Трамваиада-3

Наследный Принц
      

       Константин Симонов.

МАЙОР, ТРАМВАЙ И МАЛЬЧИК
(весной сорок третьего)

Примечание: читать так же, как Симонов,
с характерным произношением буквы "р"

Ворчала словно зверь передовая,
Верстах в пяти от нашего КП.
Майор привез мальчишку на трамвае,
Тот крепко спал и мирно так сопел.

Он прикорнул на скошенной подножке,
Он улыбался (видно, снились сны).
И словно не было ни той бомбежки,
Ни этой трижды проклятой войны.

Ведь в общем, невзирая на бомбежки,
На то, что немцы были в двух шагах,
Трамвай ходил, пусть в час по чайной ложке,
Негромко дребезжа на виражах.

На нем в траншеи доставляли воду,
А в тыл кто ранен, болен и убит.
Все остальные были пешеходы -
Идет война, и никаких обид.

Майор был ранен и слегка контужен,
Он шмыгал носом, дергал головой,
Но оттого ни капли не сконфужен:
Ведь как-никак - а все-таки живой.

И осторожно разбудив ребенка,
Он что-то на ухо ему шепнул.
Парнишка встал (он был как спичка тонкий)
Стянул пиджак, рубашку расстегнул,

Приподнял майку, обнажая спину,
В глазах застыла взрослая тоска.
Мы вздрогнули, как от разрыва мины:
Он был обернут ...знаменем полка.

Под Ржевом, выходя из окруженья,
Ночами он вершил свой страшный путь
К своим, советским, чтобы пораженье
Хоть малость, но победой обернуть.

Под знаменем чесалось нестерпимо,
Там что-то завелось, чего скрывать.
Как он донес, уму непостижимо,
Чтоб мертвый полк смог снова воевать.

И все, кто наблюдал тогда за боем,
Толпясь в полуразрушенном КП,
Отдали честь отважному герою,
Комдив рыдал, а это ведь ЧП.

Ты это знаешь только понаслышке
И думаешь, что горе не беда,
Но тот, кто видел этого мальчишку,
Домой придти не сможет никогда.

И в час, когда последняя граната
Уже занесена в его руке,
То в этот крайний миг припомнить надо
Все, что осталось где-то вдалеке.

Не говоря уже об отчем доме,
Того майора, бритого под нуль,
И, наконец, трамвай, девятый номер.
И мальчика, что знамя нам вернул.


    Эдуард Багрицкий.

    БЕССМЫСЛИЦА

Если не по нервам - по земли трясенью
Полночь узнаешь, идущую мимо.
Сосны за окнами в черном опереньи,
Пальмы за окнами - подобны дыму!

Ветер - в два пальца! По-боцмански, в щели!
Брызгами вдрызг разлетелась стрелка!
Кости мои, кажется, окостенели,
Кровь моя в жилах мечется как белка

Слышно, как с треском рвутся транспаранты,
Видно, как на рейде, вахтенных пугая,
Полночь июльская носится по вантам,
Страшные проклятья миру изрыгая.

Вот вновь загремело. Господи мой Боже!
Черные крики, как черные вести:
- Есть здесь живые? Спасайся, кто может!
Буря идет с коварного зюйд-веста.

- Ну, Опанасе, молись, коли грешен,
Нынче дезертиров без тебя хватает.
И - залп! Или гром? И прямо на стрежень
Боком речной трамвай вылетает.

Лязгая цепью, скуля гудками,
Рыщет наощупь как пес ошалевший.
Справа по борту - гиблые камни,
Слева по борту - и того не легче.

- Где же рулевой? - Захлестнуло волною!
Где капитан? - Да в дугу, как обычно.
Только и осталось нас, выходит, двое:
Я и пионерка на койке больничной.

Да здравствует гибель! Шпангоуты всмятку!
Дрожь пробежала от бушприта до леера.
Это "девятый" пляшет вприсядку,
Это пострашнее, чем чума и холера.

Это вам не три заветных  маночка,
Что завалялись у Диделя в котомке.
Это надрывается дьявольская ночка,
Словно кликуша на ноте тонкой.

Хватит! Довольно! Стой! На стремнине
Трудно удержаться телам и душам,
Ветер от разгона еще не сгинул,
Звезды еще сыпятся, как спелые груши.

Но уже смолкает адское веселье,
Слышно, как на рейде отбивают склянки.

- Милая, где же мы? - Дома, в Кисельном.
Десять минут ходьбы от Лубянки.