ЮРИЙ Петрович Самохвалов, банкир, промышленник и а теперь, возможно, еще и будущий слуга народа, был большим любителем рыбной ловли, к которой он пристрастился еще в детстве в деревне на Вологодчине, откуда родом был его отец и куда Самохвалова в малолетстве отправляли каждое лето на каникулы. Там была ночная рыбалка на берегу сонной реки у костерка, разбрасывающего трескучие искры, и под всякие байки подвыпивших мужиков, трактористов и плотников, какими были их родственники и школьные приятели отца. Любил он и утреннюю рыбалку в знобко росистой тишине, когда туман поднимается над рекой, кукует кукушка да изредка слышится трель какой-нибудь ранней птахи. Все это осталось с детства и ко всему этому хотелось иногда вернуться.
Поэтому и свою нынешнюю дачу на трех гектарах соснового чистого леса он подыскивал с четко очерченной задачей для агентов: чтобы имелось место для рыбалки.
И участок действительно выходил одним краем на лесное озерцо
Но напротив шел уже ничейный лес, выставленный сейчас на тендер под застройку, и служба безопасности настояла на том, чтобы один он ни в коем случае не оставался на берегу. Да и сам он после прошлогоднего покушения не стал бы это делать. Оставалось ждать пока здешние земли будут заселены, но и тогда гарантии безопасности вряд ли появятся. Жизнь заставляла сбиваться в кучу людей по признаку количества денег, но это не прибавляло им личной приязни друг к другу.
В детстве он уже имел опыт проживания в поселке для непростых людей. Но то была обкомовская дача, участочек, огороженный низким штакетником на берегу Финского залива, среди пионерских лагерей и санаториев. Хлипкие летние коттеджики на несколько комнат. Правда, со всеми удобствами. Это было престижно, недоступно, но уж очень непритязательно. И главное, все время эта оглядка родителей, как бы не показаться излишне буржуазными, подверженными тлетворному влиянию Запада. Один намек на такие вкусы мог стоить карьеры. Отец не разрешал ему носить иностранные значки. Мать, вузовский преподаватель, не могла нанять уборщицу. В доме был постоянно беспорядок, и приходилось пользоваться помощью бедной родственницы, и, конечно, за эту помощь под видом родственных отношений терпеть всякие сложности.
Это непрошеное воспоминание заставило Юрия Петровича нахмуриться. Оно было неприятно ему. Юрий Петрович сидел сейчас у камина в просторной гостиной своей дачи, куда приехал на несколько дней отдохнуть и поработать с документами.
Дача была спроектирована в виде замка из красного кирпича со множеством башенок, эркеров и застекленных веранд, подведенных под крыши и колпачки из красной черепицы. Таково было желание нынешней супруги Юрия Петровича, Светланы. Архитектор, правда, что-то возражал, он что-то говорил о вкусе, о мере, о том, как принято на Западе. Но то, что предлагал он, было слишком просто. И при чем здесь Запад, что все время оглядываться на него. Хватит, не указ он нам. Неужели у них, Самсохваловых, недостаточно денег или они чего-то боятся, чтобы опять демонстрировать эту постылую скромность? Архитектор сдался. И вот теперь все сделано по желанию Светланы. Она любила наряжаться в длинные платья, украшаться бриллиантами и драгоценностями сверх меры, освобождаясь от строгих канонов вкуса, которые поневоле приходилось соблюдать на людях, Она любила бродить в , наряженная, по дому. Когда-то она работала маникюршей, потом в массажном салоне, потом простояла у барной стойки несколько лет. Работала всегда много. Самохвалова всегда восхищала ее деловитость в сочетании с шиком, и это была тоже его свобода , покойница-мать не одобрила бы этот выбор, первую жену ему нашли среди отпрысков обкомовской ленинградской элиты. Зато второй брак уже по любви, по родству душ. Любила Светлана играть. Применялась к ролям. На людях - вкус. Но дома – свобода. Воображала себя принцессой, феей и чем-то там еще. Не доиграла в детстве что ли?
Забавно, что Запад, который раньше считался тлетворным, теперь является мерилом какой-то сдержанности по сравнению с русским размахом... И что он, этот Запад? Проживем по-своему.
Было бы преувеличением сказать, что Самохвалов не любил Запад. Наоборот, каждый раз бывая там, он неустанно восхищался тамошним комфортом, чистотой улиц и помещений и вообще всесторонне ловким устройством быта. Но всякий раз к восхищению примешивалось и другое чувство. Осознание в глубине души собственной чужести всему этому аккуратному и хитроумному ходу вещей. Собственного безнадежного несоответствия тем требованиям, которые этот неизменно восхищающий его порядок предъявляет ко всякому, вступившему в него, и к нему, Самохвалову, в том числе. Какая-то мелочность, скрупулезность, кропотливость и серьезность во всем (даже у американцев, хоть они вообще – молодцы-ребята). Серьезность, доходящая до глупости. Так, в Берлине, давно как-то, его поразило зрелище людей, молчаливо и терпеливо стоящих по обе стороны трассы в ожидании зеленого света для пешеходов, тогда как проезжая часть была абсолютно пустой налево и направо в пределах досягаемости человеческого глаза. Помнится, тогда его спутник, немец, горячо возражал, что это не странность, а именно здесь кроется залог знаменитого немецкого порядка. В ментальности людей. Черта с два! Тут хотелось бы Самохвалову послать немцев подальше. Не совсем послать, сначала воспользоваться их аккуратностью и сытостью, встать вровень с их гладкостью и важностью. А вот ментальность послать подальше. Хотелось ему всего быстро, без хлопот и незатратно. И тут, всегда, кстати, на ум приходило воспоминание о таинственной русской душе с ее птицей-тройкой. Мы – русские, у нас большая широкая душа, нам не подходит все это ваше галантерейно-мещанское.
Впрочем, несмотря на птицу-тройку и предвыборные державнические пассажи, в глубине души даже с большой натяжкой нельзя было бы отнести Самохвалова и к почвенникам. Потому что, хоть и любил он воспоминания о детской рыбалке с односельчанами отца, хоть и переполняли эти воспоминания его порой каким-то сладким мечтательным чувством, которое искренне почитал он за любовь к родине, все же сложилось так, что никогда после не бывал он в этом селе, никогда не встречался с этими трактористами и скотниками (даже двоюродных не принимали они в Ленинграде из-за их раздражающей наивности, навязчивости и непредсказуемого поведения), и потом, втайне со страхом и отвращением вспоминал он сельскую грязь, сортиры на улице, воду в ведрах и неистребимый запах навоза. Всю эту нищету, серость и дикость.
Был он не из западников, но и не из почвенников, любил выспренно поговорить о Родине, но не любил ее. Был он особым явлением человеческой породы, выпестованных невероятной смесью идей, оторванных от реальности, да практической животной хватки.
И все равно, проживем мы без оглядки на Запад. Надоело, не указ он нам. Самохвалов почувствовал удовлетворение от этих дерзких мыслей и оглядел гостиную.