1
Светлейший князь Владимир Александрович Меншиков в мрачном расположении духа с утра сидел в своем кабинете в имении Черемушки-Знаменское и никого не принимал. Глупо, конечно, говорить прислуге: «Я никого не принимаю», когда в имении нет ни одного гостя или посланника. Кроме супруги заходить к нему в кабинет некому. Но она знает о вчерашнем письме царского двора, об унынии, которое охватило генерала, и потому не решилась бы тревожить его в такие минуты.
Владимир Александрович снова развернул белый, шелковистый лист бумаги, пробежал глазами дежурно-вежливое письмо и вновь, как и вчера споткнулся на строчке: «…Зачислен в казачье войско Донское». Что это? Замаскированная отставка? Почти неприкрытое подтверждение его ненужности? Впрочем – давно ожидаемое.
Несчастливо поколение военных, на долю которых не досталось войны, сражений или громких битв. Тогда они, можно сказать, зря прожили свою жизнь. Как не завидовать папеньке, который прославил своё имя в войне против Наполеона, имел за храбрость золотую шпагу от императора Александра? Правда, спустя годы, эта шпага, как та неосмотрительная коса, нашла на камень.
Насмотревшись на Европу и вообразив о себе черт знает что, Александр Сергеевич Меншиков в 1821 году подал императору проект упразднения крепостничества, за что был немедленно отлучен от двора и вскоре уволен со службы. Но по восшествии на престол Николая I звезда любимчика фортуны засияла пуще прежнего: адмирал, морской министр, генерал-губернатор Финляндии.
Владимир Александрович невесело усмехнулся. Он тоже был в своё время награжден золотой саблей «За храбрость» во время похода в Венгрию. Но разве скоротечный бой под Вайценом в 1849 году можно назвать великой битвой? Какая там личная храбрость!? Князь Бебутов, утонченный восточный льстец и угодник, написал представление к награде, потому что папенька был в зените фавора. Вскоре пришло и первое генеральское звание.
Истинную свою цену узнал тотчас, как папенька перестал быть министром и генерал-губернатором Финляндии. В феврале 1856 года высокородного генерала назначили членом совета Главного Управления Государственного Коннозаводства и держали на этой необременительной должности до января 1872 года. Но и это не вся правда. Более десяти лет этого бездеятельного периода жизни, с 1858 по 1869 год Владимир Александрович находился в бессрочном отпуске без службы и денежного довольствия.
И вот, освободив от Коннозаводства, его зачисляют в войско Донское почетным стариком – в 57 лет! И снова без должности и оклада. Есть от чего помрачнеть!
Наследников светлейшему князю бог не дал. Точнее сказать, все умерли в младенчестве – Коленька, Мария и Сашенька. Жене будто напророчили судьбу, дав имя Леонилла, – святая мученица. Так и получилось. В молодости она блистала в салонах, если уж не красотой, так умом и остроумием – это точно. Но молодость схлынула, как вешняя вода, а вторая половина жизни оказалась не слишком милосердной. Леонилла Николаевна Гагарина считала, что все их неприятности начались с отмены крепостного права, за которые так ратовал её свекор Александр Сергеевич Меншиков. Он сошел в могилу вполне умиротворенным: дожил-таки до отмены крепостничества…
Владимир Александрович – последний мужчина в роду Меншиковых. За ним – никого. Блистательный род светлейших князей, появившись ниоткуда полтора столетия назад, уходил в никуда. Но не это было причиной глубокой хандры, угнетала невеселая мысль – на какие доходы жить дальше, если нет казенной должности?
После отмены крепостного права и передачи значительной части земли крестьянам у Меншиковых оставалось в собственности ещё немереное количество земель, пригодных для земледелия, строительства мануфактур, особняков и дач.
«Продавать землю надо – вот и доход. На мой век хватит. Кто знает, сколько мы с Леонидой ещё протянем» – грустно итожил свои размышления Владимир Александрович. Свою супругу в домашней обстановке он никогда не называл именем, данным ей при рождении…
Вскоре была оформлена купчая на двадцать тысяч рублей. Купец первой гильдии, почетный гражданин Москвы Карл Карлович Генке купил в деревне Юрово, что на Сходне, 340 десятин земли. Спустя полгода здесь же 300 десятин приобрели французы – братья Жиро.
2
Карл Карлович – маститый, добропорядочный купец 1817 года рождения, в сорок пять лет обвенчался с русской красавицей Аграфеной, которая была моложе его на шестнадцать лет. Сошлись они ещё до венчания, жили в мире и согласии, но когда Аграфена понесла под сердцем дитя, Карл принял православие и стал ей законным супругом.
В 1863 родилась дочь Лизонька. Лизхен, как, щекоча подкрученными, набриолиненными усами, называл её Fater. Как раз к десятилетию Лизы купили земли на берегах Сходни. На высоком холме построили просторный – на каменном фундаменте – господский дом. На реке быстрыми темпами возводилась суконная мануфактура.
Тоненькая как былинка, светлая и пушистая словно одуванчик, обласканная любовью, перелетала Лизонька из комнаты в комнату. Всего один год прожила она в новом доме. Ангельская душа её улетела на небо, а прах упокоился в Куркино на погосте возле церкви Владимирской иконы Пресвятой Богородицы. Было ей от роду двенадцать лет.
Померк свет в большом доме, стихли оживленные речи в гостевых комнатах и зале. Печаль накрыла темным крылом усадьбу на высоком холме. Ненамного пережил смерть дочери убитый горем отец. Похоронили Карла Карловича рядом с Лизхен. И сегодня, стерев с белого камня мшистую зелень, можно разглядеть у самой земли скупую надпись: «Карл Карлович Генке, 1817 – 1879» Спустя одиннадцать лет здесь же обрела вечный покой и Аграфена. Суконная фабрика перешла в единоличное управление младшему брату Карла – Фридриху.
Фридрих Генке время от времени уезжал по делам в Германию, оставляя за себя на сходненской мануфактуре Никиту Ревякина – расторопного управляющего из московских мещан, который двадцать лет тому назад строил вместе с Карлом эту «суконку».
Толковый мастеровой с детства обученный грамоте, был не лишен полезной любо-знательности. В меру честный и трудолюбивый, он с годами прибрал к рукам всю власть на фабрике, безжалостно гнал с неё поганую неработь, а также разных болтунов и вольнодумцев. Не удивительно, что он стал незаменимым помощником у Фридриха Генке.
Помощник, работающий под доглядом хозяина, и при длительном его отсутствии – это далеко не одно и то же. Собачья преданность бывает у собаки, с человеком всё сложнее, особенно если он – управляющий. Никита давно был для всех, в том числе и для Фридриха, Никитой Сергеевичем, жил при мануфактуре, и мог появиться в промывочном или сукновальном цехе в любое время суток. Его боялись больше, чем хозяина-немца.
На суконной мануфактуре работало около сотни местных мужиков и баб и столько же пришлых. Чужие не все нашли пристанище в близлежащих деревнях. Для бездомовых построили рядом с фабрикой казармы, раздельные для мужиков и баб, но многие, экономя гроши, предпочитали спать под своими ткацкими станами.
После двенадцатичасовой смены тянет в сон, но в мужицкой ночлежке редкий вечер обходился без сходняка и разгуляя. Одно неудобно: пойло продавалось в деревне – казенная водка в лавке, самогон – у барыги.
Когда в Москве начались рабочие волнения, на фабрику зачастили социалисты. На хмельных посиделках они решительно призывали укоротить власть кровососов и эксплуататоров. Обездоленным и несчастным мужикам – родне перекати-поля – которым кроме цепей терять нечего, эти призывы пришлись по душе.
Смута, перерастающая в общенародную заварушку, не рождается на голом месте. Чтобы организовать антиправительственные выступления, нужны деньги и оружие. Большие деньги и много оружия.
Прелюдией вакханалии, которую большевистская газета «Искра» назовет революцией 1905 года, было дальневосточное противостояние России и Японии. Шансов одержать верх над огромной Российской империей у Японии не было. По крайней мере, так казалось на первый взгляд.
Генеральный штаб японской армии нашел возможность передать российской оппозиции огромные деньги на проведение Парижской (1904) и Женевской (1905) конференций, издание газеты и прокламаций. Революционеры закупили в Швейцарии 15 тысяч винтовок, несколько тонн взрывчатого гремучего желатина, огромное количество бикфордова шнура. Весь этот груз на пароходе «Джон Графтон» шел в район Выборга. Встречал пароход большевик Красин.
Планировалось вооружить рабочих гапоновского союза. Пароход сел на мель где-то в Финском заливе, но это уже не влияло на ход событий. В Москве и Петербурге начались митинги. Был создан Объединенный боевой комитет, который планировал в июне 1905 года поднять восстание… Японские генералы пили саке и потирали руки.
Во главе боевого комитета стоял Евно Фишелевич Азеф – великий провокатор, с 1896 года тайный осведомитель Департамента полиции. Поп Гапон тоже оказался волчьей ягодой. Шансов на успех в 1905 году у большевиков не было. Когда предательство попа стало явным, взбешенные рабочие повесили Гапона на вешалке в прихожей конспиративной квартиры в пригороде Санкт-Петербурга.
Тем не менее, рабочие волнения, стачки, митинги набирали силу. Забастовочный комитет на Сходне, созданный по подсказке «депутатов-социалистов», выставил немцу требования на нескольких листах. Среди требований было и такое: продавать в фабричной продуктовой лавке не только хлеб,ливер, муку и пшено, но и спиртное.
Фридрих Генке согласился на сокращение рабочей смены с 12 до 9 часов, на увеличение зарплаты рабочим, улучшение бытовых условий женщинам и так далее, но категорически отказался продавать водку возле фабричной проходной. Отвергли такое требование и другие предприниматели. Этого и добивались «депутаты-социалисты», спровоцировав, в конце концов, бунты, погромы, массовые беспорядки: революцию 1905 года.
Русско-японская война закончилась позорным поражением России.
После революции дела на суконной фабрике Генке медленно, но неуклонно пошли вниз. Спрос на рядовое сукно упал. А тут ещё Польша начала поставлять модное с рисунком сукно по более низким ценам.
К началу Первой мировой войны Фридрих разорился. В 1912 году он за бесценок продал фабрику и имение французским предпринимателям братьям Жиро. Но и оборотистым французам не слишком повезло на российской земле. После большевистского переворота 1917 года у них, как во времена нашествия Бонапарта, загорела земля под ногами. Бросив фабрики, «лягушатники» укатили на свою историческую родину. В предместьях Парижа и Руана у братьев были весьма доходные предприятия. Согласно историческим хроникам, Виктор и Андрэ Жиро благополучно дожили до глубокой старости.
Вдоль Сходни стояло немало различных предприятий. Помимо суконных и красильных фабрик работали кирпичные заводы, столярные и слесарные мастерские, кузницы… Вихри Октябрьской революции смели не только накопившийся в империи мусор, но и разметали много полезного. Нет худа без добра – потеряв заработки на промыслах, сельские мужики вернулись к земледелию.
3
По соседству с Куркиным за речкой, окруженное со всех сторон березовыми рощами, стояло имение Соколово. Лес-ник там никогда не просыхал: большую часть дня бражничал и спал, зарывшись в сено. Приходил в себя, брал старенький дробовик и шел стрелять рябчиков на своем же угодье. Устраивал очередной пир – и снова дрых на сеновале.
Несколько поколений Дивовых – сенаторов и генералов – жили в этой усадьбе, пока известный в России род не из-мельчал. Имение стали сдавать московской богеме: здесь отдыхали выдающийся актер Щепкин, профессор московского университета Грановский, вольнодумцы Герцен и Огарев, молодой поэт Некрасов... В конце концов, имение продали набиравшему силу купцу Мазурину.
Новому владельцу усадьбы было не до лесника. Ничего не требует – и ладно.
Подростки Куркина хорошо знали привычки лесника. Перейдя Сходню, они, будто бы играя, забредали на чужие угодья, спиливали под корень десяток-другой березок и стаскивали их ближе к Речке. Потом эту древесину, уже как свою, мужики постарше разделывали на дрова и везли про-давать в Москву.
Во время революционного угара церковь и усадьбу в Соколове разграбила своя же прислуга и, заметая следы, со-жгла дотла господский дом и гостевые флигели. Вечно хмельной лесник бесследно канул в лету, впрочем, о нем никто и не вспомнил.
Теперь ничто не мешало трудолюбивым соседям поста-вить заготовку дров на широкую ногу. К концу тридцатых годов березняки вокруг имения Соколово исчезли, словно щетина под бритвой брадобрея.
На живописном холме между Куркино и Юрово, в бывшей усадьбе Генке (позднее братьев Жиро), в 1918 году разместилась метеорологическая станция, входившая в сеть метеостанций Москвы.
Сюда весной 1920 года, не привлекая к себе внимания, приехал Борис Никандрович Аршеневский – старший научный сотрудник института Агропочвоведения, точнее – бывший сотрудник. До революции он заведовал метеорологическим отделом московской земской Управы, но дворянское происхождение, как Каинова печать, стало для него проклятием. Пришлось без шума, подобру-поздорову уволиться из института и искать пристанище подальше от огнедышащего революционного котла. С саквояжиком в руках он подался на тихую метеостанцию возле села Куркино.
Аршеневский имел академическое образование, чурался политики, считал главным своим долгом – служение России. Ему было чуть более сорока, и он не сомневался, что в России скоро всё образуется.
Сотрудники местной метеостанции хорошо знали Аршеневского и приютили опального сына царского генерала. Он поселился в маленьком гостевом домике, вел себя тише воды, ниже травы. Вскоре к нему приехала жена Татьяна – статная, красивая, умная – из тех, что идут за мужьями в огонь и воду, в Сибирь, в ссылку, на каторгу…
С работой Аршеневскому невероятно повезло: его взяли на должность волостного агронома. И начал Борис Никандрович мотаться по округе, брать образцы почв и зерна, встречаться с крестьянами. Стоя у вызревающей полосы, задумчиво держал в руках слабые стебли ржи, считал тощие и мелкие зерна. Колосья были разной высоты и спелости – в лучшем случае годились на фураж.
Аршеневский медленно шел по краю поля вдоль Путилковской дороги. Везде одна и та же безрадостная картина. Он шелушил колосья и качал головой – урожайность едва доходила до половины той, что могла дать эта земля.
На меже ржаного поля стоял молодой мужик и с любопытством поглядывал на пришлого «барина». На сельского жителя Аршеневский не походил: очки в золоченой оправе, аккуратная клинообразная бородка, под серой холщовой курткой рубашка городского кроя.
Мужик был не робкого десятка, сам подошел к незнакомцу, завел с ним разговор:
– Вот ты, мил человек, по всему видать, ученый. Ходишь, зерно щупаешь, головой качаешь – не нравится?
– Не нравится. Плохие хлеба.
– А скажи мне, мил человек, в иных местах рожь лучше?
– Вас, сударь, простите, как величать?
Мужик насмешливо хмыкнул:
– Какой я сударь – потомственный крестьянин Василий Пегасов. Путилковские зубоскалы «Пегасом» кличут.
– Так вот, Василий! Конечно же, есть рожь лучше. На здешних полях зерно слабое. В прямом смысле получается – что посеешь, то и пожнешь.
Крестьянин пожал плечами:
– У нас ржица спокон веку такая. Вот кабы нам зерно другое, тяжелое откуда-нить завезти. Есть же, наверное, такое? Не подскажешь, господин хороший, где взять?
Аршеневский не торопился с ответом. Мужику лекция по агрономии не нужна… Завезти сильное зерно из чернозем-ной зоны не сложно, да неустойчиво оно в другом климате, вырождается быстро. Надо местный сорт выращивать. Селекцию проводить, а для этой работы не один год нужен, да и деньги немалые… Без поддержки уездного начальства ничего не получится. Вслух твердо произнес:
– Будет у вас хорошее зерно, обязательно будет!
Ободренный уверенностью агронома и его добрым рас-положением, мужик осмелел:
– А ты сам-то откель будешь? Не местный, однако.
– Теперь уже местный. Агроном я, Аршеневский…
– Ну, коль агроном, значит, понимаешь нашу беду.
Расстались, договорившись к общему удовольствию, что опыты и селекционную работу агроном Аршеневский будет проводить на делянах Василия Пегасова.
Татьяна Петровна Аршеневская помогала мужу обрабатывать результаты полевых и лабораторных изысканий, составляла классификацию земель, готовила предложения по рациональному использованию местных почв. Опытных специалистов в те времена не только в волостной, но и в уездной управе было не густо. Поэтому, местная власть поощрительно отнеслась к деятельности объявившегося у них агронома. Его дворянское происхождение никого не волновало. Ленин, вроде бы, тоже из дворян, и что? Таких работников, как Аршеневский, ещё поискать надо.
У Аршеневских было двое детей: сын Андрей и дочь Наташа, которые жили у родственников в Москве, учились в старших классах гимназии, готовились поступать в университет. В семье все любили друг друга, охотно собирались за общим столом – но это всё в прошлом… Появиться Аршеневскому в Москве, где чекисты денно и нощно занимались своей селекцией, было небезопасно.
Первый год жизни Аршеневских в Куркине был многообещающим. Работы у агронома становилось всё больше: начальство поручило заняться ещё и проблемами содержания крупного рогатого скота, принять участие в уездной вы-ставке животных… Зимой Борис Никандрович с головой окунулся в научную литературу.
Беда подкралась неожиданно, ночью...
Татьяна Петровна вдруг почувствовала недомогание – боль в животе усиливалась с каждым часом. Попытки обойтись домашними средствами облегчения не приносили. Спустя сутки Татьяне стало совсем плохо. Борис Никандрович побежал за конной повозкой, рысью летел по тряской дороге в захарьинскую больницу. Больную почти без признаков жизни осмотрел доктор Юдин:
– Непроходимость кишечника. Немедленно на стол!
Но было уже поздно. Бледное лицо больной посинело от удушья, на лбу выступил холодный пот. Хотя бы на пару часов раньше! Скальпель выпал из рук хирурга...
4
Юдин Сергей Сергеевич был кудесником желудочной хирургии. Работая третий год в Захарьино, он сделал несколько десятков экстремальных операций. Одну из них – легенду подмосковного санатория – грех не вспомнить.
Основатель студенческой студии МХТ, известный режиссер Евгений Вахтангов страдал желудочной язвой и безуспешно лечился несколько лет у столичных эскулапов.
Сергей Юдин, страстный театрал, был хорошо знаком с режиссером, и ему не представило большого труда уговорить Вахтангова приехать в Захарьино. Вахтангов пришел в восторг от роскошного здания больницы, дивного парка и высокопрофессионального сообщества врачей. Не колеблясь, отдал себя в руки хирурга Юдина.
Тяжелая операция прошла блестяще. В благодарность труппа театра в полном составе приехала в санаторий и по-ставила в холле главного корпуса спектакль «Чудо святого Антония». Режиссировал сам Евгений Вахтангов.
Юдин появился в Захарьино в 1919 году, чтобы здесь на базе первоклассной больницы заняться проблемами костно-суставного туберкулеза.
Россия ещё не оправилась от Первой мировой, её терзала Гражданская война, но молодого доктора не волновали политические распри. Он выбрал свою стезю и с головой ушел в малоизученные проблемы медицины. Как лечить больных, страдающих поражением костной ткани? Как бороться с палочками Коха, если они проникли внутрь костей и разрушают их словно термиты дерево?
Этого в то время не знал никто.
Теоретически каждый выпускник медицинского института понимал, что нужно выделить проклятый штамм и сделать из него вакцину. На практике это сделать никому не удавалось. Требовались сверхъестественная интуиция, гениальное озарение, сотни уникальных опытов, микроскопы, дорогие инструменты. Где их взять, если Москва задыхается в кольце Гражданской войны?
Со списком необходимого оборудования Юдин пришел в наркомат здравоохранения. Начальник канцелярии покрутил заявку в руках, сунул её в папку, пообещав положить наркому на стол. Такой поворот дел Юдина не устраивал и он стал просить, точнее, требовать, чтобы его пустили к Семашко. Не услышав ни вразумительного «да», ни категорического «нет», длинноногий и длиннорукий Юдин, улучив момент, просочился вместе со сквозняком в распахнувшуюся дверь кабинета наркома.
– Здравствуйте, Николай Александрович! Я из подмосковной туберкулезной больницы, Юдин Сергей Сергеевич. Заявка у меня важная и весьма срочная, без вашей помощи решить невозможно.
Крутолобый, коренастый нарком удивленно посмотрел на просителя, который без тени смущения совал ему бумажку под нос. Откинувшись назад, и сверля глазами залетевшего в кабинет наглеца, сухо, почти раздраженно спросил:
– Кто главврач туберкулезной больницы?
– Алексей Васильевич Иванов.
– Аа-а... Старый беспартийный большевик. Прекрасный хирург и руководитель! А почему вы ко мне пришли? Он что, отказался рассматривать вашу заявку?
– Николай Александрович! Не хотел я своими проблема-ми жизнь ему усложнять. Врачи в больнице несколько месяцев работают без зарплаты, голодают. Самых необходимых лекарств и препаратов нет, бинты стирают, гладят утюгом… Но я не за этим. Научные работы, опыты, эксперименты по костному туберкулезу требуют создания лаборатории. У главврача и без меня забот достаточно.
Рассказывая, Юдин энергично жестикулировал, пальцы его рук непрерывно двигались, сгибались и разгибались, дополняя быструю речь необходимыми подробностями. С губ потоком слетали слова, не давая собеседнику расслабиться или перебить просителя.
Взгляд наркома становился всё холодней:
– Сейчас всем тяжело. Партия, сознательные рабочие борются за сохранение Советской власти. И мы обязательно победим. – Семашко помолчал, потом глядя Юдину в глаза, то ли упрекнул, то ли намекнул: – Хорошего врача народ всегда прокормит, а плохого… сами понимаете. Оставьте заявку, мы сделаем всё возможное.
После ухода Юдина, Семашко вышел в приёмную и не-довольно отчитал секретаря:
– С хозяйственниками из больниц занимайтесь сами, заявки складывайте в отдельную папку, ко мне пускать только руководителей медучреждений. Ясно?
– Николай Александрович! Юдин, что сейчас от вас вышел, не хозяйственник. Это хирург от бога. Я его по Университету знаю. Он в 14-м году с третьего курса лечебного факультета на германский фронт ушел, вернулся с Георгием на груди. Бесстрашный человек!
– В том, что бесстрашный, я уже убедился. Врач, говори-те, хирург... ну-ну...
В 1928 году Семашко предложил Юдину должность главного хирурга Института им. Склифосовского. Через год скромное лечебное подразделение на 96 коек превратилось во Всесоюзный центр неотложной хирургической помощи, в «хирургическую Мекку» страны.
Хирург Юдин творил чудеса. Обитатели кремлевских кабинетов записывались к нему в очередь на операцию, закрывая глаза на его демонстративную беспартийность. До поры до времени ему прощали независимость суждений, но критическое отношение к партийным авторитетам раздражало. Юдин это чувствовал и, проезжая мимо Лубянки, каждый раз крестился: «Пронеси, Господи!». Но слишком много он вкладывал в эту просьбу иронии, а то и сарказма.
Однажды терпение самолюбивой власти лопнуло.
Дело было так. Из Кремля за хирургом послали машину. По дороге он узнал, что ему предстоит консультировать и, возможно, оперировать фельдмаршала Паулюса, который содержался в одном из особняков возле села Куркино. Юдин вскипел и потребовал остановить машину, угрожая выпрыгнуть на ходу.
– Гитлеровца лечить не буду! Обойдетесь без меня! У меня полно русских больных…
Скандал тогда замяли, но терпеть выходки Юдина партийной элите надоело. Вопрос о его аресте был согласован на самом верху – требовался компромат.
В квартире академика спрятали подслушивающее устройство, но повод вскоре нашелся и без подслушки.
Юдина арестовали 23 декабря 1948 года как английского шпиона.
Дыма без огня не бывает! Когда русского доктора избрали членом Королевского общества хирургов, премьер-министр Уинстон Черчилль отправил Юдину поздравление.
Будучи человеком воспитанным, а кроме того, безгранично наивным, Юдин написал Черчиллю письмо, в котором поблагодарил за оказанную ему высокую честь и поздравил премьер-министра с Рождеством Христовым.
Какие после этого могли быть сомнения, что Юдин английский шпион? В Кремле не забыли, как в 1947 году Черчилль натравливал американских сенаторов нанести ядерный удар по Кремлю и превратить Советский Союз в «мало-значащую проблему».
Теперь ясно, почему Юдин так много якшался с советскими генералами и маршалами. Оперировал их? Знаем мы эти штучки! Он же, вражина, глумился над прославленными военачальниками и отрезал у них не то, что надо…
Следствие по делу Юдина поручили полковнику Комарову. Полковник начал первый допрос с разминки – тренированным кулаком выбил Юдину зубы. Затем прошелся по всему телу резиновой дубинкой, заставил академика раз-деться донага и лечь спиной на цементный пол. Помахивая тяжелым аргументом над гениталиями арестанта, Комаров цедил: «Знаем, как ты оперировал – выпускал кишки красным командирам. Сейчас мы тебе выпустим…»
Допрашивали «английского шпиона» в подвалах Лубянки девять суток без перерыва – следователи менялись, не давая Юдину заснуть. Это называется – конвейер.
Академик признался во всём. И подпись свою поставил везде. Потом заплечных дел мастера показывали эту подпись родным, которые тоже проходили по делу. «Вот, полю-буйтесь, сам во всем признался. И на вас дал показания. А вы его защищали, убеждали нас, что он не враг…»
Сталин хорошо знал историю российского государства и поэтому имел полное право на собственное мнение. Он в корне был не согласен с Екатериной II, которая по недомыс-лию считала, что лучше десятерых виноватых простить, чем одного невиновного казнить… Ну что с бабы взять? Каждый знает, что от немки по Руси один вред шел. Да ещё блуд…
Другое дело Иван Грозный – вот кто был настоящим правителем! А то, что невинных без числа загубил, опричнину ввёл, так… своих бьют для того, чтобы чужие боялись.
Сталин не скрывал своего восхищения Иваном IV.
Находясь в Лефортовской тюрьме, Сергей Сергеевич Юдин написал на клочках туалетной бумаги рукопись о знаменитом терапевте Захарьине (Еженедельник «Медицина для вас» № 22 1997 – прим. автора)
После смерти Сталина Особое Совещание при МВД СССР 29.07.1953 года реабилитировало академика Юдина в числе первых. Юдин вернулся в Москву, он рвался к науке, к операционному столу, но вскоре скоропостижно умер от сердечного приступа. Ему было 62 года.
Так закончил свой жизненный путь академик советской медицины, почетный доктор Сорбонны, Королевского обще-ства хирургов Великобритании, Пражского, Испанского, Американского общества хирургов, лауреат Сталинской (дважды), Ленинской (посмертно) и других высших премий, пионер в области лечения костного туберкулеза, гордость российской и мировой науки.
На фасаде главного корпуса Захарьинской больницы в начале ХХI века появилась скромная мемориальная доска. «В этом здании с 1919 года по 1922 год работал выдающийся ученый, хирург Юдин Сергей Сергеевич».
Это почти всё, чем Россия почтила память великого хирурга. Мне могут возразить: мол, Сергею Сергеевичу Юдину установлен памятник в Новосибирске.
Был я у того «памятника»: скромный бюст во дворе детской больницы. Имя академика Юдина не присвоено ни од-ному медицинскому учреждению России, ни одна площадь, улица или переулок не названы в его честь. В своё время знаменитого хирурга рисовали талантливые художники – Нестеров, Касаткин, Яковлев, Герасимов, Корин, Соколов… Картина А. Лактионова «После операции» и многие другие спрятаны, а вернее, похоронены в запасниках Третьяковской галереи.
Было бы в высшей степени справедливо одну из улиц Куркино назвать именем академика Сергея Юдина. В 2008 году письмо с таким предложением было мною направлено в местный Муниципалитет. Прошло почти десять лет. Ответа автор не получил. Надо полагать – не получит никогда.
5
Да простит меня читатель за неисправимый грех – время от времени уходить в сторону от главного русла повествования. Для меня они все главные.
Итак, возвращаемся к агроному Аршеневскому.
После смерти жены Борис Никандрович замкнулся, стал нелюдим, жил одной работой, писал научные статьи о се-лекционной работе – натура исследователя давала о себе знать. Имя Аршеневского всё чаще появлялось в уездной газете «Красный пахарь».
Эти публикации его и погубили. О нём вспомнили.
В 1927 году в Куркино приехали чекисты, чтобы арестовать «замаскировавшегося врага».
Но вначале «рыцари революции» до смерти напугали волостную управу, обвинив её в пособничестве врагам Советской власти. – Нет компромата на агронома? Значит, плохо искали! – Хороший специалист? Вы не сумели распознать контру! А может, не хотели? – Признавайтесь!
Аршеневский не удивился аресту, словно ждал его каждый день. Он отрешенно молчал, пока шел обыск в его келье, невпопад отвечал следователю. Компромата чекисты не нашли. Это ничего не значит! Мысли у сына царского генерала наверняка контрреволюционные!
Срок Аршеневскому дали пустяшный – три года.
После отсидки выяснилось, что возвращаться агроному некуда: метеостанцию в Куркине ликвидировали как логово контрреволюции. В хоромах бывших фабрикантов открыли трудовую коммуну для беспризорников, коих расплодилось видимо-невидимо. Власть всерьёз вознамерилась перевос-питать малолетних жиганов, отучить их от воровства и бро-дяжничества, выковать из жутко взрывоопасного сплава новых граждан молодой советской республики.
Аршеневский поехал в Москву к детям. На квартиру, где жили дворянские отпрыски, подозрительно быстро нагряну-ли чекисты. Угрожая новым арестом, они заставили Арше-невского немедленно покинуть столицу и не приближаться к ней ближе сто первой версты. Свидание с детьми получи-лось тягостнее поминок…
Борис Никандрович вернулся туда, где отбывал трехлетний срок, но теперь – вольнонаемным. Перековавшемуся дворянину, учитывая его академическое образование, доверили в зоне должность нормировщика.
Очень быстро Аршеневский понял, насколько опасна эта должность: начальство требовало увеличивать нормы, а работяги – зеки и вольные односидельцы – грозили за «неправильные» расценки уронить на голову нормировщика кирпич или ведро с раствором.
Тем не менее, Аршеневский сумел завоевать уважение обеих сторон своей кристальной честностью и не от мира сего вежливостью. К любому начальнику и последнему отморозку он неизменно обращался: сударь.
Жил дворянин в общем бараке, спал на нарах рядом с теми, кто рыл котлованы, месил раствор, клал кирпичи и проклинал расценки. Жизнь на свободе оказалась у него опасней и тяжелее, чем до освобождения.
Каждые полгода Аршеневский писал прошение с одной и той же просьбой: разрешить ему вернуться в Москву к детям. Пятилетний срок «101-го километра» давно истек. Однажды наверху отреагировали…
Зимой 1937 года Аршеневского арестовали прямо на стройке за колючей проволокой. На сей раз его обвинили по 57 статье, пункт 7: «подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения, кредитной системы и кооперации…»
Грозило Аршеневскому от трех лет до расстрела. Абсурдность границ наказания говорила об абсурдности самой статьи. Два года продержали бывшего нормировщика в следственной тюрьме и потом вернули на стройки социализма, обнесенные колючей проволокой.
Прокантовался Борис Никандрович в лагерях до самой смерти Сталина. Кто вышел живым из лагерей, рассказывали, что тяжелее всего было в годы войны. Вертухаи били «врагов народа» за неудачи Красной Армии, били за победы, чтобы под грохот салюта почувствовать и свою причастность к этим победам, били от скуки, животной тоски и страха. Входя в раж, дубасили арестантов так, словно перед ними были не изможденные тюрьмой люди, а вооруженные до зубов головорезы Третьего рейха.
В тревожное лето 1953 года по приказу наркома госбезопасности многих уголовников выпустили на волю. Берия демонстрировал свою либеральность и непричастность к сталинскому террору. Неожиданно освободили и «политического» Аршеневского – ему перевалило за 70.
Правда, жить в столице у собственных детей престарелому агроному всё равно не разрешили – пресловутый за-кон о «101-м километре» никто не отменял. Ещё пять лет мыкался Борис Никандрович в деревне Волчья Гора под городом Александровым Владимирской области.
Наконец, в 1958 году, после многих обращений в Верховный Совет и Правительство, почти слепой и глухой старик получил заветную бумажку о реабилитации. Повезло ему: редко кто из узников доживал до счастливого дня. Обычно лишь сильно постаревшие дети имели возможность смыть с биографии своей семьи клеймо врага народа.
Вернулся одряхлевший, измученный скиталец в Москву к детям, которым уже самим за пятьдесят. Встретились, обнялись. Молча просидели всю ночь. О чем говорить? Глядели на справку и беззвучно плакали. Кто вернет искореженные годы? Не годы – судьбу. За что отец полжизни отсидел по лагерям – никто не знает. С кого спросить за страшное беззаконие и унижение – неизвестно.
И всё же сбылась мечта – единственная, которая помогла Борису Никандровичу выжить там, где сломались люди физически много крепче и сильнее его.
Он не отступил, не предал, не уронил чести своего дворянского рода. Он вернулся в мир, откуда его безжалостно выбросила слепая, жестокая сила. Теперь Борис Никандрович знал, что его не зароют, как паршивую собаку, в общей яме, посыпав известью. Его похоронят на Рогожском кладбище рядом с любимой женой, милой Татьяной, которой он остался верен до конца жизни…
Три мешка зерна нового сорта ржи, над селекцией которой несколько лет работал первый агроном Куркино, бесследно исчезли из домика, где жил и работал Борис Никандрович Аршеневский. Эти три мешка отборного зерна на следующий сезон дали бы все тридцать. Его помощник, путилковский крестьянин Василий Пегасов, знал об этих мешках, но не посмел обратиться к чекистам и заявить свои права на селекционное зерно.
Был канун коллективизации крестьянских хозяйств.
К слову сказать, коммуна беспризорников «Новая жизнь» просуществовала на месте метеостанции недолго – менее двух лет. Жизнь коммунаров среди природного великолепия была скудной, но веселой. Они с первого дня терроризировали местных подростков. Деревенские бабы жалели гопников и, чем могли, подкармливали неугомонное племя. Мазурики охотно принимали дары, не отказываясь при этом от опустошительных набегов на сады и огороды. Коммуна гудела и бурлила, пугая своей энергией не только сельских жителей, но и собственных воспитателей.
Однажды с комиссией Наркомпроса сюда приехала Надежда Константиновна Крупская. Коммунары встретили её восторженно – показали вдове Ленина подсобное хозяйство, мастерские по изготовлению слесарного инструмента, рассказали о своих мечтах и планах. Расставаясь, попроси-ли о спецодежде, обуви и спортивном инвентаре.
По достоинству оценив живописные холмы, луговое приволье, Надежда Константиновна, рекомендовала ВЦСПС выселить коммунаров и построить базу отдыха для партийных и советских работников. Она существует и поныне.
6
Сходненский райком ВКП(б) расположился в реквизированном торговом доме купца Байкова. Сегодня там проходило секретное совещание – у входа стоял милиционер. Совещание открыл уполномоченный обкома Алексей Иванович Рябов. Он подробно рассказал руководству района об успехах колхозного строительства в стране, новых задачах, которые провозгласил ЦК ВКП(б) на XVI съезде.
– Пришло время, товарищи, сплошной коллективизации. До конца года все сельские поселения в вашем районе должны быть преобразованы в сельскохозяйственные ком-муны. У вас было время подумать. Давайте ваши предложения. – Уполномоченный посмотрел на председателя исполкома Рюхина: – Доложи, Антон Васильевич, сколько колхозов планируете создать в районе?
Рюхин отрапортовал, не заглядывая в бумажку:
– Пятьдесят два.
– Пятьдесят два? – Рябов изумился. Для небольшого района это уж слишком. – Давайте-ка поподробней.
Антон Васильевич Рюхин бесхитростно разъяснил:
– А по количеству деревень. Мы подумали и решили, что объединять несколько деревень в один колхоз нецелесообразно. Начнутся бесконечные распри: наши - ваши, навоз сначала себе, потом соседу, с техникой то же самое. И главное – своих лодырей каждая деревня сама в оборот возьмет, а с чужими воевать – сами знаете…
Уполномоченный обкома решительно возразил:
– Глупости говорите! Коммуна – новый вид собственности, вся земля общая. Колхоз – это большая семья, где один за всех, а все за одного.
Однако Рюхин не стушевался:
– Со временем, Алексей Иванович, оно так и будет, а пока хорошо бы в каждой деревне людей приучить к совместному владению землей.
Уполномоченный обкома перевел взгляд на секретаря райкома ВКП(б) Васильева – этот обязан его поддержать:
– Твоё мнение, Илья Дмитриевич?
Секретарь в спор между Рябовым и Рюхиным встрять не рискнул. Поди угадай, кто из них прав? Рябова, конечно, понять можно: полсотни колхозов – это ж какая прорва председателей, бригадиров, учетчиков, счетоводов на шею крестьянина сядет? А сколько у райкома забот прибавится? Каждому колхозу отдельную бумажку отпиши, сводки собери. Где взять столько инструкторов и посыльных, чтобы обежать пятьдесят два колхоза? Но свои резоны лучше оставить при себе. Сомнения, высказанные вслух, могут рас-ценить как подрыв линии партии, а это карается жестоко и решительно…
Пауза, возникшая после вопроса Рябова, лишь подчеркнула, что секретарь райкома свой ответ хорошо обдумал:
– Дело новое, Алексей Иванович. Жизнь подскажет, ка-кой вариант лучше. Я считаю, что надо начать работать.
Рябова передернуло: «Ну и скользкий же тип», но раздражения не показал, решил, что настаивать на укрупнении колхозов не будет. «В случае неудачи они во всем обвинят меня. Нет, голубчики, право казнить или миловать я оставлю за собой».
– Хорошо, переходим к вопросу о названии колхозов. Считаю, что инициативу в этом вопросе можно отдать колхозникам. Пусть сами решают. Но и вам, товарищи, не возбраняется подсказать людям. А теперь о главном.
Алексей Иванович налил из графина полстакана воды, медленно выпил и обвел присутствующих посуровевшим взглядом. В воздухе повисла многозначительная тишина…
Четвертый участник совещания начальник ОГПУ района, Иван Игнатьевич Короедов, до сих пор не проронивший ни слова, раскрыл свой блокнот.
Всегда молчаливый и хмурый, он ходил по земле так, словно нес на горбу искупление за все грехи человечества и знал такое, чего другим лучше не знать. Его боялись. Усталость на лицах участников совещания как ветром сдуло.
Уполномоченный обкома Рябов кивнул ему головой:
– Пожалуйста, Иван Игнатьевич.
– Мы совместно с товарищами, – начальник ОГПУ по-смотрел в сторону секретаря райкома партии, – подготовили списки тех, кто подлежит безусловному аресту и изоляции. В Куркино это, прежде всего, Болетков – учредитель местного кредитного товарищества, ну и Зотов, Ханин... По Болеткову сейчас готовим мероприятия по его дискредитации.
Слушая Короедова, уполномоченный обкома кивал голо-вой и делал пометки в своем блокноте.
Совещание длилось дотемна...
На следующий день посыльный сельсовета передал Василию Болеткову устное приглашение Сходненского райкома ВКП(б). К вечеру об этом знала половина села. Никаких общих дел с райкомом у Болеткова не было, но и причин послать большевистскую контору подальше тоже не было.
В кабинете на втором этаже, кроме первого секретаря присутствовал ещё один товарищ, который безучастно сидел в сторонке и хмуро глядел в окно.
Секретарь радушно принял Болеткова, усадил за длинный стол, предложил чаю. Между делом поинтересовался у Василия Алексеевича, как лучше назвать колхоз, который вскоре появится в Куркине. Болетков от неожиданности по-терял дар речи.
Илья Дмитриевич, будто не замечая замешательства гостя, доверительно рассказывал Болеткову о высоком доверии партии к нему лично, о том, что на должность головы коммуны нет лучшей кандидатуры, чем бывший казначей кредитного товарищества. А впрочем, бывший ли?
– Василий Алексеевич, как обстоят дела с кредитным товариществом?
Болетков недоуменно смотрел на хозяина кабинета – ему ли не знать? Разве не отсюда пришла бумага об упразднении товарищества?
Болетков прокашлялся, очищая горло:
– Так нет же никакого кредитного товарищества. Долги по кредитам банку вернуть не можем.
– Ничего, когда колхоз организуем, ваши долги колхоз и погасит. А вы пока подумайте, кого в Правление колхоза ввести и списочек через пару дней нам передайте.
Болетков оживился. Скованность и подозрительность отступили. «А может и вправду не надо нам цепляться за общество взаимного кредита? Колхоз как раз и будет тем обществом, где заемщики связаны общими интересами».
Решил тут же высказать своё мнение, раз уж планируют его поставить председателем коммуны:
– Первым делом надо устав коммуны прописать, правила принять общие для всех, утвердить норму отчисления с личных доходов на управление коммуной…
Секретарь райкома и хмурый товарищ переглянулись, поняли друг друга без слов: «Вот она… неистребимая кулацкая натура…» Пора было переходить к главному, ради чего и была затеяна вся эта комедия.
– Василий Алексеевич, в коммуне не будет личных наделов. Вся земля будет общая, и скот общий, и урожай. Каждый будет получать от колхоза натурой по своему труду.
Болетков поперхнулся, недобро хмыкнул:
– Как это скот общий, если он у меня в хлеву стоит, и я ему корма заготавливаю? А чем я буду свою семью кормить?
– Пропитание в колхозе получать будешь. А весь скот сведем на общую колхозную ферму. Тебе же хлопот меньше будет.
– Так я с этих хлопот и доход имею. А теперь, получается, отдай жену дяде, а сам иди к ****и? Нет, дорогие товарищи! Не согласен я за куском хлеба в колхозную контору бегать!
Дальнейший разговор с мироедом уже не имел смысла – дело сделано. Опытный Короедов молодец, всё рассчитал правильно. Болетков наживку проглотил. Теперь всё решится в ближайшие день-два. Комбедовцы уже в засаде, глаз с Болетковых, Зотовых, Ханиных не спустят...
Секретарь райкома разочарованно развел руками:
– Гражданин Болетков, мы вас больше не задерживаем.
7
Дом Болетковых с тремя раздельными входами избой не назовешь. Других таких хором в Куркине не было.
Несколько поколений род Болетковых жил под одной крышей, счастливо умудряясь не ссориться и ничего не делить. Главой большого семейства всегда был старейший в роду. Трудолюбие почиталось главной добродетелью, потому достаток болетковской «коммуны» с годами становился только весомее. Кроме землепашества Болетковы раз-водили тягловый и молочный скот, держали пасеку, лавку и корчму.
В 1908 году, заручившись поддержкой коллежского со-ветника Бондарева – инспектора Московской экономической конторы Управления по делам мелкого кредита, тридцати-трехлетний Василий Болетков получил в Госбанке и Московской конторе 23 тыс. рублей. В рачительных руках правленцев кредитного товарищества деньги работали надежно: кредиты выдавались только на закупку земледельческого инвентаря, семян и приобретение тягловой силы.
Многие члены товарищества за два-три года увеличили свои доходы настолько, что начали строить избы для отпочковавшихся сыновей.
К середине 20-х годов в Куркине образовалось как бы две власти: сельсовет с печатью, но с пустой казной, и казначейство во главе с Болетковым. Власть без денег – фикция. Но и деньги должны подпираться силой.
За Болетковым – только свистни! – встанет две трети села. Это, несмотря на то, что после Гражданской войны кредитное товарищество дышало на ладан: новые ссуды никому не выдавались, старые долги народ не возвращал – продразверстка хуже войны добила крестьян.
И тут – на тебе, как ливень в засуху – НЭП!
Крестьяне воспрянули духом, поверив, что «военный коммунизм» остался в прошлом. С новой экономической политикой кредитное товарищество рвануло ввысь и вширь, заколосилось овсами невиданно. За пять лет число членов товарищества и суммы оборотов выросли в десять раз – и это сущая правда.
Большевистской власти любая форма гражданского самоуправления противопоказана. Для успешного проведения коллективизации нужно было первым делом прихлопнуть разные крестьянские казначейства и кредитные товарищества, отлучить их от банков, как церковь от государства.
В возвращение крепостной кабалы верить не хотелось, и куркинские крестьяне с надеждой смотрели на Болеткова, который не торопился распускать Правление. На своих поч-ти тайных вечерях члены Правления всерьёз обсуждали превращение товарищества в общество взаимного кредита.
Это было бы серьезным вызовом власти…
После скоморошного приглашения Болеткова в райком партии, ОГПУ стало ждать развития событий. Ждать при-шлось недолго.
Вернувшись из большевистской конторы, Болетков рас-сказал соседу Зотову Демьяну Григорьевичу, каким ветром его занесло в райком. Не утаил подробностей разговора про списочек Правления колхоза, про общий скот и землю…
Зажиточные заволновались.
Спустя три дня, глухой ночью Зотовы пустили бычка-двухлетку под нож, но даже ливера поджарить не успели…
Раскулачивали Зотовых на утренней зорьке под гогот и улюлюканье комбедовцев. Белугой выли бабы, глядя на хозяйство, которое им уже не принадлежало. Самому Демьяну Григорьевичу за пятьдесят перевалило, жёнке его было чуть меньше; два сына с невестками и малыми детьми жили тут же в отчем доме – всех погнали на этап. Три замужние дочери жили отдельно, при мужьях – этим и спаслись…
Этапы формировали быстро – в поле за колючей проволокой. Подгоняли на ближайший полустанок товарные вагоны и увозили оглоушенных людей в глухомудь.
После расправы с Зотовыми тянуть с Болетковым не имело смысла. Спустя два часа чекисты нагрянули к казначею кредитного товарищества. Старшего группы ОГПУ Болетков узнал – это был хмурый человек, который молча сидел в кабинете секретаря райкома.
Чекист достал какую-то бумагу.
– Вот постановление о проведении у вас обыска.
Василий Алексеевич на постановление даже не взглянул: он понял, кто и где её сочинил.
Пока шел обыск комбедовцы обежали четыре десятка дворов, созывая людей на чрезвычайный сход. Скоро возле дома Болетковых яблоку было негде упасть. Два охранника, настороженно глядя на толпу, стояли возле калитки, держа винтовки со штыками наперевес.
Из глубины дома в окружении чекистов показался Василий Болетков. Увидев толпу собравшихся односельчан, он остановился, окинул взглядом людей, которые не сводили с него напряженных глаз.
Никто ничего не понимал. Что происходит? С чего вдруг обыск? Болетков отродясь чужого не брал – это знали все. Последним из дома вышел главный чекист, крест накрест опоясанный ремнями, с маузером на боку. Рядом с ним семенил скособоченный человечек в цивильной одежде, который пугливо озирался и угодливо заглядывал в лицо своему провожатому. Человечек нервно мял в руках шляпу и со стороны могло показаться, что он и есть причина переполоха в доме Болетковых.
Короедов надеялся найти в доме деньги, но обыск ничего не дал. Если бы удалось обнаружить хоть какую-нибудь значимую сумму, то операция завершилась бы с особым блеском. Ладно… Этот вариант тоже учитывался. Начальник ОГПУ расстегнул планшетку, достал ещё одну бумагу, но читать её не стал, а просто обратился к толпе:
– Советская власть защищает трудящихся и беспощадно борется с врагами трудового народа. Вот перед вами ревизор банка, – чекист посмотрел в сторону скособоченного человечка с мятой шляпой в руках, – он подтвердит, что во время недавнего разгула торгашей и разных дельцов, из кассы Куркинского кредитного товарищества было незаконно получено, то есть похищено, восемь тысяч рублей.
Толпа загудела на все лады. Человек со шляпой в руках втянул голову в плечи, став ещё ниже ростом – на него жал-ко было смотреть. Короедов, сделав паузу, продолжил:
– Расследование доказало, что деньги товарищества похитил казначей Болетков. – Короедов повернулся к ревизору и, сверля его глазами, спросил: – Я правильно говорю?
Человек молча затряс головой, словно в приступе нервной болезни. Над толпой повисла тишина.
Болетков, услышав страшное обвинение в свой адрес, изменился в лице, качнулся и рванулся вперед, но уперся в холодное жало штыка. Услышал шипение конвоира: «А ну сдай назад! Рыпнешься или вякнешь чего – зараз заколю!»
Командир чекистов поднял руку, призывая собравшихся людей к спокойствию и порядку.
– На днях мы приглашали Болеткова в райком для откровенного разговора. Предложили ему добровольно вернуть деньги. Они очень будут нужны колхозу, который на днях появится в Куркине. Нарушив своё обещание вернуть день-ги, Болетков подговорил дружков-кулаков резать скот, чтобы ещё больше навредить колхозу. Сегодня на ваших глазах советская власть пресекла кулацкую диверсию.
Чекист повернул голову к белому, как мел, Болеткову:
– Гражданин Болетков, вы арестованы!
Старая Авдотья вскрикнула и грузно осела на землю.
Два охранника, взяв винтовки на изготовку, немедленно встали рядом с арестованным. Потрясенная толпа молчала. Вот тебе и Болетков! Под овечьей шкурой, получается, маскировался матерый волк?!
Короедов отыскал глазами председателя комбедовцев:
– Николай Филиппович! Закрывай сход! Всем разойтись, чтобы не мешать следственным действиям.
Дважды команду повторять не пришлось – улица обезлюдела в считанные минуты.
Всех Болетковых – двенадцать человек – выгнали во двор. Василию Алексеевичу и взрослым сыновьям, Алексею и Сергею, заломили руки назад и крепко связали. Остальным дали на сборы полчаса. Короедов разрешил каждому взять в руки один-два узла – сколько унесешь.
Василий Алексеевич стоял посреди двора, широко расставив ноги в мягких сапогах. Непокрытая голова была опущена вниз, ветер шевелил пряди рано поседевших волос. Невыносимо было видеть связанных сыновей, и Василий отводил глаза в сторону, запоздало казнился: «Как же я сыновей-то не уберег. Ведь после ареста Зотовых ясно было, чем дело закончится».
Женщины, глядя на связанных мужиков, завыли, запри-читали навзрыд. Вслед за матерями хором заревели дети. Василий Алексеевич шумнул на свою старуху:
– Авдотья! Воем беде не поможешь. Вяжи узлы потяжелее и вешай нам на шею. Унесем – своё не тянет.
Старая Авдотья и невестки бестолково метались по дому, хватая то одно, то другое, не веря, что вот прямо сейчас их вместе с малыми детьми навсегда выгонят с родного подворья. Как это? По какому праву?
Из сундуков на середину комнаты полетели скатерти, простыни – в узлы в спешке складывали что ни попадя.
Короедов спешил завершить дело: «Заканчивайте сборы, мироеды! Выходите во двор!»
Авдотья с трудом выволокла узлы во двор и вдруг, спохватившись, метнулась обратно в дом: иконы-то! Как можно оставить иконы на поругание бесам?!
Сгибаясь под тяжестью ноши, со всех сторон окруженные охранниками, арестанты двинулись в сторону куркинской дороги. Василий Алексеевич, прощаясь с родным селом, бросил взгляд на пруд возле дома, потом на церковь. «Уцелеешь ли ты без нас? Сживет тебя со свету дьявольское племя в кожанках с маузерами на боку…»
Вспомнилось, как восемь лет назад местные совдеповцы – шпана безрассудная, избив настоятеля и напившись церковного вина, учинили разбой в храме. Забрали все серебряные сосуды, лампады, кадило. Золота к тому времени в храме не осталось. Его ещё раньше, в восемнадцатом году комиссары реквизировали.
Вздохнул, отворачиваясь от храма. «Куда нас ведут? Ежели разрешили взять с собой узлы, значит, не убивать? А может, как раз наоборот? Дотащим скарб до ихней казармы, а потом нас и в расход можно…»
Впереди на безлюдной дороге показались три путника: мужик с бабой и мальчишка – они шли навстречу арестантам. Мужик и баба были навьючены узлами, правда, не такими объемными, как у конвоируемых.
Василий Алексеевич шевельнул связанными руками, передернул плечами, поправляя висящие на нем узлы. Взглянув на встречных путников, горько усмехнулся: «Ну вот, не успели от дому уйти, как новоселы в село идут. Вот уж поистине, свято место не бывает пусто…»
Три путника, разглядев процессию, приближавшуюся к ним, остановились. Одного взгляды было достаточно, чтобы понять, кого ведут по тракту. Путники сошли на обочину. Мужик помертвевшим взглядом смотрел на арестованных, на ощетинившихся штыками охранников, на кучу детей в середине толпы – от его лица отхлынула кровь.
Старая Авдотья заметила этот взгляд, полный отчаяния и боли, страха и сострадания. Никто из односельчан сего-дня так не смотрел на них. Она вывернула шею, поворачивая лицо к стоящему на обочине мужику, и неожиданно громко сказала:
– Болетковы мы… Болетковы.
Зачем она бросила эти слова встречным путникам? Так потерпевшие кораблекрушение бросают в море бутылку с запиской, надеясь на чудо.
Конвоир взмахнул прикладом над головой старухи:
– Молчи, старая ведьма! Зашибу!
Повернулся к трем оцепеневшим путникам:
– Чего встали? А ну, проваливайте!
…Болетковых не расстреляли. Спустя несколько дней этап сформировали, и набитые битком товарные вагоны покатились через Урал в сибирское глухолесье…
8
Один из немногих, кто не поверил чекистской брехне о хищении денег Болетковым, был член Правления кредитно-го товарищества Ханин Герасим Тимофеевич.
– Тут одного желания украсть мало, и подписи одного Болеткова на расходном чеке недостаточно, – разъяснял Герасим Тимофеевич молодому следователю ОГПУ. – Требуется в банк предъявить договор с поставщиком, счет-фактуру на эту сумму, выписку решения Правления, подписанную всеми членами Правления…
Следователь всё внимательно выслушал, дал подписать Ханину протокол и объявил его соучастником хищения.
Ханин был самым молодым среди зажиточной куркинской «верхушки». Своё пятидесятилетие он встретил на Сахалине спустя три года.
При аресте семейства Ханиных главный чекист района неожиданно предложил жене умного члена Правления остаться вместе с детьми в Куркине. Герасим Тимофеевич отвел от жены глаза – любой её ответ был страшен... Мария растерялась, побледнела, повернулась к мужу, но увидела лишь его затылок. Она обняла руками детей и прошептала:
– Остаюсь...
Деревня на прозвища горазда: Ханиных односельчане до конца жизни звали – «враги народа», не по злобе, а по факту события.
В этапах, которые гнали в Сибирь, Казахстан, на Север были не только мужики от сохи. Попадались вполне интеллигентные люди. Один старорежимный директор гимназии из Рязани любил декламировать стихи своего земляка:
Город, город, ты в схватке жестокой
Окрестил нас, как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь.
Жилист мускул у дьявольской выи,
И легка ей чугунная гать.
Ну, да что же? Ведь нам не впервые
И расшатываться, и пропадать…
До конечной станции любитель поэзии не доехал. Одна-жды забрали директора гимназии из вагона и больше его никто не видел. Старый он был, может, помиловали?..
В 1930-31 годах колхозы в Подмосковье множились, как блины на масленицу: «Красные всходы» в Куркине, «Имени 1905 года» в Юрове, рядом в Машкине «Труженик», чуть дальше в Филино – колхоз «имени Мосавиахима», в Барашках – свой блин…
Удивительно, но ни в Юрове, ни в Машкине не смогли найти ни одного хозяйства, сколь-нибудь похожего на кулацкое. В Машкине – смех и грех – коммунары в полном составе записались в комитет бедноты. Комиссары растерялись: план района по раскулачиванию затрещал по всем швам. Выход райком всё-таки нашёл – за счет филинских, гаврилковских и путилковских середняков план выполнили.
Юровского гармониста Петра Сырова в комитет бедноты не приняли – больно веселый и на язык не воздержанный.
Крепко обидевшись и будучи, как всегда, под хмельком, он начал горланить под окнами сельсовета частушки собственного сочинения:
Хорошо тому живется,
Кто записан в бедноту.
Хлеб задаром достается,
Как ленивому коту.
Местного шута горохового, не арестовали, но гармошку председатель сельсовета приказал конфисковать.
Вечером на крутом юру заплескалась новая частушка – правда, без музыкального сопровождения:
Ты, поверишь ли, подружка –
Петьку раскулачили!
Его старую гармошку
На торги назначили.
Чем беднее народ, тем бесшабашнее он веселится.