Сидор сидел, привалившись к косяку входа в конюшню и на пальцах высчитывал, сколько еще осталось ждать радости, когда сумеет он, взяв свою Марфутку, перейти от этого старого супостата к новой барыне.
Хотя барыня и приходится родней их помещику, но по рассказам ее крепостных, не такая алчная и жестокая, как этот неуемный развратник, перепортивший чуть ли не всех девок своих деревень и который, как Сидору кажется, стал приглядываться и к Марфутке. Скорей бы увезти ее от греха подальше, а там, получив согласие барыни, повести любовь свою к алтарю! Благо, согласие родителей Марфутке не надобно - круглая сирота, а старшая сестра только рада будет: в избе станет просторнее и от лишнего рта избавится.
А дело было так. Сидор, прослышав, что барыня требует от хозяина вернуть долг крепостными, напросился, чтоб взяла их с Марфуткой.
- Что ж, опытный конюх мне надобен, да и работящая девка тоже. Возьму вас, в придачу к борзым, теперь уж мой кузен не отвертится! - согласилась помещица.
А представив себе, как разозлится старый хрыч, узнав об ее требованиях, Сидор даже рассмеялся. Ведь этот кощей, кроме коней и девок, в жизни ничего более и не любит, да и хорошего конюха – еще иди, поищи!..
Его мечтания прервал, запыхавшийся от бега, племяш Марфутки.
- Сидишь тут, Сидор, а твою Марфутку в хоромы к барину отвели!
Бросился Сидор к барскому дому, но его и на порог не пустили: мол, знай, свое холопье место, крути кобылам хвосты, а о своей девице-красавице забудь!
Закипела кровь у Сидора. Еле дождался ночи и как только усадьба заснула, вывел лошадей из конюшни и отпустил их на все четыре стороны. Радостным ржанием оглашая окрестности, ускакали они в поля, а Сидор, подпалив конюшню и копну сена, стоявшую рядом, подался в бега…
Немного, верст шесть отмахал парень, как был схвачен. Получил Сидор бессчетное количество ударов плетьми, но сдаваться и просить пощады не хотел. Воля была у Сидора богатырская, недаром на селе его прозвище было - Кремень. И чем больше вырывался и клял конюх барина, тем сильнее и больнее хлестали бунтовщика...
А через краткий срок заковали Сидора в ручные кандалы и по тракту, по Сибирской дороге погнали в ссылку.
...Так, пешим ходом, очутился он в землях неведомых, за тысячи верст от родного края и любимой Марфутки, о которой не переставал думать в пути-дороге. Милый образ согревал душу, когда в кровь разбивались ноги, когда били солдаты, если задерживался на привале, не в силах подняться из-за навалившегося сна, и когда вместе с другими арестантами пел грустные, тягучие песни. А были эти песни о любимой и злой разлуке, вставшей между ними...
Места, куда забросила Сидора судьбина, поражали своим разнообразием и раздольем. «До чего же велика Русь!» - удивлялся он, глядя на необозримые просторы степей, на огромные каменные столбы, тянувшиеся строем вдоль могучих рек, где другого берега словно и не существовало... «Да и люди вокруг на нас непохожие, лопочут на непонятном языке…… - думал Сидор, разглядывая встречных местных жителей. - Лица круглые, глаза узенькие, как щелки, а скулы выпирающие. Да, всемогущ Господь, если смог сотворить все это!»
Но одно Сидору было все же неясно: ежели Бог так силен, почему зло терпит, которого так много на Руси, и наказывает не тех, кого надо бы?.. Отчего Сидор, никому никогда зла не творивший, сбитыми ногами землю меряет, в то время, как барин его, забивший не одного крепостного и сделавший несчастными непомерное число девичьих душ, наслаждается сейчас жизнью и его, Сидора, Марфуткой?.. Где же Божья кара? И кто ее более достоин?..
Эти крамольные мысли ни на минуту не покидали Сидора всю дорогу. Но главной думой было - при малейшем удобном случае бежать подале, пусть даже на край земли, но туда, где нет стражников, этих злых казаков и солдат, с их нагайками и кандалами, опутывающими цепями не столько руки и ноги, как душу…
Но прежде, чем достичь этих неведомых мест, два с лишним года, показавшиеся Сидору вечностью, пришлось ему шагать по ухабистым, каменистым, а порой и болотистым «дорогам». В пути случалось, что уставшие ноги не могли оторваться, по щиколотку увязая в цепкой жиже...
Входя в очередное большое село, они, арестанты, одетые в свои серые одежды, почти превратившиеся в лохмотья, затягивали жалостливую, похожую на стон песнь о милосердии, о страшной участи каторжника, взывая к добрым сердцам и состраданию к их печальной участи. И сердобольные бабы, осеняя себя и просящих крестами, делились с ними последним... Опутанные цепями по шесть-восемь человек, арестанты с жадностью набрасывались на даяние, с благодарностью поглощая подношение.
Постоянный звон цепей клейменых каторжников Сидору уж никогда не позабыть. Ножные кандалы особенно громко звенели при подходе к очередной ночлежке, стоящей на этапе. Каждый, как мог, ускорял шаг, чтобы скорее очутиться на нарах, перевести дух и забыться во сне.
Особенно тяжело было в непогоду, под проливным осенним дождем, когда злющий ветер пронизывал насквозь, а мокрая одежда, прилипая к телу, не спасала, а наоборот, добавляла холода. Сколько горемычных в пути умерло, так и не достигнув его конца, сосчитать невозможно…
Когда наконец, после всех мытарств, партия осужденных достигла Якутска, надежда Сидора, что конец мучений близок, не оправдалась… Ему предписывалось теперь отправиться в Колымский край, на поселение у Средне-Колымского острога…
Дорога поначалу шла через холмистую, невзрачную местность с редко встречающимися чахлыми деревцами, стволы которых были словно скрючены от обычных здесь страшных морозов, а корни стелились по земле. Далее пред взором Сидора, бредшего в караване, следующем за проводником, предстала бескрайняя равнина, устланная пестрым мхом, красно-серым лишайником и островками серебристого ягеля. Ноги, словно на матрасе, пружинили, а порой утопали вглубь, погружаясь в болотистую почву. И так – до самой Колымы... Уже в Колымском крае началась тайга, почти непроходимая без топора из-за векового наваленного бурелома.
Жить на поселении Сидору определили в холодном зимовье, рядом со служивым людом, то есть солдатами, несшими государеву службу.
Быстротечная колымская осень перешла в зиму, а та оказалась настолько злой и суровой, сопровождаемой яростными ветрами, бесконечными трескучими морозами и сплошными беспросветными туманами, что Сидор дал себе зарок: при первой же возможности, как только потеплеет, бежать без оглядки из этого жуткого места, где только смерть освобождает от нечеловеческого существования.
Все удивляло и страшило его в этом царстве зимы. Ошеломляющим было северное сияние, называемое здесь юкагир-ото, что означает «юкагирский огонь». Неуютно и боязно становилось душе, когда вокруг начинали пульсировать, словно огненные всплески, небесные своды.
Быт и нравы местных жителей — якутов, эвенов, юкагиров и других были непонятны Сидору. Юкагиры удивляли своей силой, ловкостью и выносливостью. «Бог всемогущ и каждому определяет свое! – пришел Сидор к такому выводу. – Этим народам, поселив их здесь, как видно, он дал выдержку и любовь к этому суровому краю, коль не бегут отсюда и довольны, видать, своей долей. А нам другая натура дадена и не под силу и не с руки все эти сибирские прелести переносить... Поэтому и ссылают сюда тех, кто провинился перед Богом, государем и людьми. А на мне ни крови, ни воровства, ни мошенства – никакой вины другой нет, окромя единого: сгоревшего сараюшки за злодеяния барские, в отместку ему содеянного. Ничего нет, так что незачем здесь душу свою на погибель оставлять!»
А прослышав, что уже два года, как отменили крепостное право, Сидор и вовсе воспрянул духом, решив что теперь без опаски сумеет вернуться в родное село, где, несомненно, ждет его любимая.
Как только спали морозы, Сидор исподволь стал готовиться в дальнюю дорогу. Помня, что путь, приведший его в эти забытые Богом края, всегда шел навстречу солнцу, он решил, что обратный должен лежать в противоположную сторону, снова через тундру. А узнав, что в летнее время в этих местах солнце вовсе не заходит, а ночь стоит такая же светлая, как и день, Сидор озадачился: как бы не заплутать, не разобрав, в какую сторону податься. Спросить что-либо о предстоящем пути у солдатушек и казаков, живших под боком и наблюдавших за поселенцами, он боялся: как бы не заподозрили в нем будущего варнака, то есть беглеца.
Однако в первый и второй годы бежать не удалось... Под неотступным зорким оком казаков направили Сидора, вместе с такими же ссыльными, в тайгу на заготовку древесины: без нее в зимний период пропадешь. А в тайге бежать Сидору было не с руки: бурелом вокруг, да и зверья полно.
И вот, наконец, долгожданный день настал! В мае месяце, как только спал снежный покров, а на реке начал трещать лед, отважился Сидор, захватив нож и небольшой запас сушеной рыбы да лепешек, отправиться в путь.
Подержав в руках армяк, выданный жалостливой властью, чтоб в колымские морозы не замерз поселенец, Сидор, подумав: «Куда-то в ем, в жару, поди только мешать будет бегу!», отбросил его и отправился в дорогу в посконной рубахе своей да в полотняных портах. Голову прикрыл картузом, чтоб солнце не припекло темя.
Когда Сидор вышел на простор, душа взыграла от мысли, что за ним никто уже не присматривает и он волен, как свободная птица, двигаться в любую сторону - сам себе хозяин! Беглец быстро шел, что-то напевая на ходу, перескакивая с кочки на кочку, вдоль реки, только-только начавшей избавляться от сковавшего ее ледового плена. Вскоре тропа привела его к холмистой местности скудно покрытой островками мха среди еще не растаявшего снега.
На третьи сутки, перевалив хребет, Сидор очутился перед очень большим озером, полуоттаявшим от ледяного покрова, над которым парили чайки. Пойти по тончайшему льду, значило обречь себя на погибель. Единственное что оставалось, это обогнуть озеро, что он и сделал, двигаясь по вязкой почве, утопая в болотистой, уже оттаявшей почве и теряя драгоценное время, уходящее на такой значительный крюк.
На то, чтобы обогнуть озеро и связанное с ним топким болотом небольшое озерцо, у Сидора ушло немало времени. Когда он подсчитал зарубки, сделанные на палке, взятой для подспорья, то даже присвистнул: их была дюжина… Два дня уже прошло, как беглец съел последнюю лепешку. Теперь у него кроме палки ничего из поклажи не было, нож потерял в дороге...
Наконец-то, озера остались позади и перед взглядом странника предстала неприглядная гладь тундровой равнины: куда ни обрати взор, везде однообразный пейзаж мшистой, скудной, зеленовато-серебристой растительности.
Ноги, одетые в тяжеленные, промокшие ботинки еле передвигались, утопая в вязкой почве. Ощущение было таково, словно на них навесили пудовые гири. А ведь идти приходилось по пружинящей, словно мокрая губка, почве, которая, казалось, в любой момент готова была разойтись и затянуть в свою влажную бездну...
Звенящая тишина тундры обрушилась на него и страшное ощущение одиночества среди этой бескрайней пустыни, где рядом нет ни одного живого существа, кроме тебя, даже воздух показался Сидору иным, когда он вгляделся вокруг, и понял, что кроме неба и солнца над тундрой, ничего нет, его охватила дрожь…
Хотелось есть, пить. Сидор лег на живот и начал пить из ямок, которые оставляли его башмаки. Тут он впервые близко увидел мох: тот был усеян мельчайшими разноцветными, с булавочную головку цветочками. При попытке оторвать, мох осыпался между пальцами. Сидор попробовал пожевать веточку ягеля, но тот оказался жгуче горьким...
С трудом поднявшись, он, пошатываясь, побрел дальше. Сил с каждым шагом становилось все меньше и меньше. Наконец, не выдержав, беглец рухнул на землю. «Полежу, отдышусь...», - решил он и провалился в темноту.
...Когда Сидор очнулся, то никак не мог понять, где он и что с ним. Первым ощущением был незнакомый запах, смешанный с дымом и еще с чем-то, а руки нащупали под собой, что-то похожее на звериную шкуру. Поднять тяжелые веки он был не в состоянии. Все тело ныло. Грезились какие-то незнакомые очертания, было ощущение необычности. «Неужели умер и уже на том свете?» - пронеслось в голове.
Сидор пошевелился, чтобы изменить положение затекшего тела и услыхал какой-то радостный вопль на незнакомом языке… Потом чьи-то теплые, мягкие руки легли ему на лоб, а следом что-то холодное тотчас же взамен очутилось на голове. Сидор попытался открыть глаза, но это ему не удалось и он опять погрузился в забытье.
Когда Сидор снова очнулся, вокруг стояла тишина. Тяжелый воздух по-прежнему был полон незнакомых оттенков: рыбы, дыма и еще чего-то совсем неведомого. А рядом с собой он вдруг обнаружил горячее женское тело.
Сердце радостно забилось - неужели Марфутка? Или это ему грезится? И почему он укрыт мехом и под ним, явно такой же, мягкий звериный мех.
Сидор, наконец, разомкнул глаза, надеясь разглядеть, где он и кто рядом. Но вокруг стояла темень и только сопение спящих, явно поблизости, людей, нарушало тишину.
Во всем теле ощущалась слабость, но сознание полностью вернулось. А скоро и глаза привыкли к темноте, благодаря чему Сидор смог рассмотреть окружающую обстановку.
По всей видимости, он находился в жилище каких-то тунгусов, чумы которых неоднократно видел на Колыме. А кто же рядом? Сидор дал волю рукам, желая обследовать тело лежащей рядом девушки или молодой женщины. Но его руки тут же были возвращены на свое место. Так в молчании повторялось несколько раз.
Скоро все окружающие встали, полог, закрывающий вход, подняли и все осветилось сероватым светом. Конусообразное жилище тотчас же наполнилось голосами хозяев, лопотавших на своем наречии. Спавшая рядом с Сидором девушка радостно улыбнулась, словно озарив его солнечным лучиком и что-то быстро произнесла, по-видимому приветствуя его. Лицо совсем юной девушки в полутьме показалось Сидору похожим на обличье ангела...
- Как звать-то тебя? – обратился к ней Сидор. В ответ девушка лишь опять подарила ему улыбку. – Я - Сидор, а ты? – снова спросил он.
Счастливо улыбаясь, она подала ему сосуд с каким-то питьем. Сидор, отхлебнув, чуть не ошпарил горло, так горячо оно было. К тому же запах содержимого был так омерзителен, что лишь под угрозой пыток он бы осмелился еще раз пригубить это пойло. С выпученными глазами, Сидор отстранил руку, настойчиво предлагавшую пить эту гадость. Она еще несколько раз подносила к его губам сосуд, а Сидор отшатывался от него, прикрывая руками рот, обросший длиннющей бородой. Лицо его спасительницы при этом выражало то просьбу, то мольбу, она всеми силами старалась показать больному, что это пить необходимо.
Скоро в жилище зашел огромный человек, по-видимому, приглашенный шаман. Сидор сразу признал его по одеянию, подобному эвенскому, не раз виденному на Колыме.
Пришедший стал камлать, ударяя в бубен и кружа вокруг Сидора. Но, войдя транс, он успокоился. Когда все закончилось, шаман сказал хозяевам что-то, похоже важное и указав Сидору пальцем на сосуд с гадостью, тут же вышел. Сидор же, словно околдованный увиденным зрелищем, как послушный ребенок взял из рук девушки зелье и выпил залпом, вызвав восхищенные возгласы, наблюдавшей за всем этим, семьи.
Слыша, как все, обращаясь к девушке, повторяли: «Эмледа», Сидор догадался, что, похоже, так ее зовут. Он позвал ее и в ответ получил радостную, лучезарную улыбку. Ткнув себя пальцем в грудь, он повторил: «Сидор!», а затем указал на нее: «Эмледа!» Вслед за ним она произнесла: «Сидор! Сидор!» и счастливо захлопала в ладоши.
Такой же восторг Эмледа выказала уже значительно позже, когда Сидор ударом топора избавил себя от лохматой бороды, делавшей его похожим на лешего. Щеки же он выскоблил ножом.
Оглядев его после этого действа, Эмледа опять захлопала в ладоши. А в ту же ночь она сняла с себя передник и пояс невинности, чем вызвала благодарность, истосковавшегося по женской ласке, Сидора.
Однако, обнимая это доверчивое существо, щедро дарящее ему себя, Сидор вдруг ощутил жгучую тоску по другой… Как ни горячи были ласки Эмледы, другие глаза и другие запахи грезились и чуялись Сидору. И он несколько раз, забывшись, обнимая ее, произносил имя далекой любимой…
А ни о чем не догадывающаяся бедная девушка, по-видимому, решив, что Марфутка – ласковое слово на языке этого, так непохожего на окружающих, русского, отдавалась ему, повторяя за Сидором: «марфутка, марфутка...», чем вызывала в душе его смятение, похожее на вину перед этой наивностью...
Когда, впервые встав с постели, на ватных ногах, Сидор подошел ко входу в тордох и поднял полог, то застыл от изумления: он хорошо помнил, что уходил с Колымы в начале лета, а теперь перед его взором предстала заснеженная равнина по которой свободно гулял ветер, вихрями крутя хлопья снега.
Вдруг мимо пронеслась, с гиканьем каюра, оленья упряжка. Значит, кроме жилища, в котором он так сказочно очутился, есть еще какая-то жизнь…
…Омкат был полон радостного подъема: удалось заарканить дикую олениху-важенку, а это значило, что придет час и у нее появится пыжик! Того и гляди, скоро у него, старого Омката, будет большая оленья упряжка, хотя теперь их – всего три головы... Но ежели постараться - чира наловить, навялить побольше юколы, да заболони наменять у таежных одулов, то можно будет и сохранить оленей, не прирезав стадо зимой. Да и есть у семьи махилы меховые, торбазса из оленьих камусов, тордох теплый – ничего, перезимуем! А если повезет и в силки попадет много белых песцов, то можно будет, как нагрянут русские и якутские купцы, выменять на них, к пороху, и бисер для жены, которая красиво кисеты вышивает. А в эти кисеты еще табак насыплют - кури себе, на радость, дым пуская…
И Омкат снова поверил, что верхние боги его не забыли... Так размечтался старый вадул, отправляясь поглядеть на будущее свое стадо. Но тут Омката ожидал удар: оленихи, на которую было столько надежд, он не увидел. На земле, возле двух тощих его старых оленей, лежали лишь путы, которыми он еще вчера обвязал ее ноги, как казалось Омкату, очень надежно… Однако дикая норовистая важенка добилась, как видно, своего и вырвалась на свободу.
Взяв аркан и надеясь все же найти беглянку и поймать ее снова, старик опять отправился в тундру. Солнце ярко светило, жаркий день был в самом разгаре, а Омкат все бродил по мшистой мокрой равнине, пугая мошкару, которая тут же поднималась, когда нога угождала в болотистую жижу, закрытую зеленым настилом.
Вдруг, вглядевшись вдаль, он заметил что-то, темнеющее на земле. «Неужели пала? – с горечью подумал Омкат. - Хворь ли какую напустили на нее боги, или злые глаза нехороших людей... А может, пришел час рожать? Но почему лежит бездвижно?» И Омкат, прибавив шаг, двинулся в сторону павшей, как он думал, оленихи.
Подойдя поближе, старик был несказанно озадачен: на земле лежал изможденный человек, не то спящий, не то уж почивший навек.
«Беглый скорее всего, варнак!» - пришел он к выводу, разглядывая лежащего. Омкат склонился над ним, утопающим в мокроте оттаявшей мерзлоты и приоткрыв веко понял – еще живой. Старый, но все еще крепкий, вадул, как перышко, взвалил на плечо незнакомца и быстро зашагал к стойбищу.
Одежда на русском вся промокла, но под лучами летнего солнца, высохла во время пути. Варнак все не приходил в себя, его била лихорадка и Омкат велел дочери:
- Эмледа, ложись рядом, согрей гостя! Авось полегчает.
С того момента Эмледа ни на шаг не отходила от этого странного, с косматой бородой человека, у которого ни щек, ни подбородка не видать и йогул, то есть нос, совсем не такой, как у ее сородичей. Но лицо, хотя и заросшее, было приятным. Согреть страдальца, как ни старалась Эмледа, не удавалось, он то горел, то трясся в лихорадке и все никак не приходил в себя.
Тогда-то и пригласили алма, шамана. Огромный, грузный Чемой, ввалившись в тордох, заполонил его весь собою. Наевшись вволю юколы, которая должна была умаслить богов, чтобы камлание удалось и пошло на пользу, алма приступил к работе. Он бил в бубен, сновал возле хворого, а затем впал в транс. Завершив камлание, Чемой возвестил: «Найденный русский – не жилец и скоро верхние боги призовут его к себе! Вот, поглядите на него, он уже готов в дорогу... Но, пусть отвар пьет, конечно...»
Эмледа никак не могла смириться с приговором шамана и все прикладывала к голове найденного странника пузырь со студеной водой, а тело его кутала в пыжиковые пеленки, дабы вызвать пот, с которым должна выйти хворь.
Это было днем, а ночью девушка сама прижималась к нему, шепча: «Не уходи, ты мне нужней, чем богам!», а потом обращалась к ним, умоляя, чтоб не забирали и оставили ей этого бородатого загадочного русского...
И боги вняли ее молитвам! Больной постепенно встал на ноги, а потом и вовсе забыл свой недуг стараниями Эмледы и энэ, ее матери.
Добрую, всепонимающую энэ раньше звали Хольарха, то есть Розовая Чайка, так хороша она была в молодости, но теперь мать сменила имя на Хархильз, то есть Сморщенная, что поделаешь... «Неужели и я стану такой?» – с обидой за мать и страхом за себя думала Эмледа...
Девушка неотрывно наблюдала за гостем, который с каждым днем все больше приходился ей по душе, а вскоре и совсем не могла представить жизни без своего «Бороды», как Эмледа стала называть любимого.
А Сидор, в благодарность приютившей его семье, спасшей от верной смерти, старался во всем помочь Омкату, перенимая навыки старого вадула и стремясь приспособиться к быту жителей тундры.
Омкат был умелым и выносливым человеком и несмотря на пожилой возраст, поражал Сидора своей силой. Впрочем, в этом приютивший его хозяин был не одинок: этот народ недаром называл себя вадулами – сильными и ловкими. Русские, с подачи тунгусов, именовали их юкагирами.
Вадулы отличались не только силой и выносливостью, но и добрым, доверчивым до наивности, нравом. Молчаливые, сообразительные, трудолюбивые и не знающие зависти и цены добытого ими богатства... - более всего этих детей природы обирали купцы – русские, якутские, американские, чукотские да казенные начальники и государевы люди, наезжавшие за поборами – ясаком... Вадулы были готовы всегда поделиться последним и ежели у кого была нужда в еде, то заходили друг к другу в тордохи и брали съестное без спроса, не унижая себя и хозяев просьбами...
Убедившись в достоинствах гостя, Омкат, по древней традиции, однажды подвел Сидора к постели дочери, этим выражая желание допустить его в зятья. И хотя Эмледа уже давно принимала в свою постель желанного гостя, но этот жест отца означал, что теперь они – одна семья и Омкат готов принять русского в нее.
Энэ же, подойдя к дочери, от чистого сердца пожелала, чтобы в их с Сидором волосах завелись черви. Ведь вши бывают лишь у сытых и здоровых, а у голодных, больных и хилых они не заводятся...
Сидор, как только почувствовал себя здоровым, сразу стал думать о скорейшем продолжении своего пути: сердце рвалось к любимой. Но, хотя и был он одет гостеприимным семейством в теплый олений кафтан, а на ногах носил меховые торбаса и даже приготовил себе длинный посох – кеннель, необходимый в дороге, поначалу, убоявшись жестоких морозов и свирепого ветра, решил подождать лета, а потом, когда ему была торжественно вручена, объявленная женой, жаркая и чего таить, желанная Эмледа, то сразу уйти, бросив ее, ждущую ребенка, было бы нечестно... И Сидор пришел к выводу, что надо повременить: пусть родит, займется дитем, отдав ему толику любви, а он, подсобив немного своему спасителю на рыбалке, как только озера избавятся ото льда и к ним перекочует из тундры стойбище, сумеет тогда уйти со спокойной совестью...
Но вышло по-иному... Эмледа родила дочь, но что-то пошло не так и вскоре, несмотря на все усилия, камлания шамана и мольбы бедной матери, боги забрали девочку к себе. Эмледа так горевала, что казалось, если ее покинет и муж, она сойдет с ума. Этого Сидор, испытывавший к Эмледе добрые чувства и благодарный всем за свое спасение, допустить не мог. К тому же на пороге опять стояла короткая, ветреная, промозглая осень за которой маячила зима.
И опять его кеннель остался стоять припертым к стене тордоха. Так повторялось три раза: рождались дочери и прожив месяц-два, умирали. Как объявил шаман Чемой, над несчастными довлеет злой рок, от которого можно избавиться, лишь скинув в воду плохие, злые мысли, что бродят в голове. Но главное - надо ублаготворить богов, зарезав последнего оленя и раздав его мясо всем в стойбище, богам же оставить желудок (который очень любил сам Чемой) и еще много юколы... Тогда боги смилостивятся над невинными душами…
Сидор, услыхав слова шамана понял, что в первую очередь они относятся к нему: мысли и мечты о Марфутке не дают жизни его дочерям, принося бедной Эмледе боль и страдания. А, что касается оленя, если требуется забить последнего, значит, надо забить всех троих... Этого он, Сидор, допустить не может: без оленей семья будет обречена на погибель...
И Сидор решил сам взяться за аркан, овладеть искусством юкагиров и, поймав оленя, отдать его шаману для жертвы богам.
К его удивлению, после долгих и упорных тренировок, это занятие ему не только удалось, но и понравилось. Осенив себя крестом, хотя на помощь Бога уже давно потерял всякую надежду (на каторжном пути сколько не просил, спасения не было), Сидор занялся ловлей дикого оленя. Удача явно ему сопутствовала: он заарканил подряд две важенки!
Когда охотник обратился к жадному шаману: «Нельзя ли вместо последнего оленя отдать богам одного теленка-пыжика?», тот, узнав, что будут два приплода, захотел получить их всех. Но не тут-то было! Сидор решил схитрить и сказал, что русский Бог запретил ему это делать, а взамен пыжиков велел отдать старого, облезлого оленя его тестя Омката. Он, Сидор, не может ослушаться своего Бога, иначе тот нашлет порчу на все стойбище...
Явно испугавшись последних слов русского, шаман дал согласие: «Пусть будет по-твоему Богу. Казенные начальники говорили: Бог у вас всемогущ! Так уверял и русский шаман, который всех поливал водой и давал на шнурке амулеты, кресты и менял нам имена...»
С этого времени Сидору стала сопутствовать удача. Он владел теперь восьмеркой оленей, стал хозяином белого тордоха. Сидор перестал прятаться от купцов и государевых начальников, приезжавших за ясаком. Он подружился с ними, сидя за одним столом и выпивая, одаривая мехами, а главное, ведя беседу на родном языке, от которого начал отвыкать. Но теперь, благодаря Сидору, хитрым купцам не удавалось так легко облапошивать наивных жителей стойбища, за что юкагиры были благодарны их русскому и даже хотели избрать его своим старостой. Но Сидор отказался, сказав, что старостой юкагиров должен быть юкагир, а он будет ему помогать советами, если тому понадобится и это не обидит его.
Занятый повседневными делами, окончательно привыкший к быту и обычаям приютившего его народа, Сидор постепенно стал забывать о своей мечте вернуться в родные края. Свою же давнишнюю любовь, казалось, он совсем предал забвению, окруженный заботой и ласками своей молодой жены, хотя порой, среди ночи, иногда всплывал пред ним образ той, далекой Марфутки… И Сидор весь пыл своей страсти отдавал другой, той, что была рядом и делила с ним все тяготы и радости жизни, щедро даруя ему свою любовь...
Когда Сидор окончательно уверовал в то, что у него не будет наследников и с этим без особого сожаления смирился, Эмледа родила сына. Неожиданное для Сидора, это событие было так огромно и велико, что поселило в его душе какую-то, ранее несвойственную ему, боязнь за жизнь этого маленького орущего существа. Каждый новый день Сидор с замиранием сердца встречал молитвой, прося Бога послать сыну жизненные силы, дабы минула его участь несчастных сестер.
Он, боясь сглазить, тихо радовался каждому проявлению жизнеспособности своего наследника. Что касается Эмледы, то счастливая мать не могла налюбоваться на их бутуза, Тыкова (по-юкагирски: «Ну-ка, давай!»), которому Сидор дал и русское имя: Данила.
Когда малыш немного подрос и стал учиться говорить, первым его «словом» было: «Ба!» В нем Сидору послышалось родное: «батя» и он решил, во что бы то ни стало, учить ребенка родному языку, тем более, что обличьем ребенок пошел в отца.
Тыков-Данила рос крепким, умным и ловким ребенком. Все окружающие, глядя на него цокали языками и предвещали богатырское будущее. Не по годам сообразительный, выносливый, а главное - невероятно сильный, он вселял не только любовь, но и гордость в сердца родителей. Эмледа с волнением наблюдала за рано повзрослевшим сыном, когда тот стал осваивать кичив, юкагирскую науку мужчины-воина. Преданная мать молила верхних богов, чтобы на пути ее сына-богатыря не было врагов. Пусть рядом будут только друзья, которым он, ее радость и гордость, будет своей силой и ловкостью помогать в жизни и пусть лишь на охоте его оружие будет разить!
А глядя, с какой ловкостью на испытаниях ее Тыков-Данила уворачивался от затупленных стрел и оставлял свое место пустым, перепрыгивая через окружающих его людей, не затронув никого при этом, сердце Эмледы переполнялось счастьем от сознания, что она вырастила достойного сына.
Такие же чувства испытывал и отец Данилы, гордый от сознания, что в этом славном, красивом, высоченном юноше-богатыре течет его, Сидора, кровь. И чем старше становился сын, тем более в Сидоре укреплялось желание повезти его на свою родную сторону, на Волгу, показать родные русские просторы. И с каждым годом нарастала вернувшаяся всеохватная тоска по той далекой, но не позабытой любви…
Уже борода Сидора, подобно осеннему песцу, стала белеть, а он все грезил вновь испытать щемящие чувства, которые в юношестве вызывала Марфутка и которые, как не старалась, уже не могла возбудить в нем все еще молодая, но совсем другая, ничем не похожая на ту, желанную, Эмледа.
Эти изменения в муже ощутила и чуткая Эмледа. Ее Борода стал меньше вспоминать ночью о ней, а когда она напоминала о себе, ссылался на усталость, что мужчинам не к лицу. «Занемог, что ли?» – забеспокоилась Эмледа и стала сытней кормить супруга, уговаривая меньше тратить сил на рыбалке да ловле диких оленей у больших озер, где на лето, вернувшись из тундры, расположилось их стойбище.
А Сидор исподволь стал готовиться в путь, с нетерпением ожидая наступления зимы, когда переведет он свой тордох опять в тундру, куда укажет шаман Чемой. Нанятый каюр запряжет в нарты оленей и помчат они с сыном Данилой по скованной морозом установившейся дороге в Якутск! А уж там выправит Сидор, по совету знающих свое дело, навещавших его государевых людей, нужный документ, бумагу, по которой его уже никто не тронет.
Единственное, что смущало душу Сидора, это как отнесется к известию о предстоящей разлуке, быть может навсегда, Эмледа... Ведь проститься придется не только с ним, ее мужем, а что самое главное, с ее любимой звездой, ее светочем, с Тыков-Данилой, в котором мать души не чаяла... Сидор понимал, что это может явиться страшным потрясением для преданной, любящей Эмледы, но со своей мечтой не пожелал расстаться. Она была так велика, что затмевала ему здравый смысл, парализовала волю и властвовала над ним, затмив все остальные чувства...
Наконец, он решился... Сидор ожидал всего: крика, слез, упреков, но то, как восприняла эту весть Эмледа, поразило его. Ни одного бранного слова или уговоров он не услышал. Жена только, поджав губы, тихо сказала: «Я всегда этого ждала и боялась... Если мой муж, мой хозяин и властитель, равный верхним богам, решил – значит, тому и быть...»
И Эмледа стала вшивать в одежду, изготавливаемую в дорогу, свои метки. Сыну она поставила метку, означающую на языке рисунков йомдьилэ: «Вернись живой и здоровый», а Сидору: «Не забудь меня в дальней дороге».
И вот настал час расставания. Молча, не проронив ни слезинки, Эмледа обняла на прощание сына. А Сидору, глядя куда-то вдаль, сказала:
- На меня ты не должен быть в обиде. Я отдала тебе сердце и сына. Пусть хранит тебя твой Бог. А ты – храни моего сына...
Услышав эти слова, Сидор ощутил соленый вкус слезы, скатившейся по щеке и смог извлечь из сдавленного спазмами горла одно только:
- Эмледа...
- Я не Эмледа! С сегодняшнего дня я - Чокорон!
Сидор знал, что это означает: топорик. «Неужели решила мстить?» - подумал он. Нет, нет и нет, это не похоже на его Эмледу! И Сидор понял - топорик предназначен ей самой – он будет рубить и подтачивать ее, носящую это имя. А может, другое что задумала...
Сидор почувствовал, что еще минута промедления и он не сумеет оставить ее и отменит задуманное. Превозмогая себя, он крикнул каюру: «Трогай!»
Нарты сорвались с места, унося Сидора и Данилу в новую жизнь, а на пригорке стояли Эмледа, шаман Чемой и все другие обитатели стойбища...
Сидор боялся обернуться, опасаясь встретиться взглядом с бедной оставленной женой, но ее в толпе уже не было, о чем озабоченно спросил отца Данила:
- Батя, а почему энэ не видать? Почему она сразу ушла?
Сидор, понимая, как тяжело дается матери расставание с сыном, промолчал. Он вынул из кисета, расшитого бисером Эмледой, табак и, набив им трубку, закурил, так и не ответив Даниле…
...После долгого, однообразного путешествия, нарты, подгоняемые ветром, наконец, достигли Якутска. Их седокам показалось, что тихий туманный город не знает, что такое настоящая зима, так резко отличался сорокаградусный, в полном безветрии, мороз от недавно испытывавшегося ими. Данила во все глаза глядел на непонятные, впервые увиденные им строения, из труб которых в небо валил клубами черный дым. Они были совершенно непохожи на привычные тордохи...
Остановились у знакомого купца-якута, часто посещавшего их стойбище. Руководствуясь его советами, Сидор, в первую очередь, решил продать свою меховую юкагирскую одежду и приобрести более приличествующую для поездки на большую землю.
...Понимая, что для путешествия понадобятся деньги, еще собираясь в дорогу, Сидор отправился к таежным юкагирам, одулам, за пушниной, зная, что за нее можно будет в Якутске выручить необходимые средства. Пошел Сидор на лыжах, а за собой потянул санки, полные юколой.
Остановившись у знакомого одула и получив требуемое, он оставил ему и принесенные дары, за что растроганный их количеством, охотник догнал уже отъезжающего лыжника и вручил ему еще две собольи шкурки.
Все это богатство Сидор рассчитывал обратить в серебро. Однако Эмледа, не спросив мужа, решила, что отъезжающим нужна красивая праздничная одежда. Она тайком сшила не только новые пыжиковые кухлянки, но и две дохи: Даниле - из меха выдры, отделанную шкурками куницы, а другую, для мужа — царскую, соболью, отороченную горностаем.
На это ушло почти все, принесенное Сидором, добро. Остались лишь две небольшие шкурки соболя и кое-какая мелочь. Узнав о случившемся, Сидор в первое мгновенье вспыхнул, но тут же постарался погасить гнев, поняв, что сделано это все было по незнанию другой жизни и от души. И он только пожурил бедную Эмледу, за напрасно исколотые и натруженные руки, поясняя, что имеющихся у них кухлянок было бы достаточно...
Видя, как затуманились и потухли глаза жены, он, вынув из мешка несколько беличьих шкурок, подал их Эмледе.
- Сшей себе шапку! Она украсит тебя. – сказал он.
Эмледа, молча отбросив их в сторону, вышла из тордоха. Обиделась...
Сидор, вспоминая этот эпизод, испытывал угрызения совести, но это было уже потом… Сейчас же все его мысли и желания были подчинены одному: возвращению на родину и встрече с Марфуткой, для которой он прихватил пару белых песцов.
...Вынув две свои дохи из оленьего мешка, Сидор показал их купцу, желая узнать, сколько можно за них выручить. Когда приютивший их купец, якут Сивцев увидал такое необыкновенное богатство, его глаза забегали и как хозяин не старался скрыть свою жадность, ему это не удавалось. От восхищения тот даже зацокал и ни в коем случае не советовал Сидору нести продавать дохи на ярмарку (приезд Сидора совпал с кануном Рождества и Нового года и предпраздничная ярмарка была в самом разгаре).
- Однако, брат, друг, тебе нельзя их нести на базар! За такое богатство могут и убить! - стал Сивцев пугать обладателя заветного товара, понимая, что здесь можно хорошо поживиться.
Его слова поселили в душе Сидора страх, не так за себя, как за Данилу. Он вдруг вспомнил попутчика по этапу, хваставшего разбойным прошлым и рассказавшего, как за двадцать целковых он «сделал секим-башка» одному татарину... И Сидор сказал Сивцеву:
- Позови еще купцов, пусть поглядят.
Но тот не пожелал выпустить из рук плывущую удачу и предложил неопытному продавцу:
- У тебя, я погляжу, большой красивый кисет есть. Выбрось табак из него, а я насыплю под завязку серебра за эти дошки! – подумав, он добавил: - Однако, еще два новых суконных зипуна дам! А за ваши кухлянки впридачу дам две барчатки, отличные тулупы. Ты и душу спасешь от беды и серебра получишь. Знаешь, сколько дурных людей ходит вокруг? У нас тут куда ни плюнь, сплошь каторжане, чолдоны, ссыльных полно. А что у них на уме, кто знает? Недаром говорят: поселенец, что младенец: что видит, то и тащит. А ты сразу разбогатеешь, серебро – завсегда серебро! У тебя же его теперь будет навалом!
В общем, уговорил хитрый купец гостя.
А на следующий день Сидор, надев новый наряд, отправился к столоначальнику за документом. Но, как стали выправлять бумагу, заминка вышла:
- Так ты кто, признавайся? – все допытывался казенный человек. – Чай, беглец? Небось, варнак?
- Да ты что? Вольный был человек, охотился на песца да заплутал в тундре. Совсем занемог без еды, помирать стал, да юкагиры спасли, отогрели, приютили. И жил я там у них долго, взял в жены мою Эмледу. Детки народились, да дочки все мерли. Вот, сына, Господь послал нам на радость. Одулы дали ему детское имя Тыков, это по-ихнему: «А, ну-ка, давай!», а при крещении нарекли его Данилой. Все есть у меня: семья, свой тордох, юрта значит, а вот документа нет. Выправь ты мне его, чтоб человеком чувствовал себя, да и сыну. А то мы, как в тундре олени, - без всякого доказательства по земле ходим…
Сидор говорил, а казенный человек глядел сквозь него пустыми глазами и, казалось, совсем не слушал... Тут Сидор вспомнил якута, который провожая гостя за бумажкой, сказал:
- Однако не забывай, друг: не подмажешь, не поедешь! Не забудь задобрить государева слугу. Так уж надо, давно повелось...
Сидор тотчас же вынул из принесенного мешка две собольи шкурки и положил перед чиновником. Тот молча сгреб их и тут же обмакнул перо.
- Так как же тебя звать-величать, добрый человек?
- Сидор я.
- А по батюшке?
Тут Сидор задумался, вопрос застал его врасплох. На этапе его об отчестве никто не спрашивал, дома, в далеком детстве, отца дети звали тятей, да и мать обычно тоже говорила: «Позови тятьку снедать!».
Видя заминку просителя, столоначальник пришел на помощь:
- Коли ты русский человек, то отчество не иначе, как Иванович. А фамилию рода своего не запамятовал?
Да где там… Сидор помнил, что деревня, где они жили, называлась Завидово, а все жители прозывались завидовскими. Да и когда по этапу гнали, Завидовым звался… Не хотелось вспоминать Сидору ни названия, чуть не спаленной им, деревни, ни этапа с его звоном кандалов, а на память пришло прозвище, данное ему в молодости: Кремень. И не задумываясь, назвался он:
- Кремневы мы отродясь все были!
Так и выправил ему документ, соболями ублаженный, чиновник: «Сидор Иванович Кремнев», значилось в паспорте.
А Даниле другую бумагу дали: что оный отрок является Сидору сыном. А вот, когда спросил казенный человек, сколько лет парню, Сидор, твердо зная, что Даниле уж восемнадцатая зима пошла, схитрил: ежели сказать правду, скоро в солдаты забреют... И хотя Данила выглядел старше названных лет, покладистый государев служака, поверив на слово, вписал то, что продиктовал ему щедрый проситель, скостив возраст на пару лет.
Встретив в Якутске начало нового, двадцатого века, Сидор с сыном поспешили с городом распрощаться и на розвальнях, завернувшись в овчинные тулупы, по хорошо утрамбованному и накатанному снегу, по замерзшей Лене отправились к ее истоку – в Усть-Кут. И хотя резвые кони, запряженные в сани, старались поскорее добраться до очередного постоялого двора, где их меняли, дорога оказалась долгой и тяжелой.
Пересев в Усть-Куте в ямщицкую повозку, путешественники продолжили свой путь в Иркутск, где их ждала встреча с доселе невиданной «железкой». Паровоз не только на Данилу, но и на его отца произвел ошеломляющее впечатление. Он устрашающе пыхтел и гудел и, хотя оба были не робкого десятка, но с большой опаской сели в вагон этого невиданного чудища, способного тянуть за собой целый состав...
Глядя на мелькавшие за окном просторы, путники все никак не могли освоиться с этим чудом, способным бежать по рельсам быстрее любого дикого оленя.
...Стояли последние дни февраля, когда Сидор с сыном достигли конца пути. Вот и заветная деревня, куда стремился Сидор… От одной мысли, что скоро, наконец-то, наступит желанная встреча с той, которую ни на минуту не забывал и о которой все годы грезил, у него перехватывало дыхание и сильнее билось сердце.
Разыскав нужную избу, перед ее дверьми Сидор замер и, перекрестившись, переступил через порог. Сразу же в сенцах он повстречался с вышедшей навстречу сгорбленной, подслеповатой, колченогой бабкой.
- Чего надобно-то? – прошамкала она беззубым ртом, недружелюбно оглядев пришельца.
- Мне надобна Марфутка. Где она?
- А я и есть Марфа. А ты, кто будешь?
Сидор не мог поверить… Нет, видать он ошибся и перепутал избу. А старуха продолжала:
- Я Марфуткой звалась уж давно. А тебе почто потребна стала? Ты-то, кто?
- Я - Сидор, Кремень. Аль, не признала?
- Ох ты, батюшки! Свят, свят! Неужель тот, кто запалил барскую конюшню?! Неужто живой?
- Как видишь…
- Да, вижу, изменился… Я тоже…
- Да, иная стала.
- А чему дивиться-то?.. Барином порченая, мужем, покойником, за то битая, да тобой, Сидор, забытая…
- Да не забыл я, вишь, пришел!
- Пришел... да поздно! Ты другой, да и я – другая...
Что другая, Сидор явственно видел. В этой старухе ничего не осталось от той живой и сверкающей весельем и задором, его Марфутки... Горько вздохнув, Сидор твердо решил вернуться к своей, преданной ему Эмледе, которая, обиженная уходом мужа и тем, что отнял у нее сына, переменила даже имя.
Тут же Сидор с Данилой направились обратно, к еще скованной льдом речке, чтобы, перейдя ее, дойти до села Добродеева, видневшегося вдали маковкой церквушки, откуда до железной дороги было уже рукой подать.
День выдался удачный: легкий морозец да тихо падающий снежок бодрили и веселили душу, особенно Данилы, радовавшегося, что скоро вернется в родные края, к дорогой энэ. А Сидор все никак не мог успокоиться от мысли, что жизнь сделала с бедной Марфуткой, превратив ее в какую-то тощую, сухую, как вяленая рыба, злобную старуху. «Ну зачем я, дурень, затеял этот поход, совсем позабывши, что и у меня борода стала, как по осени у линялого песца? Ведь сколько зим пронеслось с тех пор, как расстались! Чего ждал, на что надеялся?... И чего добился? Обидел бедную Эмледу, истрепал обувку да душу растеребил досадой. Эх, дурная голова покоя ногам не дает!» - корил себя Сидор, направляясь к реке.
Падающий снежок припорошил тропку через реку. Задумавшийся Сидор очнулся от своих печальных размышлений лишь когда под ним затрещал лед и он очутился в полынье. Данила бросился к отцу:
- Батя, давай руку! Поднатужься, я тебя сейчас вытяну!
Но ледяная вода, охватив тулуп Сидора, тянула вниз, а лед, за который он стал хвататься, с треском обламывался. Данила лег на лед, чтобы удобнее было вытащить отца, но тот, боясь за сына, не желал дать ему руки, дабы не утянуть за собой...
- Батя, держись, я тебя вытащу! – ревел Данила, ухватившись за ворот тулупа отца.
Чуть ли не из последних сил, рискуя очутиться самому в воде, сын подхватил Сидора под руки и все-таки вытащил его, упирающегося и твердящего, что пришел ему конец.
Неся на плече спасенного, Данила постучал в первую же попавшуюся на пути избу. Там, с помощью хозяев, он стал оттирать промерзшего отца, сняв заледеневшую одежду, а потом, завернув его в свой тулуп, по совету заботливых хозяев, напоил кипятком с липовым цветом и медом и уложил на печь.
Но ледяная баня дала о себе знать: Сидор горел, впадал в беспамятство, бредил, потом приходил опять в себя и снова …
По совету хозяйки, Данила смазывал отца козьим жиром, отпаивал разными снадобьями, которые ему давали, делал все, что было в его силах, но на третьи сутки отца не стало. Ушел Сидор к верхним богам вадулов...
Перед концом, придя в себя, отец потребовал от сына клятву, что тот вернется в тундру. Сняв с себя заветный кисет с серебром, он отдал его сыну, наказав, чтобы попусту не тратил.
Оплакав и водрузив на могиле отца крест, Данила собрался в обратный путь, поблагодарив хозяев за приют и заботу и попросив прощения за причиненные хлопоты. И тут Данила хватился: кисета с деньгами нет… В суматохе похорон и в отчаянии от кончины отца, переживая растерянность и полнейшее одиночество, он совершенно выпустил вещицу из виду... Помнил лишь хорошо одно: что положил кисет на печь. Помнил еще, как хозяйка, любуясь им, хвалила мать Данилы, сотворившую такую красивую невидаль. Теперь же кисета там не оказалось… Хозяева утверждали, что в глаза его не видали. Искали его все и везде: словно под землю провалился. Хозяйка даже предположила, что, быть может, кисет вместе с мертвецом закопали.
Юкагиры всегда считали, что человека и его намерения можно понять по глазам. Глядя на бегающие глазки хозяйки, Данила понял: она позарилась на кисет и нечего его напрасно искать: запрятан он надежно.
Впервые в жизни столкнувшись с нечестным человеком, Данила в сердцах выругался:
- Сырай-кан! Сволочь!
Так бедный юноша остался один-одинешенек, без копейки в кармане, с раной в душе и с единственной целью – любой ценой вернуться домой в тундру.
С нехорошими мыслями покидал Данила злосчастную избу и родные места отца, куда тот вернулся себе на погибель. Лишь уверенность в силе и крепости собственных рук и ног вселяли надежду, что он сможет достичь цели и выполнить завет отца.
Переходя из села в село, меряя землю ногами, Данила кем только не был: и пастухом и косарем, пахарем и рыбаком, но денег на железку так и не мог наскрести… Наконец, с рыбаками по Каме-реке он добрался до Перми, где решил попытать в большом городе счастья: заработать на билет, чтобы добраться до Лены, от которой до заветной тундры – рукой подать.
Но судьба распорядилась иначе. Сначала Данила работал грузчиком в порту, а познакомившись с трубочистом, начал овладевать новой профессией, став его помощником. Уже шла к концу пятая зима после потери отца, а Данила все никак не мог осуществить его наказ... Однажды, попав под проливной дождь, он забежал в околоток, а там, «благодаря» обличью трубочиста, его приняли за бродягу.
- Какой я бродяга? – вскричал обиженный Данила. – Я – трубочист! – гордо объявил он. – Вот, и бумага есть. – и он подал свою справку, которую в Якутске добыл отец и с которой никогда не расставался, храня как зеницу ока.
Взглянув на справку, околоточный радостно воскликнул:
- Ага! А тебе, паря, пришла пора идти в солдаты, служить нашему царю-батюшке!
И Данила, нежданно-негаданно, стал служивым. Забрили его и отправили в Нерчинский острог нести караульную службу, сторожа таких же горемычных, каким когда-то был его покойный отец…
Работали каторжане на горных разработках, куда строем, ежедневно, в сопровождении охраны, отправлялись с восходом, а возвращались с заходом солнца. Когда Данила очутился там, острог был переполнен политическими, сосланными сюда после событий 1905 года. Но Данила ни о каких волнениях, ни о политических совершенно не имел никакого представления, до тех пор, пока не услыхал их песни, за которые этих бедолаг еще более наказывали, сажая в карцер.
Данила был полон удивления: почему запрещают? Ведь поют красиво, заслушаться можно. А вскоре знакомый поселенец, уже отбывший каторгу, объяснил Даниле, что политические выступали против царской власти и ее порядков. Его рассказ вселил в душу молодого солдата смятение. «Как можно идти против Божьего помазанника?» - недоумевал он.
Эти мысли отвлекали Данилу от тоски по родным местам, куда стремилась его душа. Неся караульную службу и стоя на вышке у ограждения, думами он был в родной тундре, где на вольных просторах раскидывают свои тордохи его родичи, устраивая стойбища, где ждет, в чем он не сомневался, его дорогая мать. Единственное, что пугало: как сказать энэ, что нет больше ее Бороды… Поверить, что отца больше нет, она не сумеет, как и ему, Даниле, все не верится, хотя прошло немало лет с его кончины…
Много дум передумал Данила, вспоминая годы самостоятельной жизни, когда набирался опыта, встречаясь с разными людьми на нелегком своем пути. Вспомнилось село, называвшееся Злобино, где наперекор названию обитатели были добрыми и душевными. Не забыть никогда Даниле и жившего там отца Никодима, к которому поднанялся косить луг... Узнав что сей дюжий молодец еще не умеет ни читать, ни писать, батюшка сказал Даниле: «Неграмотный, что слепой! Давай, чистая душа, берись за книжку!» И он открыл перед глазами молодого человека целый новый неведомый мир, начавшийся с простых букв: аз, буки, веди, глагол… Но лето кончилось и, как ни уговаривал батюшка полюбившегося работника остаться, Данила, верный своей мечте, распрощался с ним. Однако учебу, основы которой заложил священник, Данила не бросил и вскоре продолжил, проходя начальную подготовку солдата, включавшую и овладение грамотой. А уму-разуму поднабраться помогли в будущем политические поселенцы...
Задуматься над человеческим существованием заставил Данилу случай, произошедший с ним еще на Тамбовщине. В одном из сел, куда он пришел, случилась беда: загорелась изба, где взаперти сидели малые дети, а народу вокруг – никого, все, видать, были в поле - началась пахота. Пожар разошелся вовсю и из-за сильного ветра перекинулся на соседние постройки. Данила, недолго размышляя, бросился спасать детей. Их, поначалу, оказалось трое. Вышибив раму, он через окно влез в полыхающую, полную дыма избу и еле извлек четвертого, забившегося под лавку. Только вылез с мальцом на руках, как обрушилась кровля.
Тут, наконец, сбежались люди. К Даниле подошел хозяин, отец детей, коему Данила вручил малыша, сказав, что еле его отыскал. В ответ же услышал:
- Ты бы, парень, скотину лучше спасал! Кормилица, корова наша пала… Эх...
Думая об этом случае, вспомнилась Даниле старая юкагирская легенда о том, как голод пришел в тордох к одному вадулу. От голода тот совсем занемог и так обессилел, что и встать не мог. Тогда жена, убив грудного младенца, стала питать грудью умирающего мужа и этим спасла его. Когда силы вернулись к юкагиру, он спросил жену:
- Зачем ты убила нашего ребенка?
- Я сделала это, чтобы спасти тебя, кормильца нашего. Будешь жив ты - будут у нас и новые дети, а без тебя мы бы все погибли...
«Разные люди, а сознание одно...» - пришел к такому выводу Данила.
Пять лет длилась солдатская служба, но всему приходит конец и Данила стал вольным человеком. Ему даже не верилось, что он, наконец-то, может осуществить давно задуманное: вернуться в родные края. Сколько воды утекло с тех пор, а он, уже двадцативосьмилетний, все о них грезил… А особенно сердце рвалось к родимой энэ, когда представлял, как она обрадуется возвращению своего Тыкова…
Было лишь начало весны и реки еще не вскрылись. Данила решил, дожидаясь начала навигации, осесть пока в Нерчинске, отстоящем почти в ста пятидесяти верстах от острога, где он завершил службу. Попав в город, Данила сразу удачно нанялся конюхом к богатому подрядчику.
Как-то в воскресный день конюхи баловались и на спор Данила решил показать, на что способен человек из тундры. Он, шутя, поддел на плечи жеребца и под восхищенные крики собравшихся, стал крутиться вместе с животным.
Даниле подобные занятия были хорошо знакомы. Еще в стойбище, будучи отроком он подобно своему деду Омкату выжимал на плечах молодых оленей-неблюев.
Когда Данила остановился с жеребцом на плечах, первое что узрел, были прекрасные, полные удивления и восторга, глаза красавицы, стоявшей у входа во двор. По одежде было видно, что она – гимназистка, скорее всего, одна из тех, кто чисто случайно заглянул на скотный двор, услышав раздающиеся крики. Онемевший от чувств, охвативших его, Данила стоял, не слыша и не ощущая ни одобрительных возгласов, ни ноши, ни ерзанья вырывающегося жеребца.
Когда Данила разогнулся, сняв его, девушка пропала из виду. Горькая досада охватила Данилу, когда, оглядев работников и заскочивших зевак, стоявших в восхищении, он не увидел то свое прекрасное видение... Ведь чтобы это мгновение опять повторилось, Данила был готов опять взвалить себе на плечи даже не жеребца, а самого крупного коня в конюшне!
Вскоре все разошлись, а Данила, взявшись за грабли и возвращаясь к работе, все никак не мог успокоить свою взволнованную душу и бурлящую кровь...
А назавтра, запрягая коней в экипаж, Данила снова увидел незнакомку заглядывающей на скотный двор. Но и на сей раз она через мгновенье исчезла...
Весь оставшийся день и всю ночь Данила жил в мечтах о неизвестной красавице. Отчего вдруг она, по всей видимости, господская дочь, таинственно появляется здесь, в неположенном ей месте? И почему, уловив его взгляд, тут же исчезает? Может, боится его, если не решается войти? «Неужели ей что-то здесь нужно, а я ей мешаю?» - к нехорошему, испортившему настроение выводу, пришел Данила.
Минуло несколько дней, красавица больше не появлялась. Расспрашивать о ней Данила ни у кого не решался: мало ли что подумают… «А вдруг решат, что недоброе замыслил?» - с опаской подумал он.
Данила уже собирался просить расчета: еще день-другой и реки избавятся от последствий зимы, а значит - можно отправляться в путь. Правда... совсем не хотелось: тогда придется навсегда распрощаться с надеждой хотя бы еще раз, на несколько мгновений увидеть эти прекрасные глаза и перехватить волшебный, влекущий взгляд.
Экипажи и возницы были в разъездах, остальные кони стояли в стойлах и жевали заданное сено. Никого в конюшне не было, а Данила подметал пол, когда услышал тихий, приятный, но незнакомый голос, обращенный явно к нему:
- Здравствуй, витязь-богатырь!
Данила вздрогнул, оторвался от работы и уставился на стоявшую в дверях девушку. Это была она! Данила так растерялся от неожиданности и такого необычного обращения, что, не зная, как ответить, оторопело глядел на вошедшую, застыв столбом с метлой в руке.
- Здравствуй! – повторила незнакомка. – Немой ты, что ли? Как звать тебя, чудо дивное?
Данила счастливо улыбнулся, услыхав такие слова, впервые дарованные ему.
- Не немой я. А зовут Данилой. Здравствуй…те. Испугался я… - честно признался он.
- Что, так страшна?
- Что вы, наоборот! Не ожидал увидеть здесь такую красу!
Данила все это говорил, боясь взглянуть ей в глаза и смотрел куда-то поверх ее головы.
- А откуда ты такой, необыкновенный, взялся?
- Отслужил только что солдатскую службу. А вообще я из тундры, что у Студеного моря.
- Что? Какого моря? Такого не слыхивала...
- А того моря, куда реки наши впадают: Лена, Яна, Индигирка.
- А, вот откуда берутся такие богатыри! Не думала, не гадала, что такого встречу... Значит, ты из малых народностей будешь… а не похож.
- А я – и не русский, и не юкагир, а каша из них.
- Как ты сказал, каша? – звонко рассмеялась она.
- Ну да. Мать моя – из вадулов, юкагирка, значит, а отец - с Волги, русак самый настоящий. Ну а я – кашей из них получился.
- Ты, наверно, хотел сказать – смесь?
- Конечно, смесь. Во мне и то и другое есть.
- Так от кого ты силищу такую взял? Что, отец был такой?
- Нет, сила у меня от вадулов. Правда отец был тоже крепкий, ловкий, да и силой его Бог не обидел. Жив был бы еще, если б не утонул... А мать ждет меня в тундре, скоро к ней поеду.
- Так ты решил в тундру вернуться? – каким-то упавшим голосом спросила собеседница.
Тут Данила не вытерпел и впервые отважился взглянуть ей в глаза. Их взгляды встретились и в душе у него все задрожало. Они стояли и смотрели друг на друга молча, без слов понимая, что нечто большое происходит между ними...
Вдруг она не утерпела и быстро направилась к выходу. Не успел Данила даже ответить, как она исчезла с глаз, словно привидение...
Тут Данила хватился: «Дурак! Зачем я ей про тундру сказал, что собрался туда уйти?» Теперь уж наверно он ее никогда не увидит... Ушла, не простившись, даже имени не узнал. «Зачем взглянул на нее, зачем в глаза посмотрел? Лишь смутил, а может, даже напугал…» - упрекал себя, не успокаиваясь, Данила.
…Глаша не могла понять, что с ней происходит, почему никак нейдет из головы этот, невиданной красоты, богатырь? Это ж надо: словно пушинку, поднял жеребца, не крякнув и даже не покраснев от натуги! Сажень в плечах, высоченный брюнет с голубыми, как ясное небо, глазами, неотрывно, днем и ночью грезился ей… Чем бы ни занималась, что бы не делала, все мысли то и дело возвращались к нему, а сердце при этом начинало колотиться и сжиматься, словно перед прыжком с обрыва… Неясное предчувствие чего-то необыкновенного, замаячившего впереди, вызывало одновременно и боязнь и радость.
Глаша особенно испугалась в последний раз, когда их взгляды встретились и между ними будто пробежала искра. «Неужели влюбилась, – спрашивала себя Глаша, - что хожу, как зачарованная?» Как такое могло произойти с ней, семнадцатилетней гимназисткой, рано отказавшейся от сентиментальных книжек и считавшей, что подобное ей не грозит и что все эти россказни о неземной любви – удел малодушных?.. Ведь она выше всего этого - девушка, полная достоинства, готовящая себя к полной независимости в жизни, собирающаяся уже в скором времени убежать из родительского дома...
Это стремление появилось у нее сразу после смерти матери и появления в их доме заносчивой и мелочной мачехи, всецело подчинившей себе отца. С тех пор Глаша ощутила себя чужой в собственном доме, нужной лишь для унижения и упреков...
Дело в том, что эта особа, окрутившая отца, каким-то боком (десятая вода на киселе) оказалась родней известного не только в Нерчинске своим меценатством и богатством золотопромышленника Михаила Бутина. Жемчужиной города был его, неописуемо роскошный, дворец. Колоссальные зеркала, украшавшие залы, были заказаны во Франции и через океан, моря и реки, привезены, а потом и на руках пронесены в эту забайкальскую глушь. На стенах дворца красовались подлинники великих живописцев, а парк был полон гротов и статуй античных богов, беседок и фонтанов...
Мачеха кичилась этим родством, считая, что отсвет роскоши и богатства придает и ей особый статус. А когда она вспоминала о посещении дворца проездом будущим императором, Николаем II, восторженные слюни так и брызгали изо рта мачехи, словно она самолично принимала высочайшего гостя у себя...
Но это не основное, что претило Глаше и вызывало недобрые чувства. Возмущению этой гадиной не было предела, когда та затрагивала покойную мать Глаши, попрекая незаконнорожденностью, а бабушку и вовсе называла «подстилкой старого каторжанина». Дело в том, что дедушка Глаши, отец ее матери, был сосланным декабристом. Этим Глаша гордилась и оскорбления мачехи воспринимала очень болезненно. Естественно, девочка не оставалась в долгу, высказывая мачехе все, что о ней думает и чего та заслуживает...
Мачеха, разумеется, содержание перепалок в выгодном свете преподносила отцу, совершенно подпавшему под ее влияние. И отец, хотя и любил, по-своему, единственную наследницу, всякий раз, закипая, начинал выговаривать Глаше, угрожая за несдержанный язык и неуважение к его жене лишением наследства.
И вот вчера, когда опять произошла свара и отец, в который уже раз, пригрозил этим, Глаша, не выдержала и бросила ему:
- Ну и лишай! Нашел, чем пугать, обойдусь! А твоей гадюке того и надобно, это она тебя на это настраивает и подбивает! Так подавитесь им, вашим богатством!
В ответ разгневанный отец крикнул:
- Неблагодарная, вон из моего дома!
Глаша тут же выбежала из залы, бросив на прощание:
- Напужал! Ну и уйду!
Ночь она провела у подруги. Перед очами все стояла пережитая сцена, гневное, покрасневшее от услышанного, лицо отца, радостный блеск в глазах мачехи, наблюдавшей и дававшей комментарии по ходу дела... Возвращаться Глаша не испытывала ни малейшего желания и считала, что такое рано или поздно должно было произойти.
А теперь, когда все ее думы занимал красавец-богатырь и его слова о скором возвращении в тундру, Глаша решилась: «Попрошусь, пусть возьмет с собой!» Хорошо, если этот сильный, надежный, любимый (она уже не боялась этого слова) человек будет рядом и, что немаловажно, в тундре ее конечно никто искать не будет. А в том, что отец, опомнившись, начнет охоту за беглянкой, Глаша не сомневалась: он был отходчив.
Улучив момент, когда в конюшне снова никого из возниц не было, Глаша вошла внутрь.
Когда Данила услышал, обращенную к нему, просьбу этой загадочной своей Мечты, даже имени которой еще не знал, - чтобы взял с собой в тундру, он так растерялся, что потерял дар речи и молча, как зачарованный, только глядел на нее, не веря своим ушам.
- Молчишь? Значит, не желаешь? – с горечью сказала Глаша, готовая убежать.
Угадав ее намерение, он воскликнул:
- Постой! Не уходи...те! Я даже не знаю вашего имени!
- Глаша, Глафира я… Но это ни к чему, если…
Он ее прервал:
- Глаша, так шутить нельзя!
- Я не шучу. Я хочу с тобой убежать отсюда в твою тундру. Возьми, прошу! Я никого. никогда, ни о чем не просила! Только тебя, богатырь…
- Я рад всей душой! Вы для меня… все! Я готов ради вас на все, но…
- Что, но?
- Я за себя не боюсь. Но если мы убежим, вас будут искать, а потом…
- Перестань меня называть на «вы» и не бойся - в тундре меня никто искать не будет. Так возьмешь?
- Возьму!
- Но бежать нам надо не откладывая! Лучше сегодня, первым же пароходом или паузкой.
Данила смутился: как ей сказать, что имеющихся у него денег едва хватит на один билет и что он надеялся двигаться в путь, нанявшись матросом на грузовоз или баржу? Но Глаша словно причитала его мысли.
Данилушка, дружок, не печалься, деньги у меня на дорогу найдутся. Давно, как только появилась мачеха в доме, все дарения откладывала на побег...
Тут Даниле стала ясна причина ее побега: Глаша стремилась уйти из дома из-за злой мачехи, а не из-за него… От этого печально стало на душе, значит, не люб… Он-то, дурак, возрадовался, решив что и Глаша испытывает то же самое, а на поверку вытекает другое, а жаль… Но для нее он готов на все, даже зная, что поймав их, ее-то вернут в дом родной, а ему грозит наказание вплоть до острога за похищение юной хозяйской дочери…
Но Данила ей всего этого не сказал, а стал готовиться в дорогу, отправившись за расчетом. А затем, по требованию Глаши, купил себе на данные ею деньги, несмотря на все протесты, новый суконный сюртук, необходимый, по ее заверению, для конспирации, то есть для прикрытия. Данила, попавший окончательно под обаяние любимой, не посмел ее ослушаться.
Затем были куплены три билета: два в один вагон и один – в другой, по которому и поехала Глаша. Потом же она перешла к Даниле: беглецы старались изо всех сил запутать следы.
Данила никак не мог опомниться от всего случившегося и боялся поверить в доставшееся счастье. Ему казалось, что все это мерещится…
Когда они, наконец, оказались наедине в купе, Данила осмелился спросить:
- Глашенька, почему ты выбрала меня, не боясь, в попутчики? Видать, очень смелая. Ведь тебе неведомо, каков я на самом деле.
- Плохого, нехорошего человека я бы не смогла полюбить. Поэтому и доверилась тебе, мой богатырь и знаю – не ошиблась!
Они доехали до Читы, а там пересели в поезд, идущий на Иркутск. Беглецам везло: их не искали или, по-видимому, зная что Глаша бредила Петербургом, отец направил полицию по неверному пути.
Из Иркутска уже в ямщицкой кибитке они достигли Усть-Кута, где в порту Осетрово сели на пароход, плывущий вниз по Лене.
Наконец, завершился долгий путь, который для влюбленных промелькнул, как один сладостный день. Вот и Якутск, откуда, по утверждению Данилы, «тундра почти видна»! Но туда им можно будет двинуться лишь с началом холодов, когда надежна станет дорога, придется ждать месяца три. Поэтому сняли квартиру, вернее комнату у вдовой купчихи, в доме, надежно сколоченном из толстых бревен лиственницы, а Данила нанялся на это время водовозом.
Глаша же занялась приготовлением приданого их первенцу, которого вскоре почувствовала у себя под сердцем. Узнав о будущем отцовстве, Данила, с радостными возгласами, ошалевший от счастья, закружил с любимой по комнате, напугав бедную хозяйку квартиры. В переполохе, она вбежала к ним с криком:
- Что? Что тут случилось?
А когда улеглась первая волна счастья, Глаша спросила Данилу:
- А не пора ли нам, богатырь, обвенчаться? Как ты на это смотришь?
Конечно, он мечтал об этом, но боялся ей предложить, страшась отказа. До сих пор Данила не мог унять в себе ощущение неравенства: он, уроженец тундры, наполовину юкагир, неграмотный и дремучий, как олень и она – городская, образованная дочь его богатого хозяина...
Они обвенчались, а вскоре Данила засобирался в тундру – навестить мать, выполняя волю отца. Зная, какова дорога к родному стойбищу, он не решился взять с собой, непривычную к таким условиям да к тому же беременную, жену. Прощаясь с Данилой, Глаша, заглядывая ему в глаза, просила:
- Богатырь мой, скажи честно, не таясь: ты вернешься?
Данилу охватила оторопь: неужели его Глаша, его любимая может в нем сомневаться? И заверив ее, что она и их будущий ребенок для него единственное счастье на свете, Данила отправился в путь.
Сердце радовалось, плясало и пело в груди, когда перед ним открылись до боли знакомые просторы родной тундры. Сидя на нартах, под крики погонщика оленей, он ощутил единение с этой милой его душе стихией и с нетерпением ожидал встречи с родной энэ.
А вот, вдали показалось и родное стойбище! Еще несколько мгновений и он, отбросив полы ровдуги, закрывающей вход в их семейный тордох, войдет и обнимет дорогую энэ, Эмледу.
Но небо уготовало Даниле другое. Он не нашел своей любимой матери, которая по рассказам постаревших сородичей, все глаза проглядела, высматривая сторону, в которой скрылись сын - Тыков-Данила и русский муж, ее Борода… Эмледа сменила имя на Чокорон, топорик, и вскоре после их отъезда пыталась лишить себя жизни именно топориком... Тогда еле успели отвести беду, а шаман Чемой пригрозил карой богов не только ей, но и сыну с мужем, если пойдет на такое... Но Эмледа с тех пор стала чахнуть и потеряв всякую надежду на возврат дорогих ее сердцу людей, ушла к верхним богам…
Горько было все это слышать Даниле. Сначала он сразу же захотел вернуться назад, в Якутск, к своей Глаше, испугавшись мысли, что и она, как и его мать, выглядывает его и как бы на нее не напала такая же тоска, от которой исход один – на небо…
Но шаман Чемой, теперь выглядевший сухоньким старичком, объявил иную волю богов. Показав на небо, он объявил Даниле, что большая пурга с ветром и морозом преграждает ему путь. Так что, прежде чем уйти из стойбища, пусть Данила отправится на ловлю диких оленей, заарканит одного-двух и принесет в жертву, чтобы перед дорогой умилостивить небо, а уж потом, распрощавшись с земляками, двигается в путь, коли решил покинуть родную тундру.
Данила не посмел ослушаться, но время было негодное для отлова оленей. Подождав прихода весны, все еще сомневаясь, удастся ли ему эта затея, ведь столько лет прошло, как арканил оленей, отправился Данила на ловлю.
Но, на удивление, ему быстро удалось поймать двух оленей. Отдав одного на жертвенный очаг (его раздали всем обитателям стойбища), другого Данила отвел самой бедной, лишенной стада, семье.
Взяв подарки для жены: расшитые бисером торбаза и несколько пыжиковых пеленок для будущего младенца да в придачу пару белых песцов, он не забыл и юколы, чтобы побаловать ею любимую.
Навсегда распрощался Данила с родными сердцу людьми, которые долго его уговаривали выпить на дорогу жгучей воды, от чего голове и телу станет жарко, а сердцу весело. Данила категорически от угощения отказался и им посоветовал не прибегать к этому зелью, от которого добра не жди.
Он на всю жизнь запомнил слова отца, когда тот дал Даниле глотнуть спирта. Мальчик обжег горло, а Сидор тут же поднес к пустому стакану спичку и стакан запылал.
- Видишь, как горит? Так и у тебя внутри от него полыхает и если не хочешь, чтоб все выгорело, никогда эту потраву не пей!
…Полный радостного ожидания скорой встречи с любимой, Данила торопился, направляясь к дому. Однако, подойдя к двери, он оторопело уставился на висевший на ней замок.
На дворе стояла типичная для Якутска в это время погода, когда кончилась туманная, безветренная, сорока-пятидесятиградусная зима и солнце засияло, весело отогревая мерзлую почву. Ушло то время, когда жители города боялись долго задерживаться в пути, спеша укрыться в тепле. Все радовались наступающей весне, а это означало, что Глаша и хозяйка дома, Агафья Ниловна, должны скоро вернуться — наверно пошли пройтись.
Близилась вторая половина дня, а их все не было...
«Что же случилось?» – недоумевал Данила, стоя у запертой двери. Наконец, не выдержав, он выдернул замок вместе с прибоем, решив поглядеть в доме – давно ли его покинули жильцы и надеясь, что внутри сможет получит ответ, куда они могли податься?
В доме было тепло, значит топили сегодня, а стоявший в печи в чугунке суп явно свидетельствовал, что его варила жена… Такие вкусные супы могла готовить только она. И, чтобы убедиться в догадке, Данила взял деревянную ложку, попробовать, да так увлекся едой (уж больно проголодался и истосковался по Глашиной стряпне), что не расслышал, как жена очутилась за его спиной.
- Ой, Данилушка! Вернулся, родной! Как ты меня напугал!
- Что, страшный стал?
- Да нет, милый, не ожидала тебя увидеть. Думала, лихой какой человек забрался, как только замок сорванный увидала.
- А зачем было его вешать?
- Как зачем? Дом-то пустой оставался. А вдруг какой-то молодчик, падкий на чужое, заберется, их-то, лихих вокруг немало шастает. А добра чужого здесь достаточно, доверенного мне, сберечь надо.
- Зря ты, Глашенька, мнишь, что замок для таких молодчиков преграда. А хороший человек, если б дверь была не на запоре, мог бы зайти, водицы попить, а был бы мороз - отогреться и ничего бы не тронул. Так что подумай, что лучше – дверь на запоре или нараспашку. А, где Ниловна, куда подевалась?
- Да она, бедная, все животом маялась. Я ее недавно к лекарю отвела, а он тут же велел в больницу везти. Теперь ее там пользуют. Ну, я Ниловне супчик домашний из куропатки сварила и отнесла. Слава Богу, ей легче стало, скоро выпишут.
- А ты как, Глашутка? Растет, вижу, наш наследник! Животик уже, как шар стал!
- Да, время подходит, скоро познакомишься! Ну, давай, расскажи, как тундра встретила тебя, как мать твоя и почему не взял ее погостить к нам, как мечталось?
- Нет, жена, матери моей... Ушла к отцу... А я, как поется в песне, остался горьким сиротинушкой. Но счастье и доля меня не обошли - ты у меня есть и моя поросль, которой, я верю, народится много! А с тундрой я распрощался, будем корни пускать здесь, в Якутске.
...В конце марта, когда ярко светило долгожданное солнце, выжигая своими лучами в снежном покрове расщелины, когда термометр радовал приятным, тридцатиградусным, безветренным морозцем, а дети, идя по улицам, с наслаждением уплетали мороженое, якутяне с удовольствием опускали свои воротники и приветствовали друг друга словами: «Какой сегодня славный день, теплынь!» Как раз в это время Глаша родила первенца, достойного его отца. Акушерка, приняв младенца, так и сказала: «А вот и богатырь - крупный и тяжелый! К тому же крикливый, сразу зычный голос подал!»
Имя сыну счастливые родители, по предложению матери, дали Александр. Как высказалась Глаша: «Это имя носили великие люди: завоеватель Македонский и несравненный поэт Пушкин. Пусть наш сын будет, как и его тезки – смелым, как полководец, умным, как поэт и великодушным, как русский царь, освободитель от крепостного права, а главное, хорошим человеком!»
Данила с восхищением любовался своей, все знающей, женой, в который раз удивляясь, как в такой маленькой головке может поместиться столько знаний и без всяких сомнений согласился с ней, не смея перечить, хотя ранее думал дать сыну имя своего отца – Сидор...
- Ну, мать, угодила, подарила первым сына! – сказал Данила, целуя Глашу. – А теперь пойдем добывать ему сестру!
- Погоди, Данилушка, дай дух перевести! Да и пусть Алик подрастет, а потом даст нам Бог еще и доченьку. Я ей и имя приготовила: Леной будет, как наша могучая река.
Но этой мечте Данилы и Глаши не суждено было сбыться. Еще девять раз она отправлялась за дочкой, но все рождались у них одни мальчишки… А Данила, чтоб прокормить все возрастающую семью, кем только не был: и водовозом, и грузчиком, и конюхом, и в кузнице, где гнул, шутя, подковы, и валил лес в тайге, и даже довелось ему однажды поработать артистом цирка...
А случилось это так. Приехал летом как-то в Якутск цирк. Раскинули они шапито возле базарной площади и вывесили афишу, на которой, кроме зверей и клоунов, был изображен во весь рост силач, поднимающий огромные гири. А под рисунком значилось: «Второй Поддубный, русский богатырь!»
Даниле очень захотелось поглядеть на этого силача и, хотя муж был в простое - подыскивал очередную работу, - но Глаша все же настояла и они пошли в цирк, куда повели трехлетнего уже Алика и двухлетнего Сидорку (а постоянно ожидаемая, их сестренка сейчас еще таилась у Глаши под сердцем).
Дрессированные звери, фокусники, акробаты и уморительные клоуны вызвали у них неподдельный восторг и восхищение, но ожидаемого Данилой богатыря так и не оказалось... Досада Данилы была так велика: «Зачем обманули?», что, проводив жену с сыновьями домой, он вернулся в шапито и потребовал у хозяина ответа, где же их второй Поддубный, зачем заманивать публику обманом?
Хозяин попросил у взыскательного зрителя прощения, сказав, что артист задержался в Иркутске (его там, попросту, за большие деньги сманили...), а афишу не успели заменить.
- Беда вышла… - с сожалением произнес хозяин. – Такого силача еще иди, поищи! Заменить пока не кем. Так что, уж прости, дружок!
- А я вам не подойду? – внезапно отважился Данила предложить свои услуги. – Гири эти, что стоят у вас в углу, я не только выжимать смогу, а играть, как мячом сумею. Я и коня на плечах верчу, могу показать.
- А не хвастаешь? - спросил с недоверием и одновременно с мелькнувшей надеждой хозяин (уж больно не хотелось ему тратиться на передел афиши). – Неужто способен на такое?
А чего мне хвастать? Не люблю обмана. Хотите – покажу!
И взяв в руки по двухпудовой гире, посетитель словно мячики подбросил их к потолку и тут же словил, даже не изменив улыбки, сиявшей от удовольствия на его лице...
- Ого! – с изумлением выдохнул хозяин. - Силен! А ну, повтори!
- А почему бы и не повторить? Сколько надо, пять или десять раз, столько и повторю.
- А что еще можешь?
- Да все могу, что вам понадобится. Вас со стулом, ежели не возражаете, подниму!
...Данила предложил это, вспомнив, как будучи артельщиком, выколачивал заработанное у хитрого бригадира. Тогда, проработав два месяца на лесоповале в тайге и не получив не копейки, кроме одних обещаний, что вот-вот деньги подвезут, Данила, узнав, что деньги на расплату тот давно получил, пришел в контору на причале, где формировался сплав и потребовал расчет. Данила спешил: дома Глаша должна была рожать.
- Лето в самом разгаре. Поработай еще, денег получишь навалом! – стал уговаривать его тертый бригадир, удерживавший таким образом работников на непосильной работе в тайге.
Видя, что по-хорошему денег не добиться, Данила, не долго думая, поднял орущего благим матом бригадира вместе со стулом к потолку.
- Отпусти, бугай! Убьюсь ведь!.. Дам я тебе деньги, дам!
- А ну, повтори еще раз, как обозвал и будешь у меня до скончания века под потолком торчать!
- Ну все, все, хватит шутки шутить! Опусти!
Данила стал его опускать, но услыхав тихое: «Подавись ими!», тут же поднял опять этого гада, да так высоко, что тот стукнулся лысиной в потолок и посыпалась побелка... Повторив, для надежности, урок еще два раза, Данила получил потом заработанные деньги.
...А хозяин цирка замахал руками, видимо, испугавшись:
- Ну, нет! Давай еще что-нибудь придумай, меня-то зачем поднимать?
- Хорошо, другое могу - коня могу таскать на себе.
- А руки сумеешь поднять и улыбаться при этом? – спросил хозяин, уже явно поверивший в силу этого гиганта.
- А почему бы нет? Пошли, попробуем.
...И скоро, наряженный во фрак, специально для него сшитый, Данила вышел на арену цирка, где вместе с клоуном разыгрывал сценки. Тот подбрасывал пустые шары, а Данила – гири. Клоун носил на плечах маленькую козочку, а Данила, под грохот аплодисментов, – жеребца. Его обучили поднимать руки после каждого трюка, все время держать на лице улыбку и кланяться по окончании выступления под аплодисменты и одобрительный гул зала.
Как раз в этот период Глаша подарила супругу третьего сынишку – Мишеньку, названного так по предложению старшего брата.
Но лето, в отличие от зимы, в Якутске короткое и пришло время, когда цирк свернул свой шатер, готовясь к отъезду. Хозяин принялся уламывать Данилу поехать с ними по всей Руси великой, где еще тепло, а потом в Крым и Малороссию, где и зимы-то почти не бывает, так коротка. Обещал золотые горы и сулил личную афишу: «Данила – богатырь русский!», заманивал контрактом. Но Данила наотрез отказался: жена только родила, дети малые, оставлять их одних надолго не имеет права, да и нет на то охоты. И никакие блага ему не нужны вдали от семьи, а везти их за собой, ведя кочевой образ жизни – никаких на то средств и сил не хватит.
И Данила, сняв свой фрак, распрощался с цирковой карьерой.
...Далеко, на Большой земле разразилась жестокая мировая война, которая не миновала и Россию. Отголоски ее докатились и до Якутска и Данила подумал, что умно поступил, не поддавшись на уговоры хозяина цирка: быть может он, потащив на запад, в теплые края семью, втянул бы ее в водоворот войны, а уже шла на российской земле…
Резервистов призывали в армию, но Даниле это не грозило: он был единственным кормильцем большой семьи, так как ожидался четвертый ребенок, по его прочному убеждению - дочь.
Но Глаша, как выразился Данила, «снова выстрелила» сына. «Время-то военное, вот и появился опять мальчонка… Ну ничего, уж в следующий раз наша мамочка не подкачает и будет у вас, ребятки, сестрица!» – успокаивал он малышей, ожидавших вместе с родителями девчонку по имени Лена.
Данила с началом навигации снова вернулся в порт грузчиком. Обычно после работы, всей бригадой они дружной толпой шли попить пивка, с приложением к каждой кружке сушеной рыбешки. Как Данила не сопротивлялся, однажды они все же затащили его с собой - уж больно расхваливали копченого хариуса.
А дома услышал он от Глаши удивленный вопрос:
- Данилушка, что это за новость? Отчего от тебя спиртным разит?
- Да, пивка с хариусом попил... Ребятня за компанию в кабак затащила.
- А с этого, дружок и начинается. Ты же сам говорил, что с детства дал зарок – к хмельному не прикасаться. Неужели слово свое не смог сдержать? На тебя это не похоже!
- Да, ты права, мать, дал слабинку... Но не заради пива, а из любопытства. Ну и хлебнул лишнего, сдуру. А охоты пить его у меня, как не было, так и нет.
- Хорошо, я верю, мой богатырь, что не обманешь ты мои надежды и твои сыновья не увидят отца в скотском виде. Ты всем им должен служить примером!
Когда снова позвали Данилу в трактир, он задал дружкам вопрос:
- А что, праздник у нас какой?
- Нет, просто работу кончили. А что, чтобы выпить, праздник нужон? Просто, отдых после работы требуется, а какой отдых без выпивки?
- Зачем голову мутить? Нет, ребята, я мимо, а вы – как знаете!
- Ну, Данила, не думали мы, что ты слабак, тверезый насквозь.
- Нет, я не слабак и в праздник норму свою соблюдаю. Но не забываю, как отец говаривал: пьяному – море по колено, а тверезому - подвластен океан.
Ближайшим соседом, с которым подружился Данила, был политический ссыльный Емельян. Он, часто захаживая к ним, уверял, что тепло их сердец согревает его одинокую душу (жена соседа отбывала ссылку в другом месте). Емельян, бывший на десяток лет старше Данилы, казался им уже стариком, коим он, разумеется, не был.
Влияние большевика на кругозор Данилы было весьма велико. Играя в шашки, нарды, которым он обучил соседа, Емельян ненавязчиво проводил с ним беседы о жизни, существующем строе и о несправедливости, царящей вокруг.
Дети обожали дядю Емельяна, приносившего обычно гостинцы и придумывавшего веселые забавы. Руками он показывал на стене разных забавных животных: то волка с раскрывающейся пастью, то кота с вертящимся хвостом, называя это занятие театром теней, а однажды принес забавного Петрушку, которого, надев на руку, заставлял плясать и распевать веселые песенки.
Емельян так полюбился в их семье, что когда родился очередной сынок, ему дали его имя, чем вызвали восторг у тезки:
- Вот угодили, ребята! - твердил растроганный Емельян, разглядывая малютку, нареченного в его честь.
...Добрый сосед видел, как Глаша самоотверженно трудится, стараясь в сытости и опрятности содержать семью в таких нелегких житейских условиях, окруженная оравой шустрой ребятни, мал мала меньше, да к тому же с совсем расхворавшейся Агафьей Ниловной на руках... Как-то Емельян спросил Данилу:
- Как хватает у твоей Глаши, чуть ли не ежегодно рожающей, управляться и с этой озорной бандой и с фактически парализованной, вашей хозяйкой? Зачем взвалили вы еще и ее на ваши шеи? Неужели кроме вас у нее никого больше нет?
- Как видно нет, раз живет одна.
- Ну, спросите.
- Как можно? Обидится… Подумает, что нам надоела. Нет, к старикам у юкагиров особый подход: мы их до последних дней бережем и почитаем. У других в тундре, знаю, бывало и не так: как только старики начинали слабеть, чтобы не стать обузой для близких, они сами просили убить себя и дети выполняли их волю...
- Да… Не знал... А, кстати, за постой вы вашей хозяйке по-прежнему платите?
- Ну, да, а как же. Как уговорились, так и выполняем, каждый месяц.
- И это после того, когда ты, я видел, таскаешь ее в баньку, где твоя Глаша моет ее, обездвиженную, ежедневно кормит, поит и ухаживает не хуже, чем за малым ребенком? Повезло вашей Ниловне, не то слово! – резюмировал Емельян.
И однажды, когда Глаша попросила соседа приглядеть за ребятней и хозяйкой, пока сходит с Мишуткой, у которого разболелся зубик, в лечебницу, Емельян решил поговорить со старухой.
- Агафья Ниловна, как жизнь молодая?
- Да какая молодая, скоро на свидание с Богом отправлюсь!
- А готовы ли вы, матушка, к этой встрече? Много ли добра на земле оставляете? – продолжал он, как бы шутя, направляя разговор в нужное русло.
- Да, вот, все думаю…
- А что думать, делать надо! Пока роздум не отшибло… Родня какая есть у вас? Что-то не видать. Да наверно появятся, как делить придет время, оставленный вами пирог… Набегут, видать, быстро.
- Да нет у меня никого. Все померли, одна осталась.
- А что, дом и все, что нажито за жизнь, с собой возьмете?
- Шутите вы все, Емельян. А я вот думаю все в церковь отдать. Пускай батюшка решает, куда все деть.
- Значит, рядом, не видать кого достойных? Не замечаете, как Глафира надрывается, как с вами, словно с родной матушкой обходится? Да и Данила с уважением и вниманием, не гнушаясь, таскает, когда Глаша постель-перину перетряхивает, чтобы в чистоте и уюте лежали... Топят я гляжу, не скупясь, чтобы в тепле были. Задумайтесь, Ниловна, над моими словами. А в остальном – Бог вам судья. Я высказал свое мнение, неволить, право, не умею. А все ж, пока не поздно, завещание надо было бы поверенному продиктовать.
- Ой, Емельянушка, правда, видать, твоя! Пора призадуматься... А ежели не затруднит, призови поверенного ко мне. Да вот все не знаю, как и быть с батюшкой… Еще когда здорова была, как-то разговор зашел, что нет наследников, некому даже добро оставить… Так он мне и присоветовал, чтоб приходу отписала, бедным людям, за то, что они по моей душе молиться станут.
- А что, Данила и его семья от богатства пухнут? Что-то не видать... А как надрываются, бедные, чтоб детки не голодали…
- Да, мил человек, твоя правда. Ну так присылай поверенного, с ним я и порешу все свои земные дела.
В долгий ящик не откладывая, на следующий день привел Емельян к больной нотариуса. Что там они намудрили в завещании, ему было не ведомо, но все что мог предпринять для этой чудесной семьи, он сделал.
Агафья Ниловна прожила после подписания завещания еще полтора года и умерла вскоре после рождения у Глаши пятого сыночка - Коленьки.
Полной неожиданностью для них оказалось завещание умершей, когда поверенный огласил, что не только дом и земля, на которой он стоит, но и все постройки при оном, а также все, находящееся внутри дома, переходят в собственность Глафиры Кремневой. Равно как все небольшие накопления в банке, из которых пятьдесят рублей серебром требовалось отдать церкви, а остальные отписывались на обзаведение собственного дела Данилой.
Емельян, услыхав последнюю волю покойной, только посмеивался, довольный, в усы...
А Данила купил себе коня, телегу и сани в придачу и стал заниматься извозом, доставляя, если кому нужно и воду (или колотый лед зимой), теперь уже ни от кого не завися да к тому же имея хороший, крепкий дом.
Данила, окончательно став на ноги, все продолжал мечтать о дочке... Глаша же рожала ему без устали и ропота сыновей...
…Окончилась первая мировая, переросшая в революцию. Царь отрекся от престола, в Петрограде заседала Дума, а в Якутии начались волнения. Были созданы местные, неподвластные центру, земские учреждения - Якутия стремилась к национальной автономии.
В это время Емельян был занят подпольной работой большевистской партии: большевики снова тут стали вне закона. Данила помогал другу, часто привозя из подпольной типографии листовки, рисковал, даже не отдавая себе отчета при этом.
А как-то к Глаше прибежал Алик:
- Мам, а хочешь, я тебе песенку спою?
- Ну, спой сынок.
- Неспокойно у нас дома:
Царь отрекся от престола,
Вот придет народа власть,
Землю станут раздавать!
Богатеям власть мила,
Закусили удила,
Землю не хотят отдать,
Будем сами ее брать!
- А откуда у тебя эта песенка? – с беспокойством спросила Глаша.
- Дядя Емельян научил! Знаешь, сколько он их знает, обещал еще научить! Да, мама, а как богатеи могут удила закусывать, я не понял?
- Какие удила? – все еще под впечатлением от услышанной крамольной песни, распеваемой сыном, переспросила она.
- Ну, удила конские. Зачем они их кусают, богатеи? Что, и наши удила вкусные?
- Все! Чтобы я больше ничего подобного не слыхала! Эта песня для взрослых, детям рано петь такое.
- Но дядя Емельян…
- То, что ему можно, тебе, я сказала, рано! Иди лучше, с Мишей и Сидором займитесь с маленьким Емелькой – может набедокурить. Ты же старший и главный и отвечаешь за порядок у ребятни!
- Хорошо! Я их сейчас построю, мы будем шагать и петь: «Боже, царя хорони!»
- А это еще откуда?
- Тоже от дяди Емельяна. Я же тебе сказал, он много хороших песен знает.
- Лучше пойте песенки, которым я вас учила: «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда, хлопотливо не свивает долголетнего гнезда».
- Ой, мама, уже надоело! Мы лучше будем играть в кучу-малу!
- Ну, играйте, только глядите, чтобы Емельян не упал, он еще едва держится на ножках.
- Ты что, мама, дядя Емельян сильный! Правда не такой, как наш папа.
- Я, сынок, о нашем Емельке говорю. Идите, играйте! – решила Глаша отвлечь сына от пения опасных куплетов, а сама подумала: «Надо поговорить с соседом, чтобы не мутил детям головы. Так и до беды недолго добрести...»
Друг семьи теперь стал у них Емельян-большой, а Емелька – Емельян-маленький.
После октябрьского переворота большевики потребовали на всех территориях передать власть Советам. Этот призыв докатился и до Якутска, но не был воспринят местной интеллигенцией. Область стала управляться самостоятельно, объявив большевистскую власть вне закона. В городе появилась собственная милиция, состоявшая из коренного населения и наводившая свои порядки.
Емельян, как и его товарищи, находился в подполье и где он сейчас скрывается было неизвестно. Данила, по-прежнему, занимался извозом, как он выражался: «Мне до их драчки дела нет!» Однако, все же часто мурлыкал себе под нос слова песни, которую часто пел Емельян: «Мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем!»
А в июне восемнадцатого года с боями было сломлено сопротивление и почти уничтожена вся милиция Якутска. В город вошел отряд большевиков, установивший советскую власть. Однако продержалась она недолго и вскоре перешла к колчаковцам, начавшим восстанавливать дореволюционные порядки, отстраняя от управления основное население, якутов, что в дальнейшем способствовало окончательному восстановлению власти Советов.
...Ко всеобщей радости, вернулся Емельян-большой. Данила и Глаша познакомили его с новым членом семьи - уже в шестой раз появившимся сыном, которого окрестили Владимиром.
Наступили тяжелые времена, полные устрашающих слухов, нехватки продуктов и беспорядочной стрельбы на улицах: многие были недовольны новой властью...
Глаша постоянно пребывала в беспокойстве, когда Данила находился в пути. Ей все чудилось, что муж может ввязаться в какую-нибудь историю, борясь за справедливость, чувство которой изначально было ему свойственно и сильно подогрето дружбой с Емельяном.
Сосед, теперь по горло занятый наведением порядка в городе, хотя и редко, но все же ненадолго забегал проведать друзей. В один из таких моментов он застал опечаленного Данилу.
- Что случилось, дорогой товарищ? Отчего у тебя такой кислый, тебе не подобающий, вид?
- Да как не тужить, Емельян, ежели каждая власть думает лишь о себе…
- Я что-то не пойму… С чего взял, что мы о себе заботимся? Мы, большевики, стараемся для народа, да и он сам стоит теперь у власти. Так и зовется – власть Советов, что народ решает, то и делается.
- Значит, забрать у нас дом, а у меня коня, лишить нас крова и кормильца решил народ? Или ваши, как их там… советы?
- Постой, постой! Кто тебя лишает дома и лошади? А ну, рассказывай!
- Да пока еще не гонят, но все говорят, что всякая собственность должна быть отдана в общий котел. И дом и конь - мои собственные, а по-вашему, станут не моими. А вот кому достанутся – не сказывали...
- Глупости это все! Ты поменьше, Данила, слушай эти бредни вражьей белогвардейской сволочи, которая и распускает такие слухи! Никто вас не тронет, а если что не так, сразу – ко мне! – сказал Емельян, прощаясь.
Ну, раз Емельян заверил, у Данилы отлегло от сердца. Но небольшое сомнение осталось: дом его большой, красивый, как бы кто, все же, не позарился…
Революционные бури, смены власти, гражданские выступления, лишения и нехватка еды, трудности быта не влияли на одно: стремление Данилы и Глаши, чтобы у их сыновей появилась сестренка. Семья росла, а мечта оставалась мечтою… Родился очередной бутуз – Костик.
Как выразилась Глаша: «Бог нас награждает только сыновьями, уже родилась их целая гвардия!» И однажды она заявила, уставшая от походов за дочкой и пестования шумной братии:
- Не пора ли, Данилушка, нам остановиться? - да как запела частушку: - «Рассыпься горох по белому блюду, семерых я родила, а больше – не буду!»
Данила расхохотался:
- Ну, ты даешь, мать! Нет, не будет тебе покоя ни днем ни ночью, пока не осчастливишь меня доченькой! Красавицу хочу и точка!
Но за этой точкой, в погоне за дочкой, родилось еще трое сыновей: Денис, Сережа и Георгий... И скоро за семейным столом по лавкам сидело десятеро чубатых молодцов. Любуясь на них, Данила мечтательно произнес:
- Еще парочку и завяжем, так и быть. И будет у нас дюжина парней… а потом и дочка.
- Ты, дружок мой, забылся! Никакой дюжины и никакой дочки! На этом деле ставим точку!
- О, моя дорогая! Не рано ли кончать это дело? Видишь, каких красавцев дарят нам боги?
- Они ли подарили, мы ли народили, но – все! А то я скоро собакой взвою. Ведь за этой шпаной не только глаз нужен, но и одеть, обуть, выучить и в люди вывести надо. Все, кончен бал!
- Глашенька, а может, я шамана нашего, юкагирского найду? Пусть покамлает и боги дочь пошлют...
- Ой, Данилушка! Богатырь ты мой, большой, сильный, а тьма-тьмущая! Никакой шаман нам не поможет и хватит судьбу пытать. Да и стара я уже, тридцать пятый годок пошел. Нет, на десятке остановимся, видно не судьба мне в тещах походить. Зато десять невесток будет, целый девичий эскадрон при наших гвардейцах!
- В таком разе, быть может, все же до дюжины доведем нашу армию?
- Свят-свят, окстись! Все, я сказала! Их надо еще поставить на ноги да силы на все это нужны, поберечь их надо.
- А на добрые дела и силы найдутся, Ну, что тебе мать стоит, выпули еще пару удальцов!
- А ты, дружище, если б хоть раз родил, то другую бы песню пел! Ну и сказал: «выпули»!
- Подумаешь, раз в год родить! Вам, женщинам, плевое дело. А вот как нам, мужикам, ежедневно бриться! Это тебе не мух ловить и клопов давить.
- Шутник! На этом закончим, сказала - рожать больше не буду! А эти пусть растут нам на радость, здоровыми и счастливыми.
И действительно, мальчишки приносили родителям радость. У Глафиры была одна забота: накормить их, приодеть, обстирать; других хлопот сыновья ей не доставляли. Учились хорошо, прилежно, не баловали, жили дружно. И хотя разница между старшими и младшими была велика, но когда собирались все вместе и устраивали кучу-малу, казалось, что различий в возрасте у них нет и у всех один ум… Дети были веселые, любознательные, трудолюбивые, в отца рослые и крепкие и любили родителей, почитая и помогая им.
Шли годы… Сыновья повзрослели и один за другим покинули отчий дом, устремляясь в самостоятельную жизнь.
Первым распрощался Александр: поехал учиться в Москву, куда его сманил, недавно расставшийся с Якутском, Емельян.
Времена были голодные, начало тридцатых, дорога в столицу немалая и непростая. Глафира уговаривала сына повременить, поработать в родном городе годок-другой, а там, повзрослев (она все считала его слишком юным) и оглядевшись, можно и в Иркутск поехать учиться. И город большой и тут, рядом, рукой подать. А Москва, хотя и главный город, но за тридевять земель... Но тот уперся: «Поеду на Большую землю и все!»
Неожиданно, Алику на помощь пришел отец: мол, не одинок будет сын там, а под присмотром Емельяна-большого, надежного друга.
А следом за Аликом, разлетелись по разным городам и другие старшие сыновья...
Пришел час, когда рядом с родителями осталось лишь трое: самый младший, Гера, да Сережа с Денисом – студенты местного речного техникума, мечтавшие свое будущее связать с флотом.
Теперь главной заботой Глафиры было ожидание вестей от сыновей, которые были весьма скупы на письма и отделывались чаще телеграммами, которым она была бесконечно рада. А Данила ворчал: «Нет, чтобы сесть и обстоятельно все описать: как живут, учатся, работают, с кем дружат и вообще, что вокруг видят! Так они попусту тратят деньги на три слова: жив, здоров и подпись. А могли бы еще короче – поставить одно имя! Пусть родители знают и довольствуются тем, что жив... Эх, молодежь, что с них возьмешь!..»
В столице Алик пошел работать на завод и поступил в вечерний электромеханический техникум. Несмотря на уговоры Емельяна и его жены, поселиться у них категорически отказался, не желая стеснять, хотя у них было предостаточно места в двух больших комнатах.
В письмах сын уверял, что живет в общежитии, ни в чем не нуждается, заработанного с лихвой хватает на жизнь. Сердце матери болело в беспокойстве: как там он, один, в огромном городе, не голодает ли? А еще Глафире не давала покоя мысль: когда она опять сможет обнять первенца, когда, одолев такое огромное расстояние, Алик приедет навестить родительский дом? Сердце ныло, словно предчувствуя надвигающуюся разлуку...
После окончания техникума, Алик был призван на действительную службу. Служил на Украине, где и женился, а после демобилизации остался там жить. Теперь уже в Якутск шли письма из далекого Днепропетровска, где сын, работая на заводе, одновременно продолжал учебу в институте.
Данила восхищенно удивлялся:
- Мать, какой упертый наш Алька! Все ему мало – учится и учится!
- Да, сыном нашим гордиться можно! Жаль только, что все не выкроит время навестить родной очаг. А вот, взял бы женушку да переехал бы сюда - вон какой дом, почти пустой, стоит. Да и в Якутске, быть может, нашлась бы ему по сердцу работа.
- Ой, мать, размечталась ты, гляжу. Променять Большую землю на наш суровый край, боюсь, ему женка не даст. А проведать родителей уже давно пора.
Теперь Данила и Глафира получали письма из многих городов: Ленинграда, Новосибирска, Днепропетровска, Иркутска... И лишь из Москвы, от Емельяна-большого, вдруг перестали… Неужели, став большим начальником, загордился? Не верилось в это, непохоже на него. «Не иначе, что случилось...» – недоумевали они.
И лишь много позднее стало известно, что их друг, закаленный идейный большевик и его жена с таким же дореволюционным партстажем, были объявлены врагами народа и арестованы за шпионаж и подрывную работу в троцкистско-зиновьевском блоке.
Данила и Глафира были уверены, что это ошибка и такого верного борца за народное дело, разобравшись, скоро выпустят.
Слушая их разговоры, однажды в беседу вмешался их младшенький, «мизинец» Гера.
- Мама, вот, Емельян-большой был ссыльным, революционером. А хвастун наш, Вовка Рябушкин говорит, что вообще все русские в Якутске – из ссыльных и каторжан. А мы, какие? Как дедушка Сидор сюда попал? Он тоже их этих?
- Да, твой дедушка тоже был сослан сюда. А почему ты своего товарища обозвал хвастуном? Нехорошо так о друзьях говорить.
- Да он все хвастается своим дедом, который участвовал в заговоре и покушении на Столыпина. А у Веры Дубовой предки были народниками и потом по этапу сюда пришли.
- Да, здесь, куда ни глянь, всюду потомки политических, да и разных других... убийц и злодеев тоже...
- А мы из кого? За что дедушку сюда сослали? Он что, тоже был борцом, или еще кем?
- А ты расспроси отца. Он про деда больше, чем я расскажет.
- А почему сюда всех ссылали? Потому, что здесь морозы? Но ведь они не такие страшные, мы же живем и ничего…
- Наверно и поэтому. Да по этапу тяжелому и долгому гнали в Сибирь, чтобы злодеи сильнее почувствовали свою вину.
Ну, не знаю, что-то я особого злодейства в людях вокруг не наблюдаю. Наоборот, северяне, по-моему, народ самый стоящий!
- Ты прав, сынок. Вот, Соединенные Штаты, создавались эмигрантами. Там и беглых было полно, на своем веку натворивших немало, на совести которых разные мошенничества и даже кровавые дела. А их внуки и правнуки, будучи совсем другими людьми, создали богатую, процветающую страну. Или возьми Австралию. Там живут потомки бывших разбойников и воров, которых Англия высылала за три океана, чтобы очиститься. И потомки эти трудом и потом подняли свою страну. А наши северяне покрепче их всех будут, дай им только развернуться!
- Мам, а что такое эмигрант?
- Это тот, кто уехал жить в другое государство, оставив родину.
- А родину можно оставлять, она же от рождения дана?
- Наверно, можно, если есть необходимость...
- Ну, я… потом все у папы расспрошу, как вернется с работы. А, пока, я побежал, у меня кружок! – бросил на ходу, убегая, Гера.
А Глафира задумалась: этот разговор заставил ее вспомнить и свои корни… Ой, как много всего в крови ее детей намешано!
Ее, Глашина мать, была незаконнорожденной дочерью, сосланного на Нерчинские рудники, а потом ставшего поселенцем, уже пожилого декабриста из старинного графского рода. Деда Глаша уже не застала в живых, а вот другого, со стороны отца, хорошо помнит, особенно его пышные усы и, отличимый от привычного, говор. Он тоже был из ссыльных за какие-то провинности, из донских казаков. А у Данилы отец был с другой реки, Волги. Тоже, каторжанин, а мать – вообще юкагирская девушка из тундры… «Да, у моих детей крутой замес получился! Но какой славный!» - к такому выводу пришла Глафира, вспомнив всех своих сыновей.
...Весть об аресте и неизвестная участь Емельяна-большого не давала Даниле покоя. Конечно, отовсюду было слышно, что в стране происходит очищение рядов партии, что кругом окопались враги советской власти, стремящиеся подорвать ее изнутри и вернуть назад царские порядки и капитализм. Данила читал идущие валом сообщения об разоблачении на местах и в Москве заговоров право-троцкистской клики, слышал по радио и на собраниях лозунги, призывавшие к бдительности и искоренению притаившихся вражеских элементов: бывших белогвардейцев, шпионских лазутчиков и их пособников.
Тут и там случались аресты и в Якутске, о чем писали газеты и шепотом передавали друг другу соседи и знакомые… Но в то, что среди этих врагов народа оказался и его друг, Емельян, - поверить в это Данила не мог. «Это какая-то ошибка!» – соглашалась с ним и Глафира. Вся надежда была на то, что разберутся и отпустят. В этом были уверены и родители и старшие дети. Емельян-большой, старый большевик, не мог быть скрытым врагом советской власти, за которую боролся, не щадя себя и за что был сослан сюда, в Якутск. Но время шло а надежда на то, что правда восторжествует и друга выпустят постепенно таяла... Смириться с этим Данила не мог и обратился к жене:
- Слушай, Глаша, а не помочь ли нам другу нашему, Емельяну-большому?
- Данилушка, я со всей душой, но как? Что в наших силах?
- А давай напишем письмо товарищу Сталину, в Кремль. Пусть он пособит и освободит старого борца за народное счастье. Сталин справедливый, а если мы за друга поручимся, я уверен, прикажет выпустить Емельяна.
- Не знаю, Данилушка, что тебе сказать… Ведь у Сталина и без нас дел невпроворот, видишь, что в стране творится... Там, в верхах, решили, что кругом враги. Как бы и нас, за вмешательство и покрывательство, не потянули… За детей страшно.
- А нас-то за что?
- А как же? Мы же его друзья, значит и мыслим, как он.
- Ну, скажешь! Неужели я-то, с конем со своим, на котором воду вожу, замыслить что-то нехорошее могу? Или ты, всю жизнь детьми окрученная, способна советской власти вредить?
- Да не об нас речь, а о детях наших! Старшенькие: Алик, Сидор, Емеля, Миха, Николай, они-то уже почти взрослые, комсомольцы, а Алик даже кандидат в партию. Как бы на них беду не накликать…
Данила не стал спорить - женщинам свойственна перестраховка, а решил написать сам. Конечно, у нее бы складней и грамотней получилось, но что ж поделать, если боится… Однако, сев писать, Данила с первых же слов понял: грамоты для такого ответственного дела не хватает и решил привлечь своего любимца, самого младшего, «мизинца» Геру, окончившего недавно начальную школу с грамотой: пусть он напишет, ведь уже образованный, перешел в пятый класс.
Сын с радостью откликнулся на предложение отца. Особенно Геру вдохновило то, что он сумеет помочь дяде Емельяну-большому, которого, правда, едва помнил - ведь когда тот уехал из Якутска, его будущему ходатаю было пять лет. Однако хорошо запомнились Гере вкусные конфеты и паровозик, который Емельян подарил, уезжая, а потом и присланный уже к школе, портфельчик. Кроме того, грело «писаря» то, что ему доверена переписка с самим товарищем Сталиным, и что все это делается под большим секретом.
Помня, что у главы государства, по утверждению Глафиры и без них много дел, Данила решил, что письмо должно быть кратким. И он начал диктовать:
- Товарищу Сталину. Заявление с просьбой помощи.
Но такое вступление не понравилось «мизинцу» и он посоветовал отцу:
- К товарищу Сталину нужно обращаться совсем иначе: «Дорогой Иосиф Виссарионович!» Пап, а сколько букв «с» в слове Виссарионович?
- Не знаю, если б знал, сам бы писал. Не пиши имя-отчество, давай просто: «Сталину». Да поскорей, мама скоро придет с базара!
Письмо, по мнению просителей, вышло коротким и лаконичным. Оставалось правильно написать адрес, чтоб дошло и не забыть обратный, чтобы не затерялся ответ.
Адрес и начал Гера писать на конверте, в то время как отец, выглядывавший в окно, вдруг возвестил:
- Мать появилась в конце улицы, поспешай сынок!
Быстро покончив с письмом и заклеив конверт, Гера устремился к почте, где опустил драгоценное письмо в почтовый ящик.
А через несколько дней Глафира с недоумением разглядывала письмо, принесенное почтальоном. Адрес получателя, написанный явно почерком младшего сына, был их собственный, а вот обратный адрес гласил: «Москва, Кремль. Сталину И. В.»
«Ну и шуточки стал себе парень позволять! - подумала Глаша, вскрывая конверт. – Отец его за такое по головке не погладит!»
Письмо было кратким, почти как телеграмма: «К вам обращаюсь с просьбой помочь освободить моего верного друга - Емельяна Котова, который боролся и строил Советскую власть и за которого я лично ручаюсь». Далее шла подпись: «Кремнев Данила Сидорович, простой водовоз из Якутска», а ниже была приписка: «Писал Гера, ученик пятого класса».
Эта концовка вызвала на лице Глафира искреннюю улыбку. Ну и подпольщики! Да к тому же великие грамотеи: ошибок в письме было немерено.
Пожурить обоих? Она представила лицо Данилы, этого упрямца, который готов пожертвовать собой ради друга… Наверняка ведь повторит послание... И Глафира решила об этом казусе мужу не говорить.
А Данила долго заглядывал в почтовый ящик, ожидая ответа из Кремля… Однако потом решил: до него ли им, занятым государственными делами? Освободят, вот и будет ответ.
Однако со временем он потерял всякую надежду на освобождение Емельяна и пришел в уныние: письмо явно не возымело действия или плохие, по-видимому, люди, не вручили его Сталину.
А вскоре Алик порадовал родителей: наконец-то в их семье появилась девочка! Родилась внучка, имя которой было уже давно заготовлено - Лена. К тому же, заочно окончив институт, сын стал инженером и уже руководил цехом.
От этих новостей Данила глядел, по словам жены, «гордым орлом». А тут, неожиданно, еще радость: нагрянул Емелька, учившийся в Ленинграде и проходивший сейчас преддипломную практику «почти рядом» – в поселке Тикси.
- Я работал, - хвастался сын, рядом с Уполномоченным Главсевморпути по Якутии, самим Михаилом Михайловичем Трусовым! Фигура он у профессионалов известная и человек потрясающий. Так вот, я с подачи Трусова попал в историю, причем в настоящую историю нашего Севера. Понимаете, - продолжал Емельян-маленький, - в Тикси, возле выбранного места для будущего порта, возвышается приличный округлый холм, сопка, какие обычно мы, геодезисты, обозначаем на картах цифрами. А Трусов, поглядел на тот холм, засмеялся и как воскликнет: «Ну, прямо Лелькин пуп!» У него в то время жена, Ольга, была в положении. Мне так понравилось это название, что я возьми и напиши: «Лелькин пуп». И оно теперь на всех картах будет значиться! Вот как и ваш сын приложил к будущему порту руку! – смеясь, закончил свое повествование Емеля.
Глафира, правда, засомневалась, а выпустят ли карту с подобным, прямо-таки несерьезным названием, но сына не стала разубеждать...
Конечно, вспомнили и тезку, Емельяна-большого, о судьбе которого по-прежнему ничего не было известно. «Неужели у него такая тяжелая судьба – быть вечно гонимым при любой власти и даже своей, за которую боролся и страдал?..» - с грустью думали все присутствующие.
Только улетел обратно в Ленинград Емельян-маленький, как навестил родителей и Николай, который оканчивал в Иркутске пединститут и собиравшийся продолжить учебу в аспирантуре.
- А потом, куда еще пойдешь учиться? - спросил Данила сына. – Вы какие-то у меня неугомонные, жадные до учебы.
- Раз можно учиться, то, отец, надо этим пользоваться, чтобы побольше знать.
- А кто работать будет, ежели все учеными станут?
- Как кто, мы и будем! Только не темные, ничего не знающие, а подкрепленные наукой.
- Ну, дай-то Бог! Но мне все-же непонятно, как вы, ученые мужи, возьметесь за метлу и лопату…
- А это все в будущем, отец, будет выполнять механика, мы ею только управлять станем. Для того и учимся.
- Ой, Николка, когда все это будет… Это все сказки, подобные той, что сказывал мне Емельян-большой, про этот ваш коммунизм, когда каждый будет брать себе сколько захочет и денег никаких не будет. Точь в точь, как у юкагиров, которые, если в чем нехватка, идут к соседям и берут не спросясь. Но это когда голод наступает… А они обещали изобилие… Да, сказки-то хороши, но до времен тех еще дожить надо. А где друг наш, с его верой? Сгинул, скорее всего, не за понюшку пропал! А жаль, хороший был человек...
- Да, жаль Емельяна-большого. Неясно, что с ним стало, да и не только с ним… Но поверь, отец, придет такое время, когда сказки станут былью. Вспомни, ведь не так давно то, что теперь для нас обыденная вещь, казалось фантастикой. В небе летают самолеты, по воде ходят теплоходы, под водой – подводные лодки, а по рельсам бегут поезда. В каждом доме горит лампочка, а по динамику мы слышим тех, кто он нас находится за тысячи километров. А скоро и видеть их будем!
- Ишь ты, что напридумала твоя техника! Видеть будем?
- Да, отец! Ничего, она еще не то нам принесет! Придет время и техника будет не только за нас делать, но даже и думать.
- Ну, чудеса в решете, да и только! Но вот что я тебе, сынок, скажу! Это-то меня и страшит: как все доверять ей, бездушной железяке? А не подведет ли, не замыслит чего дурного против своих создателей? Коль собираетесь доверить ей за вас думать, не натворит ли бед на земле?
- Ну, отец, на то люди рядом будут.
- Дай-то Бог! Но только стремно за тех людей стало. Я бы остерегся технике все доверять.
«А куда силу свою тогда девать?» - уже распрощавшись с Николаем, все думал, качая головой, Данила, размышляя над услышанным.
...Незадолго до начала страшной войны, на пару дней с острова Диксон, где работал метеорологом, со своей молодой женой заехал Сидор. Он провожал до Якутска Анну, направляющуюся на курорт. Радости родителей не было предела.
- Это чего она одна, без мужа, в такую даль подалась, на Большую землю? – спросил Глафиру Данила, когда попрощались с гостями.
- Лечиться поехала.
- Что, такая молодая – и хворая?
- Да нет, на грязи поехала, в Куяльник.
- А что, у нас грязи ей мало? Куда ни глянь – навалом. А где этот грязный курорт обретается?
- Ой, Данилушка, светлая моя головушка, наша грязь только чтобы осенью да по весне ногами месить. А у теплого моря, под городом Одессой есть особые грязи, после лечения которыми у нас, Бог даст и еще внучата появятся…
- А я, бедный и не знал, что детки от грязи получаются. Да и мудреное какое-то название, срамное какое-то.
- Куяльник, что тут мудреного?
- Я бы туда ни за что не пускал! Слабинку Сидор допустил, не по-нашему это. Кремневы ране ни в каких грязях не нуждались, сама знаешь!
...А через две недели началась долгая кровавая война, принесшая много горя.
Линия обороны быстро отодвигалась вглубь страны, но их, северную окраину, как думалось, затронет лишь косвенно, как было в финскую. В ту кампанию, хотя некоторые семьи и потеряли близких, но их было немного.
Теперь же каждая сводка приносила волнение и печаль. Глафира ночами не спала: страшные мысли не давали покоя. Как там ее Алик с семьей: ведь война подошла совсем близко, города на Большой земле подвергаются бомбежкам...
«Издали все кажется страшнее, чем, быть может, на самом деле!» – успокаивал жену Данила, хотя и сам думал, что не напрасно волнуется его Глаша: серьезная война обрушилась на страну и что ждет их сыновей, которых не сегодня завтра призовут на фронт? Вот, Николай с Константином уже несут военную службу, охраняют границу на Дальнем Востоке. Думая о них, Данила, как молитву, все повторял: «Лишь бы япошки на нас не напали…»
А Михаил пошел добровольцем на фронт, сообщил, что «идет громить фашистскую нечисть». В конце письма сын напомнил: «Не забывайте, как поется в песне: «Броня крепка и танки наши быстры и наши люди мужества полны!» Так что, скоро погоним нечисть с нашей земли, дорогие мои!»
Сидор, хотя сам и на Диксоне, то есть в тылу, а вот его Аня, уехавшая под Одессу, потерялась, нет от нее известий и он, бедный, переживает, да и им, Глафире и Даниле жаль понравившейся невестки…
А вскоре Владимир окончил свое летное училище и сразу был послан в действующую армию.
Глафира все очи проглядела в ожидании почтальона и над каждым письмом или телеграммой, сообщавшим, что очередной сын отправляется на фронт, обливалась слезами под укоризненные призывы мужа:
- Брось, как голодный зверь, реветь! Словно оплакиваешь… Невидаль какая, мужчины на то и созданы, чтоб дом защищать, а матери и жены должны их ждать, без слез и причитаний.
Но Глафира не могла сдержаться и пуще плакала от мысли, что ее дети, ее кровинушки, каждую минуту подвергаются опасности, а она, их мать, находясь вдалеке, не может им ничем помочь и не способна отвести от них беду.
А у Александра беда уже стояла за плечами… Его, имевшего бронь, на фронт не взяли, а завод его был эвакуирован из Днепропетровска на Кавказ, где их Алька был назначен директором. Когда он сообщил об этом родителям, в маленькой писульке, приложении к денежному переводу, гордости Данилы не было предела: его сын – директор завода! И, как пишет: «кует победу над врагом»!
Однако, вскоре случилось непредвиденное: Александр был вызван в партийные органы (конечно, родителям это было неизвестно). Там довели до его сведения, что выпускаемая его заводом продукция, артиллерийские снаряды, – сплошной брак, они не взрываются. Услышав обвинения, равносильные вредительству и пособничеству врагу, Александр попросился на фронт, дабы своей кровью мог смыть вину и очиститься от подозрений.
В полученной родителями открытке, сын сообщил, что едет в часть, подобно братьям громить врага. К этому времени на фронтах уже сражались Михаил, Емельян и Владимир. Больше от Алика вестей не было… А вскоре его жена им сообщила, что получила официальное извещение о том, что Александр пропал без вести…
Это известие словно подкосило Глафиру. Несколько дней она не вставала с постели, лежала, обливаясь слезами. Данила, как мог, успокаивал жену:
- Ошибка, наверно, вышла. Как может человек пропасть?
- На то и война! На ней пропадают… - отвечала ему сквозь рыдания, Глафира.
- На войне убивают или ранят, а не теряются! И бросай реветь, как заарканенный зверь.
- А может, он в плен попал и над ним фашисты измываются! – не унималась Глафира.
- Ты что, женщина! – Данила с возмущением смотрел на нее. – Мой сын, наш Александр не слабак, он - Кремнев! Такие в плен не сдаются, скорее смерть примут, чем такой позор. Брось его оплакивать, найдется наш Алька! Если не убит…
Услышав последние слова, Глафира снова зашлась плачем. Данила, не зная, что с ней поделать, вдруг как гаркнул:
- Хочу есть, Глафира! Подымайся с постели и накорми пришедшего с работы мужа!
Этот тон, к его собственному удивлению, возымел действие и Глафира, встав, приступила к своим повседневным обязанностям. Но еще вчера выглядевшая весьма моложаво, ведь ей лишь через год должно исполниться пятьдесят, Глафира изменилась настолько, что стала напоминать старуху, так потускнели ее глаза и две скорбные складки четко обозначились у рта, который с этого времени как будто забыл, как улыбаться…
На западе и юге страны шли ожесточенные бои с прорвавшимся врагом, лавиной своей военной машины отхватившим значительную часть советской земли, а на Крайнем Севере жизнь хотя и была осложнена всем этим, но диктовала свои повседневные задачи и Данила, нежданно-негаданно, был произведен в начальники...
Якутский горисполком постановил: на каждой улице должен быть создан уличный комитет. На общем собрании, состоявшем преимущественно из стариков и баб, был единодушно избран председателем Данила.
- Сидорыч у нас всем известен своей трезвостью и порядочностью. Да кто еще может похвастать такой семьей? Десять сыновей народил и вырастил! - предложила его кандидатуру известная в районе «активистка» - якутка баба Настя.
- Однако, ты Настасья, даешь! Народил! Где это видано, чтобы мужик рожал! – подал голос кривой на один глаз, брюзгливый и заносчивый, особенно когда выпивал, сахаляр Фрол Бусиков.
- Не все ли равно, кто родил! Главное, каких соколов вырастил! Не тебе чета, у которого одни девки!
- А я что, я ничего... Командуй нами, Сидорыч! Мы все тут, и я тоже тебе доверяем! - пошел на попятную Фрол.
Так, с этим напутствием и с одобрения всех присутствующих, Данила был произведен в председатели уличного комитета или «пуки», как окрестил эту должность народ.
- Да я даже не знаю, с чего начать и что от меня требуется... – отпирался он.
- А ты пойди к начальству в исполком. Они придумали, вот и доведут тебе что и как.
- А ты, однако, начни с того, что ежели у какой бабы заминка с ентим делом какая, ты ей пособи! – опять не унимался, напоминавший о себе, не умевший молчать Фрол.
- Вот я тебе сейчас растолкую! Взашей вытолкаю отсель, чтоб серьезное дело не срывал! – остановила его, ведшая собрание, баба Настя.
- А может, тебя, Настасья, лучше избрать? – предложил Данила. – Ты умеешь с народом говорить и вообще… у меня ведь работа.
- Э, нет, тут должон мужик быть! А мы тебя хотим! – закричали бабы. – Командуй улицей!
Дома Данила долго сидел задумавшись, размышляя, как бы всех не подвести и о том, как ему, тундрой взращенному, солдатской грамоте еле-еле обученному, насквозь конским навозом пропитавшемуся, была оказана такая честь: быть избранным командовать целой улицей! Конечно, работал он столько лет водовозом, выполнял по полторы нормы в день, не тратил попусту время на перекуры и передых и за это удостоен звания отличник соцтруда, награжден грамотами и даже два раза денежными премиями... А теперь, когда во время такого трудного для страны часа нужны ответственные люди, неужели народ решил, что он достоин их доверия и не подведет? Ведь есть и более грамотные и толковые, например, как ведшая собрание, боевая Настасья… Ан нет, они все кричали: «Данилу хотим!» Не иначе, в этом заслуга Глаши. Это благодаря ей, его Глаше, десять сынов у них народилось, а его все чуть ли не за героя за то принимают. Да, конечно, люди понимают: если такая ученая женщина, ведь у нее за спиной восемь классов гимназии, жизнь свою ему доверила, то значит он, Данила, чего-то стоит. «А ведь на поверку, - думал он, - у меня ведь, кроме силы, о которой так и говорят: сила есть - ума не надо, ничего за душой и нет. И за что она, такая умная, красивая, грамотная, да к тому же богатая, отважилась избрать меня в спутники жизни?»
И мысли Данилы переключились на жену. Ведь Глаша была завидной невестой в приличном городе, где немало было ей равных женихов, готовых взять в жены будущую наследницу немалого состояния. «Но она, моя Глаша, предпочла меня, темного конюха, читавшего по слогам… - вспоминал былое Данила. - Желала бежать от злой мачехи? Но ведь можно было чуток погодить, потерпеть, а потом, выйдя замуж, избавиться от нее. Но она не пожелала никого другого, и выбрала меня и волю. А какую волю я ей дал? Чуть ли не каждый год рождала, закрепощенная хозяйством и малыми детьми... А чтоб семью прокормить, благодаря своим знаниям, уму, умудрялась выкраивать время и давать уроки нерадивым гимназистам. Уже после революции, в голодные годы к своей ораве детей брала на присмотр еще парочку чужих и смеялась, когда я выговаривал ей, что и так надрывается, отвечая, мол, там, где кучка, довесок не виден, а хоть и малый, но приработок. К тому же с детьми веселей, сколько бы их ни было. Да, другой такой, как моя Глаша, с огнем не найдешь! Счастливый я, что у меня такая жена есть! Она для меня – как северное сияние в ночи над тундрой. А каких богатырей вырастила, загляденье! Главное, чтоб живые, невредимые с фронта вернулись, а то она, бедняжка, извелась вся в ожидании писем...» - мысли Данилы снова вернулись к сыновьям...
- Глаша, как по-твоему, может мне каждый день сводки с фронта всем пересказывать? – обратился Данила к жене за советом.
- Ой, Данилушка, они ведь сами по нескольку раз на дню слушают. Радио ведь у каждого есть и его никто не выключает.
- А может, о международном положении им что-нибудь из газет прочесть? И к этому тебя привлечь… Ты же у нас грамотная.
- Тебя, дружок, избрали, сам и отдувайся. А тебе ведь дело сказали: пойди к начальству, пусть растолкуют о работе.
Но напрасно Данила озабочивался. Через пару дней их всех, то есть «пуков», собрали в горисполкоме и объяснили, что от них требуется. Перво-наперво и самое главное было следить за чистотой и порядком у домов, чтобы рядом не было нечистот и вовремя вывозились отходы. С «пуками» побеседовала представительница санэпидстанции, объяснившая, что с приходом весны и разливом Лены могут придти в город и болезни. «Запомните сами и внушите всем, что весной и летом вода в реке нечистая, пить и употреблять ее в пищу нельзя, так как она загрязнена не только мазутом, но и всякой гадостью, принесенной половодьем, даже фекалиями. Наша задача, особенно в военное время, сделать все возможное, чтобы избежать эпидемий в городе и вы - ответственные за это!» - подчеркнула она.
Данила, как и другие «пуки», понял свою значимость и с энтузиазмом включился в соцсоревнование между улицами.
...Об Алике по-прежнему не было никаких вестей. Война была в самом разгаре: враг, только что отброшенный от Москвы, рвался к Волге. На огромном пространстве шла беспощадная, кровопролитная битва. Где-то там сражались Емельян, Владимир и Михаил. А у восточных границ по-прежнему охраняли границу Константин и Николай. О них тоже, как и о фронтовиках, бесконечно думала Глафира, благодаря Бога, что здесь, в Заполярье, «неподалеку» несет свою вахту Сидор на острове Диксон.
А Сергей и Денис, окончив речное училище, водили суда по Лене к Яне и обратно через море Лаптевых, снабжая Север продовольствием и всем необходимым. Им государство дало бронь, за что их мать была несказанно благодарна. В то же время смотря на остававшегося рядом самого младшего, Геру, Глафира с ужасом думала, что если еще пару лет продлится эта проклятая война, то и он пойдет защищать родину... Сколько раз она уговаривала парня пойти в училище, которое окончили Сергей и Денис, но Гера уперся: «Хочу стать зоотехником, выращивать коней. Река и море – не по мне!»
...Каждый день Глафиры начинался с ожидания вестей от сыновей и она постоянно заглядывала в почтовый ящик. Вот и теперь, увидав в нем заветный треугольник, сердце радостно забилось: интересно от кого? Да не все ли равно, главное, кто-то из сыновей сообщает, что живой, а это – счастье и Глафира, извлекая письмо, улыбнулась в предвкушении добрых вестей.
Когда она увидела незнакомый почерк, радость как рукой сняло, сердце сжалось. Скорее всего, кто-то из детей ранен и кого-то попросил сообщить. Но главное, чтобы был живой… От волнения Глафира никак не могла развернуть треугольник, а буквы, хотя и были выписаны четким почерком, все прыгали перед глазами и стали еле различимы. Отчего-то сделалось очень жарко, хотя в доме из-за экономии дров до того ощущалась прохлада.
Наконец, собравшись с духом, Глафира прочла: «Уважаемые Данила Сидорович и Глафира Ивановна! С прискорбием сообщаем, что ваш сын…» - она дальше не могла читать, буквы поплыли перед глазами и Глафира еле опустилась на табурет. «Кто теперь?» – молоточком билось в мозгу. Не все ли равно, любой палец отруби – будет несказанно больно...
Она пересилила себя и продолжила чтение. «…Ваш сын, красноармеец Епифан Данилович Кремнев геройски погиб в бою, сражаясь с немецко-фашистскими оккупантами. Он, оставшись один, своим пулеметом «Максим» уничтожил десятки врагов, а когда закончились патроны, не желая попасть в лапы неприятеля, подпустил их на близкое расстояние и подорвал вместе с собой гранатой. За самоотверженный подвиг и героизм, проявленный в бою, Кремнев Е. Д. представлен к званию героя Советского Союза. Вы, его родители можете гордиться таким сыном. Политрук роты, старший лейтенент Трофимов В.И.»
Глафиру словно охватил столбняк и она продолжала сидеть, крепко сжимая в руке этот листок. Она не плакала, по-видимому, все слезы были выплаканы, когда пропал Алик и когда узнавала об отправке на фронт остальных сыновей... Теперь же какой-то спазм сдавил горло и безутешная мать не только плакать, но и завыть не могла, а ноги будто налились свинцом. Ее Емельки, славного, доброго, задорного мальчишки, больше нет…
Тут Глафира спохватилась: но, почему в письме стоит другое имя - Еремей, нет, Епифан? «Может, это ошибка и геройски погиб не Емеля, а другой воин, которого тоже жаль?» – ухватилась она за эту описку, словно за соломинку. Но все остальное: и отчество и фамилия, да и обращение к родителям, совпадают…
Когда вернулся Данила, Глафира по-прежнему сидела с письмом в руке, которое протянула мужу.
Данила сразу же, не читая, понял и только спросил:
Кто?
Дрожащими руками он стал шарить по карманам, ища очки, которые сидели у него на носу. Глафира молчала.
- Кто? – опять повторил Данила и отчего-то, сняв обнаруженные очки, старательно начал их протирать платком, а потом водружать их на место, но они не подчинялись ему.
- Нет нашего Емельки… - еле выдавила из себя Глафира.
И вдруг случилось то, чего она никак не ожидала. Данила накинулся на нее, осыпая упреками:
- Я ж тебе говорил - не плачь, когда сынов на войну зовут! А ты ревела! Всех со слезами провожала, словно оплакивала.
И неожиданно всхлипнув, Данила схватил письмо и выбежал в другую комнату, по-видимому, не желая, чтобы жена увидела его слезы. А потом, немного придя в себя, сел рядом, и словно продолжая прерванный разговор, сказал:
- А почему его оставили одного, с его пулеметом? Где остальные были?
- Наверно, полегли. Их, наверно, поубивали.
- Поубивали… А этот… политрук. Ведь живой, ведь живой был, где прохлаждался?
- Ты что, отец, они ведь все воюют. Какое «прохлаждался», на войне, в бою. Он в это время сражался в другом месте.
- Ты, как всегда, всех защищаешь! Даже имя сына нашего перепутал! - Данила помолчал, а потом, обняв Глафиру за плечи, продолжил: - Гордись, мать! Хотя и погиб наш Емеля, но как герой! Значит, правильного человека мы воспитали. И себя убил правильно – в руки врага не дался.
...И хотя политрук писал о геройском поступке сына и о награде за это, но, как видно, в вихре войны было не до этого и в дальнейшем, кроме присланной похоронки, больше ничего они не получили…
Данила по этому поводу пару раз высказывался, но Глафира его урезонивала:
- Ой, Данилушка, все эти награды нам ни к чему. Память добрая осталась, это главное! Да «Лелькин пуп» на карте, навсегда им записанный...
...Данила, к которому все обращались теперь по имени-отчеству, стал неузнаваемым. Всегда озабоченный общественными проблемами, он, как казалось Глафире, будто перестал страдать от тяжелых утрат. Глафира удивлялась: неужели ответственность за порученное дело смогла так отвлечь мужа от страшных ударов, обрушившихся на их семью, от дум о сыновьях, которые ежедневно и ежечасно рискуют жизнью, находясь на передовой? Но она ошибалась. Данила, продолжая работать водовозом и выполняя возложенное поручение, не забывал ни на минуту о постигших потерях. Но ему казалось, что своим поведением он подает пример жене, все время с тоской и страхом ожидавшей почтальона и бесконечно рассматривавшей фотографии сыновей.
Данила даже попытался привлечь Глафиру к своей работе:
- У каждого председателя есть секретарь. Становись и ты моей помощницей. Работы много, еле успеваю справляться.
Глафира подарила ему в ответ лишь страдальческий взгляд...
...Как-то уже за полночь к ним постучала хозяйка одного из окрестных домов, и чуть ли не криком потребовала, чтобы «пук» помог избавиться от клопов, которые непонятно откуда взялись и словно бешеные напали на нее, не давая которую ночь уснуть.
- А я почем знаю, отчего они у тебя? Видать, сама наплодила! Не я же их тебе в постель принес!
- Так что же мне делать? Помоги, раз поставили тебя!
- А ты их керосинчиком угости.
- Ты что, Сидорыч, неужто запалить дом подбиваешь?
- Бог с тобой, Гавриловна! Думаю, от него они сбегут, надышавшись. Или кипяточком ошпарь. Наверно, это твоим клопам не понравится. В общем, потрудись. А я-то вообще не мастак по этой, клопиной части.
- А должен, раз выбрали! А не знаешь, спроси в верхах, у начальников, как мне быть!
Когда дверь за нею закрылась, Данила сказал жене:
Слыхала, что она придумала - у начальства спроси! Как будто у них других забот нет, как с ее клопами бороться!
Глафира, вспомнив багровое лицо соседки, улыбнулась:
- Да, Данилушка, нелегкая у тебя работенка...
А он, обрадовавшись перемене в настроении жены, опять предложил ей сотрудничество, в надежде, что это поможет вывести Глафиру из гнетущего состояния.
Через пару дней, когда прибежали две взбудораженные женщины, жалующиеся на своих разбушевавшихся мужей, опившихся «Тройным одеколоном», тут на помощь Данила призвал Глафиру:
- Успокой, Глашенька, наших гостей, а я пойду, урезоню буянов.
И постепенно Глафира стала помогать мужу, особенно, когда горе приходило в дома на их улице.
А вскоре беда вновь постучалась и к ним в дверь…
Сидор продолжал трудиться гидрометеорологом на арктическом острове Диксон, важном пункте Севморпути. О боевым обеспечении острова никто не озаботился, полагая, что фашисты дальше Новой Земли уж точно не сунутся. И действительно, до августа сорок второго Диксон жил спокойно, на нем даже демонтировали артиллерийские батареи и собирались их, как ненужные, отправить на Новую Землю.
Громом среди ясного неба стало полученное по радиосвязи предупреждение о возможном появлении у острова в ближайшие дни и часы тяжелого немецкого крейсера и нескольких подводных лодок. После этого поступил приказ: «Восстановить артиллерийские батареи и приготовиться к бою, женщин и детей немедленно эвакуировать». Тут же в помощь военным был организован отряд ополченцев, которые вооружились пулеметами, винтовками и гранатами. Естественно, среди защитников острова был и Сидор.
Худшие опасения скоро подтвердились: на подступах к острову крейсер обстрелял наш прославленный ледокол «Сибиряков», который вскоре был затоплен командой.
Вставший на рейде у острова, чувствуя себя хозяином положения, вражеский крейсер открыл стрельбу из всех орудий. К великому удивлению немцев, на помощь Диксону пришел наш сторожевик, сумевший своим огнем, вместе с тяжелой пушкой островной батареи, вызвать пожар на палубе фашистского корабля. Тот был вынужден отступить, а вслед за ним ретировались и подлодки.
В результате обстрела на острове погибло несколько человек, а более тридцати раненых были эвакуированы самолетами на излечение в Норильск. В их числе был и Сидор, о чем друг Владимира, летчик, служивший тут, сообщил родителям друга.
Узнав о ранении сына, Глафира собралась немедленно лететь в Норильск. Никакие уговоры Данилы не помогли и на следующий день она полетела туда вместе с тем же товарищем сына, Василием, который возвращался в Норильск.
Летели на легком самолете У-2, который, как казалось Глафире, в воздушном пространстве подпрыгивал словно мячик. Но это не страшило ее, все мысли были о сыне. Как он там? Куда ранен?
В спешке Глафира совершенно не подумала об одежде: был конец августа и она отправилась налегке. Об этой оплошности стало ясно лишь в самолете, когда от холода зуб на зуб не попадал и она, нахохлившись, обхватив себя руками, старалась согреться. Неожиданно на помощь пришел, сидевший рядом, молоденький краснофлотец. Этот якутский паренек быстро скинул с себя бушлат и накинул его на плечи Глафиры.
- Спасибо, не надо, простудишься!
Он засмеялся в ответ:
- Что вы, мама, я закаленный! Мне в нем жарко.
Самолет так тряхнуло, что Глафира чуть не упала со скамейки, больно ударившись о нее бедром. Юные солдатики и на сей раз позаботились о матери, спешащей к раненому сыну. Они усадили ее на мягкие мешки, которые были рядом, как оказалось, наполненные унтами и шапками-ушанками.
Наконец, испытание первым в ее в жизни полетом закончилось и Глафира на «Виллисе» помчалась на встречу с сыном.
Вот и госпиталь. Полная волнения от предстоящей встречи, она обратилась к сидевшей на вахте пожилой сестре:
- Как мне повидать сына, доставленного с острова Диксон, Кремнева Сидора?
- А вы кто ему?
- Мать я.
- Присядьте. - пригласила сестра, поднимая трубку телефона: – Анатолий Иванович, здесь мать Кремнева. – Затем она обратилась к Глафире: - Одну минутку подождите.
Эта «минутка» показалась Глафире вечностью. Наконец, подошла другая, уже молоденькая сестричка, которая, с какой-то подозрительной жалостью взглянув на Глафиру, сказала:
- Пройдемте. Главврач ждет вас.
- Мне не врач ваш нужен, а сын! В какой он палате? Проводите меня к нему!
- Пойдемте, вам все объяснят.
Сердце Глафиры заколотилось, словно от быстрого бега. Отчего-то от этих слов и взглядов будто камень лег на грудь, даже дышать стало тяжело.
«Скорей бы увидеть Сидорку! Может, ему ампутировали ноги или что-то другое? Главное – чтоб был жив! - подумала Глафира, недовольно посмотрев на сестричку, которая шла рядом, как казалось, слишком медленно. - Неужели нельзя прибавить шагу?»
Вдруг из двери в торце коридора навстречу к ней вышел среднего роста, достаточно пожилой, грузный мужчина с очень крупными чертами серьезного лица. Даже не поздоровавшись, он попросил Глафиру к себе в кабинет.
Дав сестре какое-то распоряжение, он пригласил Глафиру сесть. Все, что было потом она помнила смутно. Обрывки слов: «рана оказалась несовместима с жизнью», «большая потеря крови» и еще что-то она слышала сквозь звон, стоявший в ушах. Потом несчастную мать чем-то поили и делали укол. Единственное, что она хорошо поняла, это то, что Сидорки, ее мальчишки, самого способного, спокойного и серьезного, настойчивого в достижении цели, ее Сидорки, которым можно было гордиться, больше нет…
Вот и третий сын отдан ею во имя победы. «А где она, эта победа и сколько ее еще ждать? Сколько еще жертв придется принести?» – с ужасом думала Глафира, уже в самолете, возвращаясь в Якутск. И как принести Даниле эту страшную весть - потерю еще одного их мальчика?
Когда Глафира вернулась домой, там был один Гера.
- Ой, мама, ты с отцом разминулась! А он поехал вас встречать. Телеграмма только утром прибыла! – зачастил он. – А папа, получив ее, почему-то решил, что и Сидорка летит с тобой. Как он?
Спазм опять сковал горло Глафиры. Она была не в силах вымолвить ни слова. Какая телеграмма? Она ее не посылала. И как преподнести правду мужу и сыну, явно готовившихся к радостной встрече: на столе, покрытой праздничной скатертью, красовался торт, купленный в коммерческом магазине.
- Ой, мамка, главное забыл. Поздравляю тебя! – не унимался «мизинец».
Глафира с недоумением взглянула на сына: о чем это он? И тут же опять молнией мелькнуло: как сказать им?..
- Мамка, чего молчишь? Расскажи, как он. Мы вчера с папой налепили пельменей с тайменем. Хотели с омулем или муксуном, но их в магазине не оказалось. А папка все убивался, чтобы ты не задержалась, а то нам пришлось бы все самим съесть, мороза-то еще нет… Ой, а что за телогрейка на тебе? – частил Гера без остановки. – Жаль, что Сидорку не привезла. Ему еще долго на койке валяться?
Глафира слушала и не слышала его, занятая своими мыслями. Как прервать сына привезенной вестью? Как жить дальше? И что ждет остальных и этого, неугомонного?.. Как уберечь, ведь его тоже скоро могут призвать на войну…
Глафира совершенно забыла, что сегодня у нее юбилей – пятьдесят лет, к которому готовились ее дорогие мужчины. Оглушенная горем, она даже не заметила, когда заботливый друг Володи, летчик Василий одел на нее эту телогрейку. По-видимому, он и телеграмму дал, чтобы встречали. А, обнаружив у себя в руках баночку меда и плитку шоколада, Глафира вспомнила, что Василий их передал для брата своего друга, когда она только направлялась в госпиталь. Так, похоже, не выпуская дары из рук, она проделала весь обратный путь...
Данила, узнав о потере сына, погрузился в долгое молчание, а потом вдруг начал выявлять виновных в случившемся.
- Это, Глаша, наша с тобой вина: не те имена дали этим сыновьям!
Глафира еле оторвалась от своих печальных дум и с беспокойством уставилась на него: не иначе, тронулся умом… При чем тут имена, когда во всем виновата война? А Данила продолжал:
- Вот, первенца назвали в честь полководца, умершего чуть за тридцать и поэта, тоже молодым пропавшего на дуэли. А царь-освободитель? Убит был тоже… На поверку оказалось – имя кровью окрашено. А Емельян… Назвали в честь друга нашего ссыльного, неизвестно за что родной властью заморенного и где-то пропавшего. А Сидору досталось имя отца моего, по тракту гонимого, в проруби тонувшего и от хвори почившего… Все эти имена были нами дадены в честь людей, хоть и хороших, но с тяжелой судьбой, которая, как видно, с именами ихними передалась и нашим деткам. Сыны тоже выдались людьми достойными и погибли молодыми за правое дело…
Глафира, слушая мужа, думала: «Пусть рассуждает, быть может, ему от этого легче... А я и рассуждать не могу. Их нет и эта рана не заживет никогда...»
Лишь иногда в душе Глафиры все же теплилась надежда, что ее Алик найдется. Быть может, случится чудо и он вернется домой…
…И действительно, Александр не погиб. Получив в бою контузию, в бессознательном состоянии он попал в плен, где назвался, вспомнив рассказ отца о корнях их семьи, Завидовым.
Алик стал узником концлагеря Нацвейлер-Штрутхоф, расположенного в Вогезах, во Франции, недалеко от Страсбурга. В этом лагере, как и других, были газовые камеры и крематорий для уничтожения следов злодеяний, но вдобавок здесь проводились медицинские эксперименты над узниками.
Внешность Александра, его жгуче черные волосы и серо-голубые глаза, огромный рост и весь необычный могучий облик, привлекли при осмотре внимание врачей-убийц и его отвели в сторону, явно предназначив для опытов. Вскоре у него стали брать значительное количество крови до и после изнурительной работы.
Так долго продолжаться не могло. Как-то после вечернего отбора крови, выходя из лаборатории, Алик заметил стоявшую неподалеку легковую машину, возле которой крутился солдат, устанавливавший в багажник канистру. Явно торопясь, солдат прикрыл его и, забыв прихлопнуть крышку, ушел.
Решение пришло мгновенно. Будь, что будет, все едино, здесь его ждет смерть... Оглядевшись вокруг и убедившись, что поблизости никого нет, Алик втиснулся в багажник.
Скоро машина тронулась и приблизительно через час остановилась, без сомнения, заехав в гараж.
Когда водитель вышел, о чем свидетельствовал звук запираемого металлического засова, беглец отважился вылезти их своего заточения и размять затекшие члены. Кругом стояла густая темень, ни единой щелочки и ни единого просвета. «Как в могиле…» - подумал Алик и стал на ощупь обследовать эту западню, чтобы понять обстановку, куда он попал.
Руки наткнулись на бочку, наполненную водой, потом на какой-то ящик. Голова ударилась о полку и он чуть не упал, но удержался. Рука нащупала какую-то тряпку.
В воздухе стоял удушающий запах бензина. Пронеслась мысль: «Эх, жаль, нет спичек! Устроить бы им хорошую иллюминацию на прощанье! Но, как выбраться из этой ловушки, в которую сам себя вогнал – вот вопрос…»
В это время послышался скрежет отодвигаемого засова и дверь стала открываться. Алик еле успел присесть за бочку, как яркий луч озарил помещение. В гараж, насвистывая, вошел солдат. Его сапоги остановились так близко, что едва не соприкоснулись с коленями притаившегося беглеца.
Схватив лежавшую рядом тряпку, Алик вскочил и быстрым движением засунул ее в раскрытый от изумления и оторопи рот застигнутого врасплох, толстенного, почти как шар, солдата. Глаза этого «вояки» готовы были выскочить из орбит и выражали лишь одно: неимоверный ужас от встречи с этим, свирепого вида, явно готовым на все, великаном.
Алик скрутил его руки, затянув их сзади сорванным с солдата поясом. Затем сорвал с него шапку, тут же напялил ее на себя. Ошарашенный немец мычал, мотая головой. Взгляд Алика остановился на штанах коротышки. Содрав с солдата штаны, он натянул их ему на голову, чтобы избавить себя от этих выпученных глаз и мычания. Затем, быстро сорвав с толстяка подштанники, связал ему ими и ноги.
Оглядевшись, Алик увидел на вешалке синий рабочий халат, оказавшийся достаточно большим, а под ним брезентовые брюки, которые пришлись почти впору. Быстро переодевшись, он свою лагерную одежду вместе с сапогами солдата утопил в бочке. Затем с трудом засунул все еще пребывавшего в шоке солдата в багажник, который не стал захлопывать: «Черт с тобой, живи!» – прошептал Алик и, взяв стоящие грабли (все же, какое-никакое оружие), выглянул за дверь.
Никого... Прикрыв гараж, Алик пошел через двор, ища выход.
Стояли уже сумерки. Небо заволокло тучами и стал накрапывать холодный октябрьский дождь. По двору Алик шел спокойной походкой, с граблями наперевес, надеясь, что в темноте его могут принять за садовника.
За воротами он уже прибавил шаг, идя вдоль дороги в неизвестном направлении. Пройдя перелесок, повстречавшийся в пути, беглец очутился перед небольшим поселком, а скорее всего пригородом виднеющегося вдали города. Чаще стали сновать машины, фарами прорезающие быстро наступившую тьму. Редко встречавшиеся прохожие, несмотря на несуразный наряд Алика, совершенно не обращали на него внимания.
Быстро намокшая одежда прилипла к телу, ноги от перенапряжения и усталости еле передвигались. О себе напоминал голод. Слабости способствовал и ежедневный забор у него крови, не восполнявшийся скудной едой... Алик почувствовал: еще пару шагов и он свалится на дороге.
Ничего не оставалось, как заглянуть в первый же находящийся поблизости двор. К счастью, собак, которых можно было опасаться, там не оказалось. Темные окна свидетельствовали о том, что хозяева уже улеглись спать или их вообще здесь нет.
К радости измученного путника, за домом в саду нашлась, хотя и мокрая от дождя, но достаточно длинная и широкая скамейка, на которую он с удовольствием улегся, вытянув свои натруженные, ноющие ноги.
Скоро холод из-за промокшей одежды стал нестерпимым и Алику пришлось встать и сделать несколько движений и приседаний, чтобы согреться. Затем, в изнеможении упав на скамью, он не заметил, как отключился, провалившись в сон...
Беглеца разбудили женские голоса, раздававшиеся почти рядом. Открыв глаза, Алик огляделся вокруг. Он находился в красиво ухоженном садике, сплошь обсаженном кустами, на которых красовалась еще не опавшая, но уже пожелтевшая и покрасневшая листва. На чистом небе ярко сияло солнце и ничто не напоминало о вчерашнем ненастье. Даже одежда на Алике высохла.
Говорившие на французском, которого он не знал, явно обсуждали появление незнакомца в их саду. Женщины были очень возбуждены, хотя и старались говорить тихо (что им с трудом удавалось), по-видимому, боясь его разбудить. Прислушавшись, Алик ясно несколько раз различил среди их быстрых тирад прозвище «бош». Из-за солдатской шапки, «красовавшейся» на его голове, они, очевидно, приняли его за немца - к такому заключению пришел Алик и решил, что если в устах этих женщин звучит презрительная кличка оккупантов, значит любви к фашистам у них нет и беды от них ждать не нужно.
Пошевелившись, он отважился дать о себе знать. Женщин не было видно: голоса раздавались из-за спины, где они, скорее всего, прятались за кустами.
Знание французского у беглеца ограничивалось тремя-четырьмя словами, но, как назло и они все вылетели из головы... Страшно мучила жажда, из-за которой Алик бесконечно облизывал пересохшие, обветренные губы, причинявшие боль. Ему даже показалось, что он не способен ими произнести хоть одно слово.
Наконец, покопавшись в памяти, он подал голос:
- Мадам... мерси!
За спиной послышался еле слышный шепот, потом шорох и перед ним предстала пожилая, худощавая, опрятно одетая француженка, без сомнения хозяйка дома, которую Алик, сдуру, вдруг поприветствовал:
Гутен морген, пардон, мадемуазель!
На ее лице выразилось такое изумление, что поняв всю нелепость сказанного, Алик в сердцах выругался. И вдруг женщина вся расцвела в приветливой улыбке:
- Est que vous etes russe?
- Да, я русский! Рюс, рюс! - радостно повторял Алик. - Хочу пить! - и он жестами объяснил свое желание.
Тут из укрытия вышла другая женщина, моложавая, но очень похожая на первую, скорее всего дочь или сестра. Они проводили Алика в дом, напоили, дали помыться и накормили.
А в тот же вечер привели своего друга, русского эмигранта, который представился:
Максим Петрович Ряшенцев, бывший поручик царской армии.
Презиравший советскую власть, но, по его признанию, все же относивший к ней с уважением за героическую борьбу с ненавистным фашизмом, поручик вызвался с большим удовольствием помочь соотечественнику, попавшему в беду.
Как оказалось, он с семьей бежал из России в девятнадцатом году и после года скитаний по Европе осел здесь, во Франции. Намыкавшись и хлебнув немало трудностей, эмигрант сумел их преодолеть и постепенно стал на ноги. Теперь у Ряшенцева были свои автомастерская и заправочная станция, а у жены - магазин рыболовных принадлежностей.
Прекрасно понимая, что грозит ему и его семье за укрывательство и помощь беглому советскому военнопленному, рискуя всем, он приютил Алика...
...Глафира по-прежнему ни на минуту не забывала о своих, сражающихся и подвергающихся бесконечно опасностям, сыновьях: Володе - в небе, Мише — в танке... Письма от них приходили с большой задержкой, хотя на треугольниках и стоял штамп «авиа».
Благо хоть, что Костик и Коля все еще служат на Дальнем Востоке, где пока, слава Богу, как будто спокойно. Но, кто знает, как они там?.. Сердце матери болит, хотя ребята и уверяют в своих редких коротких писульках, что у них «...все в ажуре, живы-здоровы, чего и им желают».
А Сережа и Денис, вроде и рядом, но служба-то у них непростая... Зимой готовят суда к навигации, а летом ходят по Лене, Яне, Индигирке.
Вот и «мизинец», Герочка, покинул отчий дом и сейчас на Алтае, под Барнаулом овладевает в училище ратной наукой. Конечно, после обучения направят на фронт... Но он же совсем еще дитя, словно неоперившийся длинношеий птенец, куда ему... «Хоть бы к тому времени закончилась эта проклятая война!» - с беспокойством и надеждой думала Глафира.
Потеряв троих сыновей, с замиранием сердца глядела она всякий раз на направляющегося к ее дому почтальона...
В этот день, вынув газету, она в ней неожиданно обнаружила конверт, опять подписанный незнакомым, но явно ученическим почерком. Снова плохое предчувствие охватило Глафиру и она быстро, непослушными от волнения пальцами вскрыла письмо. Единственная мысль сидела в голове: о ком известие? Давно уже нет вестей от Миши да и от Вовы тоже...
Письмо со старательно выведенными буквами начиналось словами: «Здравствуйте, дорогие отец и мама!»
Наверно ошиблись адресом, с облегчением подумала Глафира и отложив письмо, внимательно оглядела конверт. Но послание явно было адресовано им и она, горя нетерпением, опять принялась за чтение.
Письмо, полное ошибок, гласило: «Вам пишет за меня Толя Сусликов в связи с тем, что у меня перебинтованы руки». - Сдерживая уже появившееся раздражение на этого безграмотного Сусликова, Глафира продолжала штудировать письмо: «Я жив, немного подгорел, но теперь все как-будто подживает. Так что не переживайте, вскоре увидимся! Целую, ваш сын, Михаил»
«Боже, Мишенька ведь танкист! Значит, горел в танке...» - с ужасом подумала Глафира и принялась перечитывать письмо в надежде отыскать в нем что-то упущенное. Кроме небольшой приписки ничего нового не нашлось, но она невольно улыбнулась, прочитав: «Писал песьмо учиник 5«б» класа Толя Сусликов. Извените за ашипки. Город Казань».
Как назло, Данила задерживался: конь потерял подкову и с ним пришлось повозиться. Но, как только вернулся домой, Глафира бросилась к мужу:
- Данилушка, мне надо лететь в Казань! - такими словами встретила она супруга. - Наш Мишенька... там, в Казани... он горел в танке!
Значит жив, раз письмо прислал!
Да, пришло письмо. Но писал не он, а Сусликов.
Какой еще Сусликов?
Да мальчонка, ученик пятого класса. У Мишеньки руки забинтованы. Вот письмо. Собираться мне надо, денег еще на дорогу наскрести.
Никуда не полетишь! Скоро вылечится и приедет сам. Уже слетала!
И тут, после его слов, какой-то суеверный страх овладел Глафирой. Воспоминания о полете к раненому Сидору остановили ее и она уже больше не заикалась о поездке в Казань.
А зашедший Сергей, прочтя письмо, обрадованно сказал:
Кстати, видишь, Миха пишет: «Скоро увидимся»! Так что, ты, мать, должна готовиться к встрече.
Когда еще придет этот час? Он даже писать сам не может...
Да, грамотей этот, Сусликов помогает. Спасибо пареньку за это!
...Чувствовалось, что войне скоро конец. Уже фашистов прогнали с родной земли, одну за другой освобождали западные страны, а в них — лагеря, в которых томились наши военнопленные.
Надежда на чудо все не оставляла Глафиру. Вскоре поползли слухи, что почти рядом, на Чукотке и в Магадане находятся не только лагеря для немецких военнопленных, но как будто появились там и побывавшие у фашистов в плену. Их проверяют, кого-то отпускают, а иных, считая, что сами сдались, оставляют искупать перед народом вину.
Глафира вся извелась от дум, что, быть может, ее Алик здесь, рядом. «Писать, наверно, не разрешают, - рассуждала она, - как не разрешали и Емельяну-большому и его жене, ежели от них так ничего и не прибыло, хотя они никогда своих друзей, оставшихся в Якутске, не забывали...»
Думая о пропавшем сыне, Глафира с тоской и печалью вспоминала об его доченьке, внучке Леночке, живущей в Москве. Супруга сына лишь по большим праздникам присылала поздравительные телеграммы с подписью: «Ваша внучка Лена». Сама же не удостаивала их подробного письма, хотя Глафира неоднократно писала ей с просьбой ответить. Даже, когда они отправили ко дню рождения внучки посылку с меховой шубкой, шапкой и муфточкой, письма от Светланы не дождались и так и не узнали, пришлись ли впору подарки. Невестка отделалась лишь телеграммой с коротким текстом: «Посылку получили зпт большое спасибо тчк».
...Советский беглец не только пришелся по душе приютившей его семье, но и пригодился в работе, оказавшись на удивление работящим да вдобавок умелым механиком, быстро разобравшимся в незнакомых ему французских машинах, да к тому же, умным, эрудированным собеседником и хорошим партнером в шахматной игре, которой увлекался Максим Петрович.
А через несколько месяцев, когда у Алика ежиком отросла его некогда пышная шевелюра, из Дижона приехала дочь хозяев, Катрин, недавно порвавшая семейные узы.
Случившееся по молодости и неопытности увлечение она приняла за любовь, которая вскоре улетучилась, столкнувшись с прозой жизни. Поняв эгоистичную натуру мужа и его подловатый характер, она ушла от него, несмотря на расточаемые им то мольбы, то угрозы, которые без сомнения были не от большой любви, а от ущемленного самолюбия, бывшего у мужа в избытке.
Все это оставило в душе Катрин горький осадок и в то время, когда произошла встреча с Аликом, она меньше всего была готова к новому увлечению. Однако с первых минут знакомства у них возникла взаимная симпатия и внутренняя потребность друг в друге...
Молодые люди могли часами беседовать, не замечая времени, находя общие темы и пристрастия. Катрин очень интересовали рассказы Алекса о родном крае, вообще о России, с которой рассталась во младенчестве и о которой имела скудные представления, почерпнутые из рассказов родителей, помнящих ту, потерянную ими, державу...
Катрин же, в свою очередь, познакомила Алекса с произведениями русских эмигрантских писателей: Бунина, Набокова и других, а также с поэзией серебряного века, с которой он был почти незнаком.
Со временем ими овладело взаимное неудержимое влечение, быстро переросшее в большую привязанность и любовь.
...Наконец, перед праздником Восьмого марта, радостная весть: Михаила выписали из госпиталя и на днях он прибудет!
Глафира всю ночь не могла сомкнуть глаз в ожидании сына. И вот настала счастливая минута, когда он, так и не сообщив день прилета, предстал у них на пороге. Услыхав родной голос: «Мама, принимай гостя!», Глафира бросилась в прихожую и застыла в замешательстве. Она не узнала сына... Одни только улыбающиеся глаза говорили, что это он, ее родной Мишутка...
Лицо Михаила было обезображено сплошной сеткой глубоких красных рубцов. Такими же были и руки. Боже, что перенес ее мальчик! «Но, главное, жив!» - обнимая его, думала Глафира.
А Данила, будто не заметив перемены в обличье сына, как ни в чем не бывало спросил его:
Чем в дальнейшем решил заняться? Продолжишь учебу, ведь забрали тебя после второго курса? Или решил приобрести какую другую профессию? А может, станешь, как Сережа и Денис, речником?
- Нет, отец. Я, как и Сидорка, решил стать метеорологом. Подамся куда-нибудь на арктические острова, подальше от людей... Чтоб не пугать их...
Ты о чем, парень? Чем боишься испугать? Что еще выдумал?!
А своей образиной... Ты что, отец, красоту мою не заметил?
Заметил, сынок и горжусь! Ты не должен стыдиться и прятаться от людей. Чем мужик красен, как не рубцами, полученными в честном бою! А ты дурость свою брось! Придумал — подамся на острова...
Но там ведь кто-то должен трудиться? Чем тебе острова не нравятся? Я давно о них мечтал, недаром на биофак поступал, изучать там природу хотел. Но теперь поеду туда трудиться и одновременно продолжу учебу — ничто отвлекать не будет.
Как ни уговаривали его родители, да и братья, Миша был — ни в какую: «Решил и все!» И вскоре он отправился на отдаленный, труднодоступный остров Новосибирского архипелага.
Глафира очень переживала за сына. Когда прощались, не удержавшись, мать сказала:
А я все же надеюсь, сынок, что ты немного там поработаешь и в дали этой образумишься, вернешься в Якутск или на Большую землю, женишься и подаришь нам внуков!
Хорошо, мамуля, постараюсь, как ты сказала, образумиться! Только вот в отношении женитьбы... не обещаю. Боюсь, что не найду общего языка с белыми медведицами! Хотя, может и придусь какой-нибудь по вкусу и ее не остановят мои шрамы...
Ты опять за свое! - не удержался Данила. - Езжай, набирайся там, в Арктике, опыта и ума и возвращайся верящим в себя. Жизнь долгая и любой опыт пригодится...
А когда сын улетел, Данила набросился на жену:
- Ты зачем ему про эту женитьбу сказала? Парень и так не в себе от своих увечий! Но я верю, что умная, вроде тебя, девчонка и на него найдется! Вот, скоро и войне конец, соберутся наши сыновья, они же все, кроме Сережки, холостые у нас, начнут хороводиться с девками и Мишку заодно с собой заарканят.
- Ой, твои бы слова — да Богу в уши! - отвечала Глафира мужу, глубоко вздохнув.
Наконец, наступил день великой Победы. Однако мечта Данилы, что соберется вся семья, никак не сбывалась. Прилетел и прогостил всего неделю Владимир. Возмужавший, сын обрадовал родителей известием, что скоро женится и сообщил о своем назначении в Иркутск, так что будет жить и служить «почти рядом»:
- Ведь всем известно, что на Севере тысяча рублей — не деньги, а тысяча километров — не расстояние! - задорно провозгласил он и лицо Володи осветилось мягкой улыбкой.
Константин и Николай все еще охраняли восточные рубежи страны. Только улетел Володя, обещав навестить в скором будущем с женой, как вернулся под родительский кров «мизинец», Георгий, ставший высоченным, могучим красавцем, от которого Глафира не могла глаз отвести, истосковавшись по своему шустрому, говорливому, еще недавно казавшемуся нескладным юнцом, младшему сыну. Гера так и не пожелал расстаться со своей давней мечтой: стать коневодом и выращивать коней разных пород и качеств: арабских скакунов, орловских рысаков, французских першеронов, а то и собственную породу вывести...
Прошло немного времени и Гера обрадовал мать и отца, приведя в дом молодую жену: бывшую одноклассницу, теперь работающую в больнице медсестрой, по имени Фика. Полное имя девушки, Электрификация, было дано ей шедшими в ногу со временем родителями... В Якутии вообще были в моде новые имена — часто встречались Трактор, Комбайн, Ким (коммунистический интернационал молодежи) и другие шедевры родительской фантазии...
Сергей, живущий в Якутске, заслужил особую гордость отца. Шутка ли, его сын был назначен начальником порта! Но даже не это вызывало особые чувства Данилы, а то, что народ уважал Сергея и о нем, как о чудо-богатыре, ходили чуть ли не легенды.
И было с чего... Однажды, идя мимо прохлаждавшихся грузчиков, начальник приветствовал их:
- Привет, братва! Все смолите? Шел в пароходство — курили, возвращаюсь — опять с цигаркой сидите в зубах. Не часто ли делаете перекур? Время-то не терпит, скоро конец навигации!
- А ты, Данилыч, потаскай эти мешочки, по три пуда в каждом! Тогда поймешь, часто ли курим...
- А что, думаешь не таскал? Да и не такие! Да и не так, как вы!
- Заливаешь! Не так, как мы... Попробуй-ка эти, словно камнями набитые. По другому запоешь!
Докеры дружно загоготали.
Сергей, ни слова не говоря, легко взял один мешок под мышку. А, ухватив, второй - под другую.
- Во, дает! - восхищенно произнес кто-то из сидящих.
А его сосед добавил:
- А пусть с ними по настилу пройдет!
- Ну и пойду! А ты встань и мне подсоби: третий мешочек на плечи, на загривок закинь.
Тот удивленно и нерешительно поднявшись, уставился на начальника.
- Что стоишь? Давай, кидай!
- Да может, не надо? - не решался грузчик под одобрительные возгласы остальных.
- Давай, говорю! - повторил уже сердито Сергей.
Получив еще один мешок, он уверенно ступил на деревянный помост, ведущий к пакгаузу.
В полном молчании грузчики, бросив свои самокрутки, поднялись и принялись за работу, а бригадир обратился к Сергею:
- Да, начальник, что ни говори — силен! Недаром фамилию носишь: Кремнев!
- Да, что я... Мой отец коня носил на плечах! - улыбнулся в ответ Сергей. - И сейчас, думаю, еще может.
Все радовало родителей в Сереже, да и семья у сына была хорошая, крепкая. А особую радость доставляли Глафире и Даниле подраставшие внуки - ладные, сообразительные близнецы.
Вскоре было объявлено об окончании войны с японцами и к октябрьским торжествам приехали, демобилизовавшись, Константин, а следом и Николай.
Непередаваемое счастье испытывала Глафира, наконец-то увидав своих дорогих мальчишек, превратившихся во взрослых, серьезных мужчин.
...Неожиданно пришло извещение, что назавтра их вызывают к двенадцати дня на переговорный пункт для телефонного разговора с Москвой. По всей видимости, вызывала жена Алика...
Еле дождавшись положенного часа, Глафира уже была на переговорном пункте. Что-то невероятное наверно случилось, раз невестка прибегла к такому способу, ведь никогда ранее не прибегала. Не случилось ли что-то с Леночкой? - обеспокоенно думала, в ожидании положенного времени, Глафира. А уже входя в кабину, ее обожгло: «А вдруг Светлане стало что-то известно об Алике и она спешит сообщить?..»
Слышимость была отвратительной, связь бесконечно прерывалась на полуслове. Через гудение и шум Глафира еле поняла, что из-за каких-то командировок, невестка хочет им отправить внучку. Она еще что-то говорила о школе, московских улицах — этого Глафира не разобрала. Одно стало ясно: Леночку, их дорогую внучку, ее мать готова им отдать.
- Надолго ли, или навсегда? - допытывался Данила, когда Глафира рассказала о разговоре. - А как она ее, малышку, одну пришлет? Не в посылке же, а в самолете! Кто такое может допустить? И что это за мать, если стремится сбагрить дитя! - все не унимался Данила.
Да и Глафира вся была в сомнениях: правильно ли она поняла или что-то напутала? Может у Светланы командировка сюда и она просто берет дочь с собой, подальше от московских улиц... Но, при чем тут школа, ведь девочке всего шесть лет?
Так или иначе, дедушка и бабушка стали с нетерпением ждать дорогую внучку. Прошел почти месяц, полный ожиданий, за время которого Глафира отправила две телеграммы и, так и не получив ответа, вся извелась в смятении от дум, что там, в Москве, произошло? Однако, наконец, почти в конце ноября, когда в Якутске уже свирепствовали морозы, а туманы стеной затмевали все вокруг, пришла долгожданная весть: «Встречайте Леночку».
Волнения переполняли Глафиру: примет ли аэропорт самолет, как они будут садиться, если будет сплошной туман и с кем летит ребенок? Запасшись огромным тулупом, в который собирались закутать внучку, Глафира села в запряженные Данилой сани и они отправились встречать долгожданное сокровище.
Так они «встречали» трое суток: аэропорт был закрыт. Наконец, радостный миг настал и они приняли в свои объятия дорогую внучку, которую мать отправила в такую даль, отдав на попечение бортпроводницы.
Леночка, не по годам развитая, умная и красивая девочка, оказалась очень похожа на своего отца, как уверяли в один голос бабушка и дедушка. В каждом взгляде внучки, ее жестах и привычках Глафире виделся пропавший сын...
В сопроводительном письме невестка сообщала, что в связи с тем, что у нее теперь частые командировки, а дочь скоро должна пойти в школу, то оставлять ее одну в огромном городе опасно и самое лучшее, что можно в таких обстоятельствах предпринять, это отправить ее к ним, где дочь будет под надлежащим присмотром. Воспользовавшись оказией, со знакомой бортпроводницей, во имя безопасности ребенка, она решилась на такой шаг.
«Отправить с чужим человеком в такую дальнюю дорогу — это что, забота об единственном ребенке?» - недоумевала Глафира. Она бы, имея и десятерых, на такое не решилась бы.
А Данила в голос возмущался:
- Как могла так поступить родная мать? Сердца у нее, что ли, нет? Любое животное за свое детище готово кого угодно разорвать!» - твердил он.
Данилушка, молю тебя, перестань осуждать невестку. Молода еще, да и обстоятельства заставляют, наверно. Главное, при Леночке о матери плохо не говори! - просила Глафира мужа.
Ты, как всегда, всех защищаешь, Глашенька моя, сердобольная! - отвечал ей Данила. - А то, что при дочери мать не следует обсуждать, я и сам знаю.
Вскоре Леночка в разговоре обмолвилась о каком-то дяде Юре. Глафира поинтересовалась:
А кто он, этот дядя?
Мамин муж. У меня теперь новый папа, так сказала мама. Мой же с войны не вернулся... А мамина подруга, тетя Нина, сказала, что у меня был настоящий папа, а у мамы скоро будет еще дочка или сын, вот им дядя Юра будет родной.
Теперь все стало на свои места: дочь сделалась лишней... Но об этом Даниле Глафира решила не рассказывать: разволнуется и мало ли что может при ребенке высказать в адрес невестки...
«У Светланы - своя жизнь, пусть ее устраивает. Я ей не судья. - подумала Глафира, обнимая Леночку. - А за то, что прислала внучку к нам, буду ей век благодарна! Так и Даниле надо внушить. Наконец, хотя и потеряв сына, мы обрели Леночку, о которой всю жизнь мечтали...»
А Александр, Алекс, после освобождения Франции союзниками и соединениями Де Голля, долго думал о дальнейшей своей судьбе. Перед ним стояла дилемма: вернуться ли на родину, где бесспорно, если живы, ждут родители, его братья, дочь и жена, если хранила верность... или остаться здесь?... Они-то с радостью встретят его, а вот как отнесется к возвратившемуся государство, в глазах которого он выглядит предателем? И доказать, что попал в плен в бессознательном состоянии - проблематично... Было бы ранение — другое дело, а контузию, чем ее докажешь? Так же и побег из плена недоказуем. Где искать свидетелей и документальное подтверждение? А то, что провел остаток войны в чужой стране, в семье белогвардейца, то есть среди врагов советской власти, да к тому же, если вспомнить обстоятельства, случившиеся на руководимом им заводе... - нет, кроме «вышки» ему ничего не светит! А это значит, что анкеты дочери и братьев будут испорчены навсегда, клеймо родственников предателя родины будет им обеспечено.
Эти мысли подкреплялись и тем обстоятельством, что рядом была любимая женщина, ожидавшая его ребенка... И Алик решил не возвращаться.
Катрин все уговаривала его не переживать и здраво рассудить.
Родные уже давно смирились с потерей тебя, а появившись, ты опять причинишь им еще худшую боль. Ведь сейчас они гордо смотрят людям в глаза: их сын, брат, отец погиб, сражаясь за родную землю. А если тебя, коммуниста, объявят предателем, сдавшимся в плен и приговорят, даже и не к расстрелу, что скорее всего, но к пожизненному заключению? Каково будет им хоронить тебя вторично, опозоренного?
Все эти рассуждения и доводы возымели действие и Завидофф Алекс в скором времени переехал с семьей, женой и сыном в Канаду, а затем перебрался в США, на Аляску — как он выразился: «Поближе к родной земле...»
...Время летело с головокружительной быстротой. Страна после войны залечивала раны, возрождались разрушенные города и села. Стал преображаться и Якутск и в скором времени, вместо маленьких, покосившихся хибар, стали появляться четырех- и пятиэтажные каменные дома на сваях с центральным отоплением. Постепенно исчезали деревянные тротуары.
По-новому в мирное время зажила и семья Кремневых.
Константин стал геологом, исследовал просторы Якутии в поисках полезных ископаемых. Мягкий, с уравновешенным характером, любящий шутки-прибаутки, он не был зубоскалом, но всегда умел вызвать расположение к себе окружающих.
Глафира обожала своего Костика, но все никак не могла понять, почему такой пригожий, веселый парень никак не найдет себе пару и при каждой встрече все донимала его:
Когда ты, сынок, обзаведешься семьей?
А вот, как бриллиантовые россыпи отыщем, так и за поиски невесты примусь! - отшучивался сын.
А Данила урезонивал жену:
Ну, чего к парню пристала? Некогда ему пустячными делами заниматься. Он занят важным государственным заданием: богатства для казны ищет.
Как-то Костя принес отцу подарок: осколок алмаза.
Держи, отец! Этот алмаз покрепче кремня будет: стекло и металл режет. Мы, наконец-то, кимберлитовую трубку отыскали! Назвали — «Трубка мира».
Услыхав такие слова, Глафира радостно воскликнула:
- Теперь, сынок и за поиски невесты, наконец, возьмешься! А может, кого и приглядел?
Ты ведь помнишь, мама, что отец как-то тебе объяснил: некогда мне, серьезным делом занятому, пустяками заниматься. Пусть где-то подрастает, пока мы новую дыру в земле пробуравим, чтобы достать еще новый клад. До невест ли мне, «государственному человеку»!
А потом случилось непредвиденное: разболелся Денис. Он, будучи старпомом на катере, буксирующем на реку Яну баржи, груженные бочками с мазутом, обратным рейсом доставлял добытый там касситерит. В один из таких походов, пройдя уже несколько сот миль по морю Лаптевых и готовясь свернуть в молчаливый и грозный край духов и призраков (так в переводе с якутского величают просторы нижней Лены), вдруг обнаружилась пропажа: одна из барж, груженная бочками с ценнейшим оловянным сырьем, по-видимому, плохо закрепленная, отцепилась и была потеряна.
Воспользовавшись начавшимся отливом, Денис с двумя матросами «впряглись», как бурлаки, в лодку и отправились на поиски пропавшей баржи. К счастью, она отыскалась вблизи на отмели. Запеленговав ее координаты, поисковики, обрадованные удачей, отправились в обратный путь, совершенно позабыв о начале прилива. Лишь когда огромная волна, подгоняемая поднявшимся ветром, стала их настигать, они бросились от нее наутек. Но все же волна, не пощадив, обрушилась на незадачливых поисковиков, окатив с ног до головы.
Эта «прогулочка» в ледяной воде по морю Лаптевых не прошла без последствий: Денис слег с крупозным воспалением легких. Состояние его было настолько тяжелым, что врач разрешил жене дежурить у постели больного. В первое время Ксения скрывала положение вещей от родителей мужа, однако Глафира, заподозрив неладное, пробралась в палату сына и увидав его пылающим, забила тревогу.
- Доктор, почему не принимаете меры? Ведь сын весь горит и не первый день! - набросилась она на врача.
- Успокойтесь, мамаша, мы делаем все возможное, что в наших силах! Ждем кризиса.
- Пока вы ждете, я могу потерять сына! Может, нужны какие-нибудь лекарства? Неужели нет медикаментов, которые помогут вызвать этот кризис? Вы бездействуете в своем ожидании, вам наплевать на человека, который рисковал жизнью на своей работе! Сами тут прохлаждаетесь, попивая чаек! - разъяренная, бросила она обвинения в лицо главного врача, заметив стоящий на его столе недопитый стакан чая.
- Но, что я могу поделать? Мы пока бессильны - к нам еще не поступал новый антибиотик, способный повлиять на исход болезни.
- Напишите название этого лекарства! - вскричала Глафира и, подхватив бумагу, выскочила из кабинета.
Главврач только покачал головой ей вслед...
Глафира тут же отправилась на телеграф, готовая отправить депешу в Москву, где жил и преподавал в Артиллерийском училище Николай. Текст телеграммы гласил: «Денис при смерти тчк Достань антибиотик ампулах (далее следовало его название) тчк Мама»
Телеграмму с таким текстом отказались принимать.
- Как так?! - возмутилась Глафира. - Почему вы не даете мне спасти сына? Это лекарство посоветовал достать главврач!
Ну так пусть в больнице, где лежит ваш сын, заверят телеграмму! Тогда мы ее примем, таков порядок.
Глафира тут же вернулась к главврачу.
Подпишите и поставьте печать! - сказала она ему, отвечая на не совсем вежливый вопрос, которым была встречена в кабинете:
Что еще?
Немного изменив текст, заменив «при смерти» на «тяжелое положение» и указав количество ампул, главный заверил телеграмму, с которой уже под вечер Глафира снова была на почтамте. Отправив, она тут же позвонила в Иркутск к Володе, потребовав, чтобы тот немедленно связался с братом, объяснил все ему, а сам организовал со своими летчиками быстрейшую доставку нужного средства.
Когда Володя высказал сомнение, сумеет ли брат отыскать это лекарство, мать ответила ему: «Никаких отговорок не должно быть! Он в Москве, там эти лекарства есть. Спасайте Дениса и поскорее!»
Через двое суток лекарство было уже в руках врачей, а вскоре наступил перелом болезни. Денис пошел на поправку.
...А когда, выздоровев, он прощался и благодарил врачей, главврач сказал ему:
- Эти слова адресуй своей матери. Она, дружок, у тебя не женщина, а ураган. Такую вижу впервые.
Да, - в ответ улыбнулся Денис - такой, как наша мама, второй, не сыскать. Львица!
...Конечно, приезду внучки Глафира была несказанно рада: родная кровинушка, оставленная ей с Данилой без вести пропавшим сыном, к тому же, носящая имя Лена, - девочка, о которой все годы мечтали... Но, кроме радостей появились заботы и даже огорчения. В первое время девочка дичилась, стеснялась новой, незнакомой родни, скучала по матери и привычной обстановке московского дома. Здесь ей все было в диковинку, а отсутствие в доме ванной, уборной и водопровода, было необычно и удивительно. Когда же Глафира повела внучку в баню, полную пара и голых женщин, это потрясло шестилетнего ребенка и она слезно просила бабушку:
Уйдем отсюда! Я не хочу здесь мыться!
Но тогда будешь грязной! Надо помыться. Привыкнешь, доченька и полюбишь баньку.
Нет, не полюблю! Буду грязной, но здесь, с этими тетками мыться не буду! Уйдем!
Удивилась девочка и когда бабушка занесла и поставила на плиту ведро со льдом, сказав при этом:
Растопим сейчас ледок и попьем с тобой вкусненького чайку!
А почему он вкусненький?
Потому, что ленский, речной.
А разве можно пить воду из реки? Она же грязная.
Нет, она чистейшая и очень вкусная, ледовая. Мы ее сейчас вскипятим и убедишься сама.
А увидав, как дедушка и пришедший в гости дядя Сережа ели сырую мороженую рыбу, под названием строганина, Леночка пришла в полнейший ужас.
Разве можно есть сырую рыбу? - с возмущением спросила она.
Конечно и пища, которой ее кормили, часто была совсем не похожа на московскую... Пельмени доставали из-за окна, с лютого мороза, где они висели в наволочке; там же хранилась и мороженная соленая рыбка ряпушка. Жареные бабушкой оказики, то есть пирожки с картошкой или квашенной капустой, огромный рыбный пирог и, что совсем забавно, круги замороженного молока, которые приносили с базара, - все было необычно и удивительно.
Разумеется, Глафира и Данила старались изо всех сил занять чем-то внучку, читали ей книжки, делали подарки: фильмоскоп, детский бильярд, различные лото и куклы с закрывающимися глазами, но девочке без подруг было скучно в непривычной обстановке и она куксилась, капризничала и просилась обратно домой, к маме...
Глафира, видя все это и слушая мольбы внучки, а порой и ее слезы, очень переживала, не зная, что предпринять, чтобы ребенок успокоился и перестал томиться в чуждой ей атмосфере. А иногда даже подумывала: «Быть может, как ни тяжело, придется расстаться с любимой внученькой... И для ее же блага, не следует ли списаться с ее матерью и отправить назад, в Москву?..» Хотя, вспомнив обстоятельства, ждущие Леночку там: появившийся братик, отчим, скорее всего настоявший, чтобы жена отправила дочь подальше, к родне бывшего мужа, - Глафира решила все же повременить, надеясь, что внучка привыкнет и к ним и к окружающему быту.
Конечно, можно было бы устроить Леночку в детский садик — до школы еще год впереди, в коллективе она скорей бы адаптировалась, но суровый климат Якутска страшил. Девочка должна привыкнуть к нему, не дай Бог, заболеет...
От Светланы письма приходили редко, особенно после того, как у нее появился малыш. А когда она прислала фото с младенцем на руках, Леночка сразу изменилась: совершенно перестала канючить, тоскуя по московскому дому и уже не говорила, что Якутск ей совсем не нравится и в нем ей все плохо. Но, видя по глазам, что ребенок страдает, Глафира поделилась своими переживаниями с обоими сыновьями. Каждый тут же предложил: а пусть она поживет у него.
Денис жил не в Якутске, а рядом, в небольшом поселке Жатае, где был судоремонтный завод, к тому же его жена работала, Сергей же привел неоспоримые доводы: во-первых, в его новой квартире современный комфорт, а во-вторых и что самое главное, Леночке будет весело с ее двоюродными братишками, которые хотя и младше ее, но все же, он уверен, найдут с ней общий язык. Да к тому же его жена, по специальности педагог, подготовит племянницу к школе и в дальнейшем будет помогать ей в учебе.
Глафира, скрепя сердце, согласилась отдать внучку в семью сына. И хотя Леночка будет жить совсем рядом, через улицу, но заботливой бабушке казалось, что это с ее стороны предательство. К тому же смущало то, как отнесется невестка, обладающая жестким характером, к ее внучке, тоже с непростыми задатками... Да и зная, какие сорванцы мальчишки Сергея, Глафира все думала, не делает ли она глупость, не обидит ли малышку это перебрасывание с плеч родителей отца на дядю и его жену?..
Да и Данила этим решением был недоволен:
Попритерлась бы еще годик-другой, повзрослела бы, поумнела и все встало бы на свои места.
Но сомнения и опасения оказались напрасными: с братишками девочка подружилась и, будучи старше, стала ими командовать, что ей очень нравилось. А малыши, полюбив ее, с удовольствием подчинялись. Да и Римма нашла подход к Леночке и была рада, что та благотворно влияет на неугомонных сорванцов.
А в доме с этих пор Глафире стало совсем грустно - ведь он совсем опустел... Целыми днями она, привыкшая всю жизнь крутиться, как белка в колесе, оставшись одна и быстро управившись по хозяйству — дел-то совсем нет, они с Данилой вдвоем остались, - не находила себе места и все придумывала какую-нибудь работу. То спечет пирожок с рыбой и отнесет ребятне Сергея, то отправится с оказиками в Жатай, где у Дениса подрастает внучок Юрашка, а то, нажарив муксуна, навестит Герочку и Фику, все еще не обзаведшихся наследниками.
Успеется! - весело отвечал на вопрос Георгий. - Дай учебу закончить! - (он заочно учился на зоотехника). - Сначала попробую новую породу лошадей вывести, а затем и свою улучшать возьмусь!
Как будто нельзя совмещать! - смеялась в ответ мать.
Летом в жаркие, солнечные выходные Данила запрягал телегу и вывозил семью Сергея на чудесное озеро Сергелях под Якутском. Там, отдыхая, разводили костер и пекли картошку, варили уху. Глафира очень любила эти пикники, когда рядом с детворой, она словно молодела и оживала, будто окунаясь в былые годы, когда ее мальчишки были в том же возрасте, в каком сейчас внуки.
А вскоре, когда у Сергея появилась своя автомашина «Победа», чем очень гордился его отец, повозка Данилы получила отставку.
...Долгими зимними вечерами Глафира вынимала фотографии забранных войной детей и внимательно разглядывала, молча беседуя, как бы изливая душу. Она делилась с не пришедшими домой сыновьями новостями семьи, рассказывала им о братьях и племянниках. А глядя на Алика, мысленно докладывала ему «о нашей умнице, Леночке» и ее школьных успехах.
Данила, как-то застав жену за этим занятием, сказал ей:
Зачем, мать, растравляешь душу и надрываешь сердце?
Ты, Данилушка, ошибаешься. Я гляжу на моих красавцев и питаю память. А то закрываю глаза и вижу сынов моих только малышами, а взрослыми — никогда. И все думаю, как бы сейчас выглядели они?..
...А в эти годы на Аляске, на берегу Берингова пролива часто можно было увидеть стройного, начинающего седеть мужчину, с тоской вглядывающегося в открывающуюся морскую даль...
«Маленькие детки — маленькие бедки», а взрослые, один за другим, приносили Глафире вперемежку радости, волнения и переживания... На один день заглянувший Владимир вдруг преподнес оглушительную новость: он расстается с Мариной.
- Что надумал?! - вскричала удивленная и опечаленная этим Глафира, в благополучии их семьи бывшая более, чем уверенной. - Что на тебя нашло? Побойся Бога, у вас ведь сын растет и вообще...
- Ну, если быть точным, не я это надумал. Инициатива до поры до времени была не моя...
- Брось темнить и рассказывай! - вмешался отец.
- Ну, что рассказывать? Ревнивая Маринка донельзя. Даже дошла до того, что нажаловалась в политотдел! Опозорила окончательно, даже выговор схлопотал. Все, больше терпеть не могу и не желаю!
- Постой, дружок! - остановила его Глафира. - Дыма без огня не бывает и на пустом месте умные жены не ревнуют.
- Так то умные... - подал опять голос Данила. - А она-то, слыхала, мать, сына опозорила, жаловаться пошла... Умная такое бы не сделала, а дома скалкой огрела бы за грехи и дело с концом!
- Отец — молоток! Спасибо, что поддержал!
- А кто тебя поддержал? Я что, одобряю твою идею семью бросать? Это я так...
- Да, отец прав. Помирись, убеди ее в своей любви, коль любишь... - взяла опять слово Глафира. - А если любовь прошла, то не юли, а правду скажи, да и повинись, если что на совести есть...
- Да ничего и не было... Просто на трое суток застряли мы в Свердловске, ну и...
- Что значит это твое «ну и...»? - грозно, как умела, когда что-то было не по ней, сказала Глафира, повысив обычно тихий голос. В далеком детстве, заслышав этот материнский тон, ее мальчишки сразу же прекращали баловство.
- Ну и чуток развлеклись... А мир ведь не без добрых людей, вот Маринке и доложили, да еще приукрасили. А она сразу — в политотдел: мол, расформируйте отряд.
Так она не на тебя пошла жаловаться, а пошла спасать семью! - сделал вывод Данила.
В общем, родители в один голос потребовали от сына образумиться и сохранить брак. Когда Володя улетел, Глафира все не могла успокоиться, как и чем кончится эта размолвка? А Данила ее уговаривал:
- Ничего, мать, натерли мы нашему парню морду, как нашкодившему котенку. Как поссорились, так и помирятся!
- Ой, не говори, Данилушка, оба они с гонором. А может мне позвонить и поговорить с Маринкой?
- Нет уж, дорогая, не вмешивайся ты в их дела. Сами разберутся, не маленькие.
- Да, может и помирятся... Только боюсь: как ни верти, а трещина на стекле остается...
А последовавший вскоре звонок из Москвы вообще чуть не подкосил Глафиру. Звонила жена Николая, Лера, которая, обливаясь слезами, доложила свекрови, что Николай в последнее время стал выпивать и выпив, на глазах теряет человеческий облик... Того и гляди снимут с мужа погоны и попросят из училища, где он преподает и они с больным ребенком останутся без средств к существованию. Она ведь не работает и это, наверно, навсегда...
Отчего же он запил? У нас в семье нет забулдыг! И что с Петенькой, чем болен ребенок?
На этот вопрос Лера не ответила: или не поняла его, а может, проигнорировала...
Причин, чтобы спиться, - загадочно сказала она, - более, чем достаточно... Но надо быть человеком и суметь взять себя в руки, на то существует сила воли.
На этом разговор оборвался...
Глафира, обескураженная услышанным, непонятными намеками невестки, отправилась к Сергею.
Сынок, у Коли беда! Попробуй связаться с ним, спасай брата! Да и разузнай, чем болен их Петенька.
Данила, узнав о звонке невестки, заявил, что тут никакими телефонными переговорами правды не узнаешь и пусть кто-либо из братьев отправится в Москву и «вправит» Николке мозги.
У нас никто этой гадостью не травился! Откуда это у него? Не иначе, от плохих друзей! - пришел к выводу отец.
Нет, Данилушка! Тут что-то другое... Там какое-то несчастье с Петенькой, я это почуяла, разговаривая с Лерой. Она темнит, что-то от нас скрывает.
Было лето, в разгаре навигация и «вправлять» братцу мозги отправился, взяв положенный, но не использованный за несколько лет отпуск, Михаил, как только услыхал о беде, свалившейся на Колю и его семью.
...Как выяснилось, долго ожидаемый ребенок, родившийся у брата, оказался неизлечимо болен задержкой умственного развития. Потрясение от вердикта медиков было так велико, что Николай не вынес напряжения, связанного с сознанием случившегося и стал искать утешение в спиртном. Все, посвященные в трагедию семьи, даже родители жены, советовали отдать ребенка в спецдетдом. К этим голосам присоединились и медики...
Будете наведываться, а Лерочка вернется на работу и опять примется за диссертацию... - твердила ее родня.
- То есть, «с глаз долой — из сердца вон»?... Нет! - они в один голос ответили отказом всем доброжелателям, сказав: - Это наше дитя и будет всегда с нами! А мы будем стараться по мере сил бороться с несчастьем.
Первое время супруги верили, что им удастся, наперекор всему, вылечить ребенка. Порой им даже казалось, что они видят какой-то проблеск успеха и что врачи ошиблись... Лера возила ребенка по разным лекарям, знахарям и даже, хотя Николай был коммунистом, отважилась крестить сына, в надежде на чудо.
Чуда не случилось, а Николай начал постепенно спиваться... Сначала пил по нескольку кружек пива, потом стал добавлять туда водку: пил пиво «с прицепом», так называемый «ерш». А вскоре муж без утреннего опохмела уже не мог обходиться, порою тряслись руки...
И тогда, осознав, что ее влияния и уговоров недостаточно, Лера забила тревогу и обратилась к родителям мужа помочь спасти Николая и их семью.
Сделав небольшую остановку в Якутске, Михаил навестил давно ожидавших встречи с ним родителей и улетел, как он выразился, «на боевое задание» в Москву. Признаться, Глафира, все время помнившая и переживавшая, в каком состоянии сын отправился на арктические острова, страдая от обезображенной внешности, бывало с грустью думала: «Как бы он там, на краю человеческого обитания, не одичал и не запил от тоски и сознания безысходности...» Сердце болело за Мишу и мать одолевало сомнение: не напрасно ли сыновья поручили ему такую серьезную миссию - отвратить брата о пагубной привычки? Не составит ли прибывший брат компанию Николаю?..
Но, на удивление, сына было не узнать! Михаил в корне изменился: раздался в плечах, возмужал. Хотя лицо и оставалось изуродованным шрамами, но обветренные, они как будто стали не так заметны, а лучащиеся добротой глаза говорили о многом. Михаил преобразился и был полон сил, энергии и энтузиазма.
Как бы мимоходом, он сообщил родителям, что не только работает, но и завершает учебу, к тому же у него много планов, которые родились от соприкосновения с интереснейшей природой островов.
То, что именно Михаилу была поручена серьезная миссия, оказалось счастливым решением. Его мужественные рубцы и железная воля, по-видимому, возымели действие и Коля дал слово не брать в рот спиртного, которое впоследствии сдержал. А появившееся время он теперь вместо шалманов посвящал подрастающему ребенку, нуждающемуся в отцовской заботе и любви.
На прощанье Михаил сказал брату:
Свою привязанность переключи на сына, отдача будет. Я хоть и недоучившийся пока биолог, гарантирую тебе прогресс в его развитии, хотя и не полное избавление от болезни, но, чем черт не шутит... Главное - вера в себя и науку!
Из Москвы Михаил полетел в Гагры, в санаторий. Через пару дней, придя в столовую к завтраку, он обнаружил за столиком, где до этого пребывал к своему удовольствию в одиночестве, юную, приятного вида девушку. Поздоровавшись, Михаил поинтересовался:
- Вас не смутит мое соседство?
Она посмотрела на него широко распахнутыми, по-детски чистыми глазами и легкий румянец покрыл ее привлекательное лицо. Девушка, смутившись, ответила явно невпопад:
- Вообще, если честно, смущает... - у нее от волнения покраснел даже лоб. И тут же, как видно, осознав свою оплошность и стремясь ее исправить, она добавила: - Я сама напросилась к вам сюда.
Она была совсем не похожа на любительниц курортных романов, приезжавших с единственной целью и этим заинтересовала его.
- Забавно... Вас что, влечет патология?
- Почему патология? Просто, такие интересные личности, как вы...
- Да? Чего не знал, того не знал... А чем заинтересовала вас моя, так называемая «личность»? И что вас смущает?
- Просто, я не знаю, как себя вести с вами.
- А вы будьте сами собой и как сейчас, честны. - Она покраснела еще гуще и опустила глаза. - Так, давайте знакомиться, я — Михаил. А вы?
- Я — Лада.
- О, какое интересное, редкое имя! И, кстати, вам подходит. Ну, так, что могло понравиться вам в моей персоне? Неужто шрамы привлекли ваше внимание?
- И они, конечно, тоже. Это у вас от встречи с медведем?
- Каким медведем? - улыбнувшись спросил Михаил, забавляясь поворотом беседы.
- Белым. Ведь вы с Крайнего Севера?
- Да, оттуда... А вам-то, откуда известно?
- А тут все знают!
- Забавно... Значит, я популярен... И кто вам все это и о медведе, доложил?
- Сестрички, а им кто-то рассказал. Может, вы?
- Нет, Ладушка, это легенда, ими сочиненная. Медведей я видел, конечно, но до единоборства у нас не доходило. А шрамы — это память войны...
Лада все никак не могла успокоиться: как она отважилась на несвойственный ей поступок, напросившись на знакомство со взрослым мужчиной?.. К тому же вела себя глупо и смешавшись, забыла объяснить причину, заставившую ее пойти на этот шаг. Ведь узнав, что этот человек прибыл с далеких Новосибирских островов, она, без пяти минут биолог, мечтающая стать орнитологом, обрадовалась возможности услышать о пернатом царстве этих широт из первых уст и потому решилась на такое.
А Михаил, все время пребывая в обществе Лады, старательно заполнял ее внимание рассказами о Заполярье. Она увлеченно внимала, боясь пропустить хоть одно слово. Ладу изумляло то, как можно влюбиться в такой необычайно суровый край, выдерживать лютые морозы, сопровождаемые остервенелыми, коварными, арктическими ветрами...
Михаил рассказывал о льдах и снегах, покрывающих десять месяцев эти острова, где под снежным покровом до конца марта в своих берлогах зимуют тезки рассказчика, чувствующие себя хозяевами этих просторов да иногда наведывающиеся на станцию, чтобы чем-либо поживиться (их ведь нельзя отстреливать).
Лада узнала и о местных миражах, возбуждающих воображение. Так в свое время и якутский добытчик песца Яков Санников, увидав мираж, принял его за гористую землю, куда загадочно отправляются каждую весну полярные гуси... Михаил делился с Ладой и личным ощущением, вызываемым длинными полярными ночами, когда вокруг ни зги не видать и лишь через три месяца начинающая сереть, постепенно расступается мгла и уступает царствование появившемуся на небе пурпурному солнцу, которого с нетерпением ждет все живое...
Ладушка, ты даже представить себе не можешь, какая радость охватывает от встречи с солнышком - наконец-то дождались! А белые ночи в летние два месяца, когда не поймешь, когда день, а когда ночь! Солнце стоит нескончаемо в зените, а на душе — блаженство: ведь воздух разогревается, иногда, аж до десяти градусов! - шутил рассказчик. - А если бы ты случилась там рядом, я подарил бы тебе букет точно тобой невиданных доселе цветов — желтых маков!
- Ой, - недоверчиво воскликнула Лада, - неужели так далеко за полярным кругом растут цветы?
- Представь, девочка, себе! Там летом повсюду не только мох и лишайник, но и ярко зеленая трава, в которой красуются желтые лютики и желтые маки. Наверно, своим цветом солнце с ними делится. В это время оживает все вокруг. Природа преподносит истосковавшейся душе праздник и ощущение счастья даже при виде незначительной ряби от налетевшего ветерка на бесчисленных озерах и речках наконец-то очистившихся ото льда или от несмолкающих, поразительно громких, словно победоносных, криков снующих над водой розовых чаек!
Он увлекательно рассказывал об ярко-красной ягоде морошке, пылающей на болотистой почве, о богатом, густом и теплом зимнем одеянии полярных волков, о местных птицах: гагарах, гагах, чей пух может поспорить с лебяжьим. Рассказывал об огромных белых совах, которые, охраняя потомство, способны вцепиться в песца, поднять его в воздух, а затем бросить с высоты на землю, и про мелких пичужек, которые, зная, что сова не подпустит хищных недругов на близкое расстояние, гнездятся рядом, надеясь, на ее защиту...
Лада без устали слушала о начинающемся с приходом весны прилете, по непреложному законы природы, сонмов пернатых: черных казарок, куликов, белых куропаток, канадских журавлей и бесчисленной водоплавающей птицы.
Широко раскрыв глаза, девушка, заслушавшись, боялась упустить хоть одно слово и была готова конспектировать услышанное. Но чем больше она слушала рассказчика, тем более ловила себя на том, что ее не так стали интересовать рассказы Михаила, как он сам — этот замечательный, необычный человек и тем сильнее билось ее сердце и глубже росло в нем теплое чувство...
В то же время, Ладу охватывала тревога от мысли, что скоро все закончится... Пребывание в санатории подходит к концу и они разъедутся в разные стороны: он — к своим далеким холодным островам, а она — в солнечный Ростов.
От таких дум становилось горько. Неужели эта дивная сказка исчезнет подобно миражам, о которых он так увлекательно рассказывал? Были моменты, когда Лада была готова раскрыть Михаилу свои чувства, но боязнь быть непонятой, показаться навязчивой, останавливала ее. Да к тому же пугала мысль: а вдруг у него есть кто-то? А те жаркие взгляды, которые Лада порой ловила на себе, лишь плод ее фантазии или следствие его желания завязать легкий курортный роман... Хотя нет, Михаил не похож на такого ловца сиюминутных удовольствий - успокаивала она себя, отбрасывая подобные мысли.
И вот настал день, когда Михаил, с какой-то грустью сказал:
- Еще два дня и полечу я к моей Лене...
- Вы наверно по ней скучаете? - упавшим голосом спросила Лада, поняв, что на далеких островах Михаила ждет его любовь.
- Да, признаться, скучаю по моей красавице-реке! Люблю, с ее мощью и просторами!
Услышав это признание, Лада радостно воскликнула:
- Так расскажите о ней!
- Хорошо. Но не расскажу, а прочту отрывок из письма моего друга, лучше не скажешь! - и Михаил, раскрыв блокнот, с которым не расставался, начал читать: - «Лена - река, где в низовьях многие тысячи больших и мелких островов. Омываются они нежно-лазурной гладью воды, чистой у берегов, словно горный родник и такой же вкусной. Вода столь прозрачна, что виден янтарный песок на дне, а берег столь густо порос невысоким леском и кустарником, что кажется и белке не продраться. Таков типичный ленский островной пейзаж, полный молчаливой романтики, неприкосновенной девственной тишины и огромной скрытой силы...»
Михаил читал, а радостное настроение Лады померкло и она уже не слушала его, занятая своими невеселыми мыслями - через два дня придет расставание...
- Ну, как тебе? - он прекратил чтение. - Да ты не слушаешь?
Она молчала...
- Неинтересно? Не слушаешь? - повторил он. - И твои мысли — далеко...
- Да, вы правы... Я не представляю себе, как дальше жить!
- Почему?
- А орнитологи вам, на островах, не нужны? - вдруг, как за соломинку, схватилась она.
- Орнитологи... не знаю. А вот жены заботливые там в дефиците.
- Так там и жены есть? И у вас?..
- О, нет, Ладушка... Мне такое счастье не светит.
- Ну, что вы, почему?
- А ты что, не видишь?
- Что вы имеете в виду? Эти мужественные шрамы? Но они вас украшают! И любая, я уверена...
Он горько усмехнулся:
- Мне нужна не любая...
- А какая?
- Та, которая пойдет не за романтикой... Вот, послушай стишок: - и Михаил опять открыл блокнотик:
Чтоб бросить беспечную жизнь в столице,
И в тундру, с туманом, покинув свой дом,
В снега, где Зима королевой ярится,
Податься навстречу пурге с ветерком,
И впредь чтобы жить, ни о чем не жалея,
И спутницей стать, о себе позабыв,
Всегда своего Квазимодо лелея,
Для этого надо всего лишь... любить...
Он умолк, а Лада обескураженно спросила:
- Так она живет в столице?
- Кто, она? - не понял Михаил.
- Ну та, к которой обращен этот стих.
- Нет, Ладушка, она живет не в столице. А вообще... да что об этом говорить...
И такая тоска прозвучала в его голосе, что у Лады защемило сердце и она, не отдавая себе отчета, вдруг выпалила:
- А я не за романтикой, а за тобой готова пойти куда угодно! Потому, что...
Он не дал Ладе договорить...
Два последних дня до расставания они провели в Пицунде, куда тут же отправились.
Прилетев в Якутск, Михаил неделю провел, как обещал, у родителей. С раннего утра, с подъема слышалось: «Гром победы раздавайся!..», а войдя в кухню, где мать орудовала у плиты, поздоровавшись и поцеловав ее, сын в ожидании завтрака затягивал:
- «Постой, выпьем ей-богу ещё.
Бетси, нам грогу стакан,
Последний, в дорогу! Бездельник,
Кто с нами не пьёт!»
А поев, уже под гитару, которую купил в Москве на обратном пути, Михаил оглашал дом своим бархатным баритоном:
- «Когда б имел златые горы
И реки полные вина,
Все отдал бы за ласки, взоры,
Чтоб ты владела мной одна».
Михаила нельзя было узнать...
- Ишь ты, как наш Миха распелся! - заметил отец.
- Ну и слава Богу, влюбился, кажется, парень.
- Откуда, мать, взяла? - удивился Данила.
- Да все наши мальчишки, что, не помнишь, разливались соловьями, как только влюблялись.
- Да, где уж ему влюбиться... Поет от радости, не иначе, что в дом родной вернулся. - не мог поверить Данила, так сын убедил его в своей одинокой судьбе...
Как-то, увидав телеграмму в оставленной сыном книге, Глафира не удержалась от любопытства, подумав, что, быть может, она о Николае и прочла: «Тоскую зпт люблю зпт мечтаю встрече зпт Лада тчк».
Боясь, чтобы сын не застал ее, заглядывающей в тайник его души, Глафира быстро захлопнула книгу и положила ее на место, так и не успев в спешке посмотреть, откуда телеграмма. Но от сознания, что Мишенька встретил наконец свою судьбу, радость переполняла материнское сердце.
...Леночка, несколько лет прожив у своего дяди Сережи, когда услышала, что бабушка прихворнула (схватил радикулит), вернулась, к огромной радости Данилы и Глафиры, сначала на время болезни любимой бабушки, а потом осталась у них. Однако в один из наездов в Якутск Владимира, он уговорил родителей и Леночку, что рациональнее будет, если племянница последние два класса школы окончит в Иркутске, а там, быть может и поступит в институт, если не пожелает продолжить учебу в Москве. Категорически отказавшись ехать к матери, которая без особого энтузиазма ее приглашала, Лена поехала в Иркутск, где после окончания школы поступила в медицинский институт.
...Сколько Глафира ни старалась внушить юной внучке, что «у мужичка не остается значка, а у девчонки, что ни ночка, то сыночек или дочка», но не углядела и Леночка, будучи на практике в одной из больниц, влюбилась в солидного заведующего хирургическим отделением. В этом не было ничего удивительного: великолепный врач, пользующийся большим авторитетом, к тому же обладающий довольно приятной внешностью и умело обходительный, он был кумиром всего женского персонала больницы. Внимание, которым завотделением стал одаривать юную студентку, было так велико, что это вскружило голову неопытной девчонки.
У них закрутился нешуточный роман, который, по мнению Леночки, должен был завершиться его разрывом с нелюбимой и, по его утверждению, с этим давно смирившейся женой, с которой изрядное количество лет уже нет никаких отношений и созданием ими новой счастливой семьи. А его почти взрослые дети этому не будут помехой...
Однако, когда Леночка радостно преподнесла любимому, что у них намечается прибавление, доктор быстро охладил ее пыл:
Ну, это дружочек, не проблема! Ты ведь в курсе, как от этой напасти можно легко избавиться.
Далее он стал втолковывать возлюбленной свои доводы: в его возрасте обзаводиться новыми детьми глупо и почти безнравственно, к тому же, их у него двое и этого вполне достаточно. А ей тоже пока дети ни к чему: надо наслаждаться жизнью, пока молодая... «Да к тому же, - рожавшая женщина теряет свой шарм!» - продолжил он свою назидательную речь, но Лене уже все стало ясно. Она поняла собственную оплошность: это не тот человек, за которого она его принимала.
Практика окончилась, они расстались, а Лена появилась на пороге дома бабушки и дедушки, где нашла понимание, ласку и заботу.
- Ну, что ж... - сказала Глафира, услыхав горькую историю любви своей внучки. - Ничего не поделаешь, коль ошиблась... Жизненный опыт часто дается нелегко. Зато впредь осмотрительней будешь, выбирая спутника жизни. Переводись в наш университет, здесь, я слышала, есть медицинский факультет. Родишь нам на радость нового члена семьи Кремневых! А то, что не пошла на поводу этого подловатого доктора - молодец! Ничего, я уверена, встретишь настоящего человека и достойную любовь!
Конечно, Глафира понимала, как тяжело сейчас на сердце у ее неопытной внучки и какие упреки посыпятся на голову бабушки от матери Леночки, не углядевшей и плохо воспитавшей ее. Но не это тревожило Глафиру, а как справится с разочарованием горького урока ее девочка...
Прошло время и дом Глафиры и Данилы вновь огласился детским криком. Леночка родила сына, которому дала имя своего отца - Александр.
По утверждению Данилы, от сознания, что он прадед, у него прибавились силы и он способен теперь опять вернуться к труду, презрев пенсию. А прабабка, уверял он, на глазах помолодела!
- Когда я тебя, Глашутка, вижу с младенцем на руках - душа радуется!
Лена продолжила учебу, а когда маленькому Шурику исполнился год она вышла замуж за молодого ученого-гляциолога и переехала, забрав сынишку к мужу, живущему в другой части города, в Залоге.
Конечно, Глафира была рада счастливому браку внучки с достойным человеком, которого они сразу полюбили и приняли в семью, но расставаться с правнуком, к которому прикипели оба, не хотелось... Несмотря на все уговоры ни Лена, ни Маркел не пошли на это:
- Ребенок должен расти в семье! - сказал его отчим.
А узнав, что скоро у Шурика появится братишка или сестренка, Данила радостно воскликнул:
- Вот молодцы, это по-нашему! Время даром не теряют! Я предчувствую, что наша Леночка пошла в тебя, Глашенька, того и гляди десять правнуков преподнесет!
Слушая Данилу, Глафира вспомнила недавний его разговор с мужем внучки.
- Это имя у тебя откуда? Никогда не слышал...
- А это мама дала в честь деда моего, ее отца звали Маркелом.
- Понятно. Ты, видать, из сахаляров будешь?
- Ну, как сказать... что-то подобное есть. Мать моя — русская, отец — эвенк, а бабушка, мать отца, якуткой была. В общем, намешан компот... Все равно, русский я.
- Это у тебя подобно моему, как ты говоришь, компоту. Так что у вас с Леночкой интересные детки должны пойти, что-то вроде помеси гусыни с гардеробом. Но это не главное, лишь бы людьми настоящими стали.
...Когда через полгода к Михаилу, завершив учебу, приехала Лада и он о своей женитьбе сообщил родителям, Глафира поспешила тут же поделиться радостной вестью с Сергеем. Схватив телефонную трубку, она крикнула:
- Сынок, Сереженька, слышишь, какая у нас новость: Миха женился! Зовут ее Лада. Она — орангутанг!
- Что?.. Как ты сказала?
- Ну... какой-то ор...
- Ой, мамочка! Ой, Миха вас разыграл!
- Почему разыграл? Что ты несешь? Прислал обстоятельное письмо.
- Мамочка, орангутанг, да будет тебе известно, это обезьяна!
- Что я, не знаю?! Разве я так сказала? Вот, погоди, сейчас прочту... - Глафира взяла письмо и надев очки прочла по слогам: - Ор-ни-то-лог!
- Ну, это другое дело.
- Странное название у профессии... Я что-то до сих пор не слыхала.
- Это биолог, изучающий птиц. Ну, я рад за братишку, постараюсь сегодня же связаться с ним!
Глафира все никак не могла успокоиться от казуса, произошедшего с нею. Когда Данила пришел с работы (он все же вернулся к труду, уверяя, что скоро с тоски в лучшем случае сойдет с ума, ежели не отправится к праотцам, сидя дома), Глафира поведала ему о счастливой новости от сына и смешном инциденте, случившемся с нею. Муж, узнав, какова у них новая ученая невестка, воскликнул:
- Да Бог с этим названием, которое и не выговоришь! Главное, чтобы она ладная была!
- Да ведь так ее и кличут! - с улыбкой, уже заочно полюбив невестку, отвечала Глафира. - Лада она, Ладушка.
...А затем их несказанно обрадовал Гера, теперь уже живущий на Большой земле, сообщением, что у них родился уже четвертый сын!
- Ну, все, ребята, гляжу, решили пойти по нашим стопам! - заметил довольный Данила.
- А это меня не удивляет, - в ответ рассмеялась Глафира, - ведь наш Георгий подобен тебе - и внешне, и силой своей, и любовью к лошадям. Но вот, как Фика его, маленькая, хрупкая, рожает богатырей? И ведь, не смотря на приличный вес младенцев, рожает без единого, не то что крика, но и стона! Герочка пишет, это всегда поражает видавших виды акушерок и врачей. А когда ее за это хвалят, Фика отвечает: «Ну что тут такого? Я ведь якутка, а якутские женщины терпеливые!» И она не хвастает, - добавила Глафира, - я тому свидетель. Рядом со мной рожавшие якутки действительно не подавали ни одного звука или стона, стиснут зубы, молчат и - рожают!
А еще сын с гордостью сообщил, что выращенные ими на племзаводе кони Сатурн и Меркурий на международной выставке заняли призовые места.
- Молодец Герка, не роняет честь фамилии! - похвалил Данила сына. - Мы во всем впереди и в труде и в бою!
От его последних слов сердце Глафиры с болью сжалось...
...Шли годы, семья разрасталась, пополнялась новым поколением. Как всегда, сменяли друг друга радости и заботы, счастье от встреч и печаль расставаний... Неизменным оставалось лишь бесконечное ожидание вестей от живущих вдали сыновей, которых отец называл «семь я».
Раньше Глафира бесконечно выглядывала почтальона. Теперь же, с тех пор, как появился у них телефон, сыновья, по утверждению Данилы, окончательно обленившись, стали довольствоваться еженедельными звонками. Только лишь одна невестка, жена Николая, за что Глафира была ей безмерно благодарна, часто присылала подробные письма о хотя и незначительных, но все же успехах их сынишки Петеньки, которому его родители посвятили жизнь...
Время стремительно, с невероятной быстротой, летело... На это обратил как-то внимание Данила:
- Слушай, мать, а какой у нас сегодня день недели?
- Суббота, дружок, завтра выходной. Ребятки наверно заглянут.
- Неужто суббота? - подивился он. - Вот, гляжу, как время быстро движется... Еще вчера, как будто, был понедельник, а вот уже конец недели...
- Да, ты прав. Еще совсем недавно наши мальчишки под столом возились, а теперь, не только у Сережи, но и у Дениса виски седые...
- Вот, я думаю, когда мы молоды, все время подгоняем. А как старость приходит, оно от нас само бежит...
- Да ты, Данилушка, философом стал на старости лет!
- Чего приписываешь мне не мое дело! Я ведь за всю свою жизнь кроме «но!» и «тпру!» более ничего-то и не знал... А ты меня вдруг философом обозвала, куда мне до их высот...
А вскоре, после уже окончательного выхода на пенсию, среди бела дня он сказал Глафире:
- Пойду, прилягу.
- Что, неможется? - обеспокоенно спросила она.
- Да нет, просто, что-то тянет полежать. Сосну-ка малость.
Данила прилег, чтобы больше не встать...
...Глядя на сыновей, собравшихся за столом, Глаша с горечью подумала: «Как их отец мечтал увидеть здесь всех вместе. Не удавалось... Даже на его последний юбилей собралось лишь четверо...»
- Ну, - сказала она, - помянем, детишки, отца нашего! Вечная ему память! Обидно только, что в радости все времени у вас собраться не хватало... Спасибо, что на тризну смогли от дел оторваться... Жаль, что не видит отец своих красавцев-богатырей и не может порадоваться тому, что не захиреет древо Данилы и жить ему в веках! Чокаться не будем. Аминь.
...А как-то вечером, когда Глафира сидела, занятая своим любимым занятием - приводила в порядок, любуясь и рассматривая, укладывая по альбомам бесчисленные фотографии семьи: сыновей с женами и ее внуков и правнуков, словно вихрь ворвались с веселым смехом, недавно приехавшие с международных юношеских соревнований, близнецы Сергея - Олег и Игорь.
- Бабуля, привет! - приветствовали они Глафиру.
- О! С прибытием, лыжники! Ну, хвастайтесь успехами!
- Сейчас доложим все по-порядку. До полного успеха чуток не дотянули - второе место у Игоря, третье у меня в нашей возрастной.
- Не дотянули, значит? А по-моему, результаты просто отличные! И все у вас впереди!
- Зато командное у нас первое, так что есть чем похвастаться! - добавил Игорь.
А мы тебе, бабуля, еще фотокарточки привезли.
- Вот за это спасибо! Располагайтесь, я быстренько чаек приготовлю с вашим любимым брусничным вареньем.
- А еще мы тебе, бабуля, конфеты «Коровка» привезли, они ведь тебе нравятся?
- Не забыли, спасибо родные! У нас их тут днем с огнем не сыщешь, как только появляются, сразу расхватывают.
А уже, когда ребята собрались уходить, они спохватились.
- Ой, забыли тебе, бабушка, нас показать в центральной газете.
- Да вы что?!
И они развернули «Советский спорт», где было напечатано фото участников международной юношеской эстафеты.
Когда Глафира посмотрела на снимок, ее взгляд неожиданно натолкнулся на высокого юношу в последнем ряду, который, как две капли воды, был похож на ее пропавшего сына. Ну, точно, Алик в этом возрасте! Такой же пытливый взгляд никогда ею не забываемых глаз, тот же овал лица, да вообще весь его облик напомнил ей о сыне... У Глафиры даже задрожали руки, когда она стала поспешно искать среди старых фотографий снимок пятнадцатилетнего Алика, чтобы сравнить и показать внукам, которые недоверчиво отнеслись к уверениям бабушки, что этот юноша - точная копия их дяди.
- А как его фамилия и откуда он? - поинтересовалась Глафира.
- Сейчас... - ответил Олег, разглядывая подпись под фото. А он из американской команды, Даниэль Завидофф.
- Смотри и действительно похож на дядю Алика! - с удивлением, сравнивая изображения, воскликнул Игорек. - Особенно глаза!
- Они такие-же, как у нашей Лены! - добавил его брат.
А когда ушли внуки, Глафира все не могла успокоиться. В голове вертелся вопрос: где же она слышала эту фамилию? Перебрав всех знакомых в памяти, Глафира никак не могла вспомнить никого с нею... Но вот имя — Даниэль, это ведь русское - Данила... Какое совпадение...
А среди ночи, будто молнией в голове пронеслось: Завидово, это же название родного села отца Данилы! Как муж говорил, все в том селе были Завидовы, а Кремневым жизнь заставила назваться его отца, Сидора...
Утром она, не сомкнувшая ночью глаз, уже ни в чем не сомневаясь, позвонила в дом Сергея:
- Олежка, милый, - обратилась она к внуку, снявшему трубку, - а ты не можешь еще одну такую газету купить?
- А зачем тебе, бабуля?
- Как зачем, там ведь мои внуки!