Бабуля повернулась в сторону и говорит:
- Вот, буквально рукой подать до нашей родовой деревни, и кладбище на краю. Как хочется побывать там, ведь там вся наша родня лежит: мои родители, там и мои братья, но всё время не позволяет – всё дела, дела, но мы с тобой обязательно побываем. Братья мои - кавалеры Георгиевские, на покоях царя стояли: туда простого люда не поставят, а только с дворянским происхождением. Вот так, внучек! Давай, поторопимся, а то дед нас, наверное, заждался.
Заходим в прилесок и вправду: дедушка столько сушняка наложил на телегу, что не только сесть, но и корзины с ягодами некуда поставить.
- Ну, что, ягодники, сбор есть?- спрашивает дед.
- Есть, есть! Но куда корзины «воткнуть», нести их сил не хватит – уж больно далеко.
- А вот сюда, мать, давай, закрепим.
Итак, всё уложено, привязано. Утолили немного голод. Бурёнка стоит запряжённая, помахивая хвостом, отгоняя надоедливый овод. Дед взял за уздечку: «Ну, пошли, милая!» Корова напряглась – телега ни с места.
- Давайте, «подмогнём»! Внучек, иди сюда и тяни за уздечку, а мы сзади возок толкнём с бабушкой.
Общими усилиями столкнули телегу, и бурёнка, напрягаясь, потащила воз сушняка до накатанной дороги. Наконец-то и дорога. Бабушка отряхнула фартук, дед взял за уздечку, а я переместился за телегой. И вот мы идём с бабушкой рядом, и она всё выговаривает и выговаривает, видно решив про себя, что настал момент - всё мне окончательно поведать.
- Бабушка, так ты говоришь, что в ссылке только и почувствовала хорошую жизнь?
- Ну, как тебе сказать, она хорошая тем, что меньше работы стало, чем живя своим хозяйством. И в тоже время ведь мы были в неволе: каждую неделю надо было отмечаться у коменданта, выезжать с места ссылки было нельзя, письма тоже были запрещены, работа у мужиков была тяжёлая: кто пилил лес, кто сплавлял его - всё по норме, за десять кубов нарубленной древесины – булка чёрного хлеба. Вот так, внучек. Мы-то ладно, привыкшие к разному труду, а вот другие народности. К нам на выселки пригнали этапом крымских татар…
- Да, бабушка, ты говорила об этом.
- ...Так их поселили в построенный нашими мужиками общий барак. Видно предупредили, что выселяют из тёплых краёв на север, а может люди сами догадались: все приехали в длинных тулупах, а некоторые – в дорогих шубах. Но, что такое мороз «до сорока градусов» видно они, бедолаги, и не представляли. А работа у всех одинаковая: бери топор, пилу - двухручку и на отведённой делянке меченные лесины вали. Какие лесорубы из людей, которые выращивали виноград да готовили из него вино! И в первую же зиму половина привезённых южан упокоилась на кладбище. Оставшиеся в живых утром рано под охраной, сгорбившись, одев на носы сшитые варежки, завязанные на голове за ушами тесёмками, и еле волоча ноги, шли на свои делянки. Так какие же из них работники! Явно, что привезены они на свою погибель. Вот так, внучок. Ты уже почти взрослый, и вникай, что жизнь бывает уж очень суровая по отношению к человеку. Господи, прости их грешных!
Бабушка перекрестилась двумя перстами, а я подумал: «Кого бабуля просит Бога простить: невиновных людей или тех, кто гнал этих людей на свою погибель?»
Но меня мучал вопрос об отце: как он оказался в Н.Тагиле, где работала моя, ещё незамужняя мама, и я спросил бабушку:
- А о папе расскажи мне.
- Конечно, расскажу, внучек, как не рассказать. Твой отец - весь в моего старшего брата, такой же варнак, шустрый был. А Геннадий ещё и к тому же большой танцор: чечётку так дробил, что даже на свадьбы али посиделки приглашали и просили: «Генша, ну-ка «дробони!» – и он «выдавал». Когда нас повезли на выселку сначала в Свердловск – там нашли моего свёкра, ему тогда уже исполнилось семьдесят два года. Вот какой из него работник! Так нет, оторвали от семьи, привезли, а он - не выдержал, ополоумел.
Мы его искали по опросам у переселенцев, которые пригнаны были раньше нас. У всех спрашивали: «Не встречали ли они старика?», и обрисовывали его. И наконец, один бедолага сообщил нам, что в таком-то бараке поселён старик, вроде бы ваш, сходите. Я тут же побежала, мужики были на отработке. Нашла барак, комнату. Вхожу. А свёкр сидит на табурете перед окном и качается из стороны в сторону. Подхожу, окликаю: «Тятя, тятя». А он медленно оборачивается и так без удивления, как будто ничего не произошло, спрашивает: «Что, Аннушка, так долго не приходила?» Уткнулась я ему в плечо, и проплакали оба, уж сколько не помню. Одела я его и повела в наше жилище. Недолго он прожил, через месяц похоронили его в общей могиле. Запрещено нам было «лежать» на гражданском кладбище, переселенцев хоронили отдельно – в общей яме. Да прости ты их за прегрешения, о Господи!
А Генша работал с отцом и Афанасием, хотя Афанасий совсем был юнцом, высокий, худой – какая там сила, которую нужно для того, чтобы нагрузить щебень в телегу, полторы версты конной упряжкой привезти на сортировочную станцию и человеческой силой перевернуть деревянный короб со щебнем на насыпь. Силёнки явно не хватало. А тут ещё прораб увидел, как Генша «дробит», забравшись на дощатую телегу. Подходит и говорит: «Ты, паря, отныне веселишь народ в обед, давай, дроби, я вижу, что поднимаешь настроение у ссыльных».
И вот Генша - уже не возница щебня, а танцор. В обед люди рассаживаются на свои телеги, образуя круг возков, тачек, телег, запряженных лошадьми, жуя свой обед, в основном из хлеба, лука, у кого – квас, а кто по-сноровистей – у тех и молоко было: ждут выступления варнака Генши. А он расстарается да такую дробь выделывает, что никого не оставляет равнодушных. Утомлённые тяжелой работой люди сначала робко, а затем с азартом начинают хлопать, смеяться, - и после такого концерта, расходясь, ещё долго обсуждают разные «коленца», которые выделывал Генша. А вечером Геннадий приносит заработанную пайку хлеба. Я его спрашиваю: «Как это так? Твой младший брат и отец целый день, горбатясь на извозе щебня, приносят меньше хлеба, а ты за свои «танцульки» – вон сколько принёс!» А он мне: «Уметь надо, мама! Искусство ценится у народа выше. «Да не единым хлебом жив человек!» – это прораб мне сказал, - «Зрелищ требует народ!» Вот так, мама!»
Ну, варнак, однако ж! Вот каков был твой отец.