Дорогому К.
А мы встаём рано, рано, специально поднимаемся с солнышком; ну, то есть, как — поднимаемся? Я просыпаюсь — и продолжаю лежать неподвижно, с закрытыми плотно глазами, иногда натурально посапывая. Не потому, что мне хочется спать (как может хотеться спать в такой день?!), а просто чтобы подразнить Джека. Потому что уговор — уговором, а подразнить Джека — это святое.
Джек не спит — бормочет, ворочается, и мне кажется даже, что я могу чувствовать, как трясётся его кровать — а с ней и моя заодно — от его нетерпения. Джек — замечательный человек и мой лучший друг, и, случись с ним что, я не раздумывая брошусь на выручку, но сдержать соблазн и не притвориться, что я всё ещё сплю, я, ей-богу, не могу — не потому, что плох по натуре, а потому, что он всегда реагирует. Всегда. Вот Стефана дразнить я не стану — бессмысленно: Стефан посмотрит, послушает, обмозгует, а потом выдаст сентенцию, да такую, что шутка исчезнет, как не было — растает, прикинется синей тучкой, убежит, поджав хвост, улетучится — всё равно, лишь бы не быть возле Стефана. Такой уж он малый.
Видимо, я, всё-таки, улыбаюсь, потому что Джек каким-то образом понимает, что я не сплю, и в ту же секунду выпрыгивает из кровати. Бум! От этого грохота будто волна проходит по дому — посуда звенит, люстры раскачиваются; забавный он, этот Джек: посмотришь — вроде, кожа да кости, в чём только душа держится, а энергии в нём столько, что хватило бы на троих вполне здоровых ребят. Джек целыми днями мечется, бегает, носится — всё ищет, куда засунуть свой нос, в чьи дела влезть, кому ещё надавать своих полезных рекомендаций. Джек — прирождённый руководитель, но, в то же время, наш парень: проснулся первым, но виду не подал, лежал, честно ждал, пока не окажется в большинстве, старался нам со Стефаном не мешать, а то, что из-за него у меня кровать ходуном ходила — ну, так что с того, не может он по-другому.
Итак, Джек соскакивает с кровати, и всем, даже проснувшемуся от грохота Стефану, сразу становится ясно, что действие это окончательное и бесповоротное, и что никакие протесты тут не помогут. Я, наконец, открываю глаза и смотрю на Джека — вот он стоит посреди комнаты, лохматый, взъерошенный, но уже в очках, и смотрит вокруг с таким видом, будто бы он — генерал, готовящийся поднять своё войско в атаку. Стефан на другой стороне комнаты ворочается, откидывает одеяло и сонно бормочет:
— Джек, дай поспать!..
Не потому, что засоня или лентяй, а потому, что привык делать всё основательно, от первой буквы и до последней.
Джек смотрит на него с возмущением.
— Лежебока! — говорит он. — Засоня! Вставай уже! Забыл, что ли, что сегодня за день?
Стефан потирает глаза и отвечает — не сразу, впрочем, поскольку человек рассудительный:
— Во-первых, ещё вовсе не день, а вполне себе утро, а может быть, даже ночь.
— Как — ночь?! — Джек выглядит оскорблённым. — То есть, как это — ночь?!
Он подскакивает к окну, решительно сдвигает в стороны занавески и, подёргав тяжёлую раму, распахивает обе створки. Я жмурюсь — в комнату проникают солнечные лучи, и становится ясно, что на улице, может, и утро, но уж точно никак не ночь: ночи сейчас стоят короткие, летние, так что пропустить их — дело плёвое. Джек становится в потоке света — взъерошенный мальчуган, тонконогий, курносый, с обгоревшей со всех сторон шеей, колени все в ссадинах, очень смешной в своих чёрных трусах и белой майке, обводит взглядом победителя комнату — вихры горят в утреннем солнце, вполне как сбившийся колтунами нимб — и спрашивает:
— Ну, что, ночь?!
Стефана, впрочем, не так-то просто сбить с толку. Стефан садится в кровати, обнажив полный торс, откидывает с ног одеяло, трёт под мышками, ёжась от ворвавшейся в комнату утренней прохлады, которая, впрочем, приятна, и говорит назидательно:
— А во-вторых, если даже сегодня тот день, то это ещё не значит, что ради него мы должны пренебречь распорядком. Лично я не хочу сегодня наделать ошибок и потом о них очень жалеть только из-за того, что кто-то не позволил мне как следует выспаться.
Он, впрочем, сдался — раз выбрался из-под одеяла, значит, ворчит только для вида; я тоже встаю и сразу же застилаю кровать, пока никто не начал острить по поводу того, что у меня вся простыня опять завалена листьями. Джек смотрит на Стефана укоризненно:
— Стефан, кончай уже! Вставай давай: вон, Кей — и тот проснулся уже.
Я киваю:
— Угу. Проснулся, причём очень давно. Минут двадцать назад. Может, и все тридцать пять.
Лицо Джека вытягивается:
— Тридцать пять минут?.. — произносит он с придыханием. — Тридцать пять целых минут ты лежал, будто спящий?
Киваю.
— Зачем?!
— Тебя разыгрывал.
Джек сереет:
— В такой день? Эх, Кей, Кей, а я думал, ты — друг...
Вид его настолько всамделишно жалок, что я раскаиваюсь:
— Ладно, Джек, не сердись. Я зато, пока лежал тут, придумал, как нам быть с теми микрорайонами.
Джек сразу же оживляется — от былой обиды не остаётся следа.
— Что? Как?
— Это сюрприз.
Джек смотрит на меня с недоверием, но, в конце концов, кивает — мол, верю. Ещё бы не верил — когда я его в чём-то обманывал, скажите на милость?
— Кстати, Джек, — говорю я, глядя, как Стефан слезает с кровати. — Ты ничего не забыл?
Лицо Джека вновь сводит судорога — он начинает оглядываться.
— Что?
— Сейчас Стефан пойдёт мыться, и тебе придётся терпеть лишних полчаса.
Джек краснеет, бледнеет и мимо направившегося уже к двери Стефана бежит в туалет. Там он, впрочем, не задерживается надолго — характер не тот — а пулей несётся на кухню, где начинает сразу же чем-то греметь. Стефан закрывается в ванной — я слышу, как льётся вода. Я улыбаюсь и, размяв ноги и плечи, иду к окну — на него как раз падает лёгкая тень. Я выглядываю наружу.
В лучах света сидит хрупкая девочка с крыльями за спиной — устроившись на крыше нашей беседки, она поглядывает в окно, хотя ближе подлететь, похоже, стесняется. Я улыбаюсь и машу ей рукой:
— Привет, Джина!
Джина трясёт головой, и волосы её разлетаются по плечам, подсвеченные сиянием солнца, так что начинает казаться, что и волосы, и сама девочка, и её полупрозрачное платье сделаны из жидкого золота.
— Привет, — отвечает она, прикрыв рот ладошкой, ибо знает, что иначе голос её будет бить по ушам тысячей золотых колокольчиков. — Мальчики, вы уже встали?
— Угу, — говорю, а сам наслаждаюсь: на Джину приятно смотреть, а уж слушать, как она улыбается, и вовсе сплошное удовольствие. — С добрым утром.
— С добрым утром, — Джина чего-то смущается, прикрывает глаза, и с её ресниц разбегаются сотни солнечных зайчиков. — Значит, всё, как условились?
— Всё в силе, — киваю. — Не знаешь, Никки проснулась уже?
— Я посмотрю, — Джина встаёт, и становится видно, что не только её платье, но и контур тела под ним полупрозрачен. — Сказать ей, что вы встали?
— Непременно! — кричу. — Скажи, чтоб она обязательно приходила — без неё ничего не получится.
— Обязательно, — Джин кивает и снова смеётся — словно тысячи золотых колокольчиков. — Сейчас к ней полечу.
Взмахнув крыльями — у неё прекрасные крылья — Джина круто взмывает в небо — у меня дух захватывает — и летит прочь от нашего дома. Я любуюсь её полётом и спохватываюсь, лишь когда она скрывается за деревьями. Сложив руки рупором, я кричу:
— То есть, я хочу сказать, без тебя тоже ничего не получится. То есть, не "тоже", а...
Я смолкаю. Никакого ответа. Я не знаю, слышала меня Джин, или нет.
Спустя сорок минут мы выходим из дома. Джек всё сетует, что мы идём слишком медленно — забегает вперёд, возвращается; я насвистываю, сунув руки в карманы; Стефан на ходу дожёвывает свой бутерброд.
— Я не понимаю, как это нам раньше в головы не приходило! — распинается Джек. — Это ж так просто: взять и убраться.
Он оглядывается и только сейчас замечает на плече у Стефана метлу. Останавливается:
— Что это? Зачем?
Стефан перекладывает метлу на другое плечо, отправляет в рот последний кусок и, пожав плечами, ответствует:
— Это метла. Ты ведь сам сказал: мы идём убираться. Вот я метёлку и прихватил, с ней сподручнее.
Джек хватается за голову — вихры попадают ему между пальцев, и я боюсь, как бы он не начал их вырывать в смятении чувств.
— Какая метла? Какую метёлку?! Ты, что, разве не понимаешь...
Стефан поднимает палец.
— Очень проверенный способ, — важно говорит он. — И не терпит никакой спешки. Как Никки делает, так каждый сможет — а ты попробуй поди всё сделать, как полагается: размеренно, увлечённо...
Нам со Стефаном пятнадцать лет на двоих, но, стоит ему раскрыть рот, как мне начинает казаться, что ему, по крайней мере, лет восемьдесят. Джек бессильно машет рукой:
— Ну, что с тобой сделаешь? Неси уж, коли так хочется.
Никки стоит у дороги и ждёт, когда мы подойдём: мольберт с треногой висит у неё на плече, у ног стоит увесистый саквояжик с кистями и красками. Джек бросается к ней как к своему главному избавителю.
— Никки! Какая ты молодец, что пришла! Какая ты замечательная! А эти-то, эти, посмотри, чего учудили: один вставать не хотел, битый час спящим прикидывался, а второй несёт с собой эту чёртову штуку, да ещё делает вид, словно бы так и надо.
— Привет, Никки, — я останавливаюсь, не вынимая рук из карманов, и смотрю на художницу. Земля под моими босыми ногами рассыпчатая и чуть влажная от росы.
Стефан важно кивает. Никки, прищурившись, глядит на метлу.
— Зачем метла? — вместо приветствия спрашивает она.
Стефан бережно ставит метлу перед собой, словно посох, и опирается на неё — ни дать, ни взять маг из далёких земель.
— Надо, — говорит он.
Никки вздыхает.
— Клоуны, — говорит она. — Ладно, пойдёмте, а то работа стоит.
Подняв свою тяжёлую сумку с красками, она первой направляется вдоль по дороге. Джек несколько секунд смотрит ей вслед с восхищением, а потом бросается за ней, восторженно лопоча:
— Никки, Никуся! Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен! От кого ещё будет помощь?..
Стефан смотрит на них, потом закидывает метлу на плечо и, словно бы ничего не случилось, трогает следом. Я опускаю глаза, чтобы посмотреть на траву, уже успевшую пробиться под моими ногами, и осторожно, чтобы не повредить тонкие молодые травинки, иду за ребятами. Какая-то птичка садится мне на плечо и, чирикнув несколько раз, улетает. Я улыбаюсь.
Айси с Грюмом встречают нас у межи — так мы называем между собой асфальтовую дорогу, отделяющую наш мир от мира других. В столь ранний час дорога ещё совершенно пуста, но ребята всё равно стоят у обочины, там, где кончается наша тропинка, не решаясь пройти дальше. На Айси длинное платье с блёстками, даже сейчас, на утреннем солнце, хорошо имитирующее звёздное небо, Грюм в обычной своей тельняшке и джинсовом комбинезоне. Айси стройная, Грюм широкий в плечах. Айси чистенькая, Грюм опять в чём-то вымазался. Грюм коренастый, Айси — высокая. Грюм — лохматый, у Айси волосы аккуратно уложены. Трудно представить себе более странную парочку. Здороваются они, впрочем, хором:
— Здравствуйте!
Я машу им рукой, Стефан чинно приподнимает метлу, Никки лишь усмехается (я не вижу, но прекрасно себе представляю, как она это делает), так что Джек отвечает за всех:
— Здравствуйте-здравствуйте...
И — сразу же, без перехода.
— Айси! Айси, ты что, я сейчас умру! Ты что на себя напялила? Ты куда собралась?!
Айси поднимает руки и медленно поворачивается. Ей всего девять лет, но никто не умеет производить впечатление лучше неё; если у вас маленькая страна и вам позарез нужна королева, то за этим — к ней.
— Хорошо выгляжу? — спрашивает?
Не то слово! Я аплодирую, Стефан важно кивает, даже Никки показывает большой палец, и только Грюм остаётся невозмутим — не понимает он ничего в женских шмотках, хоть тресни; порою мне кажется, что в этом — причина, почему из всех Айси выбрала именно его.
Джеку, впрочем, тоже не до комплиментов — куда там; он сейчас, похоже, заплачет.
— Айси! — взывает он умоляюще. — Айси, ты что?.. Я ведь тебя специально предупреждал: мы не на концерт идём, а делать уборку. А ты что на себя надела? Разве в этом можно убираться?
Айси смотрит на него горделиво.
— Разберёмся, — говорит она.
Джек умоляюще смотрит на Грюма.
— Грюм! Ты ей почему не сказал? Почему ты не проследил, чтобы на ней была подходящая одежда, как на тебе?
Грюм пожимает плечами — для него неподходящей одежды не существует в природе. Одежда для него есть одежда, а если вдруг что-нибудь порвалось там или испачкалось, то ничего в этом страшного нет.
На Джека теперь совсем страшно смотреть — того и гляди, расплачется.
— Айси... Специально просил же...
Положение спасает Стефан — поставив метлу и вернув себе таким образом сходство со странствующим волшебником, он гладит волосы и веско произносит:
— Ладно, Джек, не кричи; кто сказал, что она тот же мир убирать будет, что и мы? Если ты сам только по земле бегать умеешь, это не значит же, что всем там только это и надо. Может, ей там так удобнее?..
В глазах Джека появляется искра надежды — видно, что он до конца не поверил, но честно пытается. Никки поправляет на плече ремень от мольберта и нетерпеливо машет рукой:
— Ну, что, пошли дальше?
Мы идём дальше и останавливаемся возле самой межи. Сколько раз переходил за неё, и всё равно ощущаю прямо-таки суеверный страх. Остальные, похоже, испытывают то же самое — кашляют, мнутся; потом Грюм говорит нерешительно:
— Что ж ты, Кей, на ту сторону как будто не ходишь? Всё не так страшно бы выглядело.
— Я хожу, — пожимаю плечами. — Я на прошлой неделе ходил, просто они, похоже, опять асфальт поменяли.
— Ну, так чаще б ходил! — предлагает Айси капризно. — Не станут же они из-за тебя каждый раз асфальт перекладывать!
— Кей всё правильно делает, — вступается за меня Стефан. — Мало ли, что нам нравится — порядок-то во всём должен быть. Чужой труд тоже уважать надо.
Вот за это я его и люблю: сам живёт со мной в одном доме, сам настрадался ужасно из-за того, что у нас то пучки травы по всей комнате, то табуретки на кухне опять прорастают, но, когда нужна помощь — глазом не успеешь моргнуть, он уже тут как тут.
Остальные всё ещё смотрят на асфальтовую дорогу; наконец, Никки хмыкает и первой отправляется на ту сторону, Айси — за ней. Грюм, разумеется, сразу же забывает о своём страхе и тоже трогает вслед за ними. Джек обгоняет их всех и пристраивается во главе процессии. Стефан дарит мне долгий взгляд и неторопливо вышагивает вперёд. Я немного медлю и перехожу через дорогу последним — она странно твёрдая под ступнями. На меня не оборачиваются — все знают, что у меня с асфальтом старые счёты. Наконец, достигнув обочины, я останавливаюсь, отдуваюсь, смотрю украдкой через плечо — дорога от края до края вся в трещинах, из них выглядывают стебли травы и первые одуванчики.
— Ну, разве так можно?!
Мы идём через город, и Джек возбуждённо жестикулирует, захватывая сразу всё: и дома, и улицу, и небо, и афишные тумбы, и клумбы, и маячащий на горизонте силуэт путепровода, так что непонятно даже, что именно его так расстроило.
— Как так можно? — продолжает сокрушаться он. — Жить в таком месте — и даже не понимать, насколько в нём всё требует обновления! Ну, они — ладно, они просто привыкли; но мы-то, мы-то!.. Как подумаю, что никому из нас раньше не приходило в голову здесь хорошенько прибраться...
Никки идёт, легко помахивая тяжёлой сумкой с красками и палитрами — на ней рабочий комбинезон, почти такой же, как у Грюма, только пятна на нём куда ярче. Айси вышагивает с ней рядом — туфли на каблучках звонко цокают, юбка в складках раскачивается пышным хвостом. Грюм идёт рядом со Стефаном — у обоих в движениях сквозит некая основательность, пускай и разного рода. Я иду замыкающим. Джек носится вокруг, то забегая вперёд, то возвращаясь назад, то бросаясь куда-то в сторону и не прекращая ни на минуту выражать возмущения по поводу всего, что он видит. Наконец, Стефан вдруг останавливается и говорит звучно:
— Здесь.
Это звучит настолько внезапно, что все оборачиваются — даже Джек, оказавшийся далеко в авангарде, замирает на полуслове и смотрит на Стефана полными непонимания глазами.
— Что — здесь?
— Здесь, — повторяет Стефан. — Отсюда начнём.
Джек приближается, остальные встают вокруг них полукругом — это становится интересно.
— Почему — здесь? — подойдя к Стефану вплотную, выдыхает Джек. — Почему — здесь?! Мы ведь договаривались: пойдём в центр города, и уже оттуда начнём.
— А я говорю, лучше здесь, — и бровью не поведя, отвечает Стефан. — Смотри: во-первых, место открытое — будет, где Никки развернуться со своим мольбертом. Во-вторых, здесь достаточно тихо, и Айси сможет начать, не перенапрягаясь — а разойдётся она, когда как раз доберёмся до центра. В-третьих, Кей, я готов спорить, не очень-то рвётся в центр, пока тот выглядит так, как он выглядит. В-четвёртых, Грюм наверняка тоже не хочет туда, где вокруг одни стены и не видно ни моря, ни леса — даже неба почти что не видно. В-пятых, тебе не придётся кричать, чтобы нами командовать. В-шестых, я уже вижу для себя работёнку.
Джек бессильно переводит озабоченный взгляд с одного лица на другое. Никки оглядывается и словно бы приценивается, Айси заприметила себе подиум — не то импровизированную эстраду, не то помост специально для скейтеров, Грюм с довольным видом ощупывает глазами пейзаж, я сунул руки в карманы и уже представляю, как я развернусь на ближайшем газоне, а Стефан плюёт на ладони, словно в самом деле готовится подметать. Потом лицо Джека светлеет.
— А как же Джина? — спрашивает он. — Она ведь будет нас в центре ждать, разве нет?
Я трогаю его за рукав и указываю наверх:
— Она уже здесь.
Джек поднимает глаза и, наконец, видит Джину — лёгкий силуэт девочки на утреннем небе, в самом деле, нелегко заприметить. Джина уже работает — опоры ЛЭП, стоявшие здесь вчера, куда-то исчезли, и вместо них появились телеграфные столбы, по которым Джина старательно развешивает гирлянды цветов и лианы. И Никки говорит: "А что? Мне нравится!" — ставит сумку и начинает устанавливать свой треножник. И Грюм оглядывается, явно довольный, и над его головой уже начинает собираться первая тучка. И Айси забирается на своё возвышение, приосанивается и начинает понемногу пробовать голос. И Стефан уже вовсю работает своей метлой — вжух, вжух! — с таким видом, словно всю жизнь только этим и занимался. А я улыбаюсь, глядя, как из-под моих ног по брусчатке разбегаются волны и трещины — этого пока что достаточно.
Джек смотрит на всё это безобразие, а потом вдруг спохватывается и, лихорадочно зашуршав листами прикреплённого к планшету блокнота, бросается к Никки.
— Ник, Никуся, смотри! — тараторит он. — Там лес, а здесь будет озеро — очень круглое озеро, с какой стороны на него не посмотришь — везде круг. Даже в профиль — и то круг, просто круг идеальный...
— Шар, — Никки размешивает краски в палитре и, прищурившись, смотрит на солнце. — Шар круглый.
— Нет, круг! — Джек суёт ей под нос какую-то из своих схем. — В том и штука, что озеро наше — плоское, так что в нём никто никогда не утонет — только утки могут проплыть.
— Не учи учёного, — Никки с недовольным видом отталкивает его руку в сторону. — Разберёмся!
Она в первый раз касается кистью холста.
Стефан метёт — старательно, словно бы во всём свете не может быть ничего более интересного; на его губах играет улыбка. Раскрасневшись, он гонит пыль вдоль по улице. Грюм следует за ним по пятам — сегодня он работает поливальной машиной. Джин спускается с неба, мочит об него тряпку и снова взмывает вверх — протирать солнечные лучи. Я отхожу в сторону и, чтобы никому не мешать, решаю пока заняться воздухом. Я развожу руки в стороны — ветер усиливается, готовясь сдуть дым от фабрики и принести на его место другой воздух — шальной, чистый, свежий — из леса, которого рядом нет. Пока нет. Айси, не прекращая петь, недовольным движением откидывает прядку со лба, Джек крепче держится за свой блокнот.
Никки рисует. Холст уже покрыт краской, теперь она занимается пейзажем вокруг себя. У неё прекрасно выходит. Стефан заглядывает ей через плечо.
— Хорошо, — говорит он. — То, что надо, прекрасно выходит; а вот здесь пока что не трогай.
Никки поднимает на него внимательный взгляд.
— Почему?
— Там вход в метро, — поясняет Стефан. — Подождём, пока они все в него не войдут.
Ник кивает и дальше занимается небом, стараясь не задеть Джину — та как раз заканчивает разгонять крыльями остатки копоти над горизонтом. Я ей из-под тишка помогаю.
Грюму надоедает работать в полсилы — он поднимает руку, и за его спиной начинает вздуваться волна, совсем как на море. Джек со всех ног несётся к нему.
— Грюм! — кричит он, лихорадочно листая свои заметки. — Грюм, смотри: тут будет река, но это только тогда, когда нам нужно будет сделать уборку. Когда нет — будет просто фонтан. Другая река будет там — она будет течь с востока на запад, а рыбы в ней — утром вправо, а вечером влево, а лебеди...
Айси поёт. Её хрустальный голос медленно вытесняет все остальные звуки — гудки машин, отдалённый шум фабрики — но вот к нему уже присоединяются птицы, и ветер, наконец, понимает, что неплохо бы спеть в унисон. В песнях Айси — простор, и надежда, и радость, и солнце — много летнего солнца, так что мне уже начинает казаться, что ничего плохого в жизни больше не будет, а будет только хорошее.
Стефан трогает меня за рукав.
— Смотрите, идут! — громким шёпотом говорит он.
Они появляются из ниоткуда — по одному и компаниями, просачиваются сквозь детали ландшафта и движутся ко входу в метро — невыспавшиеся, злые, голодные — идут на работу и в институт на занятия, удивительно серые на фоне цветного великолепия, которое мы успели уже развернуть. Другие. Грюм с Ник замирают, Айси перестаёт петь, и даже Джек смотрит поверх блокнота, пытаясь понять, что они такое и что с ними делать.
— Смотрите, спускаются.
Серые люди, в самом деле, спускаются в метро, вход в которое столь благоразумно оставили пока Никки и Стефан. Их уже очень много, и они всё прибывают — от многоэтажек, которые не до конца ещё закрасила наша художница, с фабрики, которую не совсем заглушила ещё Айси, из-за реки, которую не успел ещё дооформить Грюм, покрытые налётом того самого серого цвета, который Стефан так старательно вычищал своею метлой. На лицах — скука: они приходят из ниоткуда, чтобы скрыться в подземке — полупрозрачные силуэты не из нашего мира, едва различимые среди того буйства красок, которое мы развели вокруг. Мне приходится напрягать глаза, чтобы их видеть — они кажутся тенями, куда менее материальными, чем даже парящая в небесах Джина. Они всё идут, идут, идут; кажется, они нас не видят — мы просто не попадаем в круг их внимания, даже постовые глядят мимо нас. Кажется, что шествию серых не будет конца; наконец, Стефан отмечает:
— Смотрите, это последние!
В самом деле, поток серых людей истончается, распадается на отдельные фигуры. Скоро через площадь пробегают последние опоздавшие, и мы вновь остаёмся одни. Стефан подмигивает художнице:
— Никки, пора!
Я хочу посмотреть, как она будет выводить вход в метро — мне интересно, что от него останется, ведь, где была фабрика, я уже не могу вспомнить, но тут Грюм тянет меня за рукав и шепчет:
— Кей, твой выход!
Я оглядываюсь — и понимаю, что в самом деле, пора: улица, которую они со Стефаном чистили, сияет, так что можно теперь заняться работой. Я сую руки в карманы, выхожу на девственно чистое полотно дороги и иду по осевой, что-то насвистывая. Пройдя первую сотню метров, я оборачиваюсь.
Асфальт трескается на всём протяжении улицы, ломается, выкрашивается кусочками, и из-под него поднимаются листья и веточки первых деревьев. Это выглядит хорошо, но этого недостаточно; я подхожу к газону и медленно ложусь на него, извиняясь перед каждой травинкой, которую потревожу — я объясняю им, что я скоро уйду, и что это нужно для общего блага. Хоть и нехотя, они соглашаются, и я вытягиваюсь во весь рост. После этого я развожу руки в стороны, борясь с искушением сделать "ангела", закрываю глаза и даю себе команду забыть о том, что меня зовут Кей, потому что отныне я — просто трава.
Секунду ничего не меняется; затем я начинаю вдруг слышать, как поют вокруг меня стебли, а ещё секунду спустя вдруг становлюсь одним из них — а лучше сказать, становлюсь всеми стеблями сразу. Я чувствую, как мы тянемся к свету, только это больше не свет — это любовь в чистом виде, которая льётся на нас, всегда, даром, и мы раскрываемся ей навстречу, подставляя ей каждый листочек, мы шепчемся с ветром, мы празднуем этот день так, словно он — единственный в своём роде. Так, впрочем, и есть. На нас попадают прохладные брызги — это Грюм старается, отмечаю я будто сквозь сон. Где-то далеко, не в этой реальности, что-то кричит мне Джек, суёт мне под нос свой блокнот — я не открываю глаз, потому что и без него знаю прекрасно, как должны выглядеть цветы и деревья. Наконец, я дожидаюсь момента, когда я действительно становлюсь всей травой — каждой травинкой, от уже отжившей до ещё не родившейся — и в этот момент говорю еле слышно:
— Пора.
Что тут начинается!.. Каждый листик бросается к солнцу, как ребёнок бежит к своей матери (что, я напоминаю себе, есть не просто аллюзия). Я чувствую, как тысячи моих пальцев упираются во что-то чужое, неудобное, лишнее — и лишь потом понимаю, что это тело того, кого зовут Кеем. Усилием воли я возвращаюсь в него, раскрываю глаза и поспешно вскакиваю, чтобы увидеть застывшие лица вокруг: удивлённого Грюма, чья персональная тучка уже не кажется такой уж большой на фоне поднимающейся вокруг нас зелёной волны, горделиво приосанившейся Айси, старающейся перекричать шум настоящего леса, застывшей в растерянности и восторге Джины, на чьих крыльях играют отсветы радуги, задумчивого Стефана...
— А что, мне нравится! — говорит Никки и добавляет здесь и там пару мазков.
За это я её и люблю.
— Кей! Кей! — сквозь зелёные заросли продирается ко мне Джек. — Поле — справа! Справа должно быть поле!
Я машу ему: подожди, подожди; будет тебе ещё твоё поле. Всё будет.
— ...то есть, это всё — в самом деле? — спрашивает Джек обалдело.
Айси цокает язычком, Никки молча пожимает плечами. На Джека, в самом деле, больно смотреть — он решил сгонять в старый мир за обедом, и объявил об этом решении уже после того, как Никки закрасила последний портал.
— Я имею в виду, — продолжает он. — Я имею в виду: как же тогда мы вернёмся?..
Никки молча вздыхает.
— А мы не вернёмся, — за всех отвечает Стефан. — Не для того мы все столько трудились, чтоб потом вдруг вернуться обратно.
Джек ловит ртом воздух. Я беспомощно улыбаюсь, ибо помочь ему я не могу.
— Не горюй, Джек! — внезапно подаёт голос Грюм. — Смотри, что у нас теперь есть зато: леса, моря, горы... По всем ним пройти — или, может, проплыть, кому как больше нравится.
Джек смотрит на него тупо; потом его глаза округляются.
— Марки! — выдыхает он в ужасе. — Марки там, в старом доме, лежали. Почти четыре альбома! Куда я без них?!
— Марки — это картинки, чтоб доставлять почту, — говорит Стефан терпеливо. — Почты у нас теперь нету, зато картинки Тебе Никки все нарисует. Какие угодно.
Джек стоит, по-прежнему одеревеневший, и лишь повторяет:
— Нет, как же так? Ну, как же так?..
Вид у него настолько беспомощный, что Никки, наконец, сжаливается: подойдя к Джеку, она закрашивает ему очки, а потом на телесного цвета стёклах вновь рисует глаза. Мгновенье спустя Джек ощупывает собственное лицо, на котором нет ничего, кроме его собственных глаз и носа.
— А что, так... Тоже можно? — спрашивает он, уже поняв, но ещё не поверив.
— Дурашка! — Никки весело бьёт его в лоб тыльной стороной кисти и отворачивается — у неё ещё целая куча работы.
Я смотрю на часы — чтоб увидеть, что их давно уже нет у меня на руке. Почему-то от этого радостно и спокойно.
Идёт время. Солнце уже давно миновало зенит и теперь медленно, но верно начинает клониться к вечеру. Мы, кажется, давно прошли то место, где был центр города, хотя наверняка сказать нельзя: после того, как Никки вычистила все входы и выходы, ориентироваться приходится по воспоминаниям, а они с каждой минутой тускнеют — мы со Стефаном уже успели поспорить о том, в какой стороне находился наш дом и какого цвета были в нём занавески.
Мы устали, как черти. Даже Джек наконец-то перестал плакать, зато начал, кажется, понимать, с кем связался: бредёт, понуро переставляя ноги, и уже битый час повторяет:
— Как же так? Я думал, это игра такая. Старался, готовился... А теперь — что же?..
— Никаких игр! — Никки придирчиво смотрит на свой мольберт. — Джина, скажи: тебе такой цвет неба подходит?
Джина смотрит не на картину, а вверх — сейчас это одно и то же.
— Подходит, — говорит она, забыв прикрыть рот ладошкой — по поляне проходит небольшой вихрь.
Никки кивает:
— Ладно... А ты, Кей — как ты думаешь: с листвой всё нормально, или стоит немного убавить?
Я смотрю на мольберт.
— Немного убавить.
Никки хмыкает и, наклонившись, принимается править рисунок. Я спешу отвернуться, чтобы не видеть, как трясутся кусты — им страшно. "Ничего, друзья, потерпите, — думаю я про себя. — Она только чуть-чуть."
Стефан не расстаётся с метлой — как-никак, это пропуск из того мира, почти артефакт. Айси поёт — я б за столько времени выдохся, а она — ничего, держит ноту. Джек всё всхлипывает:
— А другие? — спрашивает он понуро. — Их я, что, тоже никогда не увижу?
Никки качает головой.
— Исключено, — говорит она, не отрываясь от работы.
Джек вздыхает.
— У меня мама там, — говорит он. — И друзья. И отец. И ещё большая сестра — конечно, она давным-давно выросла, но, наверное, тоже считается...
Грюм решает его подбодрить.
— Не бери в голову, Джек! — говорит он, оторвавшись от праведных трудов и хлопнув Джека по спине широкой ладонью — ни дать, ни взять капитан дальнего плавания. — Они ведь тебя и раньше почти не замечали, а теперь — и совсем не увидят. Тебе же спокойнее будет.
Джек вздыхает:
— Да, наверное; но я бы хотел...
Стефан тоже подходит к нему, ставит рядом метлу и говорит — ласково, задушевно:
— Джек, пойми ты уже: другие совсем не они — это мы другие. Вот мы и ушли, а они там остались — в своих городах, со своими фабриками, заводами... Метро, опять же... Автомобили...
Под нашим вниманием Джек совсем сникает.
— Я думал, это я всё придумал, — говорит он со вздохом. — Я думал, это я всех собрал — а теперь что же получается?
Я улыбаюсь.
— А ты нас всех и собрал, — говорю я. — Ты, что, думаешь, я один бы решился такое устроить? Да я бы, скорее, со страху в штаны наложил.
Джек поднимает глаза:
— Прав... Правда?
Тут Никки, которая уже давно не рисует, а смотрит, грустно машет рукой и во всеуслышание заявляет:
— Бесполезно; я же вам говорила, что он не справится.
— А? — Джек смотрит на неё с удивлением.
— Потому что он полный придурок, — продолжает художница. — Потому что он сейчас возьмёт и вернётся.
Джек выглядит совсем сбитым с толку:
— Куда — вернусь? Как?
— Да откуда я знаю, как?! — отмахивается от него Никки. — Может, будешь идти, пока не дойдёшь. Может, просто возьмёшь и проснёшься туда...
Семейные ссоры... Я отворачиваюсь и ищу взглядом Джину. Вон она, занимается очень важной работой: развешивает на облаках живые цветы. Там, наверху, солнце, им надо побольше воды — но ничего, об этом Грюм позаботится; и потом: они сами просили. Я улыбаюсь.
Айси внезапно перестаёт петь. К её волшебному голосу привыкаешь, как к чему-то необходимому, и когда она вдруг смолкает, тишина бьёт по ушам громче любого колокола. Все смотрят на неё в удивлении, а она кивает куда-то и говорит:
— Смотрите, идут.
Голос её звучит плоско, буднично. Я поворачиваю голову и вижу, что к нам приближаются Найти с Сашей. Их появление шокирует даже больше, чем прерванная партия Айси. Джина и Джек вытягивают шеи, Грюм смотрит на них удивлённо, даже Стефан отрывается от работы и говорит весомо:
— Ого!
Несуразная парочка подходит ближе. Если кого среди нас и можно назвать клоунами, так это этих двоих. Внешне они ничуть не похожи: Найти худющий, а Саша бесформенный; Найти длинный, Саша среднего роста; Найти покрыт какими-то жёлтыми пятнами, у него чёрные круги под глазами, а Саша бледен — в его лице нет ни кровинки; Найти одет в духе романтика викторианской эпохи — щегольские туфли на каблучках, узкий костюм, неизменная роза в петлице — а то, что надето на Сашу, было, кажется, когда-то другого цвета, но потом вылиняло, приняв кремово-белый оттенок: и рубашка, и пышный воротник, и манжеты, и обвисший колпак, и засаленный галстук; исключение составляют чёрные, непомерно большие стоптанные ботинки (сорок девятый размер — и это в его-то одиннадцать лет!) и безразмерные штаны с одной лямкой — цвета синей тоски, как подметил однажды Стефан. Найти ступает так, словно земля вокруг заминирована, а Саша, напротив, переваливается с боку на бок, размахивает руками, тяжело дышит — по его лицу струится пот.
Никки упирает руки в бока, награждая свой рабочий комбинезон очередной порцией пятен, и говорит:
— Так, мальчики! А ну, объясните-ка мне, как так получилось, что мы вас с собой прихватили, и почему я вас не закрасила, как других!
Несуразные гости подходят ближе. Саша отдувается, Найти робко здоровается:
— Привет.
В руках у него флейта в чехле.
— Привет-привет, — говорит Стефан.
Я тоже здороваюсь. Джек кивает, Джина машет рукой, Грюм разражается долгой фразой. Айси глядит подчёркнуто в сторону. Найти вздыхает.
Найти безнадёжно влюблён в Айси всё то время, что я его знаю. Больше того: хоть об этом и не говорят вслух, все вокруг понимают, что рано или поздно им суждено быть вместе; все, кроме, разве что, самой Айси. Грюм тоже знает, что она рядом с ним только лишь для того, чтобы не быть рядом с Найти, но нисколько на это не обижается — не потому, что он её без ума любит, и не потому, что такой альтруист, а только лишь потому, что не понимает, что в этом обидного. Потому Айси и с ним — никого другого на все её выходки бы попросту не хватило.
Найти обводит нас взглядом и говорит, стараясь скрыть волнение в голосе:
— Так и думал, что это вы. Едва только заметил — сразу зашёл за Сашей, и сюда. Можно к вам?
Джек разводит руками; я качаю головой:
— Не бесплатно.
Саша втягивает голову в плечи, Найти вздрагивает, а потом, поняв, чего именно от него хотят, начинает лихорадочно развязывать завязки чехла, приговаривая:
— Понимаю; да-да, я всё понимаю...
Никки делает картинный жест кистью.
— Сейчас опять пойдут тоску нагонять! — говорит она, впрочем, не очень-то убедительно.
Айси отходит — не для того, чтоб позлить, а просто из-за того, что она не может быть рядом, когда Найти играет — так же, как Найти не может приблизиться, пока Айси поёт. Джек садится, Джина спускается тихо с небес и устраивается на дереве, пока её ещё держат крылья. Я шепчу дереву, чтоб оно стало помягче, поудобнее. Найти достаёт флейту и начинает играть.
Это — мелодия о чистой любви, хотя этого сказать мало. Она также о доме, о чуде, о тех, кто был рядом и не остался. Она о тех далях, в которые невозможно дойти и в которых навеки останется всё самое ценное. В этой музыке есть всё: и о нас, и о них, и о том, что не всё ещё сбудется; в ней есть даже реприза о марках Джека, которые останутся там, на столе в соседней реальности, явив собой символ того, что, сколь бы ни была цель желанной, заплатить за неё, всё же, придётся, и далеко не всегда — тем, чем хочется.
Джина плачет, Джек вторит ей. Стефан молча слушает с таким выражением, словно надеется запомнить мелодию от начала и до конца. Никки выпятила губу — приняла вызов. Грюм, похоже, совсем растерялся и всё шепчет что-то. Потом я смотрю на Сашу — и понимаю, что влип.
Саша — феерический неудачник. Шут. Неумеха. Его всегда дразнят тем, что он не может ничего сделать. Саша вздыхает, льёт слёзы, пытается измениться — но ничего из этого не выходит, кроме новых эксцессов: то он станет красить забор и протрёт в нём дыру, то решит помочь муравьям и всех их раздавит, а уж если вдруг развесит бельё на просушку — жди пыльной бури. Каждая неудача выбивает его из колеи — он стенает, мечется, ломает руки — и я вам скажу, что ничего красивее вы не видели.
Вот и сейчас: я смотрю на Сашу, но того уже нет — есть лишь средоточие этой музыки, ведь все смыслы, которые в ней сквозят, он каким-то непостижимым образом переводит в движения. Он танцует про всё: про оставленные на столе марки, про любовь, разделяющую влюблённых, про молочные реки и кисельные берега. Потом его взгляд падает на Джину. Я вздрагиваю.
Саша преображается. Теперь он танцует её, девочку с крыльями за спиной. Неуклюжее тело? Короткие руки? Огромные башмаки? О чём вы?.. Теперь Саша движется так, чтобы рассказать нам об этой девочке всё: и о том, как она летала во сне, а потом барахталась под гранитными обелисками яви, и о том, как пыталась улизнуть ночью в небо, а её возвращали и привязывали к ногам тяжёлые гири, и о том, как полёт из реальности постепенно становился мечтой, сладкой грёзой, но в то же время — средоточием жизни, той осью, вокруг которой всё крутится. Безошибочно предугадывая любые изменения в музыке, Саша на время сам становится этой мелодией — я не могу понять, то ли он сам спешит за потоками звуков, то ли это Найти поспевает за ним. Саша доходит до того места, где девочка, наконец, понимает, что стала чересчур тяжела для полёта, и начинает слой за слоем счищать с себя всю свою жизнь: привычки, знакомства, мечты и желания, потери и взлёты, победы и поражения. Я слежу за ним, затаив дыхание. Вот девочка уже лишилась всего, и ей остаётся лишь один шаг в бессмертие — отказ от себя. Мелодия нагнетается, нагнетается, Найти старается, героиня готова взлететь, и...
Внезапно всё стихает. Саша остаётся на месте — смешной, невесёлый, обрюзгший — но я не могу отделаться от впечатления, что я видел, как он упал.
Секунду мы ждём продолжения; потом чары спадают. Первой в наш мир возвращается Джина — свечой взвившись в воздух, она несётся прочь, в никуда, лишь бы подальше отсюда, от того места, где её только что вывернули наизнанку. Я не испытываю беспокойства — она вернётся, я знаю. Джек, Грюм и Стефан разражаются аплодисментами — по щекам у всех троих текут слёзы. Я присоединяюсь. Откуда-то появляется Айси — заметив её, Найти начинает паковать флейту, понимая, что его время закончилось. Саша кланяется, с трудом держа равновесие. Никки, отвернувшись к мольберту, украдкой смахивает слезу и громким голосом заявляет:
— Ну, и зачем было портить такой радостный день? Всё ведь так хорошо складывалось...
Стефан подходит и опускает руку на её саквояж.
— Я заберу у тебя все холодные краски, хочешь? — говорит он. — А потом посмотрю, как ты нарисуешь тёплый летний пейзаж.
Никки машет на него кисточкой, чтоб отстал. Артисты уходят. Айси смотрит им вслед и безотчётно кусает губу.
— Нет, нет! Ты всё неправильно делаешь! — раздаётся вдруг голос Грюма.
Мы замираем. Никто не говорит Никки, что она сделала что-то не то. Ей просто не говорят — никто, кроме Грюма. Грюм же тычет пальцем в картину и продолжает:
— Твой пейзаж получился закрытым. Всё на нём уже здесь, все цели достигнуты. Добавь хоть одну незавершённую линию, заставь работать воображение! Или ты думаешь, что мы навсегда здесь останемся?
Повисает молчание. С минуту Никки смотрит на Грюма с выражением холодного бешенства, но тот, похоже, даже не понимает, что именно он сделал неправильно. Наконец, Никки вздыхает и, ни слова не говоря, склоняется над мольбертом.
День клонится к вечеру, солнце садится. Грюм с Айси уходят, Стефан уводит прочь Джека, заботливо поддерживая его под локоть. Забытая метла лежит на земле и медленно тает. Никки собирает треногу — кое-где в траве видны пятна краски.
— Замечательно получилось, — слышу я голос Грюма. — Я имею в виду все эти дорожки: они расходятся так, словно там, в конце, что-то есть.
Я молчу. Улыбаюсь.
Просто я уже знаю, какая из них приготовлена для меня.
Санкт-Петербург, март 2017.