствие. Кроме того, че-рез этот волжский город осуществлялась связь с Кавказом. Именно здесь, под Царицыном пытались соединиться разные воинские подразделения Белой армии. Потому Ленин при-казал бросить в этот район многочисленные отряды рабочих, солдат и крестьян. Здесь был образован отдельный Южный фронт, одна за другой прибывали красные воинские части из разных городов. Собрав их воедино под общим командованием Климента Ворошилова, была образована 10-я армия. В эту армию влился и отряд Сердича, превратившийся уже к тому времени в Отдельный 1-й Сербский коммунистический батальон. Наконец, 23 мая Данило Сердич получил приказ начальника Царицынского участка отправляться на фронт, причем на один из самых сложных участков боевых действий
Перед отправкой были устроены торжественные проводы. На вокзал прибыли Ми-нин, Тулак и Ерман. Играл духовой оркестр. Затем на открытую платформу взобрался Яков Зельманович Ерман, кроме прочего, еще и участник подавления левоэсеровского мятежа в Москве. И уже потом, возвращаясь из Москвы в Царицын на пароходе, он опознал и арестовал одного из левоэсеровских лидеров и организаторов мятежа Саблина, что еще Польше подняло его авторитет среди местных большевиков. Речь его была короткой. Он рассказал о положении на фронте, о важности для советской власти удержания Царицына и пожелал бойцам-интернационалистам добиться победы «над белогвардейской сволочью и прочей контрой», что должно помочь большевикам ускорить и приблизить победу мировой революции. От имени интернационалистов выступил Лазарь Вукичевич, бывший младший офицер Югославянского Добровольческого корпуса, ныне член Югославского большевистского комитета в Царицыне. Он сказал:
- Товарищи! Вы снова отправляетесь на фронт, чтобы драться. Но теперь не против своих братьев, рабочих и крестьян, за интересы буржуазии, а как сознательные классовые борцы, против наемников, против своих классовых врагов, против угнетателей, против капитализма. Борясь и побеждая наемные интервенционистские и белые войска на Волге, Дону, Северном Кавказе, вы одновременно ведете решительный бой и с вашими многове-ковыми врагами – боснийскими бегами, автро-венгерскими графьбями и помещиками, и сербскими нуворишами. Знайте, товарищи, что эта наша битва, которую мы ведем в Рос-сии, ведется за землю, которую крестьяне веками увлажняли своим потом, за заводы и фабрики, которые рабочие в поте лица своего воздвигли, и в которых создавали богатства для других. От ударов, нанесенных рабочими и крестьянами царскому престолу, самодер-жавному режиму и капиталистическому общественному порядку в России, уже трясутся и основы престолов австрийского и германского императоров, венгерского и болгарского королей. Рабочий класс и угнетенные рабочие в разных странах уже готовятся к послед-нему смертельному удару по господству буржуазии и капитализма, готовятся покончить с завоевательной войной и отправиться навстречу революции.
Вперед, к новым победам! Вперед, товарищи, на решительный штурм Бастилии ка-питализма. Вас, революционные бойцы, освобожденный рабочий класс и освобожденные народы увенчают ореолом славы. Золотыми буквами напишут они о героях и победителях в социалистической революции, о людях, которые завоевали равенство, справедливость и свободу!
24 мая, ранним утром, батальон Сердича прибыл на станцию Иловля. Там его уже ждал начальник станции с телеграфной лентой приказа – двигаться на станцию Лог и вступить в бой с белоказачьими частями, помогая своим соседям, 4-му казачьему совет-ского полку Полякова и крестьянскому полку, которые отбивались от превосходящих сил белых уже два дня, выйти из окружения. Однако высадиться на станции Лог вновь при-бывшему батальону не давали. Эшелон срезу же попал под массированный артиллерий-ский огонь белых. Пришлось выгружаться под огнем. Первым Сердич приказал высадиться кавалерийскому эскадрону под командованием Ристы Ракича. Пять взводов кавэскадрона, усиленные пулеметом, и прикрывали выгрузку остальных частей. Затем Сердич, оценив создавшуюся обстановку, приказал Ракичу закрыть перегон между Иловлей и логом, поскольку белые части, почувствовав слабину на этом участке, ринулись туда.
Первые три дня боев сохранялось шаткое равновесие. Но 27 мая к белым прибыло подкрепление. И вот уже два белогвардейских полка, при поддержке кавалерии и артил-лерии пошли в решительное наступление в районе станции Лог. Данило Сердич понимал, что сейчас самое главное – выдержать первый натиск, не дать себя окружить или разделить. Рассыльные и связные носились ежеминутно в разные концы участка сербского батальона. Кавэскадрону приказано держаться ближе к станции Лог, прикрывая левый фланг. На правый край, в Авиловскую балку, направлена самая опытная и испытанная в боях – 2-я рота. 4-я. Сборная, рота, состоявшая из словенцев, хорватов, сербов, черногорцев и китайцев, отведена в укрытие, в резерв. 1-я и 3-я роты остались в центре.
- Бейте, братья, этих крестьянских Кровопийцев – господ и капиталистов! - напут-ствовал своих земляков красный командир Сердич. – Бейте их сегодня здесь, а завтра мы их будем бить на нашей земле!
И закипел бой. Данило Сердич лично водил в атаку своих бойцов, прекрасно понимая, что ничто так не мобилизует солдат, как личный пример командира. И даже раненный в голову продолжал командовать, находясь в курсе всех событий. Силы у красных таяли, боеприпасы кончались. Держались, в основном, на необычайном мужестве и храбрости. Бой длился уже несколько дней. И эти несколько дней почти не было передышек.
Сердич стоял на взгорке и в бинокль наблюдал за ходом битвы. Сзади была Ави-ловская балка, впереди – Иловля. Перестрелка со стороны сербов становилась все более редкой.
- Командир приказал беречь патроны, стрелять только наверняка, - разносили по ротам и взводам приказ Сердича посыльные.
Пятьсот сабель белой конницы атаковали балку Авиловскую, где засела одна серб-ская рота, численностью 150 человек. Бой длился с утра до полуночи
- Командир приказал беречь патроны, стрелять только наверняка, - разносили по ротам и взводам приказ Сердича посыльные.
Воспользовавшись этим затишьем, конница белых, численностью до пятисот са-бель, пошла в наступление на Авиловскую балку, стратегически важную точку на этом участке. Светозар Димитриевич, смотревший именно в ту сторону, оторвал бинокль от глаз и повернулся к Сердичу, чтобы сообщить ему об этом. Но он не успел даже рта от-крыть. Сердич его опередил.
- Светозар, срочно возьми у Ракича пятый взвод и скачи в Авиловскую. Надо спа-сать 2-яДимитриевич лишь головой покачал от удивления – как же так, ведь Данило смот-рел совсем в другую сторону и тем не менее маневр белых не остался для него незамечен-ным. Но рассуждать на эту тему было некогда. Надо выполнять приказ.
Вторая рота с раннего утра до полудня успешно отбивала атаки неприятеля. Дер-жались до последнего. Но патроны были на исходе. Командир роты осмотрел своих бой-цов. Взгляд его остановился на голубоглазом юноше, самом молодом бойце роты.
- Боец Шупинович! – позвал командир. – Бери моего коня, скачи к товарищу Сер-дичу. Доложи обстановку. Скажи: патроны кончились, начали отход вдоль балки к реке Иловля.
- Как же я могу оставить вас, - возразил Шупинович.
- Это приказ!
Шупиновичу уже подвели коня, но он не спешил покидать позиции своей роты. А рота тем временем начала отход. Но едва первые бойцы потянулись к реке, белоказаки заметив отход, тут же быстро перестроились, обошли правый фланг роты и, спустившись в балку, ударили ей в тыл. Началась нещадная рубка и сеча. Сербы отбивались штыками от белогвардейских сабель. Шупинович, барабаня сапогами по крутым бокам коня, мчался на наблюдательный пункт к Сердичу. А на помощь второй роте на полном скаку уже мчался пятый взвод кавэскадрона.
Почти вся вторая рота, численностью сто пятьдесят человек, была перебита. Лишь несколько раненых бойцов попало в плен. Их не стали даже допрашивать, а тут же заста-вили рыть себе могилы.
Шупинович отыскал Сердича в тот момент, когда ему бинтовали голову, простре-ленную пулей. Доложил обстановку в Авиловской. Сердич вскочил на ноги, боец, бинто-вавший ему голову, выронил бинт и тоже поднялся. Из потревоженной раны снова брыз-нула кровь.
- Коня мне! – закричал Сердич. – Авиловскую нельзя терять.
- Товарищ командир, рана открылась.
- Плевать! Срочно! Четвертую роту из укрытия послать в Авиловскую! Якшиц, это ты там? – Сердич заметил приближавшегося к нему командира венгерского взвода кавэс-кадрона.
- Так точно, товарищ командир.
Сердичу ординарец подвел коня его любимой вороной масти. Вставив ногу в стре-мя, он легко, забыв про ранение, вскочил в седло.
- Поворачивай свой взвод, Якшиц, и за мной.
- Есть!
Сердич машинально, по давно уже выработавшейся у него привычке, прежде, чем дать шпоры, похлопал коня по холке. Любил он коней. Бойцам своим часто говорил: «Ко-ня уважай! Когда ты на нем, у тебя в груди словно бы два сердца».
Кровавые струйки стекали по лицу Сердича. Он, вынув из ножен шашку, на пол-ном скаку вел за собой бойцов. Он понимал, что если белоказаки укрепятся в балке, вы-гнать их оттуда он уже не сможет, не хватит сил. Потому и торопился. Потому и некогда ему было рассматривать страшную картину, представшую перед его глазами и глазами других бойцов – вся балка была усеяна трупами красных и белых солдат (всего около че-тырехсот), земля побурела от разлившейся по ней человеческой крови. В небе парили, каркая, стаи черных воронов, готовясь к предстоящему пиршеству. Резким выпадом двум кавалерийским взводам, пятому и венгерскому, удалось очистить балку от белоказаков. Тут подоспела и четвертая сборная рота. Все вместе эти части отбили в течение дня до десяти неприятельских атак. Все командиры были ранены, но не покидали поле боя. А Сердич, обагренный собственной кровью, без устали носился по позициям – с правого фланга в центр, из центра – на левый фланг, пугая собственным видом белогвардейцев: огромный, черный, с запекшейся на лице кровью, поменявший за день уже не одну шашку, настоящий «кровавый сатана».
Бои на этом участке продолжались несколько дней.
Позднее, 1 августа 1918 года, Данило Сердич был назначен начальником Иловлин-ского боевого участка. А еще позже, когда большевикам удалось отстоять Царицын, Да-нило Сердич, лично, из рук председателя Реввоенсовета Республики Льва Троцкого полу-чил в награду серебряный революционный портсигар. Ждал его за бои под Царицыном и орден Красного Знамени.
Когда же Сердич после битвы под Иловлей вернулся в Царицын с докладом, Сер-гей Минин предложил в честь погибшей сербской роты переименовать станицу Иловлин-скую в Интернациональную.
Вскоре после этого отряд Сердича был переброшен в Царицын для проведения особой операции. В город, казалось бы, контролируемый большевиками, проникли воо-руженные группы анархистов Петренко и знаменитой в те годы Маруси. Они задали поч-ти неразрешимую задачу Царицынскому Совету: поди объясни простому люду разницу между теми же большевиками и анархистами - ведь лозунги и тех и других зачастую пе-рекликались. С фронта для обезвреживания отрядов анархистов были отозваны, помимо отряда сербов, несколько рабочих полков и конный дивизион. Все эти силы, вкупе с отря-дами ВЧК справились со своими идейными единомышленниками-противниками.
В июне Сердич получил в подчинение еще один сербский батальон. Для этого его вызвали в штаб и Тулак представил ему командира и комиссара батальона:
- Знакомьтесь!
Сердич был приятно удивлен таким знакомством: ему навстречу поднялись комбат Никола Грулович и комиссар Савва Лазич.
- Какими судьбами? – обнялись давно не видевшиеся товарищи под несколько удивленными взглядами Тулака.
Грулович рассказал, что с февраля 1918 года его отряд пробивался с боями из Кие-ва. Вместе с украинскими красноармейскими частями, они сражались с немцами и гайда-маками, прорываясь через Донбасс к Царицыну. Поведал Грулович и о судьбах еще не-скольких общих знакомых по Добровольческому корпусу.
Из послужного списка Данилы Сердича видно, что он командовал сербским отря-дом с 25 февраля по август 1918 года, а затем был назначен командующим несколькими объединенными частями царицынского участка. Все это время его отряд бросали в самые горячие точки этого фронта гражданской войны.
Так, в приказе штаба обороны Царицына от 24 июля 1918 года читаем: «Необходи-мо: Сербский батальон, роту крестьянского полка, взвод артиллерии и пулеметную ко-манду в составе 8 пулеметов поднять сейчас по тревоге и срочно отправить в район ст. Арчеда…» (а приказ писался, между прочим, в час ночи). Или, например, по сообщению оперативной сводки от 26 июля известно, что главные силы войск арчединского участка, наступавшие к западу на Арчеда-Лог, охвачены противником с флангов. 25 июля на под-держку попавших в окружение красноармейцев был двинут из Царицына сербский ба-тальон, который вскоре и потеснил противника. 1 августа 1918 года в оперативных свод-ках сообщалось: «особенно молодцевато действовал сербский батальон».
Кстати, чуть позже, в сентябре в Царицын прибыл 1-й коммунистический полк, помощником командира которого был еще один серб, ровесник Сердича – Боривое Агатонович, который вскоре стал командиром 2-й бригады 1-й коммунистической дивизии, а затем и помощником командующего центральным участком Царицынского фронта.
В середине августа проявил себя с неожиданной для Сердича стороны его бывши заместитель и помощник Светозар Димитриевич. В это время вплотную к Царицыну вновь подошли отряды белоказаков, которые стремились, с помощью внутригородской белогвардейской организации разгромить части Красной Армии и захватить Царицын. Одновременно с белым наступлением в городе вспыхнул заговор засланных заранее опытных разведчиков-офицеров, а также затаившихся на время представителей кадетов и эсеров. Заговор поддерживался и финансировался консулами Англии, Франции и Сербии. Поэтому, кстати, не зря по прибытии в Царицын отряда Сердича, царицынцы интересовались связями прибывших с Югославянской революционной федерацией. Штаб заговорщиков размещался на Кавказском вокзале Царицына. Возглавлял его опытный царский офицер Алексеев, прибывший сюда еще в июне в качестве особо уполномоченного Главконефти. Вместе с ним действовали более двадцати разведчиков и диверсантов. Алексеев получил на нужды заговора 10 миллионов рублей. Он связался с местными подпольными отделениями кадетов и эсеров. Эсеров возглавлял некто Котов – бывший уездный комиссар Временного правительства в Царицыне.
Заговорщики создали за короткое время разветвленную сеть боевых групп и отря-дов. Были завербованы некоторые работники военных учреждений и командиры отдель-ных подразделений (в числе последних и оказался Димитриевич, которому удалось при-влечь к заговору целую сербскую роту).
Но, как ни странно, обладавшим гораздо меньшим опытом чекистам удалось свое-временно раскрыть это заговор. И не последнюю роль в этом разоблачении сыграли сербы же, вступившие в коммунистическую партию. Сохранилось свидетельство председателя губернской чрезвычайной комиссии А.И. Червякова.
При комендатуре Царицына в августе 1918 года находился для специальных пору-чений Сербский батальон. Его командиром был С. Димитриевич, помощником командира – С. Лазич и комиссаром Н. Грулович. Так вот, как выяснилось позднее, Димитриевич был завербован представителями Сербской военной миссии. Ее агенты в эти жаркие (в прямом и переносном смысле) дни направили Димитриевича в помощь белогвардейскому штабу заговорщиков. Он начал уговаривать своего помощника Лазича примкнуть к заговору в городе. Об этом узнал Грулович, тотчас известивший о происходящем Сердича, который в те дни уже командовал важным участком фронта. Сердич едва удержался от немедленной расправы с предателями, однако взял себя в руки и доложил обо всем председателю губернской Чека.
В результате возник оригинальный план разоблачения. Сам Червяков, переодетый в форму белого офицера, подъехал на автомашине к штабу Сербского батальона, вызвал Димитриевича и представился ему связным, якобы явившимся для согласования совмест-ных действий. Димитриевич поверил и вызвался проводить Червякова в штаб заговорщи-ков. По дороге комбат был арестован и во время допроса рассказал все, что знал о загово-ре. Наутро, когда белые части заняли пригород Бекетовку и обстреливали Царицын из орудий, заговорщики должны были выступить в городе и совместными силами разгро-мить части Красной Армии. Но этот план был сорван, весь штаб заговорщиков во главе с Алексеевым был арестован. В разоружении же сербской роты, принявшей сторону заго-ворщиков, участвовал лично Данило Сердич.
Тогда же, в августе восемнадцатого, произошла и первая встреча Сердича с Кли-мом Ворошиловым, возглавившим 10-ю армию. Командарм собрал совещание всех ко-мандиров и комиссаров царицынских участков и частей, на которое был приглашен и Сердич. Он немного опоздал и все участники совещания поневоле обратили внимание на рослого усатого богатыря в широких красных галифе, с длинной саблей.
Сидевший неподалеку командир, бывший донецкий шахтер Степан Батороль пред-ложил присесть рядом с ним. Познакомившись, спросил, кивая на выступавшего в тот момент Ворошилова:
- Нравится командарм?
- Еще бы! Луганский рабочий, а бьет белых генералов по всем правилам войной науки.
- А почему носишь такие красные штаны? – вдруг сменил тему разговора Батороль.
- Лублю красный цвет, - улыбнулся Сердич.
Руководство Царицынского фронта доложило в Москву о своих успехах, не забыв при этом отметить важную роль интернациональных частей. Председатель Реввоенсовета Республики Лев Троцкий правильно воспринял информацию и доложил об этом на оче-редном заседании ЦК РКП(б), предложив на базе отряда Данилы Сердича создать югосла-вянский полк. Центральный комитет Югославянской группы РКП(б) поддержал это решение и проголосовал за создание 1-го Югославянского коммунистического полка, который, как говорилось в обращении ЦК группы, «должен явиться центром всех наших военных сил в Советской России». Сначала местом формирования был намечен Саратов, но потом все же решили остановиться на городе Черный Яр, где раньше располагался Югославянский революционный батальон под командованием Николы Груловича и Савы Лазича. Этот батальон насчитывал несколько сот человек. И вот, по распоряжению штаба 10-й армии все югославянские отряды направлялись в Черный Яр. Было решено объединить отряды Сердича, Груловича и Лазича в 1-й Югославянский коммунистический полк интернациональных войск. Полк имел в своем составе кавалерийский дивизион и около полутора тысяч человек боевого состава, сербов, хорватов и словенцев.
В конце августа 1918 года Данило Сердич получил новое назначение. Перед от-правкой в Черный Яр Сердича, тогда еще командира батальона, вызвал к себе командую-щий 10-й армии Клим Ворошилов. После короткого доклада о боевых делах командарм спросил:
- Товарищ Сердич, сколько у вас коммунистов в батальоне?
- Кажется, пьять, - немного подумав, ответил Сердич.
- Кажется?.. Надо бы это знать без «кажется», - добродушно хмыкнул Ворошилов. – Для целого батальона пять коммунистов это, ка-жет-ся, маловато… А как сражаются ваши земляки?
Сердич довольно подробно рассказал о боевой деятельности отряда. Выслушав комбата, Ворошилов заметил:
- Командование высоко ценит усилия интернационалистов в защите революции и поэтому считает целесообразной реорганизацию отрядов. Вот ознакомьтесь, товарищ Сердич с моим приказом по войскам 10-й армии.
Ворошилов протянул Сердичу листок бумаги, на котором сверху был указан и но-мер приказа – 104. Сердич стал читать, бесшумно шевеля губами:
«Всем командирам полков, батарей, эскадронов и команд Военный Совет предпи-сывает в срочном порядке представить в штаб 10-й армии списки всех красноармейцев – иностранных пролетариев, находящихся в части, на предмет образования отдельного пол-ка иностранных пролетариев».
Командиром этого полка был назначен Данило Сердич, политкомиссаром – Никола Грулович, начальником штаба Петрович, интендантом – Миросавлевич, командиром пулеметного отряда – Д. Георгиевич. В штабе полка стал работать и Савва Лазич.
Впрочем, гражданская война не делала передышек. И никто не ждал, пока сформи-руется та или иная часть. Будь она красная или белая. Вот и еще недосформированному полку Сердича приходилось не раз вступать в бой: то отряды белого астраханского ка-зачьего войска пытались перерезать водный волжский путь, то полки генерала Мамонтова предпринимали очередные наступления в районе Тундутова и села Цацы на степном участке фронта. Сербами затыкали дыры, образовывавшиеся после отступления русских красноармейцев.
Да и после того, как полк, наконец-то, был сформирован, в таком составе ему уда-лось провоевать недолго. Неожиданно пришел приказ об откомандировании в Москву на партийную работу Груловича с Лазичем. Сердич особенно сблизился и сдружился с Ни-колой Груловичем. Расставаться с ним было особенно тяжело, но, крепко пожимая коман-диру руку на прощание, красный комиссар Грулович произнес6
- Зато в полку теперь двести девяносто три члена партии. Краснеть больше не при-дется.
Сердич вспомнил про ворошиловское «маловато» и улыбнулся.
Той же осенью 1918 года из штаба 10-й армии пришел приказ передислоцировать Югославянский полк из Черного Яра в Сарепту в распоряжение командующего обороной этого участка фронта. Пришлось продвигаться к новому месту дислокации с боями: со стороны Малодербетовского улуса (нынешняя Калмыкия) прорывались части белогвар-дейской конницы, в районе Солодников и Райгорода полк Сердича просто атаковали.
Однако в начале 1919 года 1-й Югославянский коммунистический полк интерна-ционалистов, как и десятки других частей, составленные из бывших военнопленных и добровольцев из других стран, были расформированы. На Западе поднялся шум из-за то-го, что советское правительство нарушает Гаагскую конвенцию о военнопленных, застав-ляя их воевать на своей стороне. Для Ленина, пытавшегося выйти из кольца политической блокады и самоутвердиться, этот шум был совершенно ни к чему. Поэтому в ноябре 1919 года советское правительство решило демобилизовать из Красной Армии всех иностранцев. Это решение ускорило эвакуацию и всех прочих военнопленных германских и австрийских войск.
Да и в самом деле, по далеко не полным данным, в рядах Красной армии служило 35 тысяч сербов, хорватов, словенцев, если говорить только о южных славянах. Всего же в ряды Красной армии (некоторые добровольно, а некоторые и не совсем) за первый год гражданского кровопролития воевало около 250 тысяч иностранцев из Европы и Азии. Впрочем, палка оказалась о двух концах: десятки тысяч вернувшихся на родину бывших военнопленных принесли с собой и революционный вихрь, стихию, охватившую вскоре своими красными идеями половину Европы.
3 января 1919 года Сердич получил приказ Реввоенсовета республики о расформи-ровании полка и условиях эвакуации на родину. Но Сердич для себя уже давно решил, что его сердце принадлежит России и уезжать из нее он не собирается. Он прямо сказал об этом своим бойцам, ознакомив их с приказом. И многие солдаты и командиры поддержали решение своего комполка. Они написали коллективное заявление командованию Красной Армии: «Пока рабоче-крестьянская Красная Армия не разобьет врагов, свое возвращение на родину считаем несвоевременным… Интернациональный долг требует от каждого из нас личного участия в вооруженной борьбе русских рабочих и крестьян против общего нашего врага – международной буржуазии»…
Председатель Реввоенсовета республики Лев Троцкий разрешил представителям интернациональных частей вливаться в регулярные войсковые части Красной Армии. После расформирования 1-го Югославянского полка пожелавшие продолжать войну пехотинцы были направлены во 2-ю стрелковую бригаду 37-й дивизии, а кавалерийские подразделения под командованием самого Сердича влились в 3-й Крымский кавалерийский полк, которым командовал будущий маршал Семен Константинович Тимошенко. Данило Сердич стал его заместителем. Когда же Тимошенко вскоре после этого назначили командиром бригады, Сердич стал командиром полка.
Этот полк был сформирован еще в апреле 1918 года в Краснолдаре из отрядов Ма-тузенко, Аккерманского и Днепровского отрядов и 1-го Одесского советского драгунского полка, которым как раз и командовал Тимошенко.
На Кубани полк довольно успешно сражался против белоказачьих частей. Летом, когда командиром стал уже Сердич, полк перебросили на Таманский полуостров. Там пришлось сражаться Сердичу в районе станиц Пластуновской и Кореновской с хорошо обученными и дисциплинированными частями чеченской белогвардейской бригады князя Муратова. После нескольких месяцев противостояния, чеченская бригада была практически выведена из строя. Особенно им досталось от пулеметной команды полка.
Комбриг 37-й дивизии, в состав которой входил 3-й Крымский кавалерийский полк, Ф. А. Текучев в своих воспоминаниях рассказал о том, как полк Сердича помог пе-хотинцам одолеть многочисленное войско калмыцкого князя Тундутова.
Зимой 1919 года 37-я стрелковая дивизия стояла в Бекетовке и Отрадном, в 12 вер-стах от Царицына, первой прикрывая подходы к «Красному Вердену», как называли Ца-рицын бойцы дивизии. Соответственно, дивизия первой и принимала на себя удары белогвардейский частей.
В конце февраля девятнадцатого белые войска перешли в наступление на этом участке. Прикрываемые огнем двух бронепоездов, на дивизию в полный рост надвигались густые цепи противника. Здесь работал элемент психологии – кто первый дрогнет. Но красные пока чувствовали себя уверенно. Подпустив неприятеля на 300-400 метров, красные открыли шквальный огонь из пулеметов и пушек и, тут же перейдя в контратаку, потеснили белогвардейские цепи. Здесь и вступил в дело Крымский кавалерийский полк под командованием Сердича. Он форсировал Волгу, ринулся на Сарепту и помог дивизии занять город. При этом было захвачено в плен до тысячи белогвардейцев, много боеприпасов и разного военного имущества.
Командовавший в то время 10-й армией А.И. Егоров приказал Сердичу совместно с бригадой 37-й дивизии развивать преследование противника. Белым не давали опомниться, выбивая их стремительными ударами из одного села за другим. Особенно уперлись части Тундутова у села Цацы, встретив разогнавшиеся красные части сильным ружейным и пулеметным огнем, при поддержке артиллерии. Но Данило Сердич уже поймал кураж и в такие моменты его было трудно остановить: он нанес решительные разящие удары по флангам противостоящей ему части и белые вновь не выдержали. Цаца была занята.
Но бой на том не закончился. На рассвете следующего дня после небольшого от-дыха бригада Текучева двинулась на село Тундутово, где была ставка князя Тундутова. На левом фланге бригады находился 3-й Крымский полк. Князь позволил себе отдых, а, узнав о приближении красной кавалерии, выслал против крымцев два полка донских казаков и до тысячи калмыцких всадников. В пяти-шести верстах от ставки на полк Сердича налетели с гиканьем и устрашающим улюлюканьем калмыки с казаками. Закипела нешуточная схватка. Силы были неравными – у белых было преимущество, но разумная тактика комполка принесла удачу красным. Белые отступили к селу, но яростно продолжали драться за каждый переулок. Но вовремя подоспел взвод сербских разведчиков, загодя посланный Сердичем в обход, и ударил в тыл обороняющимся. Это и решило исход боя – остатки белых бросились наутек, оставив на поле боя, помимо убитых и раненых, немало оружия.
Бойцы влюбились в своего лихого командира, прозвав его «бесстрашным».
Следующей ночью полк Сердича блестящим налетом на станицу Садовая захватил в плен «Астраханский степной штаб формирования» - офицеров и штатских людей, зани-мавшихся мобилизацией и формированием воинских частей из жителей астраханских степей. При знати Садовой командир 1-го эскадрона Гульпин увлек своих бойцов в атаку против полка противника. Три часа 1-й эскадрон держался против 4-го казачьего астра-ханского полка, пока не подоспели остальные эскадроны во главе с Данилой Сердичем.
В этом бою лихой красный командир едва сам не погиб. Увлекшись атакой, он оказался далека впереди своего полка и попал в засаду. Из-за скирды выскочили овсемь казаков и окружили Сердича. Богатырская сила и бесстрашие помогли ему уложить нападавших, но, тем не менее, один из них успел нанести страшной силы сабельный удар по голове. От гибели сербского великана спасла большая плотная папаха. Он отделался только тяжелой контузией, которая, впрочем, не помешала ему продолжить бой. Он снова повел полк в атаку и нанес чувствительный урон двум белоказачьим полкам. Позже за этот бой Сердич был представлен к ордену Красного Знамени.
Бои на этом участке фронта не прекращались. 3-й Крымский полк получил задание занять на рассвете село Обильное, куда отошли казачьи и калмыцкие части белых. Ночью поднялась сильная метель. Полк сбился с дороги и прошел мимо Обильного. Белые оказа-лись в тылу у красных. Когда Сердич это понял, он решил сразу атаковать противника, но белые его несколько опередили и двинулись в контратаку. Впрочем, инициатива в то вре-мя была уже у красноармейцев. Красные надавили и белые побежали, и нарвались на шквальный пулеметный и ружейный огонь находившихся неподалеку пехотинцев 37-й дивизии. Белые в том бою потеряли почти шестьсот конников, то есть практически целый кавалерийский полк.
К вечеру в штаб стрелковой бригады прибыли парламентеры белых с заявлением о готовности капитулировать. Было захвачено до шести тысяч пленных, две тысячи снаря-дов, много патронов и разного военного имущества.
Однако сдались далеко не все – несколько сот донских казаков и калмыков с офи-церами и оружием, пытаясь выйти из окружения, двинулись в сторону Лобово. Увидев их, Сердич поднял свой полк и бросился им наперерез. После недолгой перестрелки лишь небольшой группе удалось ускользнуть в сторону станицы Атаманской. Князь Тундутов бежал за реку Маныч.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Буденного вызвал к себе Ворошилов. Семен Михайлович понимал, что это неспро-ста. Произойдет что-то гнусное. В этом сомневаться не приходилось, ибо в последнее время Ворошилов, народный комиссар обороны, вызывал к себе высших офицеров только по ЭТОМУ поводу. Идти не хотелось, но приказ есть приказ, а тем более, если это приказ наркома.
Пока Буденный шел к наркому, пока ждал в приемной, он старался не думать ни о чем. Хотя это и давалось ему с большим трудом. Ибо не думать о том, куда катилась стра-на, и сколько она еще будет туда катиться, было непросто. Не думать об этом мог разве что только совершенно бездушный, бессердечный или слепой, ничего не видевший вокруг человек. Впрочем, в те времена такие люди тоже были не в диковинку.
Главными отличительными чертами характера советского человека стали страх и святая (или слепая, что в данном случае равнозначно) вера. Страх перед тем, что и он мо-жет однажды, темной ночью исчезнуть. Исчезнуть навсегда. И в этом случае человек пы-тался копаться в своем прошлом, отыскивая там пороки, за которые он мог бы сейчас от-ветить. Страх перед общением с незнакомыми людьми, а тем паче с иностранцами. Страх перед всесильным наветом или поклепом даже хороших своих знакомых, а то и родствен-ников, или страх своим общением с ними навлечь на них подозрение. Страх перед хожде-нием по вечерней Красной площади – и в этом могли усмотреть злой умысел и арестовать. Страх перед тем, что ты засмеешься невпопад или в неподходящем месте… И люди не говорили, не общались, не ходили, не смеялись. Конечно, все в разумных пределах, ибо жизнь есть жизнь и никакой страх не в силах разделаться с ней. Он может лишь чуть притормозить ее на короткое время.
Когда же эти тормоза начинали действовать, люди предавались именно этой святой (или слепой) вере в непогрешимость и праведность вождя и, набрав полную грудь воздуха, пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»
Непонятная робость овладела бесстрашным маршалом, когда он открыл дверь, ве-дущую в кабинет наркома. Ворошилов, стоявший у открытого окна и куривший, тотчас же повернулся.
- А, Семен, входи, входи. Я жду тебя.
Ворошилов пошел к нему навстречу и протянул ему для приветствия свою малень-кую сухую ладонь.
- Опять что-нибудь срочное? – с трудом глотая слюну, спросил Буденный.
- Срочное, Семен, очень срочное, - недобро усмехнулся Ворошилов. – Ты же зна-ешь, я по пустякам к себе людей не вызываю.
Они вдвоем подошли к столу. Ворошилов положил ладонь на плечо Буденному, дал понять, чтобы тот сел. Сам прошел на свое место и тоже сел. Затушил окурок и бросил его в пепельницу. Заглянул своему бывшему боевому соратнику в глаза. Буденный не выдержал, отвел взгляд в сторону. Ворошилов взял со стола красную кожаную папку, раскрыл ее, взял в руки лист бумаги, пробежал по нему глазами. Положил на стол, взял ручку, обмакнул перо в чернильницу. Широко, размашисто что-то написал на этом листе и расписался. Затем, не поднимая, придвинул его Буденному.
- Вот, прочти это и подпишись.
Руки Буденного задрожали. Он взял бумагу и… тут же положил ее обратно на стол.
- Ты что, Семен? – удивленно поднял брови нарком.
- не могу.
- Ты что, Семен? – дуги бровей наркома поднялись еще выше.
- Не могу, Клим. Не могу. Первый раз рука не поднимается. Ведь это же на Дани-лу…
- Да я тебя… арестую, - рука наркома потянулась к кнопке звонка.
- Да хоть расстреляй меня, - вспыхнул Буденный, - но смертный приговор Сердичу я не подпишу.
Ворошилов нервно выдвинул верхний ящик своего стола, достал листок бумаги – письменное указание о домашнем аресте Буденного, собственноручно подписанное Ста-линым, но знакомить с этим Буденного вдруг передумал. Поднялся, швырнув перед этим указание назад, в стол, задвинул ящик, прошелся в раздражении по кабинету. Буденный повернулся и следил за ним взглядом. Он успокоился, но голос его дрожал.
- Вспомни, Клим, лихого комбрига-2 на Чонгаре. Вспомни, Клим, когда я набирал своих бывших командиров Первой Конной для учебы в Военной Академии, многие рус-ские отказались, а он, Данило Сердич, серб, согласился. Он жаждал учиться. Он один из самых талантливых комкоров Красной Армии.
- Слезу вышибаешь? – неожиданно закричал нарком, нервы у которого также были на пределе. – Не получится!
- Нет, просто хочу, чтобы ты вспомнил Сердича, Климент Ефремович.
- Это все было в прошлом. А сейчас он обвиняется, как член военно-фашистской группы Тухачевского, в подготовке военного переворота.
- И ты этому веришь, Клим?
- Против него есть улики и свидетельские показания других арестованных.
- Но ты же знаешь им цену.
Ворошилов побледнел. Его обескуражила такая смелость Буденного. Неужели и он взбунтовался? Понимал ли он, что уже за одно это он может лишиться жизни?
- Ты будешь подписывать? – в голосе наркома Буденный уловил угрозу.
Он на мгновение задумался, машинально став подбивать кверху свои пышные усы. Затем, поймав на себе вопросительно-раздраженный взгляд наркома, встал и твердо отве-тил:
-- Извините, товарищ народный комиссар, не могу.
- Чистеньким хочешь быть! – завизжал нарком. – Не получится! В смерти Тухачев-ского и Якира есть и доля твоей вины.
Плечи Буденного опустились. Кровь прилила к лицу. В висках учащенно забился пульс. Потом, возможно, он и пожалеет об этом своем минутном упорстве, но сейчас ре-шил не сдаваться.
- Разрешите идти? – едва слышно пробормотал он.
- Что ты выкобениваешься, Семен? Судьба Сердича уже решена. Не нами. Им, - Ворошилов, не поворачиваясь, ткнул пальцем в том место, где висел портрет Сталина.
- Разрешите идти? – повторил Буденный.
- Я тебя арестую, Семен.
- Ваше право. Разрешите идти? – голос маршала уже был твердым и глаза его смот-рели в лицо наркому.
- Идите! А на смертном приговоре Сердичу будут стоять другие подписи.
Буденный вышел. Ворошилов постоял минуту посреди большого кабинета в глубо-ком раздумье (стоило ли Семену говорить все то, что он сказал?), потом побежал к двери, открыл ее. тут же вскочили на ноги адъютанты. Нарком посмотрел на них налившимися кровью глазами и, с трудом сдерживая себя, нарочито громко произнес:
- Маршала Буденного под домашний арест!
Адъютанты не успели еще щелкнуть каблуками, как тяжелая дверь в кабинет нар-кома со стуком закрылась. В тот момент Ворошилов еще не знал, что и ему самому при-дется не один месяц сидеть под арестом.
Не знал Буденный, что на него собирались показания по делу о так называемой во-енно-троцкистской организации и домашний арест – не самое худшее для него наказание. Впрочем, уже готовый ко всему, Буденный, увидев в окно подъехавшую «эмку», из кото-рой выскочили опричники Берии, он забаррикадировался в своем доме, вынул из ножен свою испытанную в боях шашку и с криком: «Всех порублю!» - снял трубку и позвонил Сталину:
- Коба, тут пришли меня арестовывать!
Выслушав своего преданного пса, Сталин засмеялся и велел Буденному от своего имени послать всех к черту. Видимо, Сталину нужен был Буденный как символ граждан-ской войны. А символ должен быть живым, а не мертвым. Потому Семен Михайлович и не разделил судьбу трех других маршалов – Тухачевского, Блюхера и Егорова.
Успокоившись и убедившись, что энкавэдэшники убрались восвояси, Буденный осмотрел шашку, нежно погладил ее лезвие и бережно спрятал в ножны. Сел в кресло и предался воспоминаниям.
Весной 1919 года 3-й Крымский кавалерийский полк под командованием Данилы Сердича влился в 1-ю Донскую кавалерийскую дивизию. Полк стоял тогда в селе Абгане-рово. И однажды поздно вечером начальник снабжения дивизии Сиденко передал Серди-чу по телефону приказание комдива построить полк завтра на площади села к девяти ча-сам утра для смотра. Полк должен был принимать сам комдив Борис Думенко, организа-тор и первый командующий Первой Конной армией. Вместе с ним прибудет и Буденный, имена которых уже тогда было широко известно не только красноармейцам.
Построились на полчаса раньше, но Буденный появился ровно в девять часов. Уви-дев его, Сердич тут же скомандовал:
- Полк, смир-рно! Шашки вон, пики в руку, слушай, товарищи командыры!
Оркестр заиграл «Марсельезу». Начался смотр. Затем Сердич представил командо-ванию дивизии всех командиров подразделений. Он, конечно, волновался, как примут его полк в чужой дивизии, но был уверен, что его ребята не подкачают. И крымцы не подвели своего молодого командира (Сердичу тогда было всего полных двадцать два года).
Вечером того же дня Сердичу передали распоряжение комдива немедленно явиться к нему на квартиру вместе с помощником и начальником штаба.
Собрались командиры всех полков. Заместитель комдива Буденный ознакомил их с оперативной задачей предстоящего наступления. После обсуждения, за ужином, Думенко сказал:
- К нам влился Крымский полк. Этот полк сегодня на смотру показал свою дисциплинированность. Как командный состав полка, так и бойцы строго придерживаются устава. В полку существует команда «смирно». А ежели есть порядок, то полк хорош.
Конечно, после годичной расхлябанности, царившей в Красной Армии в 1918 году, теперь и исполнение команды «смирно» в строю воспринималось, как образцовое исполнение устава. Когда комдив замолчал, поднялся со своего места его заместитель, Семен Буденный и заметил:
- Товарищи командиры! Первое впечатление от Крымского полка безусловно не-плохое. Но нельзя по наружному виду полка сделать вывод, что он хорош во всех отно-шениях. Одно дело стоять по команде «смирно» и говорить «здравия желаем», другое де-ло – драться. Если в полку будут спайка, боевой дух, крепкая дисциплина, его можно бу-дет назвать хорошим. Но пока мы этого не знаем и полк в бою не видели.
Тут Буденный лукаво улыбнулся и под общие одобрительные возгласы закончил:
- Ругать его нам поэтому не за что, а хвалить будем, когда заслужит.
Утром следующего дня дивизия начала наступление на Аксай. 1-я бригада двига-лась колонной по главной дороге Абганерово-Аксай. Крымский полк шел левее 1-й бри-гады. Ввиду сильной метели связь с бригадой была прервана и полк сбился с пути – ушел влево от большой дороги на 4-5 километров. Вдруг с правой стороны послышалась силь-ная стрельба. Сердич приказал развернуть полк и двинулся на выстрелы. Когда головная походная застава полка прошла километра два, она была встречена ружейным огнем с окраины одного хутора. Полк остановился и некоторое время стоял в нерешительности. Неожиданно из-за метельной мглы вылетел всадник. Это был Буденный. Добравшись до Сердича, он приказал двум эскадронам немедленно отрезать пути отступления противни-ку на Аксай, а остальным подразделениям – занять хутор и разгромить находившиеся там сотни три белой конницы. Оценив обстановку и дождавшись отвода двух эскадронов в тыл противника, через несколько минут Сердич двинул в атаку один эскадрон, остальные придержав рядом с собой. Вскоре из хутора выскочили две сотни белых кавалеристов и стали окружать эскадрон. И тут Сердич выдвинул вперед сразу три оставшиеся эскадрона. Белые не выдержали и рванули на аксайскую дорогу. Но там их встретили два эскадрона, отправленные ранее по приказанию Буденного. Бой был жарким, но коротким. Почти все белогвардейцы были порублены. Те же немногие, которым удалось вырваться и бежать в заснеженную, безбрежную степь, перехватывались частями 1-й бригады. Крымский полк вышел из боя почти без потерь: был тяжело ранен помощник командира эскадрона Черепанов и легко ранены девять бойцов.
В два часа пополудни 1-я бригада кавалерийской дивизии Думенко завязала бой на подступах к Аксаю. Полку Сердича было приказано совместно с бригадой атаковать бе-лых в Аксае. Для задержания вражеской конницы, шедшей из хутора Хлебного на помощь своим, Сердич приказал спешиться одному эскадрону с шестью пулеметами и заставить белых пойти более длинной дорогой. Кстати, сам Сердич несказанно удивил Буденного тем, что сражался в бою не обычной кавалерийской саблей, как все, а невесть где им добытой длинной шпагой, более ему подходящей по руке.
1-я бригада атаковала противника с левого фланга. Произошел жестокий сабельный бой. Поначалу ни одна из неприятельских сторон не имела преимущества. До тех пор, пока один из комполка, калмык Ока Городовиков по приказу Думенко не повел свои эскадроны в тыл к белым. Когда другие полки бригады во главе с Буденным сбили вражеский левый фланг, полк Городовикова врезался с тыла в промежутки между колоннами белых. В конечном итоге, 1-я бригада ворвалась в Аксай.
Крымский полк в это время повернул на хутор Хлебный и довершил разгром бело-казачьих частей. Побросав пулеметы и обоз, противник мелкими группами рассеялся по степи.
Именно в боях за Аксай и проявил свое умение и выучку не только Крымский полк, но и его командир Данило Сердич. Особенно им доволен был Семен Михайлович Буденный. На одном из митингов он заявил:
- Вот видите этих людей – сербов. Мы, русские, боремся в своей стране, бьем свою буржуазию и офицерство, а сербы идут вместе с нами. У них в России нет ни родины, ни своих домов, ни сел, а дерутся, как и мы. Это – настоящие революционные бойцы.
В апреле 1919-го, в бою под Садовой Сердича ранило. Но лежать в госпитале он отказался. Лечился в походной санитарной летучке целый месяц. По выздоровлении ему было приказано явиться в штаб 14-й армии Южного фронта, расположенный в Екатеринославе. Он выехал в город, с которым у него так много было связано…
В штабе армии он получил временное назначение на должность помощника коман-дира 1-й кавалерийской дивизии 14-й армии. И вдруг – неожиданная встреча. Заместите-лем командира 1-й кавдивизии оказался старый знакомый по Царицыну – Степан Бато-роль. В ту пору 14 армия вела непрерывные бои с частями генерала Деникина и медленно, но верно отступала к Киеву.
В июле 1919 года в сражении под Киевом Сердич был снова ранен. На этот раз го-раздо серьезнее.
Но во второй половине года Деникин едва не добился решающего успеха, Красная Армия отступала повсюду. И Сердич, не долечившись, снова попросился на фронт. На сей раз ему доверили командование отдельной кавалерийской бригадой той же 14-й армии. В течение месяца бригада вела жаркие бои на Украине – в Броварах, под Черкассами, под Черниговом и Кременчугом. Отовсюду приходилось отступать, но каждый населенный пункт, будь то город или село, оставляли после кровопролитных боев.
Поняв, что без теории, не овладев стратегией и тактикой, народные командиры не смогут победить вышколенные офицерские кадры Белой Армии, Троцкий, помимо того, что привлек в Красную Армию бывших царских офицеров, так называемых военспецов, еще организовал при Военной академии в Москве Специальные курсы для высшего ко-мандного состава. Осенью 1919 года на эти курсы был направлен и Данило Сердич.
Сердич учился там с особым усердием, осмысливая тот боевой опыт, который и он сам получил в боях, и который накопила в целом вся Красная Армия за полтора года кро-вопролитной российской междоусобицы. Здесь, в Москве, и увидел он впервые Ленина, когда ему в числе прочих слушателей курсов пришлось поприсутствовать в качестве гос-тей на IX съезде РКП(б). Во время одного из съездовских перерывов Семен Михайлович Буденный представил Ленину нескольких командиров и политкомиссаров первой Конной, среди которых были и серб Данило Сердич, и хорват Томо (Олеко) Дундич.
- Вот, это наши славные интернационалисты.
Ленин горячо пожимая им руки, заметил:
- Своим участием в борьбе Красной Армии вы осуществляете интернационализм на деле.
В свободное от учебы время Сердич навещал своих земляков из Югославянской коммунистической группы, собиравшихся в гостинице «Дрезден» на тверской улице. За-езжали в эту гостиницу и его балканские соотечественники, рассказывавшие о создании и первых месяцах существования Королевства сербов, хорватом и словенцев (будущей Югославии). Его страстно стало тянуть на родину, мучительно хотелось повидаться с родными, о которых он уже давно ничего не слышал, повстречаться с односельчанами…
В одном из писем своему старому другу Райковичу, работавшему в Одессе, весной 1920 года Сердич писал, что не прочь бы после академии вернуться на родину, куда прие-дет уже с солидным боевым опытом, приобретенным в России, включится там в подполь-ную работу, а получится – и поможет своему народу создать победоносную рабоче-крестьянскую армию…
Впрочем, то все были мечты, а в действительности гражданская война в России продолжалась. К тому же, на Западном фронте начинались бои с польской армией Юзефа Пилсудского, бывшего российского политкаторжанина. В Крыму хорошо укрепился пре-емник Антона Деникина на посту главнокомандующего Добровольческой армией генерал барон Врангель. Проучившись на курсах год с небольшим, в октябре 1920 года Сердич, как и ряд других слушателей, попросился на фронт, в действующую армию.
В это время комплектовалась 6-я дивизия Первой Конной армии под командовани-ем Оки Городовикова. К тому времени командовал Первой Конной уже Буденный, а чле-ном Реввоенсовета стал Клим Ворошилов. Сердича назначили командиром 2-й бригады этой дивизии. В бригаде оказалось много старых знакомых и земляков Сердича, а 1-й эс-кадрон 33-го полка и вовсе состоял из сербов – бывших бойцов 3-го Крымского полка. Это, естественно, очень обрадовало Сердича.
25 октября, сразу по прибытии в штаб Южного фронта, его принял командующий фронтом Михаил Васильевич Фрунзе. Встреча была теплой, но короткой. Времени на длинные разговоры не было.
- Товарищ Сердич, ты отправляешься в распоряжение товарища Семена Михайло-вича, - Фрунзе заглянул в загоревшиеся глаза комбрига.
- Я опр;вдаю твое доверие, товарищ Фрунзе! – не скрывая радости, ответил Сер-дич.
Первой Конной армии противостояли численно превосходившие ее части вранге-левской конницы с большим количеством артиллерии и бронемашин. По тщательно раз-работанному военачальником-самоучкой Михаилом Васильевичем Фрунзе плану 28 ок-тября 1920 года Красная армия, в состав которой в то время вошла и армия батьки Махно, перешла в общее наступление в Северной Таврии. Первая Конная по тому же плану была переброшена в тыл врангелевских войск, отвлекая внимание белогвардейцев от поредев-шей в боях Второй Конной армии Филиппа Миронова. Но генерал Врангель, узнав об этом, решил упредить красные части и спешно переправил свои войска в глубину полу-острова. Основные силы белых получили приказ о немедленном отходе на Рождествен-ское-Сальково, чтобы затем, резким ударом прорваться за перешеек. Но на их пути появи-лись подразделения 6-й и 11-й дивизий Первой Конной. Завязались кровавые бои, про-должавшиеся шесть дней, с 28 октября по 2 ноября, в результате которых армия Врангеля потерпела поражение. Однако отборные части белых все же успели отступить в Крым и укрыться за непроходимыми перекопскими и чонгарскими укреплениями. Красным пред-стояло решить непростую задачу – пройти эти укрепления и выбить белых из Крыма. Фрунзе поставил перед командиованием первой Конной четкую цель: пройти Чонгар и ударить по вранегелвцам с фланга и тыла. Дальше конармейцам пришлось действовать самим, исходя из создавшихся обстоятельств.
Первый бой, в котором участвовал Сердич, возглавив бригаду, произошел ночью 28 октября 1920 года у Агаймана.
Воспользовавшись отсутствием у Красной Армии бронеавтомобилей и нехваткой артиллерии, основные силы которой были брошены на польский фронт, белые заняли Агайман и широким фронтом повели наступление на Чонгарский перешеек. Степной ха-рактер местности был выгоден хорошо вооруженным врангелевцам. Всю мощь своего вооружения они обрушили на 6-ю и 11-ю кавалерийские дивизии.
В ходе боя бригада Сердича попала во вражеское кольцо. У врангелевцев было преимущество не только в живой силе, но и по числу орудий, стрелкового вооружения и сабель. Красные конники несли серьезные потери. Однако превосходство белогвардейцев в какой-то момент сыграло с ними злую шутку в виде расслабленности. Красные, несмот-ря на потери, дрались ожесточенно, и, в конце концов, обеим кавдивизиям удалось обра-тить врангелевцев в бегство. Они отступали от Агаймана в сторону Чонгарского перешейка. Бригада Сердича к исходу дня заняла-таки Агайман.
В первых числах ноября 6-я дивизия под командованием Городовикова продолжала наступление через станцию Сальково на Чонгарский полуостров. 2-я кавбригада Сердича в составе двух полков и артбатареи находилась в авангарде. Подошли вплотную к селу Сальково. Предрассветная тишина была особенно тревожной, ибо все понимали, что грядущий день несет с собой жестокую сечу. Данило Сердич с комполка-33 Селивановым осматривали в бинокль позиции противника. Взять Чонгар будет непросто: метрах в шестистах от них двойной ряд колючей проволоки, за ним – окопы; в нескольких десятках метров снова проволока и снова окопы. Конница бессильна против такой системы обороны. Здесь нужно придумать что-то новое, неожиданное. Сердич задумался. Узнать бы, что там у этих белых еще имеется. И вдруг к нему пришло решение.
- Слушай, Селиванов, - Сердич не отрывал глаз от бинокля. – П;ка еще сумэрки, у нашу к;рист. Пэрвий и пьятый эскадроны спешить и пешком, на жив;те упэрэд, у развед-ку.
Селиванов понимающе кивнул и подозвал к себе мальчишку-ординарца. Но белые тоже не спят. Полная боевая готовность. Едва эскадроны, оставив коней на попечение коневодов, по-пластунски поползли в атаку на проволочные заграждения, как тут же мглистая тишь прорезалась свирепым лаем пулеметов. Оба эскадрона залегли, прижались к земле. Использовали любую, даже секундную передышку пулеметчиков, чтобы прибли-зиться к цели. Но потери были большие. Сердич от досады хлопнул себя по колену.
- Наливайко! – окликнул он командира 2-й артиллерийской батареи.
- Я! – лихой артиллерист и всеобщий любимец Наливайко вырос перед комбригом, словно из-под земли.
- Д;вай св;и пушки на помощь!
- Слушаюсь, товарищ командир!
Наливайко вскочил на своего гнедого и птицей полетел к батарее. Через пять минут после этого первые залпы наливайковских пушек всколыхнули и разорвали колючую проволоку. Бой начался. С обеих сторон станции дыбилась земля. Люди, лошади, железо оружия – все перемешалось. И только Данило Сердич, как и раньше, возвышался на своем наблюдательном пункте, одним своим непоколебимым видом взбадривая бойцов.
- Начдив! – вдруг вскрикнул, заглушая одновременный звук выстрелов, начштаба бригады.
Сердич повернулся и тут же все, кто был рядом, заметили, как сильное напряжение начало спадать с лица комбрига. Он пошел навстречу начдиву. Ока Иванович Городови-ков, небольшого роста калмык с буденновскими (или мироновскими, в этом оба извест-ных красных кавалериста были похожи) усами, легко спрыгнул со своего белого коня и сам, чуть не бегом, приближался к Сердичу.
- Какие трудности есть, Данило Федорович? – Городовиков протянул свою малень-кую, но сильную, крестьянскую руку для приветствия. – Докладывай обстановку.
Сердич пожал шершавую, мозолистую ладонь начдива и повел его на НП.
- Обстановка такая. Два эскадрони у пэшем стр;ю атакуют нэпри;ятэля. Конница ничего нэ може, потому что бэля;;ки спрятались за проволоку. Потому и пр;шу добавит мэни артиллерии. Упэрэди есть проволока, потом окопи, кои надо сначала разрушить, а потом атак;вать
- Я тебя понял, Данило Федорович. От успеха твоей бригады зависит весь исход боя, - Городовиков опустил бинокль и посмотрел на Сердича.
Тот, ожидая решения начдива, стоял, широко расставив ноги и заложив большие пальцы обеих рук за кожаный ремень.
- Я прикажу всю артиллерию поставить на позицию и поддержать твое наступле-ние.
- Спасибо, Ока Иванович, - улыбнулся Сердич.
- Давай, давай! Держись до подхода Губанова. Там легче станет.
- Усэ будэ у порадку, - заверил Сердич.
- Не сомневаюсь, - Городовиков вскочил на коня, которого ему подвели, стеганул его каблуками по крупу и помчался на свой командный пункт.
Вернувшись, Городовиков тут же отдал приказ: для поддержки наступающей бри-гады Сердича выдвинуть всю артиллерию дивизии. Она быстро заняла позиции. Сердич приказал готовиться к атаке. Бригада зашумела, задвигалась. В этот момент белые и за-секли все это. По таким движениям нетрудно было догадаться, что бригада готовится к бою Заговорили одновременно сразу до десяти батарей, в том числе и тяжелая артилле-рия. Били по Сальково и по скоплениям конницы Сердича. Но наступательный порыв красных уже было не остановить. Оба полка уже были на конях. В это время спешенные первый и пятый эскадроны 33-го полка оказались уже у самой проволоки, готовые в лю-бую минуту вскочить на ноги и пойти в атаку. И тут от станции Чонгар на Сальково ото-шли два бронепоезда врангелевцев, посылая направо и налево свинцовых глашатаев смерти. Но спасение пришло вовремя – ударила, наконец, дивизионная артиллерия красных. Один бронепоезд застыл на месте, другой, поманеврировав еще некоторое время, стал медленно отходить к Чонгару. Одновременно усилили огонь по врагу пулметные эскадроны 33-го и 34-го кавалерийских полков бригады.
- Селиванов, давай! – скомандовал Сердич, не отрываясь от бинокля.
И конармейцы тридцать третьего полка, давно уже ждавшие этого приказа, тут же рванулись вперед тремя эшелонами – второй, третий, а за ним четвертый эскадроны - де-филируя в узком межозерном пространстве. Впереди всех комполка Селиванов с шашкой под высь. С криками «ура!» и «даешь!». Спешенные первый и пятый эскадроны, подняв-шись в полный рост, взяв наперевес винтовки с примкнутыми штыками, пошли в атаку. И дрогнули врангелевцы. Первая линия окопов была взята. Но до победы было еще очень далеко. Белые открыли убийственный огонь из пулеметов и винтовок из второй линии окопов. Пешие конармейцы снова залегли. Селиванов приказал конникам, дабы избежать невосполнимых потерь, отойти и укрыться в лощине, дожидаясь дальнейший решений комбрига. А Сердич подозвал к себе командира 34-го кавполка Каминского, стоявшего пока в резерве.
- Пойдешь со мной у ;бход, - кратко произнес комбриг. – Коноводы пэрвого и пья-того эскадронов упэред к своим конникам и потом усе за нами!
Приказ был понятен. 34-й полк вскочил на коней. Коноводы первого и пятого спе-шенных эскадронов 33-го полка, укрывая от пуль и снарядных осколков лошадей, корот-кими перебежками направились к первым рядам окопов.
Сердич повел 34-й полк справа от полотна железной дороги в обход врангелевских позиций. Маневрировавший и медленно отходивший к станции Чонгар бронепоезд огонь всех своих орудий и пулеметов направил в этот момент на 34-й полк. Но конармейцы, несмотря на большие потери, стремительно неслись вперед. И вдруг Сердичу показалось, что земля начала переворачиваться и уходить из-под ног. Мгновение, и он, перелетев че-рез голову коня, растянулся во весь свой гигантский рост. Быстро вскочил на ноги, огля-нулся. Конь лежал на боку и печальными стекленевшими глазами смотрел, прощаясь, на своего хозяина и друга. Из лба его ручьем хлестала черно-красная кровь, тело содрогалось в судорогах.
- К;ня! К;ня! – закричал Сердич.
Совершенно неожиданно рядом с ним оказался командир артбатареи Наливайко. Соскочив со своего гнедого, он подвел его к Сердичу.
- Садитесь, товарищ командир. Конь хороший, надежный.
- Подбавь огня, Наливайко! – Сердич вытянулся в стременах и уже через секунду помчался вперед.
В руке у Сердича сверкал, отражаясь в солнечных лучах, длинный обоюдоострый меч, наводивший ужас на врагов. Не бахвальства ради носил комбриг Сердич это отнюдь не кавалерийское оружие, удивившее даже видавшего виды Буденного. Обычные кавале-рийские шашки горели у него в руках. За один бой две-три шашки лопались во время руб-ки. Вот и пришлось ему рубиться мечом, который ковали в кузнице специально для него. И надо сказать, делал он это мастерски.
Ожил второй, не двигавшийся, бронепоезд. Из Чонгара снова заговорили белогвардейские батареи. Оттуда же, под прикрытием первого бронепоезда, вышли на подмогу своим три батальона пехоты. Общими усилиями им удалось выбить из лощины полк Селиванова. Но Сердич во главе полка Каминского и двух севших на коней эскадронов 33-го полка уже ворвался во вторую линию окопов противника. Началась настоящая рубка. В это время начдив Городовиков направляет 3-ю бригаду Колесова в обход станции Чонгар. Одновременно с бригадой Сердича Колесов с правого фланга и тыла также врывается во вторую линию окопов. Началось паническое бегство врангелевцев в Крым, где укрепились их основные силы. Тут с левого подоспела и 1-я бригада Губанова, вначале несколько замешкавшаяся. Вся дивизия азартно и страстно преследовала противника. И вот, разгоряченный, увлекшийся погоней и вырвавшийся далеко вперед Данило Сердич почувствовал сбоку горячее дыхание чужого коня. Обернуться комбриг не успел. Резкий, тяжелый взмах и перед глазами у него пошли разноцветные круги. Удар врага был настолько силен, что, если бы не папаха, принявшая на себя основную тяжесть удара и несколько смягчившая его, быть бы Сердичу на том свете с раскроенным черепом.
- Командира убили! – закричали подоспевшие конармейцы и, спешившись, окру-жили его.
А вдалеке, услышав тревожную весть, мчалась к мужу в своей белой папахе и се-рой черкеске Антонина Сердич.
Чонгарский полуостров стал красным в прямом (от пролитой здесь русской крови с обеих сторон), и в переносном смысле. 6-я кавалерийская дивизия Оки Городовикова за это бой получила наименование – Чонгарская Красная кавалерийская дивизия. Одновре-менно с этим было сообщено о представлениях к наградам отличившихся в боях красно-армейцев.
Сердич вместе с комиссаром Ширяевым составляли список бойцов и командиров. Список был большим, но комбриг был этим недоволен.
- Надо бы усех наградить! Усю бригаду!
Комиссар согласился с ним, но развел в сторону руки – это невозможно. Получив список и ознакомившись с ним, Ока Городовиков добавил к нему еще две фамилии - Сер-дича и Ширяева.
Сердич получил второй орден Красного Знамени. В приказе №127 от 18 мая 1922 года Реввоенсовета Республики по личному составу армии отмечалось: «… награждается командир 2-й бригады Чонгарской Красной кавалерийской дивизии тов. Сердич Даниил Федорович за то, что в бою с войсками Врангеля 28 октября 1920 года под Агайманом он, будучи окружен со своей бригадой значительно превосходившим его силами противни-ком, с боем вывел бригаду из опасности, нанеся врагу серьезное поражение.
Проявляя исключительную отвагу и самоотверженность, тов. Сердич воодушевил тем бойцов бригады и на следующий день энергичной атакой разбил противника и взял Агайман».
Еще полтора года находился Данило Сердич в рядах первой Конной, сначала в должности командира 2-й, затем 1-й бригады, а потом и 6-й кавалерийской дивизии. Ведь далеко не сразу удалось большевикам повсеместно установить советскую власть. На Там-бовщине устанавливал свои порядки предводитель последней в России крестьянской вой-ны Александр Антонов. На Украине по-прежнему пытался найти свою правду гуляй-польский батька Нестор Махно, кавалер ордена Красного Знамени, без помощи которого красным войскам вряд ли удалось бы так быстро очистить Крым от войск белого генерала Врангеля. На Кубани и Дону никак не успокаивались казаки. Тем не менее, налаживалась и мирная жизнь. Армия, хоть и держала уши востро, помогала восстанавливать разрушен-ную двумя войнами экономику.
Бригада Сердича в 1921 году находилась на Криворожье, в селе Широкое. Всю зи-му приходилось то и дело браться за винтовки и ломать сопротивление не желавших при-нимать советскую власть зажиточных крестьян, а то и просто превратившихся в настоя-щих разбойников с большой дороги людишек, ушедших в леса и хутора. Тем не менее, с приходом весны расцвела не только природа, усмирилась мало-помалу и бунтарская сти-хия. Началась полевая страда. Военные части уже в те времена стали брать шефство над молодыми еще колхозами и совхозами, выходили в поле, пахали и сеяли. В армейских кузницах чинили и ладили крестьянскую утварь, строили сельские клубы и избы-читальни, построенные руками военных. Сам Данило Сердич, бывший крестьянин, с удо-вольствием участвовал во всех этих мероприятиях. В полках были организованы школь-ные эскадроны.
В начале мая 1921 года Чонгарскую дивизию перебросили на Северный Кавказ.
Спустя год последовал приказ из Москвы о переводе Сердича комбригом в 4-ю ка-валерийскую дивизию, которой командовал его старый товарищ Семен Константинович Тимошенко, будущий маршал Советского Союза. Прибыв на новое место, Сердич с при-сущей ему энергией принялся налаживать учебу в подразделениях. Пришлось ему по ду-ше новое тогда еще соревнование между бригадами за лучшую дисциплину, за успехи в учебе и за организацию быта и культурного отдыха красноармейцев. Победителям в этом соревновании присуждалось переходящее красное знамя. Штаб и политуправление Севе-рокавказского военного округа присудили такое знамя дивизии Тимошенко и бригаде сердича.
В мае 1923 года для вручения знамени прибыл в дивизию председатель ВЦИК (го-воря современным языком – глава государства, а тогда его называли «всесоюзным старос-той») Михаил Иванович Калинин. На митинге в станице Лабинской Калинин сказал, что эта награда должна прибавить много энергии воинам Первой Конной.
В тот же день состоялся торжественный обед по этому поводу. Узнав от Тимошен-ко, что Данило Сердич – серб, Калинин спросил:
- Товарищ Сердич, а не знали ли вы своего земляка Олеко Дундича?
- Знаю, одно времья мы с ним вместе и воевали.
- А я ведь встречался с этим удивительным героем три года назад, когда навещал Первую Конную, - восторженно продолжил Калинин. – Семен Михайлович Буденный рассказывал об отважных поступках Дундича такое, что, будь рассказчиком кто-нибудь другой, а не Буденный, я бы не поверил.
- Семен Михайлович рассказывал совершеннейшую правду, - вступил в разговор Тимошенко. – Я хорошо знал Дундича, но еще больше знаю Сердича. Мы все глубоко по-читаем Олеко Дундича за его беззаветную храбрость, за находчивость в самых трудных и опасных положениях. Я не помню такого боя, такой атаки, в которой Дундич не был бы впереди всех. Но всеми этими качествами в полной мере обладает и Данило Федорович Сердич. А кроме того, он еще и вдумчивый командир, мастер боевой тактики, опытный, смелый, находчивый руководитель…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Больше года пытали Данилу Федоровича. Потом был суд. Точнее, преднамеренное, заранее спланированное убийство. 28 июля 1938 года Сердичу и группе других высших военачальников, проходивших по одному с ним делу – принадлежность к «военно-фашистской группе Тухачевского» - был зачитан приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР. Приговор был приведен в исполнение в двадцать четыре часа.
Кстати, во всех советских энциклопедиях у Сердича отнимают целый год жизни и помечают год его смерти 1937-ым годом. Впрочем, может быть энциклопедисты и правы – последний год жизни этого замечательного человека был равноценен смерти.
Антонина Савельевна настойчиво требовала свидания с мужем. Даже после того, как его расстреляли. Смысла дальнейшего содержания ее в тюрьме уже не было, по мне-нию соответствующих органов. Судить ее можно было только по одной статье, специаль-но придуманной гениальными советскими юристами для таких, как Антонина Савельевна Сердич.
В первые дни октября 1938 года ее вызвал к себе в очередной, неизвестно какой раз высокий седой следователь, фамилии которого Антонина Савельевна, к сожалению, не запомнила, и протянул ей гербовый лист бумаги.
- Ознакомьтесь, Сердич.
Она взяла этот лист дрожащими руками и, часто моргая быстро влажнеющими гла-зами, прочитала:
«Постановление Особого Совещания
при НКВД СССР
от 2 октября 1938 г.
в отношении Сердич Антонины Савельевны, осужденной на восемь лет изоляции в исправительно-трудовых лагерях, как члена семьи Сердича Даниила Федоровича, изменника Родины».
Она уже давным-давно была готова к этому и все же, столкнувшись с неизбежным так близко, увидев ЭТО воочию, она собрала все свои оставшиеся после годичного тю-ремного заключения силы в свой маленький кулачок, чтобы не упасть и не потерять соз-нание. Она подняла свои большие зеленые глаза на следователя и вернула ему текст при-говора. Он бережно взял его, открыл папку с ее делом и аккуратно вложил его туда. Затем, отводя глаза в сторону, спросил:
- Будут ли у вас какие просьбы к нам, Антонина Савельевна? Мы обещаем их вы-полнить, если они, разумеется, не будут касаться вашего мужа.
Антонина Савельевна долго, словно ничего не понимая и не соображая, смотрела на крупную седую голову сидевшего перед ней еще не старого следователя, затем на его руки, лежавшие на толстой папке с ее делом.
- Я прошу, - начала Антонина Савельевна, четко выговаривая каждое слово, - ска-зать мне, в какое место меня отправляют.
- Об этом вы узнаете на этапе. Есть ли у вас конкретные, - он сделал на этом слове ударение, - просьбы?
- Хорошо, - Антонина Савельевна проглотила подступивший к горлу комок. – То-гда я прошу вас передать мою просьбу, чтобы меня поместили среди политических за-ключенных.
Следователь на минуту задумался. Потом достал из ящика стола чистый лист бума-ги и придвинул к краю, где сидела Антонина Савельевна, чернильный прибор.
- Хорошо, напишите эту вашу просьбу на бумаге и я передам ее по инстанциям.
Но то ли следователь «забыл» передать эту просьбу «по инстанциям», то ли «ин-станции» истолковали эту просьбу превратно, а, вероятнее всего, спросил он о пожелани-ях и просьбах у «члена семьи изменника Родины» скорее для проформы, но, когда после многонедельного пути по железной дороге до Тайшета, а потом еще и многодневного пе-шего перехода по сибирской тайге, Антонина Савельевна прибыла к месту своего заклю-чения, она увидела вокруг себя почти одних уголовниц – убийц, воровок, проституток. Впрочем, были там и бывшие колхозницы, в чем-то, как показалось судьям, провинив-шиеся, и пожилые монахини, чем-то, по мнению светских властедержателей, согрешив-шие. Поначалу Антонине Савельевне стало по-настоящему страшно. Особенно, когда встречала главного – одноногого и безносого Кольку Жигана, отпетого вора и убийцу, получившего сразу несколько сроков. Боялась, что уголовники начнту к ней приставать, то есть, на блатном жаргоне, начнут ходить к ней в заначку. И ей было довольно странно, что сам Колька Жиган относился к ней с уважением и симпатией, а это обеспечивало ей довольно спокойное существование, ибо ни сам Жиган не покушался на нее, ни позволял этого делать другим. А ларчик просто открывался: Жиган узнал, что Антонина является женой красного командира Сердича, под началом которого он некоторое время воевал в гражданскую и сохранил свое уважение к нему на всю жизнь. И она постепенно попри-выкла, освоилась, поняла, что и с уголовниками можно мирно сосуществовать. Ее дея-тельная, даже где-то творческая натура не могла мириться с духовным безделием. Она лично пошла к начальнику своего, 19-го лагпункта и потребовала освободить один из ба-раков для того, чтобы устроить в нем клуб для заключенных. Начальник участка ее до-вольно грубо обругал и выгнал. Тогда она дошла до самого начальника лагеря. Тот обе-щал помочь. Это требование пошло по инстанциям. Дошло до Иркутска, до управления лагерей. В это время начальником данного управления был назначен один из бывших за-местителей Бермана, лично знавший семью Сердичей. Он и дал добро. И вскоре воры и конокрады, проститутки и убийцы, монахини и «жены врагов народа» стали репетировать:
«Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
Дни и ночи часовые – э-эх!
Стерегут мое окно…»
Ровно восемь лет, считая от дня ее визита к наркому Берману 16 июня 1937 года по 16 июня 1945 года, провела она в ГУЛАГе. Много воды утекло за это время. Отгремела Великая Отечественная война. Погиб где-то на Ленинградском фронте ушедший рядо-вым-добровольцем (его, разумеется, после ареста отца тут же отчислили из Танковой Академии) сын Слава, стал уже школьником внук Юра, которой ей так и не довелось уви-деть младенцем. Но заключение, потери мужа и сына не сломили ее. Своего живого, об-щительного характера, своей доброты и любви к людям она не потеряла. Она вышла на свободу с твердым намерением начать новую борьбу за честь и светлое имя мужа, начать поиски свидетелей гибели сына.
- Чего я только не перенесла в эти годы, Коленька.
Подобные воспоминания лишний раз бередят душевные раны, но после исповеди всегда становится легче. Было видно Николаю, что Антонина Савельевна устала, но рас-сказ свой не прерывала.
- Отбыв свой срок, я поехала на родину, в Ростов. В Александровск, правда, вер-нуться не рискнула. Там ведь знали, что я жена «изменника родины». Так и прожила де-сять лет в предместье Ростова. Домик построила из досок, крохотный огородик у меня был. На работу ведь не принимали – клеймо на мне было. Так и жила почти впроголодь – много ли возьмешь с крохотного-то участка. Только соседям и благодарна за то, что вы-жила. Я ведь хоть и скрывала, что была супругой репрессированного комкора, но моя слишком правильная для тех мест речь меня выдавала. А они, соседи, спасибо им, ни о чем меня не спрашивали.
После ХХ съезда партии у Антонины Савельевны появился шанс возвратить себе и мужу честное имя. Поехала в Москву. Пыталась добиться приема у Ворошилова, в то время занимавшего важный государственный пост. Тщетно. На следующий день поехала к нему домой, благо адрес его знала еще с тех времен. Дома была только жена маршала, впрочем, вероятно, уже получившая инструкции от мужа, потому что встретила она свою старую знакомую не очень приветливо. В конце добавила, чтобы Антонина Савельевна не добивалась приему у Клима – все равно он ей ничем помочь не сможет.
Обидно было вдвойне, поскольку Клим Ворошилов сам нередко захаживал к Сер-дичам и всегда принимался с радушием. Да и некоторое участие в их судьбе принимал.
Как-то однажды он зашел в гости и у порога столкнулся с Вячеславом Сердичем. У самого Ворошилова сын был такого же возраста, заканчивал 10-й класс. Вот и захотелось наркому поговорить с мальчишкой, послушать, о чем он мечтает.
- Кем хочешь быть? Не командиром ли, как отец?
- Конечно, командиром. Но только не конником, а танкистом!
Старого кавалериста Ворошилова, из всей воинской техники предпочитавшего ло-шадь, задели слова молодого Сердича, однако уверенный ответ юноши ему все же понра-вился.
- Молодец! Значит, будешь учиться в Танковой Академии, - кивнул Ворошилов.
Сказано-сделано! Хоть и не совсем доволен был Данило Сердич, что не он выбрал стезю сыну, но ничего не поделаешь.
Поехала Антонина Савельевна на свою прежнюю квартиру в Доме правительства. Но там уже жили другие люди и уезжать оттуда не собирались. Так, ни с чем и вернулась она в Ростов, но борьбы за свою и мужа реабилитацию не прекращала. Писала письма, снова ездила в Москву.
И ее старания, упорство, да изменившаяся в стране ситуация принесли свои плоды. 23 апреля 1957 года Военной коллегией Верховного суда СССР было пересмотрено дело в отношении Сердича Даниила Федоровича. Было определено полное отсутствие состава преступления. Это означало полную реабилитацию не только комкора Сердича, но и са-мой Антонина Савельевны.
Старушка вздохнула, автоматически смахнула пыль тряпочкой с портрета мужа и вдруг, будто что-то вспомнив, повернулась к Николаю.
- Скажите, Коля, а не раскопали ли вы в своих архивах следы семейства Штайне-ров? Помните, вы мне говорили, что Карла арестовали как раз накануне приема в Кремле? Я тогда еще удивлялась, почему же они не пришли.
- Ну, как же, Антонина Савельевна. Конечно, раскопал. Карлу Штайнеру повезло больше, чем Даниле Федоровичу. Отсидев свои семь тысяч дней в ГУЛАГе, он, благодаря усилиям своей жены, был реабилитирован еще при жизни. Кстати, почти в одно и то же время, что и вы с Данилой Федоровичем.
- Правда!? – лицо Антонины Савельевны осветила искренняя улыбка радости. - Ес-ли можно, расскажите мне об этом подробнее.
- Отчего же нельзя. С удовольствием!
ЭПИЛОГ
(которого могло и не быть)
В один из морозных зимних дней 1955 года Карл Штайнер, как и всегда, спешил на работу. Однако, подойдя к зданию Норильского городского управления внутренних дел, он заметил большую группу людей, окруживших только что прибывший грузовик. "Что это? – заинтересовавшись, Штайнер остановился, затем подошел поближе. – Наде-юсь, это не новых ссыльных привезли?" Вокруг стояло человек двадцать мужчин, женщин и детей. Солдаты, конвоировавшие их, подавали им с машины чемоданы с вещами.
- Откуда вы приехали? – спросил также подошедший ссыльнопоселенец.
Но ему никто не ответил.
Одна из прибывших женщин обратилась с вопросом к выходившему из здания офицеру. По-русски она говорила с легким грузинским акцентом.
- Это грузины! – тут же определили любопытные.
Поначалу все предположили, что этих грузин сослали сюда в связи с попыткой восстания в Грузии приверженцев Сталина. Но загадка разрешилась быстро. Выгрузка чемоданов закончилась, прибывших построили в одну шеренгу, офицер взял в руки список и стал читать фамилии.
- Берия!
- Я! – вперед выступил невысокий, плотный мужчина и назвал свое имя.
Эта фамилия прозвучала еще несколько раз. Затем вызвали Гегечкори.
И тут всем все стало ясно: это были родственники расстрелянного недавно Лаврентия Павловича Берии. Отныне они должны были разделить судьбу жертв главы семьи. Интерес к приехавшим сразу пропал. Никакой жалости к ним у политических ссыльнопоселенцев не возникло. А кто-то даже зло произнес и сплюнул при этом:
- Они прибыли сюда не как мы, с узелком, а с множеством чемоданов.
Но в том была не их прихоть – не за горами был новый, 1956-й год и во главе стра-ны стоял уже не Сталин. Семьи ссыльных снова собрались вместе, чтобы проститься со старым годом. Настроение было лучшим, чем когда бы то ни было прежде. Некоторые знакомые, которые еще в прошлом году разделяли с ними предновогодние хлопоты, уже снова вернулись в те края, откуда их много лет назад насильно увезли. А остававшиеся пока в Норильске с полным основанием надеялись, что скоро настанет час, когда и они смогут выбирать себе место жительства по собственному желанию.
Жена Штайнера Софья подготовила мужу, которого ждала целых двадцать лет, к Новому году настоящий волшебный подарок: 1 января ему вручили телеграмму следую-щего содержания: "Военный прокурор обжаловал приговор военного трибунала".
2 апреля 1956 года пришла новая телеграмма от жены: "ПОЗДРАВЛЯЮ ПОЛНОЙ РЕАБИЛИТАЦИЕЙ ТЧК Я СЧАСТЛИВА КАК НИКОГДА ТЧК СОНЯ".
Штайнер дождался этого дня. Он остался жив. И теперь был безмерно счастлив.
Конец
(первый вариант – 1988-89,
второй вариант дополненный октябрь 2007 –июль 2008…)