Тяжёлые створки приоткрылись. «Что там за ними?» Плотный полумрак скрывал очертания и образы. Шагнул вперёд, напряг внимание. Превозмогая навалившуюся тяжесть, сделал ещё один шаг. Потом – ещё.
Раздвигая дебри пережитого ужаса, ступая по нетвёрдой топи, он вглядывался в то, что скрывало сознание долгие месяцы. Только бы не оступиться и не провалиться в ту трясину, по которой когда-то прошёл. Только бы удержаться. Он опасался, он панически боялся возвратиться в прошлое. Не поддавалась осмыслению расхожая фраза «вернуться с того света». Нет там никакого света. Есть лишь безжизненный мрак.
Бледный луч вдруг рассеял остатки серого тумана. Блок сознания разомкнулся. Он увидел, он вспомнил. Пространство качнулось. С опаской развёл руки в стороны. Устоял.
Он вернулся.
Человек ощущает жизнь с момента рождения. А что он чувствует на исходе – на краю, когда заглянув в бездну, не имеет возможности отступить, удержаться на кромке или шагнуть вперёд. Шаг за грань, шаг в вечность или возврат уже не зависят от него.
Зыбкая кромка невозврата отступила. Ноги ощутили твердь. Образы приобрели чёткие очертания. Оживали память и сознание. Но страх, пропитавший все чувства, не иссяк. Не единожды готовый уйти в небытие, смерти он уже не боялся. Страшили месяцы обречённости, безысходности и бессилия.
Сепсис. В народе его называют заражением крови. В переводе с греческого – гниение. В медицине – это такое состояние, когда нет определённости в исходе: жизнь и смерть одинаково возможны. Не определено и время, когда всё может закончиться по-своему и продолжаться по-своему – резко и спасительно или долго и мучительно. В те неисчислимые дни скорая смерть для него была желанным спасением.
Эта история у кого-то вызовет неприязненные чувства или боль. Женщины, быть может, читать не станут. Есть темы, которых стыдятся. Но от того они никуда не деваются.
На центральной улице города Перми стоит интересный памятник. На чугунном постаменте в бронзовом исполнении на широком пуфе восседает народный доктор Фёдор Христофорович Граль.
В народе врача называли «святым доктором», ведь он не только лечил, но и делал это за собственные средства. Степень доктора медицины и хирургии Фёдор Христофорович получил в Германии. После чего в 1791 году сдал врачебный экзамен в России. В Пермь он был приглашён для организации первой городской больницы. Здесь он три года служил без жалования, однако, как было замечено, лечение больных содержал за свой счёт.
Как ни прискорбно, скончался «святой доктор» от сепсиса, полученного в результате пореза при проведении плановой операции.
Стоит памятник близ городской клинической больницы номер два, получившей имя заслуженного доктора. Днём основания больницы считается третье октября 1915 года. В этот день в новом двухэтажном кирпичном здании был открыт лазарет для раненых и больных бойцов – участников Первой мировой войны.
Когда через год после серии операций и трудного восстановительного периода Добров оказался вблизи больницы, запнувшись у монумента врача, он не смог подойти к двери здания, как будто та могла внезапно распахнуться и открывшаяся чёрная бездна вновь поглотила бы его.
В сентябре 2016 года в урологическое отделение упомянутой клиники был помещён Болеслав Николаевич Добров – по случаю предстоящей операции с диагнозом «доброкачественная гиперплазия предстательной железы». Проще говоря, для удаления аденомы простаты. В Русской Императорской армии Добров, конечно, не состоял, но в Советской и Российской послужить успел до отставки в чине полковника.
Как и в царские времена в больницу можно было попасть экстренным путём – по причине ранения, но теперь не боевого, а бытового или производственного. Машины скорой помощи доставляли и тех, кто не мог более терпеть почечной колики.
Другие больные поступали в плановом порядке. Попасть в стационар с аденомой в плановом порядке достаточно проблемно. Получить направление участкового врача можно лишь после многочисленных анализов и диагностики, при отсутствии воспалительных процессов и наличии мест в клинике. Учитывая большие очереди к специалистам диагностических кабинетов, трёх клиник с отделениями урологии на весь Пермский край, задача, нужно признать, непростая. А когда ситуация доводит до врачей, долго ждать очень «утомительно». В конце концов, доходит до того, что больной, хоть внешне не больной и вполне трудоспособный, имеет желание справить нужду каждые пятнадцать-двадцать минут, но не имеет возможности это сделать полноценно из-за пресловутой аденомы. Желание возникает и во время бодрствования, и во время сна. Точнее сказать, вместо него.
А врач-уролог назначает обследования, процедуры, антибиотики, повторные анализы взамен устаревших, медикаменты для лечения и тому подобное. Так называемые медикаменты для лечения аденомы, могут замедлять её рост, снимают симптомы болезни, то есть позывы, принудительно расслабляя железу. Но доброкачественная опухоль продолжает расти, невзирая ни на какие медикаменты, впоследствии начиная изменять формы и функции близлежащих органов. Это, с позволения сказать, лечение может продолжаться месяцы и годы, до тех пор, пока лекарственные препараты перестают воздействовать совсем, а позывы неизбежно учащаются и, в конце концов, безоперационно не разрешаются. Тогда лишь экстренный разрез способен опорожнить до боли раздувшийся мочевой пузырь.
Болеслав Николаевич этой крайности не испытал, но надолго выходить или выезжать из дома уже не мог. Полостная операция с рассечением брюшины и мочевого пузыря стала неизбежной.
Безрезультатно помыкавшись по неплатным кабинетам, он нашёл врача в платной клинике, и тот «за ощутимую благодарность», решил вопрос необходимой предоперационной диагностики и направления в переполненный стационар за два дня.
Впоследствии, общаясь с соседями по палате, Добров понял, что «по;дати» в клинике – обыденное дело. Чаще заранее благодарили оперирующего врача. Он же, как правило, становился лечащим или палатным. Но наличие и размеры «по;дати» никак не влияли на успешность операции. Разве что в послеоперационный период больной получал больше внимания.
Добров видел, в каком положении оказывались прочие – те, что неимущие. На незамечаемых забытых старичков, отрешённо ожидающих внимания, участия, помощи больно было смотреть. Они «мало интересовали» медсестёр и не заслуживали должного внимания от санитарок. Расхожая шутка о том, что ни один врач не желает болезней неимущим, как и отменного здоровья богатым, здесь вызывала горькую улыбку. Что поделаешь, оказание услуг требует оплаты. Но «неучтённые ценники», не всем были по карману.
Младший медперсонал трудно упрекнуть в равнодушии, зная сверхнормативные нагрузки на него. При номинальной вместимости мужского отделения, рассчитанного на сорок шесть коек, наполнение его порой доходило до шестидесяти двух. «Лишних» клали в коридоре. Окровавленные простыни, мочесборники, наполненные тёмно-бурыми выделениями, под ногами больных и посетителей угнетали своим видом.
Дефицит персонала приводил к необходимости сверхнормативных дежурств. Часто из-за этого беспощадно переносились или разрывались отпуска. Случалось, что на вечер и ночь медсестра оставалась без санитарки. В каком положении в этом случае оказывались прооперированные больные не нужно гадать. Даже в послеоперационной палате не было никакой возможности вызвать сестру, подать сигнал о возникшей ситуации. А ситуации случались критические.
В просторной операционной комнате с высокими потолками и широкими окнами, в которой Добров оказался на третий день, одновременно работали две бригады хирургов. За окном на фоне чистого неба виднелись жёлто-зелёные кроны берёз, медленно покачивающиеся на ветру. Из радиоприёмника негромко звучала лёгкая музыка.
Спинальная анестезия «отключила» чувствительность тела Доброва ниже груди, но руки и сознание не утратили прежних функций. За соседним столом, напряжённо склонившись над больным, быстро и слаженно работала группа медиков: хирурги, анестезиолог, операционные сёстры. Прикрытый невысокой ширмой, Болеслав не мог наблюдать за действиями персонала, оперирующего его, однако слышал чёткие команды и комментарии ведущего хирурга. Слуха коснулась фраза врача:
– Уникальная, однако.
«Что бы это значило?»
Минутная стрелка настенных часов завершила оборот, когда операция подошла к концу.
– Александр Вячеславович, – окликнул Добров ведущего хирурга, когда тот, мельком взглянув на лицо пациента, направился к выходу. – Что такое уникальная?
– Не понял, – отозвался врач.
– Вы сказали уникальная, однако.
– А. Это я о вашей простате. Нечасто приходится оперировать объёмы в сто десять-сто двадцать кубических миллиметров. Но не волнуйтесь, операция прошла успешно.
«Сто десять-сто двадцать? Вот те раз! Врач, выполнявший предварительное УЗИ, вычислил – пятьдесят, другой – предоперационное ТРУЗИ – восемьдесят шесть, а тут все сто двадцать кубиков. И это при норме двадцать пять. Выходит, ультразвуковые лучи легко проникли сквозь ещё неуплотнённые кромки железы, не заметив их».
В послеоперационной палате располагалось четыре койки. На одну перебросили недвижимое тело Доброва. На двух других находились выздоравливающие. Жена, присев рядом, беспокойно поинтересовалась:
– Ну как?
– Порядок, Наденька, – браво улыбнулся Болеслав, не чувствуя никаких болезненных ощущений.
– Я побуду с тобой до утра, есть свободная койка. Сестра разрешила.
По мере выхода из наркотического состояния, самочувствие ухудшалось. Через три часа сестра сделала обезболивающий укол, на ночь ввела – промедол.
Сон был крепким. Проснулся от ощутимой боли в нижней части живота.
Периодические обезболивающие уколы облегчали состояние, поэтому после очередной инъекции Добров позволил жене уйти.
Однако вскоре боль усилилась, обезболивающие лишь немного облегчали её. Срок их действия сокращался.
«Надо терпеть», – убеждал себя Болеслав, напряжённо ожидая очередной инъекции.
День был субботний, лишь дежурный врач дважды зашёл в палату. Но что он мог заключить? Послеоперационная ситуация, в общем-то, ординарная.
Не всегда на следующий день после операции больному делают промывание катетеров и мочевого пузыря от сгустков крови. Но и последующий день оказался пропущен, так как выпал на воскресенье. Таким образом, забившиеся катетеры остались без внимания. Мочевой пузырь переполнялся сворачивающейся кровью, оттока которой не происходило.
Боль нарастала. Не облегчала состояния холодная вода, мокрое полотенце на голову, холод спинки металла койки, которую до боли стискивал ладонями. Из последних сил Болеслав ждал планового вечернего обезболивающего, надеялся на промедол ко сну. Наркотика не дали, а кетопрофен не привёл к ожидаемому результату. Через час Добров попросил повторить укол. Снова никакого эффекта.
– Дай наркотик, – изнемогая от боли, простонал Добров, требуя промедол у дежурного медбрата.
– У меня его нет, подождите дежурного врача, – ответил тот.
Минуты вытягивались в вечность.
– Не вижу оснований для наркотика, – равнодушно заключил дежурный, делая вечерний обход.
Медбрату ничего не оставалось, как ввести порцию тройчатки. Наступила ночь, и он по установленному регламенту ушёл отдыхать в сестринскую.
Через час боль стала невыносимой. Стон перешёл в сдавленный вой.
– Вызови жену, – обратился Болеслав к соседу по палате, – в сотовике под именем Надя. И попроси медбрата поскорее вызвать врача.
Врач пришёл не скоро и вновь отказал в выдаче наркотического средства, то ли не веря «симулянту», то ли не имея полномочий на выдачу после обычной операции.
Медбрат, не находя выхода, прокалывал новые и новые инъекции тройчатки.
Добров метался в койке, обтирая голову и лицо мокрым полотенцем, вновь звал медбрата.
Количество уколов приблизилось к десяти, но боль не стихала. Добров, уже не имел сил поворачиваться, просил колоть прямо в голень. Обращаясь к соседям, начал путать их имена и слова.
К вновь приглашённому медбрату, обратился едва дыша:
– Делай же что-нибудь, умираю.
– Что? – в смятении переспросил растерянный студент, – покойники нам не нужны. Вновь вызвал дежурного врача.
Лишь на этот раз врач решил разобраться в ситуации. Начался осмотр, пальпации брюшной полости, осмотр ёмкости мочесборников. Катетеры оказались забитыми вязкими сгустками. Скопившаяся масса переполнила травмированный мочевой пузырь, разрывая незажившие швы, вылезала наружу. И повязка, и дополнительная простыня на животе набухли от кровяной массы. Из процедурного кабинета принесли шприц и фурацилин, попытались протолкнуть жидкость из катетеров внутрь. Один из катетеров начал функционировать. Разглядывая его, медбрат воскликнул:
– Доктор, кровь алая!
Это означало, что открылось кровотечение.
Добров почувствовал чьё-то прикосновение, свежий холод мокрого полотенца. Открыл глаза. В дневном свете увидел лицо супруги.
Узнав о ночных приключениях, она не могла себе простить, что ушла. Видя бледное лицо, обескровленные сухие губы, Надежда осознала то, что пришлось пережить близкому человеку.
– Боля, Боля, – повторяла она, обтирая влажными салфетками горячий лоб.
– Боля, очень боля, – повторил её слова муж, с облегчением ощущая родную ладошку на лице.
Врачи обещали улучшение состояния здоровья, но оно не наступало. Болеслав слабел с каждым днём. Он не мог есть, ощущая постоянную тошноту, и даже пить, хотя рекомендовалось обильное питьё. Жена с большим трудом кормила его, уговаривая словно младенца.
Как-то, перестирывая в палатном умывальнике пропитанные кровью простыни, впитавшие обильные выделения с поверхности живота, Надежда ясно ощутила запах гниющей плоти. Все предыдущие дни она ожидала заживления рубцов, но они кровоточили и кровоточили. А теперь появилось отвратное зловоние. Приблизила ткань к лицу и в страхе замерла. Отчётливый запах гниения нельзя спутать ни с чем. Положила простыню на край рукомойника, повернулась к мужу. Его бледное лицо смотрело в потолок. Болеслав почувствовал взгляд, повернул лицо, попробовал улыбнуться. Сдержав тугой комок в горле, ответила тем же.
В последнее время муж часто улыбался без причины, на вопросы отвечал невпопад или вовсе не замечал вопросов.
Лишь на десятый день после операции дежурный врач при вечернем обходе понял критичность ситуации и на утренней планёрке сообщил о своих подозрениях заведующему:
– Сепсис.
Через день брюшину вскрыли повторно.
Высокие берёзы совсем пожелтели. Стояли, не шелохнувшись, будто пристально вглядывались в окна операционной: – Удастся ли остановить процесс?
Прохладное утро перешло в тёплый ясный день. Яркое солнце озаряло редкие облака, медленно плывущие в небесной синеве.
Почувствовал: «А жить так хочется!». Болеслав глубоко вздохнул: «Как прекрасен этот мир!»
По окончании операции ассистент на вопрос жены озабоченно ответил:
– Инфицированные участки по возможности убрали. Но инфекция обширно распространилась за пределы оперируемой области. С этим могут справиться антибиотики. И будем надеяться на организм.
Желаемого облегчения не наступило. Начались приступы лихорадки. С повышением температуры тела появлялся озноб, переходящий в неистовую «трясучку». Невозможно было сдержать сокращающиеся мышцы. При попытке что-то сказать фразы разрывались, лязгали зубы. Такое состояние появлялось внезапно и продолжалось около часа. Уколы не помогали. Через час температура тела доходила до тридцати восьми градусов и более. Затем приступ начинал спадать, температура возвращалась к нормальной.
Ежедневные промывания, ударные дозы антибиотиков, наконец, купировали приступы.
Лихорадка ещё более истощила организм. Не было возможности подняться с койки. Болеслав ощутил готовность уйти из жизни лишь потому, что утратил силы для борьбы за неё. Он ясно осознал, что пребывание в живом мире от него не зависит. Вопрос жить или не жить не стоял. Об этом никто не спрашивал. Болеслав покорно ждал воли небесной. То обретая крохи сил, то теряя их, он ждал не мгновения или часы, а сутки за сутками. Ждал своей участи, как ждут хоть какого-то исхода от палача. В этом состояла трагедия и мука. Дни сменялись днями, а занесённый меч оставался висеть над обречённой плотью. Жить стало куда мучительней, чем умереть.
Слабость не позволяла высказать фразу. Порой Добров мог выдохнуть лишь одно слово или слабым взмахом руки обозначить желаемое действие.
После неутешительных результатов анализов, кроме инъекций антибиотиков и витаминов, назначили переливание крови и плазмы. Затем – повторно.
Через неделю ощущение обречённости сменило робкое желание действовать. Оно, однако, не находило отклика в мышцах. Слабость не давала приподняться. Вновь и вновь Болеслав уговаривал себя встать, и вновь, приподнявшись, бессильно опускался на койку. Забывался в накатившейся дрёме, видя себя ступающим по половицам. Но то был краткий сон. Тело оставалось прикованным к постели. Вновь убеждал себя, вновь пытался встать. Жена тащила его за руки, подталкивала сзади. Иногда общими усилиями удавалось сесть, но сил хватало лишь на несколько секунд. Добров падал на матрац и долго не мог отдышаться.
Двадцать дней Надежда не выходила из послеоперационной мужской палаты. Зная состояние больного, ей не препятствовали оставаться на ночь. К счастью, одна из четырёх коек оставалась пустой. Быть может, её умышленно держали в резерве. На этой койке удавалось выкроить час-другой сна в ночное время, пока муж забывался в дрёме.
Со своей женой Болеслав прожил долгую жизнь. Он знал её и в горе, и в беде, пережил с ней и радости, и несчастья. Но не мог предположить той неистовой преданности и самоотдачи, которые ощутил в больнице. Невзирая на чувства брезгливости или отвращения, на собственное переутомление, жажду и голод, когда не было возможности отойти от мужа до ближайшего кафе; бессилие, когда кресло-каталку с мужем нужно было тащить на обследование или процедуры по крутым пандусам, она терпела, она голодала, она тащила. Надежда скрывала слёзы, а Болеслав не понимал постоянного блеска её влажных глаз.
Тяжелее всего проходили послеоперационные спазмы кишечника после второй операции. Тогда каждые 10–15 минут наступал самопроизвольный выброс кишечных масс. Это состояние измотало обоих. Добров превратился в сжатый комок. Он не мог расслабиться, чтобы хоть чуть-чуть вздремнуть.
«Как низко опускает судьба человека перед окружающими, – думал Болеслав. – Независимо от положения в обществе, статуса, званий и регалий человек превращается в смесь безвольного тела и дерьма – зловонной желтообразной массы, которая лезет наружу, невзирая на нормы, культуру, интеллигентность и прочие условности».
Лишь через двадцать дней, шатаясь от усталости и изнемогая от неухоженности, Надежда виновато попросила мужа отпустить её вымыться и выспаться. Ни душевой, ни ванной комнаты в отделении не было. Предшествующая ночь не дала ей отдыха, истощила до предела.
Накануне Болеслав, ощущая её переутомление, постарался лишний раз не беспокоить сон жены. Судно поставил на придвинутый стул, вода – под рукой на тумбочке.
Наступила ночь. Свет в коридоре погас. Прекратились шаркающие шаги больных. Сёстры и санитарки уединились в своих комнатах. Два новых послеоперационных соседа после обезболивающих инъекций тихо посапывали во сне.
Напротив Надежды спал семидесятипятилетний татарин. Это был неугомонный балагур-оптимист. Если не спал, он не умолкая рассказывал истории о своей удали в былые годы, когда «на срочной» служил в воздушно-десантных войсках. Рассказывал о своей удачной семейной жизни. Никто его об этом не расспрашивал, но Зульфар не мог молчать. Глядя на не утратившую привлекательность Надежду, как-то отметил:
– А моя вторая такая красивая!
Сам Зульфар выглядел, словно высушенный на солнце тонконогий гриб поганка.
– Вторая? – заинтересовалась Надежда. – А куда же подевалась первая?
– Так она старая, – горделиво ответил Зульфар, представляя себя эдаким молодцеватым кавалером.
Две первые ночи после операции за Зульфаром присматривал взрослый сын от первого брака. Потом сын приходил лишь днём. Приносил продукты, кормил, подолгу разговаривал со словоохотливым папой. Но «вторая» ни разу не навестила мужа. Вот тебе и молодая!
Эта мысль, вероятно, беспокоила татарина, но он не поддавался неприятным размышлениям. Как обычно, храбрился. Однако искоса с интересом поглядывал на семейную идиллию напротив. В отсутствие Надежды сосед спросил:
– Вы давно вместе?
– Сорок лет, как женаты.
– Сорок?! – изумился. – Болик, а скажи это любовь или страсть?
«Странный вопрос». Об этом Добров никогда не задумывался. «Что ответить?» Наверное, следовало восторженно согласиться и с тем, и с другим.
– Пожалуй, нет, – негромко заключил Болеслав. – Любовь приходит и уходит, страсть угасает, а это что-то иное.
– Наверное, она тебе сильно нравится. Да?
– Наверное. Знаешь, в ней есть что-то такое, что нельзя потерять.
– А в тебе? – не унимался сосед.
Болеслав задумался.
– Во мне столько отвратительных манер, что удивляюсь, как это, – он приложил ладонь к груди, – как это можно любить. Но она не бросает меня. Видимо, я ей чем-то нравлюсь.
– А чем? – задал новый вопрос Зульфар.
Николай вопросительно посмотрел на соседа.
– Она мне никогда об этом не говорила.
Зульфар попытался сказать, но Болеслав опередил его:
– И не скажет.
– А почему? – всё-таки спросил балагур.
– Потому, что сама не знает. – Улыбнулся, – а то бы давно сбежала.
– Хорошо, что не знает, – согласился татарин и, удовлетворившись диалогом, задумался о своём.
Четвёртым в палате был преклонного возраста Анатолий. Невзирая на возраст, было принято обращаться к соседям по имени. Он почти не мог самостоятельно передвигаться, садился с трудом. Судно для всяких нужд предусмотрительно стояло на стуле. Его «переросшую» воспалённую простату оперировать не стали, а лишь через брюшину вывели катетер для оттока мочи.
Зульфара прооперировали «по полной». Как полагается после удаления аденомы, порекомендовали обильное питьё. Сын принёс лечебные травы, запарил их и для удобства употребления слил в двухлитровую пластиковую бутылку. В тёплом помещении настой забродил, чего больной не заметил.
В два часа ночи Зульфар забеспокоился. Он никак не мог дотянуться до судна, глубоко задвинутого под койку. Рези в животе усилились. «Борьба» с катетерами и мочесборниками затянулась. Когда, проснувшись, Надежда поспешила на помощь, было поздно. Позвала санитарку – крупную молодую женщину. Негодованию той, оторванной ото сна, не было предела. Её крик разлился по всему этажу. «Обделанными» оказались простыня и пододеяльник. Сокрушаясь в своём крике, санитарка поносила больного на чём свет стоит, словно тот совершил непростительное преступление.
– Прекратите, Татьяна – не выдержал Болеслав. – Пока вы тут шумите, он матрац и всю койку изгадит.
Санитарка выдернула простыню, сорвала пододеяльник, принесла чистое бельё и памперс. Бросила принесённое на Зульфара и ушла прочь.
Надежда заботливо перестелила кровать, помогла старику облачиться в марлевые трусы. Утомлённая прилегла вновь.
Около четырёх часов ночи проснулся Анатолий. Уже пять дней, как он не мог справить нужду. Видимо, теперь «поджало». Он сполз с койки, присел на судно, напрягся, как мог, раз, другой. И вдруг обильная рвота вырвалась наружу, залив койку и пол. Спазмы не прекращались. Надежда вновь проснулась, сбегала в сестринскую. Сестра пришла со взбешённой санитаркой.
– Накинь халат, у меня температура, – взмолился Анатолий, когда крепкая Татьяна лихо перебросила его полуобнажённое тело на металлическое кресло-каталку, чтобы увезти в клизменную.
– Обойдёшься, всё равно изгадишь всё.
Через полчаса обессиленного обнажённого старика привезли назад, перекинули в койку. Вымокшую тельняшку санитарка бросила на тумбочку.
Надежда помогла Анатолию переоблачиться в свежее бельё, заботливо укрыла.
С пяти часов утра по коридору начались хождения, санитарка принялась выносить судна, затем по палатам понесли градусники. В общем, эта ночь оказалась для Надежды беспокойней прежних.
– Иди домой, – ответил Болеслав.
– А ты как?
– Как-нибудь. Позвоню, если что. Иди, тебе нужен отдых.
Есть ли где-то памятник женской преданности и жертвенности? Нет, это не громадины подобные статуе Свободы или Родине-матери, это монумент вечной памяти женщине, согнутой годами и болезнями, но не сломленной ничем и никогда, памятник не блистательной фотомодели, а невзрачной сухонькой старушке, которая из последних сил тянет по жизни свою «половинку». А сама-то рядом с ним – осьмушка и только. Вижу её такой: сидит она, сгорбившись, смотрит перед собой печально, но с глубокой внутренней любовью на огромного мужика, которого очередной раз удалось вырвать из плена тяжёлой болезни или смерти и счастлива тем. А мужик тот не смотрит, нет. Не смеет он смотреть открыто в её святое лицо, устыдившись за все прегрешения и нанесённые обиды в годы молодого удальства. Горестно опустил он свой скорбный взгляд к её ногам и стоит на коленях, не шелохнувшись.
Добров проснулся после дневного сна. Сил для активных действий не хватало, но уже с интересом начал осматривать палату, размышлять о том, что пережил в последние дни. Катетеры из уретры и живота не давали свободно двигаться. Удавалось перемещаться то на один, то на другой бок, но этого явно не хватало. Тело и мышцы затекали.
Краем глаза заметил движение. Повернул голову к стене. Рядом с правым плечом не спеша полз упитанный таракан. Видимо, он привык безнаказанно ходить рядом с малоподвижным больным. В былое время Болеслав расправился бы с ним в одно мгновение. Сейчас сил на резкое движение не было.
«Пускай ползёт, – равнодушно решил Добров, – одним меньше – ничего не изменится».
До высокого потолка путь был неблизкий, и Болеслав долго провожал «важного толстяка» взглядом. Пройдя до потолка, таракан прошёл по нему полметра и остановился прямо над лицом наблюдателя – вероятно, разглядывал куда угодит, если спрыгнет. Доброву ничего не оставалось, как закрыть глаза и попытаться уснуть вновь.
Состояние обеспечения в знаменитой клинике удручало Болеслава. Одеяла были настолько изношены, что через расползшуюся местами ткань можно было тайком разглядывать присутствующих. На каждом из одеял «красовались» огромные заплатки, где большими чёрными метками «хвастливо» указывалась принадлежность вещи данному учреждению, отделению, палате. Некоторые одеяла, простыни и полотенца от времени «укоротились». Нигде прежде: ни в детской здравнице, ни в пионерском лагере, ни в медицинских учреждениях силовых структур, ни в поездах самого низкого класса Добров не встречал такого постельного белья.
Питание было скудным. Чаще всего, первое – на рыбе, второе – с рыбой Мяса в чистом виде, например, в виде гуляша за несколько месяцев пребывания в стационаре не видел ни разу, растительную колбасу – два-три раза, котлеты напоминали знакомый продукт только внешне. Их вкус нельзя было передать достойными эпитетами.
Однажды, когда Добров начал самостоятельно посещать столовую, решил пошутить над раздатчицей пищи:
– Это же сколько можно съесть, самостоятельно раздавая пищу?
Работница столовой мило посмотрела в его сторону и в том же тоне ответила:
– Я её не стану есть, даже если мне будут доплачивать стоимость питания.
Добров, прежде бывал в главках столицы и в краевой администрации. Он с горечью понимал, что члены Администрации Президента, Правительства, Государственной Думы и властные чиновники прочих звеньев государственного управления и законодательных структур никогда-никогда не увидят подобные ГКБ-2 больницы изнутри потому… потому, что это страшные медицинские задворки, где присутствуют боли и мытарства, безысходность и отчаяние больных, неустроенность и недовольства медицинского персонала. Они пойдут на всё, чтобы не оказаться там. А не побывав там, они ничего не сделают, чтобы разгрести смердящую выгребную яму, куда скатилась российская медицина. Отчаянный возглас: «Такого не может быть!» или «Недопустимо!» – тот максимум, который они позволят себе, выйдя на высокую трибуну. Однако прикинув возможные расходы, поймут, что останутся без льгот, шикарных офисов и дорогих автомобилей не на год или пять, а навсегда. Ведь медицина – это невосполнимая статья расходов, которая не иссякнет, пока есть хоть один больной. А их миллионы и очередям новых и новых нет конца.
Размышляя над этим, Добров почувствовал лёгкое прикосновение. Открыл глаза. С груди на живот переполз другой жирный шестиногий «монстр». Болеслав с отвращением сбросил насекомое на пол. «Не давить же его на стерильной повязке».
В тот день, когда обессиленная Надежда оставила палату, на освободившееся место привезли нового, прооперированного после аденомы, больного. Пока его перекладывали с кушетки-каталки на койку, Болеслав разглядел соседа. Это был крепкий статный крупнокостный мужчина чуть старше шестидесяти лет. Выразительные мышцы плеч и спины говорили о хорошей физической форме. Его терпение и несгибаемая воля ощущались всё то время, пока он находился в палате. Борис Мамонтов – так звали его. Красивое русское имя, могучая фамилия. Но судьба не выбирает по имени и мощи.
Дочь не нашла времени побыть с отцом один-два дня в период самой сложной реабилитации. Не заходя в палату, она сунула сторублёвку в карман санитарки, устранившись от ненужных хлопот. На следующий день санитарка сменилась, другая, очередной раз принеся тарелку с едой, не задерживаясь, удалялась. Раздвигая катетеры, стискивая ладонью кровоточащие рубцы, Борис стаскивал ноги с койки, чтобы сесть, поскорее проглатывал принесённую пищу и обратным образом заползал под одеяло.
К вечеру второго дня состояние Мамонтова резко ухудшилось. Медсестра, заподозрив неладное, вызвала лечащего врача. Тот измерил температуру, замерил давление. Тонометр показал 160 на 90. Врач выдал нужное лекарство и удалился – рабочий день подошёл к концу.
Через несколько часов состояние больного вновь ухудшилось. Видно было, как он метался по койке, стонал, но терпел. Болеслав не выдержал и начал звать медсестру.
– Не надо, зачем? – пробовал возразить Доброву Борис, – пройдёт. От этих врачей только хуже.
Но Болеслав докричался.
– Что случилось? – недовольно спросила вошедшая сестра, – зачем столько крика?
– У него проблемы с давлением, – показал на соседа.
– Плохо мне, тяжело, задыхаюсь, – прохрипел Борис.
Теперь тонометр показал 77 на 48. Сестра вызвала дежурного врача отделения, передав по телефону жалобу больного и показания тонометра.
– Что с вами? – спросил врач и вновь услышал:
– Плохо мне, тяжело, задыхаюсь.
С тем же был вызван дежурный терапевт.
Прошло ещё полчаса.
– Что с вами? – зайдя в палату, спросила терапевт.
– Плохо мне, тяжело, задыхаюсь.
Показания тонометра не изменились. Терапевт позвонила в кардиологию, начала орудовать фонендоскопом.
На этот раз пришлось ждать дольше.
Наконец, обвешанная трубками и присосками, с переносным прибором пришла специалист кардиологии. Сразу начала извиняться перед врачом:
– Ни одного исправного прибора, пришлось просить в соседнем отделении.
Присоски не желали приставать к волосатому телу, пластырь тоже не прихватывался.
С нескольких попыток удалось снять кардиограмму. Борис начал терять сознание, что-то несвязно бормотал, задыхался. Вдруг судорожно попытался встать.
– Что же вы стоите?! – вскричала врач, обращаясь к присутствовавшей медсестре отделения. – Где ваш дежурный?! Звоните ему, пусть обеспечит срочную реанимацию. Нужна неотложная интубация трахеи (вентиляция лёгких через трубку, введённую в трахею).
Понадобилось ещё какое-то время, чтобы Мамонтова через лабиринты коридоров и лифтов эвакуировали в соседнее здание, где находилось реанимационное отделение.
Два дня врачи и сёстры на вопросы больных отвечали, что с Мамонтовым всё в порядке, и он скоро вернётся в отделение.
Болеслав не догадывался, что несколько дней назад смерть лишь коснулась его когтистой лапой. Позднее она возвращалась за ним. Но в этот раз прошла в одном шаге и унесла с собой другого. Один тот не справился с ней, а своевременная помощь в нужную минуту не пришла.
Вечером третьего дня в палате появилась дочь Бориса.
– Отец умер, – кратко сообщила она, собирая вещи покойного. – Сепсис. – Долго ковыряясь в карманах одежды, беспокойно спросила:
– Не видели, куда он убрал банковские карточки? Сестра, вы не брали?
– Теперь на меня кражу повесят! – всполошилась женщина.
– Может быть, санитарка?
От дочернего «беспокойства» стало тошно, и Болеслав отвернулся к стене. Он знал, что в вещах соседа никто не рылся.
Смерть соседа по палате не выходила из головы. Поделился мыслями с процедурной сестрой, пока та делала очередное промывание, возилась с заменой марлевой накладки.
– Как же так, человек умер, можно сказать, по глупости или нерасторопности, а словно ничего не произошло? Никаких разборов, выводов. Палатный врач ходит как ни в чём не бывало.
– После операций есть допустимый процент смертности, спокойно возразила сестра.
– Процент на покойников?! – изумился Болеслав. – Так вы лишь план выполнили?
– План-не план, но не перевыполнили. Сепсис. Безысходные обстоятельства.
– Какие такие обстоятельства? Три часа с пониженным давлением мучился, никаких экстренных мер не предприняли. Сердце не выдержало или почки отказали.
Всякие истории были на памяти сестры. Она знала о неудачных операциях, за которыми следовала неисправимая неполноценность больного, последующая инвалидность и, порой, летальные исходы. Сестра никак не могла с этим свыкнуться. Но и обсуждать такое не смела.
– Я закончила, – прервала разговор женщина и отошла от пациента.
А Болеслав долго не мог прийти в себя.
…Добров не понимал – это очередная передышка или новое испытание: по счастью или несчастью, преднамеренно или по стечению обстоятельств наступил миг, когда захотелось подняться и тело откликнулось на желание. Понадобилось несколько минут, чтобы найти нужную точку опоры и сползти с койки. Ещё несколько минут для того, чтобы, перевёрнутый в обычное положение мир, стал на своё место, а ноги ощутили опору. Головокружение покачивало, но тело не падало навзничь. Наконец, стиснув зубы, удалось оторвать руку от спинки кровати и сделать один, затем другой шаг. Болеслав ощутил в себе кроху той силы, которая дала волю жить и возможность держаться за зыбкую кромку существования.
Наконец, последовал перевод в общую палату. В тот же день оттуда выписывали мужчину с соседней койки.
– Как же теперь быть? – сокрушалась, приехавшая для сопровождения мужа, женщина. – Мужику ещё жить и жить, а у него недержание, как у грудничка.
– Обратитесь к урологу по месту жительства для восстановительного лечения, – сдержанно ответила врач.
– Да у нас на всю Губаху уролога и нет вовсе.
– Не теряйте надежды. Посетите участкового терапевта.
Обе женщины осознавали горький исход. Мужчина, склонив голову, молча сидел в стороне, тяжело размышляя над тем, как преодолеть долгий путь до родного дома, как жить дальше.
Там же Болеслав узнал о последующих случаях, так называемой, ретроградной эякуляции, когда семяизвержение не выделяется наружу, и о неизлечимой импотенции, долгосрочных и хронических воспалительных процессах, и …всего не припомнишь. Неоднозначная для каждого пациента операция. Непредсказуемые последствия. Такова участь большинства мужчин старше пятидесяти лет. Не утешает малый процент среди мужчин значительно младшего возраста. Для них последствия критичны, ведь впереди целая жизнь. Но уже иная.
«Не теряйте надежды» – это выражение Добров помнил, борясь за жизнь и здоровье, долгие недели и месяцы.
«Не теряйте надежды, пока остаётся хотя бы малая толика, нет, не сил, а духа и воли», – сделал вывод Болеслав.
Через месяц Доброву настоятельно предложили выписаться. На протесты и возражения по поводу плохого самочувствия и постоянно повышающейся к вечеру температуры, один из врачей резонно возразил:
– Есть такое понятие – установленная норма койко-часов на одного больного и страховые компании, которые это отслеживают.
Как ни возражал Добров, через несколько дней его всё-таки выписали, зафиксировав нормальную температуру тела при утреннем измерении. Врач посоветовал ежедневно гулять вне дома. С надлобковым катетером предстояло провести месяц до следующей плановой госпитализации.
Борясь со слабостью и одышкой, делая продолжительные паузы после нескольких движений, облачился в зимнюю одежду. С метровой трубкой и подвесным кулём в руке, осторожно ступая, дошёл до такси. Откинулся на спинку сидения, отдышался, подумал: «Где взять силы на ежедневные прогулки?»
Перед выпиской провели УЗИ почек. Заключение: диффузионные изменения правой почки; утолщение паренхимы обеих почек; щелевидная каликопиелоэктазия справа. Проще говоря, пиелонефрит. Никогда не имея жалоб на почки, Болеслав не догадывался, чем это грозит.
Дома возобновился периодический озноб с повышением температуры. Через четыре дня появилась тупая непрекращающаяся боль в пояснице. Машина «скорой помощи» вернула Доброва в клинику.
Наутро лечащий врач отвёл больного в кабинет ультразвуковой диагностики, вместе со специалистом-диагностом внимательно рассмотрел изображение почки на мониторе.
– Идите, – с горечью вздохнув, сказал, – нам нужно посоветоваться.
Оказалось, что сепсис привёл к выделению большой массы клеток эпителия почек. Мочеточник правой почки закупорился. Почка, утратив возможность отдавать жидкость, начала увеличиваться, верхняя часть запертого мочеточника – раздуваться, вызывая нарастающую боль. Предстояла новая неотложная операция.
Ликвидировать кризис можно было тремя способами. Первый – прокол почки со спины, для отвода мочи из почечной лоханки. Он принёс бы временное облегчение. Второй – новое рассечение мочевого пузыря с проникновением в мочеточник для его очищения. Но новое рассечение брюшины в условиях неизлеченной интоксикации могло привести к рецидиву сепсиса. Оставался третий – самый эффективный, но трудновыполнимый, оттого не всегда удающийся. Следовало, введя цистоскоп через уретру и мочевой пузырь, попасть в тонкую полость мочеточника, пройти его по всей тридцатисантиметровой длине, чтобы очистить от эпителия, затем установить в него стент – силиконовую трубку, удерживающую мочеточник открытым для оттока жидкости из воспалённой почки. На тот момент практику выполнения такой операции в отделении имел только один человек.
В операционной, помимо штатной бригады, собрались врачи, лечившие и оперировавшие Доброва ранее.
Болеслав не чувствовал боли, но ощущал давление, вызванное проникновением инструмента в его тело. Он осознавал значение успеха операции, оттого нисколько не опасался оперативного вмешательства, напротив, желал, чтобы проникновение удалось в полной задуманной мере. Он готов был сам насадить себя на цистоскоп, но, парализованный спинальной анестезией, не имел возможности шелохнуться.
Присутствующие приникли к монитору. Цистоскоп не проходил.
– Срочно буж восемнадцать и сразу – двадцать четыре! – воскликнул ведущий.
Уретру расширили изогнутыми металлическими штырями различного диаметра и вновь ввели цистоскоп. Понадобилось немало времени, чтобы достичь мочеточника и нащупать его отверстие. Тишина повисла над операционным столом. Наконец, цистоскоп проник в полость мочеточника, прошёл его до лоханки и стащил скопившийся эпителий. Затем врач ввёл стент. Это Добров понял по восторженным возгласам присутствующих.
– Вы эрудит, – воскликнула одна из сестёр.
– Молодец, – произнёс старший из врачей.
Палатный врач с облегчением вздохнул и вышел из комнаты.
Ещё месяц Болеславу предстояло ходить с двумя трубками-катетерами и кулями мочесборников на их концах, бережно таская «сбрую» за собой на уколы, процедуры, в столовую и туалет. И при этом «как можно больше ходить».
Но случился новый рецидив. Обильный эпителий продолжал отслаиваться от слизистых поверхностей внутренних органов, и через четыре дня стент забился, вызвав повышение температуры и новые острые боли.
Засорённую трубку незамедлительно удалили.
«Чего ждать? – в отчаянии размышлял Добров, – нового стентирования? А получится ли во второй раз?»
Каждый новый день он ожидал возвращения боли в правом подреберье, свидетельствующей о повторной закупорке мочеточника и новой операции. Того же с опасением ждал палатный врач.
Дни сменялись ночами, следующий день начинал новый отсчёт времени.
Прежняя боль не вернулась. Широко расширенный стентом мочеточник справился с обильным эпителием. Но инфекция не отступила. Пиелонефрит прогрессировал. Ежевечерне резко поднималась температура тела, доходя до тридцати восьми градусов. После этого медсестра вводила жаропонижающее, наступало облегчение.
Кроме двух ежедневных уколов, количество капельниц с антибиотиками дошло до пяти. От этого всё тело пронизывал постоянный зуд. Ночью казалось, что со ступней сдирают кожу.
Требовалось усиленное питание продуктами с большим содержанием белка. Но вкус пищи был настолько искажён, что кусочек мяса превращался в горчащую жвачку. Впрочем, горчила даже вода. Это означало, что антибиотики изрядно подорвали печень и поджелудочную железу. Однако, невзирая на пагубные последствия для них, отказаться от антибиотиков не представлялось возможным.
За ночь Добров трижды менял вымокшее до нитки нательное и постельное бельё. Ночные «бдения» не позволяли полноценно отдыхать. А с утра вновь – таблетки, уколы, капельницы, капельницы…
В одну из мучительных ночей Болеславу приснился сон. Странный сон. В душной кузнице лежал он перед огромным крепким кузнецом.
– Будем работать, – то ли спросил, то ли определил кузнец.
– Силы не те, – попробовал возразить.
– Что?! – грозно спросил кузнец и, не желая более слышать вздор, схватил Доброва в охапку, засунул в раскалённое жерло печи, потом положил на большую наковальню лицом вниз и начал ковать. Ковал, ковал, затем остужал в воде, вновь калил до бела, снова ковал. Не описать той боли, что ощущал Болеслав! Но странное дело – тело не разбивалось, а, напротив, становилось крепче, жёстче, упруже, несгибаемо, словно булатный клинок. Напоследок кинул кузнец избитое тело в чан с холодной водой и исчез.
Проснулся Добров от собственного стона, вымокший до нитки. Легко поднялся, сбросил с себя мокрую одежду, осмотрелся в свете уличного фонаря, вспомнил сон. Раскалённое тело парило. Горячий поток наполнил одряхлевшие мышцы. Слабость отступила.
Прошло тридцать дней после начала повторной госпитализации, а, значит, подошло время вынужденной выписки. Температура тела нормализовалась. Но от долгого инфицированного воспаления уретра едва пропускала жидкость из мочевого пузыря. С этим симптомом более двух месяцев назад Добров попал в клинику. Только теперь его тело полегчало на двенадцать килограммов, органы пищеварения воспалились, утратив возможность полноценно функционировать. Неутешительный итог.
Позднее воспалённые фрагменты распухшей правой почки стали отмирать. Началось усыхание почки. Образовалась растущая киста. Вследствие нарушения обмена веществ, вызванного инфекцией, в теле простаты и почек образовались кальцинаты – солевые отложения, уплотнённые в камни. С этим предстояло бороться медикаментозно в последующие годы. Но в ближайшее время предстояло восстановить функцию уретры. Операция была возможна лишь при полном исключении воспалительного процесса и нормализации результатов всех анализов. Для этого понадобилось два месяца насыщенного амбулаторного лечения.
Перед проведением резекции – внутренних продольных разрезов уретры – хирург урологического отделения МСЧ №140 (врачи ГКБ-2 не приняли надоевшего пациента), внимательно изучив выписные эпикризы прежней клиники, сокрушённо покачал головой:
– Вот как бывает. Непроста она, однако, операция на простате. Удивляюсь, Болеслав Николаевич, тому, как вам удалось выкарабкаться. Благодарите ангела-хранителя.
…Вновь: анестезия, силикон трубок, рези и боли, последующая поддерживающая терапия – всё по привычному сценарию. Но – чётко, без неожиданных последствий.
Выписка состоялась через неделю.
Легкокрылый лифт опустил в фойе первого этажа. Выйдя на улицу, Добров полной грудью вдохнул зимний воздух, ощутил лёгкое морозное пощипывание. «Ну, всё. Домой!»
Утро двадцать третьего февраля выдалось солнечным. Луч солнца остановился на красной дате настенного календаря. Проснувшись, Болеслав подошёл к окну. Мохнатые охапки снега скрывали острые ветви берёз. Затаившаяся в ветвях пичуга, робким пением приветствовала первую оттепель.
Лёгкая ладошка легла на плечо:
– С праздником, товарищ полковник, – к щеке прикоснулись тёплые губы.
– Спасибо, ангел-хранитель, – ответил отставник, сердечно поцеловав жену.
Улыбнувшись, вспомнил:
«Как прекрасен этот мир!» «Не теряйте надежды!»