Уволили Егорова. Не прошло и недели, как он погрузился в рабочую медитацию, тут подошли к нему серые начальники с оловянными глазами и сказали: «Нам, говорят, твой цветастый и сверкающий внутренний мир, непараллельный ум и базальтовый в своей недюженой прозрачности интеллект, в общем то по херу. Поэтому иди в жопу». Уволили и денег не дали. Егоров вышел из своего кристального транса, собрал вещички, ботинки там, пустой подстаканник и семь ящиков книг, попрощался с чайником, выпил стакан водки и вышел. Покурил трубку, повдыхал густой масляный дым. Плюнул и пошел своей дорогой. Хотел было вернуться, заколотить двери фанерой и сжечь всю контору к ****ей матери, но вспомнил, что там перед каждым столом лежат разноцветные, стеганные коврики, из лоскуточков сшитые. Жалко ему их стало, уж больно красивые. С ними и поговорить можно было, не то что с остальной перхотью кабинетной. Людишек и прочие электрические вещи не жалко, а коврики – жалко. И не стал сжигать контору.
Сел Егоров в трамвай и маетно ему. Душа, над Петербургом парящая, действия и возмездия требует. И смотрит вопросительно весь окружающий мир на него глазами совиными, ножички из-под полы подсовывает, мол не поздно еще вернуться и вырезать на спине у каждого начальника исконно русское, сакральное слово ***. Ножички Егоров взял, но кромсать всякую падаль бухгалтерскую спешить не стал, а припрятал, приподняв булыжную мостовую Невского проспекта. На случай следующих революций, чтоб было, на что рафинад и портянки потом выменивать у барышень с Удельной.
И решил Егоров, что работа - это совсем не по нему. От нее не только кони с волками дохнут и разбегаются, но и в его, егоровой сущности, Смятение и Тоска происходят. И решил он стать Ангелом. Только атеистом, поскольку на церковников с муллами и раввинами он плевать хотел. Отрастил Егоров себе крылья, метра по четыре каждое, и начал летать над городом, высматривать, кому бы хранение обеспечить за пол цены, или наоборот, смутить искушением, и под это дело, глядишь, и рюмочку поднесут, а повезет – и чекушку. Бывало и селянка какая, на вопрос поебаться, благосклонность оказывала. Не жизнь, а изюм в сахаре, прям.
Когда добрый и с животом порядок – лампочки битые в подъездах вкручивает, баб голых, на радость бомжам, на заборах рисует. А злой если, или с похмелья – попам рясы поджигает и чурок свинину есть заставляет. И про бога небылицы разные скабрезные рассказывает. Это если по мелочи. Но на всякую критику и милицейские проверки показывает бумагу, дескать на все свои проказы имеет он наивысшее разрешение, вот тут печать круглая и подпись неразборчиво «бог».
Смотрел на него Бог, смотрел со своей табуретки на самом высоком облаке и грозно так говорит: «А ну как сюда иди, мудило пернатое. Что же ты, сука, в меня значит, не веришь, летаешь тут, как дельтаплан какой с перьями, а дела разные, за моей будто подписью, творишь? Ну, церковники то ладно, хер с ними, та еще мразота, сам бы в расход при случае пустил, да патронов жалко. А я то тебе чем не угодил?».
Сделался тут Егоров временно печален, потому как такого наезда от чужого ему старика с всклокоченной бородой никак не ожидал. Хотел было в гараже спрятаться, отвертками и пассатижами обложиться и слесарем прикинуться. Потом подумал – а чего это я, собственно стушевался, мы, теперь и сами не лыком шиты, крылья вон красоты невиданной за плечами, а поистаскаются – он себе новые отрастит, или, скажем, из фанеры лобзиком выточит. А на претензии всяких там пенсионеров он срать хотел. Поэтому плюнул он на сандалии клеенчатые Богу, развернулся и пошел назад, сам чудеса творить.
…А потом обопился Егоров паленой браги и помер. Так и не стало Егорова, единственного на этом свете настоящего Ангела.