Сон в руку глава 14
Бабьи слёзы, что вода, и та слезинка высохла вместе с остальными. И высохла, и забылась. Мало ли было моментов, когда давала зарок, этот сезон – последний. Но зароки … как у пьяницы – без перспективы на «выздоровление».
Осталась в крови людей и памяти тяга к вольнице и кочевой жизни. Даже, если эти люди – не цыгане.. Древний инстинкт пробуждается в каждом полевике, или… не пробуждается. И тогда он – не полевик. Решается в один-два сезона. Лесоустроители. Откуда, кем завелось название их стоянок – табор? Никто не скажет, не вспомнит, но прижилось, прикипело. И никто из таксаторов не скажет – переезжаем на новый участок, но – кочуем. Общее – палатки, не кибитки, конечно, но велика ли разница. Костры по вечерам и песни под гитару – русские, казахские, украинские. И воля. Воля, заработанная тяжким дневным трудом, но… без руководящих перстов, без регламента от того часа и до этого.
И всё-таки "выздоровление" наступило. Наступило с рождением третьего ребёнка – сына Серёжи. Они с Антоном решили – больше Юлия не станет ездить в поле.
Юлия нашла работу поближе к дому, как ей показалось, удобную. Трёхсменка. Она больше времени будет дома, с детьми. Не то, что уезжать из дома в семь утра и возвращаться в шесть вечера. Хорошо оплачиваемую. Столько не зарабатывала даже на полевых, а о камералке и говорить не приходилось. Но, что стояло за хорошей зарплатой, узнала, когда закончилась стажировка, и она встала самостоятельно, без наставницы, к станкам.
Станков было двадцать четыре, а чаще - тридцать два. Коллектив женский. У всех - дети, они часто болели, и женщины уходили на больничный. Тогда мастер распределял оставшиеся бесхозными станки, добавляя каждой ткачихе. Бегать между станками нужно было с той же скоростью, с какой снуёт по основе ткацкий челнок, не останавливаясь ни на минуту все восемь часов. Обеденный перерыв двадцать минут: за это время нужно успеть остановить станки, оставь их без присмотра, они столько брака наработают, никакой зарплаты не хватит на вычет за испорченную ткань, пробежать сотню метров до столовой, проглотить, не пережёвывая обед, вернуться к станкам, включить их и «разогнать» - после короткого отдыха, капризничают.
Юлия, как многие ткачихи, стала брать с собой бутерброды и жевать на ходу. Ко всему – шум, сквозь который не пробиться человеческому голосу. Восемь часов – плотно сомкнутый рот, а вынужденное общение - жесты, так общаются глухонемые. К адскому шуму - отсутствие окон. Лампы дневного света заменяют и небо, и солнце. Духота, влажность от форсунок под потолком, обволакивающая хлопковая пыль.
Целый год Юлия открывала дверь в цех, как в преисподнюю. Каждый день, выходя из проходной на улицу, решала - последняя смена. Завтра же подаст заявление и уволится. Приходила домой и падала на диван, не в силах пошевелиться. В ушах стоял шум, по голове били молотом. Не дети, не поднималась бы до следующей смены, но… стирка, уборка, готовка, уроки - через силу поднималась, шла в душ. Струи горячей воды, сменялись ледяной, снова горячей и ледяной. Это было единственное средство, после которого она становилась человеком. Назавтра открывала дверь в преисподнюю и становилась к станкам принимать смену, откладывая увольнение. Наблюдала за женщинами, отработавшими не один год, и удивлялась улыбкам на их лицах… во время работы.
Пытка продолжалась ровно год. Но, всё проходит. Исчез шум в ушах, перестала болеть после смены голова. Станки, словно, устав бороться с ней, стали слушаться не только рук, но, казалось, и взгляда. Приходя на работу, она первым делом проверяла выработку предыдущего дня и, увидев напротив своей фамилии, уже привычные, сто десять процентов, с лёгким сердцем шла принимать смену.
Главным аргументом в её борьбе и с собой, и с работой, и с желанием убежать с неё без оглядки была зарплата. Четыреста рублей в месяц, а иногда и больше выходило. Не главным, но… - неужели она ни к чему не способная неженка, неужели - хуже всех?