- Я, внучок, жизнь познала, когда нас сослали на север Урала. Ехали долго, лошадиным шагом. К тому времени твой прадедушка от горя умер ещё на строительстве Сортировочной станции в Свердловске, а нас – на север.
Приехали на берег реки Вишер - тайга вековая. Дали нам топор, лом и лопату. Стройте, говорят, себе землянку, а была уже осень. Сначала натаскали хвойных лап – шалаш соорудили, а потом по очереди долбили каменную землю, выворачивая глыбы гранита – получилась яма. Мужики в тайге завалили лесины, распилили их на доски, ими отделали потолок стены и пол, дедушка сложил «каменку» - это печь такая. И вот через неделю из трубы уже пошёл дымок нашего нового жилья, а через год у нас уже стоял дом на шесть окон в улицу. А в землянке, в которой перезимовали мы, сделали холодный погреб для хранения припасов и зажили припеваючи.
Дедушка с сыновьями возвращался с работы с лесосплава в семь вечера. Я стала работать поваром в открывшемся детском садике, где сначала всего было восемь юнцов, в том числе и моя Нюра. Родители этих юнцов тоже были ссыльными, но были дети конвоиров и охраны. Детки, как детки, жили мирно. Повезло нам с комендантом: жалел он нас, не безобразничал. Правда, в тридцать восьмом его арестовали, прошёл слух, что его приговорили к расстрелу, притом за то, что нас жалел. Ну, а я приду в пять вечера с работы: успеваю за ягодами, за грибами, а то и кедровых шишек «набью» и мужиков встречу, накормлю, и свободна моя душа: хочешь - молись, хочешь - вяжи. Вообщем, неплохая жизнь настала, если не считать того, что связи с миром не было никакой и необходимо было отмечаться у коменданта каждый день. Что бога гневить – жить можно.
На руках кроме твоего отца, мы считали его уже взрослым, семилетний Афанасий, три годика Екатерине, да в Свердловске на Сортировочной родилась Анна.
- Бабушка, это тётя Аня?
- Это она тебе сейчас тётя. А в тот момент, когда начались у меня боли, поселили нас в бараке: общие нары, посередине общий стол, за которым после тяжёлой работы садились ссыльные мужики и толковали о жизни, надсадно курили самокрутки из своего табака так, что дым стоял коромыслом. А у меня уже «кризис». Беру с собой чистые тряпки и по лестнице поднимаюсь на чердак. Твой дедушка пошёл было за мной, но я ему сказала, что это не можно. Вот там и родила Анну, обиходилась и спускаюсь вниз уже с дитя. Леонтий спрашивает: «Кто?» «Девка», - отвечаю. «Хоть бы выжила», - тревожно смотрит он на сморщенное личико. Заходим в барак. Леонтий говорит:
- Мужики, не курить, дитя прибыло.
Тут же все встали и на воздух. Новорождённую обступили бабы: каждая со своим советом, а что мне советовать, это ведь не первый, а четвёртый ребёнок. Всё, что надо, я сделала. Через месяц нас погнали дальше.
- Стой, бурёнка! – затормозил дедушка расшагавшуюся корову.
Заехали в прилесок, распрягли нашу кормилицу, а теперь ещё и средство передвижения. Она тут же стала с жадностью поедать ещё зелёную траву, торчавшую на кочках.
- Ну, что, дед, справишься с сушняком, а то мы с внуком за ягодами пойдём.
- Идите, идите часа на два – за это время я наберу телегу.
И вот мы с бабушкой вышли из полосы леса и оказались на просторном поле, поросшим травой.
- А где здесь ягоды? – спросил я.
- Вот смотри, - она раздвинула траву, и куст крупных красных ягод заиграл на солнце.
Я был поражён впервые увиденным таким изобилием ягод.
- Вот смотри, внучек, ставишь корзинку и на коленках двумя руками, видел, как я дою нашу бурёнку, собираешь и в корзинку.
И началось соревнование «стар» и «мал».
Где-то через час бабушка поднялась на ноги, прогнулась в пояснице и промолвила: «О, Господи! Спасибо тебе за земной дар!» и перекрестилась по своему обычаю на солнце.
- Ну, что, внучок?... О, да у тебя тоже почти полная, давай я тебе «подмогну».
- Не, бабуля, отдохни, я - минут десять и наполню.
- Ну, ладно, коли так, а я полежу: давно на земле не лежала, а здесь всё - таки наша Родина: все наши предки лежат в этой земле. Мы не доехали километра два до моей родной деревни, откуда меня выдали замуж пятнадцатилетней девчонкой за твоего деда, а ему в то время было четырнадцать лет. Нам сразу поставили дом в двенадцать окон на улицу. В построенный хлев завели скотину, кур, гусей – «Живите, молодые!» Леонтию хоть и было всего четырнадцать, хозяин он был справный. Своими руками понаделал сеялку, борону, а мебель в хату – тоже сам делал. Недаром он сейчас работает в ФЗУ мастером столярного цеха. А уж потом нам отошёл пай земли свёкра. Тут повзрослели мы, и без наёмных работников уже было не обойтись. Вот так и зажили. И вдруг эта, Господи, прости, революция. Вызвали под охраной местной дружины, привели на собрание и зачитали бумагу. Как сейчас помню:
«Протокол общегражданского собрания села Пепелино Куртамышевского района от 27 января 1930 года.
О ликвидации кулачества как класса
ПОСТАНОВИЛИ:
Выселить из пределов Уральской области со всей семьёй и конфискацией всего имущества».
Председательствующий огласил: «Кто - за постановление?» Руки поднимали, оглядываясь друг на друга. А первым руку поднял родной брат твоего дедушки – Иван, он - первый «коммуняга».
Бабушка лежала на спине, прикрыв платком своё лицо, говорила, говорила, как будто заведённый патефон, пока не кончится «завод».
- Вскорости прибрал господь Ивана, да Бог ему судья. А вот, Толя, рядом с нашим домом маленькая хатка, там живёт бедняк из бедняков, а ещё и пьянчуга. Так он, не знаю почему, переехал сюда, в Куртамыш, я с ним ни словом ни обмолвилась.
- Да, да, бабушка. Это ты про деда Фёдора говоришь?
- Какой он тебе дед? Злыдень – он! – со злостью в голосе ответила бабушка. - Нас в такие морозы, после того, как все вещи вытащили, заставили садиться в сани. Разрешили взять только то, что на себе одето да провизии на двое суток. Я, правда, умудрилась одеть ещё две юбки, и Афанасия подвязала двумя пуховыми шалями, а на Катюшку набросили новый тулуп. Отец твой - молодой, модник был, в полушубке с отороченным мехом, на ногах – новые бурки, на голове – кубанка, а шею обвивает пуховый шарф – я вязала ему целое лето: шарф получился длинный, добротный.
Так вот, этот наш сосед по домам, а в то время был помощником Ивана, ухватился за конец пухового шарфа, дескать, снимай. А отец твой, неробкого десятка, и говорит ему: «Гражданин начальник, гражданин начальник, да тебе к твоей мятой шинельке этот шарф не подходит!» и как дёрнет на себя - еле устоял этот пьянчужка на ногах, но больше не посмел озорничать. А сейчас каждое утро после дойки коровы приходит с какой-то грязной банкой и канючит: «А-анушка, налей молочка, молочка «хотса»…» Прямо из- под подойника наливаю ему в банку, а там - волосья, молоко-то ещё не процежено. Пьёт, стервец, вытягивая из беззубого рта волосья. Тьфу, леший его, не хочу о нём и говорить больше.
Бабушка поднялась на ноги, поправила платок на голове, встряхнула юбку и говорит:
- Ну как, справился?
- Да, бабуля. Я брал ягоды и просто заслушался тебя – ты мне столько рассказала.
- Давай, мил сын, договоримся: всё, что услышал, как в могилу – никому!
- А маме?
- Мама твоя знает почти всё, но ей, конечно, можно рассказать. Пойдём, деда, наверное, нас заждался.
Идём. На руках ведёрные корзины, полные спелых ягод.
- А что с ягодами, бабуля, делать будешь?
- Ну, хоть сахар и дорогой, однако ж литров пять сварю варенья, а остальные – засушим. Знаешь, зимой в чай кладёшь - и летом дохнёт на тебя. А то в чашку с горячим молоком, вынутым из печи, горсть ягод положишь, они разомлеют – за уши не оттащишь от такого лакомства.
- Здорово, бабуля, а я люблю свежие ягоды со сметаной.
- Ну, я поняла, когда в погребе посмотрела в кринке, поставленной на отстой сметаны, ополовинил, варнак, - так делать не можно.
- Прости, бабуля, соблазн.
- Не поддавайся дьяволу - он всегда соблазняет народ! Понял? Это-то лучше.