Неизбывная сила русского слова

 
Неизбывная сила русского слова

Рецензия на книгу «Содружество родного языка. Сборник участников Форума русскоязычных писателей зарубежья». – М.: ИПО «У Никитских ворот», Главная редакция литературных приложений и книг МСПС, 2013. – 544 с, ил.

В канун 4-го Форума русскоязычных писателей зарубежья, который проходил с 22 по 24 ноября 2013 года в Москве в Доме Ростовых и в посёлке писателей Переделкино, Международное сообщество писательских Союзов при поддержке Россотрудничества и Международного литературного фонда выпустило в свет сборник литературных произведений «Содружество русского языка» (стихи, проза, эссеистика, публицистика) участников предыдущего – 3-го Форума, состоявшегося 19 декабря 2012-го года.
В этот сборник вошли произведения писателей из почти двух десятков стран. Объединяет же их всех неподдельная любовь к русскому слову, к русской литературной традиции и к самой России – нашей общей великой Родине.

В книге представлены следующие поэты русского зарубежья: Анатолий Аврутин (Белоруссия), Юлия Белова (Норвегия), Наталия Волкова (Чехия), Рифат Гумеров (Узбекистан, поэт и прозаик), Наталия Ерменкова (Болгария), Ольга Лаврова (Австрия), Марк Луцкий (Израиль), Елена Шуваева-Петросян (Армения, поэт и прозаик), а также прозаики и публицисты: Ирина Басова (Франция), Виктор Гришин (Кипр), Сергей Дебрер (Германия), Татьяна Жилкина (Франция), Марина Калашникова (Австрия), Гарри Каролинский (США), Георгий Каюров (Молдавия), Анна Лео (Белоруссия), Парвин Нуралиева (Азербайджан), Татьяна Орлова (Молдавия), Станислава Разумовская (Сербия), Феликс Тацкий (Украина), Александр Фитц (Германия), Артём Хегай (Киргизия), Раиса Шиллимат (Германия), Виктор Шлапак (Украина).


Заслуживает внимания и такой парадокс: именно на чужбине у многих писателей пробуждается интерес к языку русских окраин, к исконному народному быту, к исследованию фольклора и быта малых народов. Таков прозаик Виктор Гришин (Кипр), чьё детство прошло на Волге, затем – служба на флоте, а позднее – работа на Крайнем Севере. И вот его юношеские впечатления не просто бередят душу, а в буквальном смысле зовут в творческие поездки, из которых автор возвращается с новыми произведениями.

«Люди тундры» - это рассказ об уникальном северном народе «саами», представителей которого ещё Шекспир в «Комедии ошибок» величал не иначе как «лапландскими колдунами». Страна Лапландия (Гиперборея, Рёбра Северовы, Дантов ад) – это территория Кольского полуострова, а также северо-восточных районов Норвегии и Швеции. Норвежский писатель Кнут Гамсун в романе «Последняя радость» охарактеризовал олений кочевой народ саами (русское средневековое прозвище – лопари) как «помесь людей с карликовыми берёзами». Несмотря на то, что лопари с воодушевлением приняли Православие, они так и оставались детьми природы, неразрывно связанными с тундрой, сохранив все свои языческие обычаи. Характерная деталь: они с удовольствием принимали Причастие, но не проглатывали его, а доносили до становища и делились Причастием с оленями, чтобы увеличить стадо.

А затем для лопарей наступили трагические времена. Вначале Российская империя с королевством Норвегия разделили их исконные территории, затем уже появилась и настоящая советско-норвежская граница с колючей проволокой, после чего уже не то что кочевать, но и пройти по знакомым с детства тропкам в гости к родне стало невозможно. А тут ещё и урбанизация: и по-советски, и по-норвежски, и по-шведски. Но сохранился народ саами! И ныне возрождается. У норвежских саами даже имеется охранная грамота, пожалованная Великим князем Московским и всея Руси Иоанном Васильевичем Грозным, согласно которой  именно саами (лопари, скольты) являются на времена вечные хозяевами реки Нейден (нынешняя территория Норвегии). Саами чтут Грозного как великого русского борца за права саамов-скольтов. И сейчас они всячески стараются убедить норвежского короля, чтобы тот даровал им исключительные права на землю и рыбную ловлю в Нейденской долине, ибо ранее эти права принадлежали их предкам.

Следующий рассказ Виктора Гришина переносит нас на матушку-Волгу. И здесь автор открывает нам мир вдохновенного труда исконных русских грузчиков-волгарей, которые и поныне используют эффективный и удобный старинный русский инструмент «баланку». Может быть, кто-нибудь из читателей, бывая на Волге, обратит внимание на баланки, которые надевают себе на спину грузчики-речники. А устройство её и вовсе нехитрое: на манер рюкзака на плечи надевают широкую доску, обитую кожей или брезентом, а перпендикулярно ей (вниз) крепится другая доска. И на таком приспособлении можно переносить груз (мешки, ящики), своим весом значительно превышающий вес грузчика. На немеханизированных волжских причалах баланка и сейчас незаменима. Ну а грузчики-волгари – это вылитые русские богатыри из старинных былин.

Нельзя пройти и мимо третьего рассказа (точнее – очерка) Виктора Гришина «Рулетка», умело увлекающего читателя контрастом описываемых событий. Здесь идёт речь о практически не известной современным литературоведам ментальной духовной связи выдающегося норвежского художника Эдварда Мунке, 150-летие со дня рождения которого отмечалось в 2013 году, и великого русского писателя Фёдора Достоевского. То, что Мунке безгранично любил Достоевского и даже умер с его книгой в руках, это – известный литературоведческий факт. Но то, что увлёкшись романом «Игрок», он совершил «азартный вояж» в Ниццу, где за рулеткой оставил своё состояние, знают немногие. Зато благодаря этому Мунке написал цикл картин «Рулетка», а кроме того, оставил после себя эссе-дневники, которые впервые увидели свет совсем недавно. Недаром Эдварда Мунке называют «Достоевским в живописи».

Люди тундры
Под Медведицей Большой вдали синеет край Саамов,…
 Народ ты крепкий, рожденный солнцем! Враги тебя не                победят, язык свой только золотой храни, и предков древних слог запомни: саамам Саамскую Страну!
                Национальный гимн саамов 
В высоких широтах Европейского севера лежит страна. Ее называли по разному: Гиперборея, Ребра Северовы, Дантов ад… Но все проще. Имя ей Лапландия. И живет там тысячелетиями уникальный  народ. Саами-ему имя. Или лопари, как их прозвали еще в далекие времена  скорые на прозвища ушлые новгородцы.
Лапландия включает в себя Кольский полуостров России, северо-восточные районы Финляндии и двух королевств – шведского и норвежского. Саамы живут здесь уже несколько тысячелетий, и их жизнь – жизнь оленеводов, охотников и рыболовов  немыслима без  слияния с окружающей их полярной природой.
«Лапландия - это край мрачных скал, омываемых ледяным морем, с крикливыми базарами чаек и гаг, край поседевших, лохматых ельников и морошковых болот… - пишет в книге «Жизнь, обычаи и мифы Кольских саамов в прошлом и настоящем» создатель музея саамского народа в поселке Ревда Мурманской области Надежда Большакова.
Здесь камни цветут мхом и кустарниками ягод, а на спинах великанов-валунов стоят причудливые, корявые сосны, расходятся в «танце» низкорослые березки, и поднимается настроение, глядя на это чудо природы, а карликовый мелколистник так заплетет по тундре редкие тропы, что пробираешься по ним с трудом. Лапландия – земля студеная, с промозглым пронизывающим осенним ветром, зимними снежными бурями, сугробами до пояса, а то и в рост человека, с затяжной весной и коротким комариным летом.
Русский писатель М. М. Пришвин, побывавший в Лапландии в 1907 году, сравнивал кольское лето с дантовым адом: «Комары теперь не поют, как обыкновенно, предательски жалобно, а воют, как легионы злых духов... Мы бежим, преследуемые диаволами дантова ада». Это - для пришельцев. Но  для коренных жителей Лапландия-это колыбель, мать, отчий дом, где каждая березка, каждая сосенка словно родные. Не зря норвежский писатель Кнут Гамсун написал,  в романе « Последняя Радость», что лопари: « это помесь людей с карликовыми березами». Гамсуноведы спорят, что он хотел этим сказать, но едины в одном, что лопари- дети природы, они неразрывно связаны с тундрой.
Он  очень самобытен, этот маленький  северный народ. Много он таит в себе загадок. Когда они пришли  в эти, казалось бы, нежизненные края. Кто они?    На  взгляд священника Митрофана, настоятеля церкви в селе Варзуге, что стоит на побережье Белого моря, это остатки племен, потомки  самого Каина,  Они сохранились здесь.  И хотя нет особых характерных черт во внешности, лопари имеют свою, ни с кем не пересекающуюся антропологию. Были такие исследования перед революцией, только забыты они сейчас. Оказывается, неповторимы многие черты в антропологии лопарей: отпечатки пальцев, зубов, косточка в ключице, кости черепа. Ученые разных стран и различных национальностей ломают копья над поставленными вопросами.
А они были просто детьми природы, язычниками. Религия саамов была целостным образом жизни, тесно связанным с природой и культурой. Природа была полна духов и святых мест, таких как холмы, ручьи и камни. Люди поклонялись силам природы, грому, солнцу, ветру и воде. 
-Вот наши леса, -говорили лопари, - они священные. Мы по¬клоняемся им, так как в них обитают грозные духи. Они жестоко нака¬зали бы того, кто сорвал бы хоть одну ветвь с дерева. Саам не будет саамом, если не станет колдуном –нойоном, сообщают  в своих записях исследователи Севера.
Саами приписывались самые неестественные свойства и сила. Вспомним у Шекспира в «Комедии ошибок» есть отголосок этой славы жителей Лапландии. Вслушайтесь: «Не сомневаюсь я, что это все проделки чародейства, что много здесь лапландских колдунов».
Лопари охотно принимали христианство, но и не расставались с язычеством. Православные священники рассказывали, что лопари шли в храм,  слушали проповеди, после чего справляли свои обряды, принося жертву на родовом капище. С удовольствием принимали причастие, но не проглатывали его, а доносили до становища и делились с оленями, чтобы увеличить стадо. Историк Карамзин Н.М. с интересом отмечал, что веруя во Христа, сей народ,  продолжал обожествлять солнце, луну, звёз¬ды, озера, источники, реки, леса, камни, горы, имел жрецов….  И, ходя в церк¬ви христианские, не изменял и своим кумирам. Они уверяли  в своей верности христианству, но  говорили, что они не смеют коснуться своих идолов, хранимых ужасными духами.
Так и кочевал олений народ с востока на запад и обратно за своими оленями, уходя все дальше на север к полуночному солнцу, которое не заходит летом и на долгое время уходит с небосклона зимой.  Только северное сияние всполохами освещает путь этому народу, идущему куда-то. Им  без разницы куда идти. Лишь бы олени были здоровы, а олень знает куда идти. В далекие времена они уходили на побережье все дальше и дальше от непрошенных гостей, которые не прочь поживиться их оленями.
-Стало! Стало идет- в ужасе кричали маленькие люди и  лезли в свои полуземляные жилища вежи, чтобы отсидеться. А закованные в латы шведско-норвежские ландскнехты и лихие новгородцы в нагольных полушубках и не собирались калечить небольших, похожих на подростков,  людей. Они угоняли оленей.
Терпелив маленький олений народ. В сказаниях о нашествии врагов очень явственно вырисовывается далеко не воинственный характер лопарей. Почти нигде не упоминается, чтобы лопари вступили бы в битву с врагами, большею частью они избавлялись от них силою колдовства или хитростью.
Но иногда и он восставал против нахальства соседних корел, чуди, ненцев. Рождались богатыри и давали достойный отпор захватчикам. Гибли богатыри в неравных схватках, и заливала саамская кровь тундру. И появились в тундре камни с пятнами похожими на кровь. Камни так и называются «Лопарская кровь».
Шло время, развивалась государственность. Саами становились поданными России, Датско-норвежского королевства. Но чаще они были двоеданными, то есть платили дань  тем и другим. А то и троеданными, когда к грабежу присоединялась  Финляндия. А они покорно платили, лишь бы их не трогали.
Наш транспорт  бодро мчался на северо-запад, в сторону Печенгского района Мурманской области. Серый клинок шоссе безжалостно разваливал скалистую плоть Печенгского перевала. Некогда непреступная твердыня бараньих лбов уступила человеческому натиску и нехотя освободила место для дорожного полотна. Навстречу машине летела тундра с  искрученными жестокими ветрами стволами заполярных берез, которые по – пластунски прижимались к земле, сохраняя жизнь. Из мха выпирали гранитные клыки. Они, хищно осклабившись, дожидались своего часа, когда непутевый водитель, взяв слишком крутой вираж, окажется в их власти. Верхушка перевала попирала небо, и серые облака вольготно разлеглись на склонах.  Мотор, надрывно воя, выносил машину на вершину.  Тогда открывались перспективы древней Печенгской земли: суровой, нелюдимой. Волнами, одна за другой, шли покатые сопки на воссоединение с сопками скандинавского полуострова, а те в свою очередь, перерождались в гранитные разломы норвежских фьордов. Где-где островками обитания человечества проскакивали поселки, разьезды, военные городки. Картина открывалась путешественнику довольно невзрачная: кучка замусоленных пятиэтажек, ангары для боевой техники, полуразрушенные бараки. Не верилось, что полвека назад это были места проживания кольских саами. Стояли их погосты: Печенгские, нявдемские. Жили люди на своей родной земле, рождались, растили детей, умирали… Так было.
Ехали и задумывались: какая численность этой уникальной нации, некогда гонявшей оленей по всему Скандинавскому и Кольскому Заполярью. Статистика доверительно сообщает, что цифры рознятся. От шестидесяти тысяч до восьмидесяти. Но на русский сектор приходится всего лишь тысяча семьсот человек. Мы невольно вздрогнули. Да это численность одного многоэтажного дома! Знаток статистики печально кивнул. Лихолетий, выпавших на голову этого народа, хватило бы на целую нацию.
В 1826 году шведско-норвежская и российская комиссия  разделили ничейный дистрикт Финмарка, северо-восточного района Норвегии, исконной территории саамов. Разделила прям-таки в классических традициях Российского правительства. Министр иностранных дел граф Карл Нессельроде напутствовал руководителя российской экспедиции подполковника Галямина  словами, ставшими историческими. История донесла их до нас: « Отдайте им все, что попросят. Наших интересов там нет». Нить теодолита вместе с территорией поделила некогда единый саамский народ на российский и шведско –норвежский без согласия на то самого народа.  Российские лопари -саами, живущие в спорном районе, стали поданными другого государства.  Они оказались отрезанными от русской земли, от православной веры. И хотя прохождение новой границы было максимально упрощено для кочевого народа, связь с родной землей они неумолимо теряли.
События 1917 года усилили пограничные рубежи нового государства: СССР.   Саами предпочли остаться за советским барьером.  Потом- война с Финляндией. Она окончательно расставила точки. Старожил здешних мест  вспоминал, что после возвращения Печенгского района в лоно Советского Союза и с образованием новых границ с Суоми часть этого уникального народа ушла в Финляндию. Но кто-то остался.
-Ох и намаялись мы с ними-вздыхает местный Дерсу Узала, после войны служивший в милиции: - Лопарь границ не признает: куда олень пошел, туда и он. А  советские пограничники  своей колючей проволокой все их пути-дороги перегородили. Пограничники уставали по тревоге подниматься.
-Застава! В ружье- вспоминает он, закуривая, - а нарушитель старуха-лопарка, в проволоке запуталась. И ей не докажешь, что она нарушитель государственной границы. Твердит лопарка свое, что шла к сестре. Всегда здесь ходила и не поймет, почему теперь нельзя ходить по этой тропинке, по которой девчонкой бегала. И ей без разницы, что сестра живет теперь в Финляндии, а она –в СССР.
-И смех и грех-усмехается старый служака.
-И что с ними делали, с такими нарушителями? Задерживали? -спрашивает кто-то из сидящих в машине.
-Да что ты!-смеется рассказчик. -Пограничники даже нарушение границы не оформляли. Передавали нарушителей нам, в милицию, а мы их отвозили к месту жительства. К тому времени лопари уже были оседлыми на своих погостах. Привезем, отпустим, а через какое-то время снова звонок от пограничников: -Забирайте нарушителей. Приезжаем-а там та же бабушка!-заканчивал он повествование под общий хохот.
Миновали речку Печенгу, берега которой испокон веков служили местами  зимних погостов для печенгских лопарей. Грустное зрелище. Некогда семужняя речка превратилась в сточную канаву. Богатые хвойные леса, дающие зимой приют саамам и их оленям, исчезли. Сернокислотные дожди комбината «Печенганикель» разрушили ландшафт и уничтожили традиционные пастбища.  Затем милитаризация и бурное развитие сырьевой базы на Кольском полуострове привели к тому, что сократились стада оленей. А какой лопарь без оленя? Закончилось тем, что всех лопарей Кольского полуострова собрали в Ловозерском районе в селе Ловозеро и расселили в современных пятиэтажках.
Миновав пограничные столбы, выкрашенные в желто-белый цвет с гордым золотым львом, мы едем в центр норвежской провинции  Финмарк город  Киркенес. Город совсем рядом с российской границей.  Севернее по побережью Варангер-фьерда разместились города Варде, Вадсе. Это крепости, основанные еще в 13 веке для защиты норвежских саами. И сейчас их крепости стоят как ландскнехты, смотрят с прищуром на восток.
Нас встречает глава местной общины скольт-саамских лопарей  Отто Боорисен. Он  рассказывает нам о норвежских саами. Но предмет его гордости – это последняя община православных лопарей, или как их здесь называют скольт-саами. Это  самый западный русифицированный саамский погост. На их родовом пастбище построена самая северная православная часовня Святого Георгия.
-Я скольт-саами, мой отец был скольт- саами… Мы все скольт-саами…задумчиво говорит  старый человек  в национальной саамской одежде, расшитой арнаментом  пазрецких лопарей. Мы, скольт-саами, люди православные-гордо говорит Отто Боорисен. Он рассказывает нам о том, как  скольт-саами буквально спасли последний оплот православия в Норвегии. В 1980-е годы норвежской администрацией Финмаркена было предпринято беспрецедентное давление на лопарей Нейдена с целью ликвидировать последний островок Православия, сохранившийся здесь от российского Нявдемского прихода, и превратить Трифоновскую часовню св. Георгия в филиал музея города Киркенес. Настоящую осаду в часовне неоднократно выдерживал последний крещенный в Православии житель Нейдена, староста и «хранитель ключа» с 1967 года, Егор Иванович. Родившийся в 1897 году и принявший крещение с именем Георгий Егор Иванович сумел отстоять в многолетнем противостоянии с норвежскими властями православную святыню Нявдемского лопарского погоста – Свято-Трифоновскую часовню. Егор Иванович скончался в 1981 году, завещав хранить ключ от часовни своим сыновьям Ивану Ивановичу и Миките Ивановичу.
Сегодня трудно сказать, сколько православных осталось в районе Нейдена. Известно только, что последние "русские лопари"  давно переселились на финскую территорию. Последняя служба в часовне состоялась в 1916 году, а самое позднее захоронение на маленьком местном православном кладбище относится к 1927 году.
Позже, норвежские друзья покажут мне в альбоме по истории Финмарка интересную фотографию, датированную 1927 годом. Неизвестным фотографом запечатлена старая женщина:  скольт-саамка  Катарина Летов. Под фото в пояснительной записке говорилось, что скольт-саами, хотя и стали "норвежскими" в 1826 году, но сохранили до сих пор свою культуру, сложившуюся под русским влиянием. Это не пустые слова. Еще в 1948 году в Нейдене оставалась одинокая старая саамка, которая с благоговением поддерживала порядок в часовне... Последняя православная сказительница лопарских преданий Сара Романова, она же – бессменная хранительница ключа от Трифоновской часовни, скончалась в 1967 году.
Переводчик монотонно, стараясь не мешать слушать саамскую речь, переводил. Внезапно он привстал и стал с  напряжением следить за речью рассказчика. Затем озабоченно произнес:
-Ничего не пойму. Он говорит о каком-то Иване. Чтобы вникнуть в смысл сказанного,  просит старика написать непонятное для него имя. Буква за буквой в блокноте появилось: "IVANNA KARIZNY".  Выяснилось, что этот «Ivanna» жил давным-давно и оставил скольтам знаменитую грамоту, подтверждающую их права.
- Да ведь это же... - Иван Грозный - внезапно осенило нас.
-Да-да, Иванна, - закивал головой старик. - Он оставил грамоту, которая подтверждает, что в древности именно скольты были хозяевами долины реки Нейден.
-Это был великий русский борец за дело саамов-скольтов - с пафосом произнес Отто Борисен.- Его имя  «Ивана». Мы переглянулись. Выходит, Иван Грозный был действительно великий борец за дело скольтов. Старик показал нам грамоту, вернее оттиск, снятый с архивного материала. С трепетом каждый из нас подержал эту копию. От нее пахло Русью. Далекая Московия позаботилась о правах своих поданных.
Отто Борисен уверен, что Король Норвегии Харальд V вникнет в проблемы скольт-саамов и вернет им  их исключительных права на землю и рыбную ловлю в Нейденской долине. Это права, принадлежащие когда-то их предкам. Отто Борисен возглавляет борьбу скольтов за свои права и  посвятил этому все свою жизнь. Он писал еще отцу нынешнего короля Улафу V. Но успеха не возымел. Это не огорчило его.
-Тогда было другое время-качает головой борец  за права скольт- саамов. Норвежское правительство было другое. Саамов хотели ассимилировать с норвежцами, создавали условия, чтобы они не могли разговаривать на  родном языке. Но  это все позади.
А еще у него есть мечта: найти оригинал грамоты, дарствовавшей скольт-саамам самим Иваном Грозным права на их земли. Он уверен, этот старый, но с ясными молодыми глазами человек, что грамота найдется, что она спрятана в надежном месте. Грамота, которая подтверждает, что земли полярного Финмарка были истинно русской землей и в подтверждении этому  как форпост русского православия на ней стоит часовня Георгия Победоносца. Для нас, граждан  теперь уже новой страны, было грустно слушать Отто Боорисена.  Мы потеряли целый народ. Народ, который стерли с карты некогда великой Российской империи, потом СССР. Для нас было непостижимо, как люди, которых бросило российское правительство, сохраняло память о нем и всячески позиционировали себя с прошлой родиной. Потеряв связь с российским государством, и не имея православного окормления, лопари Нейдена стали  принимать крещение в лютеранских кирхах.  Но крестились   православными именами и всячески стремились сохранить свою внутреннюю православную духовность и историческую память. Большинство из них и сегодня православные. Они и в быту сохранили русскую культуру. Одежда "скольт-саамов", и ныне напоминает скорее русские сельские наряды, нежели обычный саамский костюм. Удивительно как еще существуют семьи лопарей, потомков саамов-скольтов, которые сохраняют православие. Есть еще «Ивановичи» и «Борисовичи», которые верны вере предков. Нужно отметить с благодарностью  норвежцев, что они не чинили скольт-саамам особых препятствий. Существовало Евангелие на лопарском языке, при церкви Бориса и Глеба была библиотека для русских саами.  Были православные корни, были. Но все это оборвалось в 1940 году, когда российские лопари ушли в Финляндию. С грустью думалось  о прошлом русского крайнего севера. Лапландии, такой близкой и такой теперь далекой. И  потерянной навсегда.
Свою речь Отто Боорисен закончил пафосно:
-Не может лопарь умереть, не помолившись Трифону Печенгскому, великому русскому просветителю лопарей  в церкви Бориса и Глеба, что на Паз-реке.  Любовь к  великому «лопарскому апостолу, заступнику и отцу», которую в течение столетий хранит в своем сердце каждый русский лопарь, неистребима.   Вот уж поистине, что мы в ответе за тех, кого приручили. Приручили и бросили.  Уж чего, а таких казусов в российской истории хватает. И в новой, и в новейшей. 
Встаем из уютных кресел, проходим по музею. Рассматриваем бесхитростные картины саамского художника  Й. Савио, посвященные жизни саамов. Пора  прощаться.
С государством всегда шла церковь. Не исключение было и  Заполярье,  страна язычников. С запада шли протестанты, с востока- православные старцы. Алчно смотрели святые отцы на угодья саамов и старались обратить их в свою веру. Под воздействием православного русского влияния сложилась целая группа саамов, живущих в районе  рек Печенги, Пасвика и Нейдена.  Они именовавались у нас "русскими лопарями", а в Норвегии - "скольт-саами". "Русские лопари" крайне скрупулезно соблюдали все православные ритуалы. Как любой, приходящий в дом, первым делом крестились, и кланялись иконе, прежде чем поздороваться с хозяевами. Они совершали омовение перед утренней молитвой, и строго  воздерживались от куренья и строго соблюдали пост. Старая языческая вера потихоньку выдыхалась. Это произошло после того, как стали рукополагать в священники крещеных лопарей. Лопарские священники священное писание переводили на бытовые истории лопарей в силу своего понимания. Их разума не хватало, чтобы постичь всю премудрость Божию, но старания усердия и чистых помыслов хватало с лихвой. Вера приживалась в тундре, но как-то понарошку, по-детски. Вроде игры. Лопари крестили лбы, ездили на исповедь в Печенгский монастырь, чтобы поставить свечку перед иконой в церкви Бориса и Глеба. Собираясь домой, они подставляли батюшке заплечные вуксы и шапки, чтобы увезти в них благодать божию для родственников, пропустивших обедню.
Поклонение "русскому богу"  сочеталось у саамов с традициями языческих обрядов. Они усердно посещали церковь или часовню в зимнем погосте, а переселяясь весной на родовые промысловые угодья, брали с собой иконы. Прибыв на место, укрепляли их на ветвях близко расположенных от жилья деревьев. Лики святых в обрамлении весенней листвы весьма напоминали положение древних идолов в языческом капище. Не прекращались и жертвоприношения сеидам. Крестить лопарей крестили, но это не означало, что они приняли евангелие и стали примерными прихожанами. Апостолов Петра и Павла можно было видеть нарисованными жженой костью на каждом шаманском бубне. Там они бородатые, благообразные помещались в самом центре и неодобрительно поглядывали на хозяев мхов и ягеля. А кебун  оленьей ножкой с аметистовым копытцем норовил попасть по святым. В сказках саами маленькие проказники чахкли, тундровый народец, пуляли из рогаток по пухлым янгелятам, те отвечали им стрелами из луков, но это была не война, а игра. Те и другие дети-какой с них спрос.
Все это проносилось у нас в головах, когда мы взяли курс  на Карашок, центр норвежских саамов. Промелькнул  купол церкви Бориса и Глеба, бывшей последним оплотом  православия на Норвежской земле. Но скольт-саами  оказались отделены от православной святыни все той же колючей проволокой, какой отделили печенгских саами от их братьев в Финляндии в 1940 году. 
В придорожных кустах то и дело  мелькают рогатые головы и олени выходят на дорогу. Не боясь транспорта, они неспешно переходят ее, а то и подолгу стоят, уставившись на машины. Мимо нас проносятся мотосани с пастухами, ничем не отличающимися он норвежцев. Только головные уборы у них национальные: копируют оленьи рога, да верхняя одежда -колт расшита затейливым орнаментом. Они приветливо машут нам руками и исчезают в снежной пороше. Они совершенно не похожи на тех лопарей, землей которых    издавна пугали население стран, с  более умеренным климатом. Что только не говорили о стране заполярного солнца. Здесь, в царстве вечной зимы и вечных бурь, в самой ужасной глуши Гипперборейской Скифии, по мнению греков, жили сказочные чудовища. Даже народы скандинавского корня, населяющие угрюмые и холодные горы Норвегии, считали наш Кольский полуостров недоступною смертным областью великанов и злых духов, которые, как неопределенные фантомы утреннего тумана, встают и реют над этою областью сумрака и безлюдья.
    Наш транспорт уверенно ехал по отличной максимально безопасной дороге, минуя аккуратные норвежские поселки и хутора. Наша цель: посетить тематический  парк Сапми и сийда (siida – саамское поселение), где представлены как зимние, так и летние традиционные саамские жилища. Если повезет, то можно попасть на музыкальные мероприятия, которые довольно часто проводят коммуны.
Нам  повезло. Шли местные праздники культуры саамов. В ресторане, оформленном под зимнюю саамскую тупу, танцевали саами.  Танцевали самодеятельные коллективы ближайших коммун. Это танцевали саами, люди тундры. Шло удивительно превращение охотника, вернувшегося с охоты в зверя, которого он скрадывал. Затем прыжок - и перед вами застывшая птица с вытянутой шеей. А вот всеобщий хохот: это скопирован вороватый песец, что шляется возле стойбища…Импровизирована, вложена в танец незамысловатая жизнь саамского погоста.
Вспыхнул свет и волшебство закончилось. Гости аплодисментами  благодарили артистов. Они стояли застенчивые и счастливые, хозяева этой, казалось, негостеприимной земли. Своей земли, на которой они родились и которую не променяют ни на какую другую. Действительно это так. Нет у них районных коэффициентов и полярок, чтобы удержать их в суровом Заполярье.  Саами едут в Тромсе или Осло, получают образование и возвращаются к себе, в свою страну Лапландию.
Концерт продолжался. На сцене появилась молодая саамка в традиционном синем колте. Темные волосы распущены по плечам. Глаза полуприкрыты. Она стояла, отрешившись от всего.
Раздался звук шаманского бубна. Шаманский бубен это совершенно не то, что закрепилось в нашем представлении, навязанном, как ни странно, африканской культурой или индейской. Это совершенно другое. Звук саамского бубна - это шелест снега, переметаемого по твердой поверхности тундры. Это звук крыльев взлетающей куропатки. Затем глухой удар. Он немедленно заставляет мобилизоваться.  Это может быть что угодно: упала с крутого горного карниза глыба снега или начинает ломаться лед на реке. Много чего можно представить под звуки бубна: была бы фантазия.  Затем начинается пение. Пение не имеет ничего общего с горловым пением бурятов или тувинцев. Отличается и от монотонных тягучих напевов северных народов. Это больше смесь шаманских ритмов. Певица исполняла йойк, национальный, присущий только саами вид песнопения.  Певец исполняет йойку от чьего-либо лица. Это может быть и человек  и животное. Йойк устанавливает эмоциональную связь между людьми, животными и природой. Но не владеющим языком саами эти мотивы не отличить не смогут. Нужно закрыть глаза и слушать. Вскоре ты начнешь покачиваться в ритм и такт поющего. Наш переводчик нашел перевод текст на норвежский язык и смог перевести:
-Прислушайся к звукам северного сияния! Это голос тех, кто ушел, голос наших: предков. Они в наших именах, они в линиях наших ладоней, они в легендах, в песнях, которые мы поем, в нашем смехе... они в сердце всего живущего.
Когда мы умрем, душа вознесется к небесам. Вот откуда берется северное сияние. Свет, который жил некогда в глазах наших предков, сияет теперь в северном небе! Мы часть природы. Мы навеки связаны с ней невидимыми нитями. И если ты заплутаешь по жизни, наклони ухо к земле и слушай!
Внезапно песня закончилась. Это тоже особенность йойка: он может прерваться когда угодно. На вопрос, где йойк начинается и заканчивается, просто не существует ответа. Певица  поклонилась и ушла со сцены. На аплодисменты она не среагировала и на люди не появлялась. Похоже, она так и не вышла из транса, в который вогнала себя.  На этом концерт закончился. Гости расходились неохотно и  с сожалением, что все закончилось.
Как же был вкусен ужин из оленьего мяса обильно политого брусничным вареньем!
Не за горами и провинция Инари. Мы шутим, что как саами кочуем из одного государства в другое, так как  даже не заметили  норвежско-финской границы. В салоне машины было тепло и уютно. Отдохнувшие, мы рассеянно следили за ландшафтом за окном. Природа поменялась. Тундра и лесотундра сменились на густые хвойные леса. Они наступали на дорогу. Казалось, что выскочит сейчас лохматое чудище, заухает, запрыгает перед машиной. Но машина вспугивала только бестолковых полярных куропаток, которые слетались на дорогу клевать камушки.
Угощаясь кофе, предусмотрительно взятое в Карашоке, мы делились впечатлениями. И все время возвращались к истории скольт-саамов. Вспоминали про царскую грамоту, истории,  связанные с просветителем лопарей кольским святым Трифоном-Печенгским.
-Эх! Если бы было лето, можно было задержаться на денек и сплавать  на западное побережье Нейденской губы к утесу Аккобафт –произнес наш спутник, который вчера блистал эрудицией по Трифону Печенгскому и по саамскому православию. Мы удивленно повернули к нему головы. Что еще утаил от нас наш уважаемый краевед.
-А что там?-произнес тот, кто нетерпеливее.
-Место там уникальное. На скале светится крест-и снова замолчал. Затем, словно собравшись с мыслями, продолжил:
-По преданию, преподобный Трифон узнал, что на Акко собирается много лопарей, и кебуны (шаманы) совершают там жертвоприношение. Забивают оленя. Тогда преподобный, добравшись водным путем до языческого капища, встал в лодке, поднял руки к утесу и осенил язычников крестным знамением. В тот же момент ударила молния, и крест запечатлелся на скале. Шаманы после этого, как повествует легенда, превратились в камни, а жертвы их – в прах. Мы молчали, пораженные эрудицией коллеги. Мы  не были профессионалами-историками. У нас были другие специальности, а встречи с саами мы организовывали через своих норвежских партнеров.
-Откуда информация? -суховато, применительно к своей профессии, спросил рассказчика коллега.
-От знакомого священника. Он богослов, интересуется историей Кольского полуострова. Пишет работы о Трифоне Печенгском, о православии в Лапландии. Дока, что касается истории лопарей. Сейчас ездит по исконно лопарским местам, бывшим погостам в Ловозерском районе, по побережью и свершает церковные требы.
-А он откуда знает? -не успокаивались неверящие.
-Это интересная история-усмехнулся разсказчик- он услышал ее на встрече с протестантскими священниками в Киркенесе. Их даже свозили туда. К утесу можно только водой добраться. При  подходе к утесу  в верхней его части  виден  отчетливый  белый крест, образованный,  пересечением прорезывающих гранит кварцевых жил.
-Красивая легенда -вздохнул кто-то.
- Красивая…согласился собеседник.
  Вот и провинция Инари, центр финской саамской общины. Среди соснового леса уютно разместился научный центр саамской культуры и музей. Перед ним на флагштоке развевался саамский флаг,  принятый на Конференции северных саамов в 1986 году. Вначале  флаг показался нам несколько ярким и непонятным. Но потом, вглядевшись, мы поняли весь глубокий смысл, который вложила в расцветку флага норвежская художница Астрид Баль. Четыре цвета флага (красный, синий, зелёный и жёлтый) символизируют объединение саамов четырех стран: Норвегии, Финляндии, Швеции и России. Круг флага представляет собой солнце (красный полукруг) и луну (синий).  Саами, не имеющие своей государственности, получили свой флаг.
Музей встретил нас непривычной тишиной, прерываемой негромкими комментариями экскурсоводов в национальных костюмах финских саамов. Тускло мерцают мониторы, стоят  натуральные жилища саами. Я ныряю в низкую дверь летнего саамского жилища-куваксу и, очутившись на мягком оленьем меху, затихаю. В полумраке оглядываюсь, замечаю наушники. Надеваю их и…я в тундре. Явно слышу крик птицы. Затем глухой щелчок, словно сломался сухой сук. Это выстрел. Затем жалобный крик подранка. И шелестящий шум, сопровождаемый непривычным для цивильного уха стуканием. Это идет оленье стадо, шелестя копытами о снег и сталкиваясь рогами. И крики. Крики пастухов. Резкие, гортанные. Нет аналога в мире звука такому крику. Затем свист аркана, хруст снега под копытами упирающегося животного.
Мои сотоварищи уже сходили в буфет и напились чаю с пирогами с брусникой,  а я все сидел. Вырваться из чарующего мира звуков тундры не было сил. С сожалением снял наушники и выбрался из жилища. Время требовало выезда. Мы прощаемся с гостеприимными хозяевами и выходим на морозную площадь. У меня в пакете лежал бубен. Копия настоящего шаманского бубена. Он нашел себе место рядом с саамским ножом из Киркенеса.
Печально было возвращаться домой. Нас встретили угрюмые пограничники, подозрительно рассмотревшие документы. Затем  вечно недовольные таможенники придирчиво осмотрели наш нехитрый багаж. Придрались к сувенирным ножам, посчитав их за холодное оружие…Мы привычно чувствовали себя виноватыми. Только в чем?
Но все формальности закончились. Открылся шлагбаум и- здравствуй Россия с ее неухоженными дорогами, безлюдьем. Впереди несколько часов дороги. После впечатлений полученных за поездку  народ подавленно молчал. Рассеянно глядя в окно машины, я вспомнил весну, когда по делам службы выезжал в центр российских саами, лопарей, как их называют в Мурманской области. Село Ловозеро  Ловозерского района Мурманской области.
Стоял светлый заполярный день, когда зима еще не ушла, а весна настойчиво претендует на свое место под солнцем, которое очень активное в это время. Уазик уверенно наматывал километры «Ленинградки»  и вскоре показалась отворотка на Ловозерское направление. Как по команде поредела и уменьшилась в росте растительность, уступив место ползущим карликовым березкам. Впереди были ловозерские тундры. Внезапно водитель, удивленно хмыкнув, притормозил. Я очнулся и увидел упряжку оленей, которая стояла на дороге, вывалив языки и тяжело поводя боками. На нартах сидел лопарь в малице, откинув капюшон и подставив коротко остриженную голову солнцу. Каюру было жарко. Капельки пота выступили на лбу, а черные волосы, взлохмаченные ветром, заиндевели, будто седыми стали, даже брови инеем покрылись. Лопарь держал в руках модный в те времена двухкассетный магнитофон, который оглашал просторы тундры песнями модного ансамбля того времени «Бони-М». Лопарь был в великолепных, солнцезащитных очках в  модной каплеобразной оправе. Мы вышли из машины, разминая ноги, поздоровались. Лопарь поприветствовал нас и сказал, что сейчас освободит дорогу. Мы не спешили.  Оказалось, что наездник один из сыновей знаменитого на весь Кольский полуостров оленевода Ивана Чупрова. Он сделал прикидочную гонку ко дню Севера, традиционному празднику Кольского Заполярья.
Водитель достал термос и вскоре мы прихлебывали крепкий кофе, казавшийся в тундре необыкновенно вкусным. Разговорившись, перешли к проблемам русских саами. Лопарь, представился учителем местной школы. Эти проблемы были его живой болью. Он грустно рассказывал, что вроде бы все хорошо в их национальном округе. Правительство принимает программы по возрождению саамов. Ловозеро становится поселком городского типа, а лопарей все меньше. Молодежь заканчивает школу и уходит на соседний горно-обогатительный комбинат, а в местных оленеводческих колхозах- недостаток пастухов. Язык помнят только старики.
-Сам-то как с языком? -поинтересовался я.
-Изучаю,  но трудно дается. В школе язык не преподавали. Отец обрусел и помнит только отдельные слова. Вся надежда на бабку, но она все забывает. Старая уже-махнул рукой саами.
-А как же там?-я кивнул в сторону запада.- Все саами владеют языком.
-Был я там -отхлебнув кофе, сказал учитель.- Подарок, кстати, оттуда -показал он на магнитофон.
-Говорят они действительно на   языке саами. Но он у них и не пропадал.  У нас  саамский язык  исчез. Его даже не преподавали. Выросло поколение лопарей не говорящих на родном языке. Сейчас восстанавливаем по крупицам. Привез несколько кассет.  Язык  образный и очень музыкальный.   Многое  идет от древних шаманских обрядов. Лапландские шаманы давно были известны в Европе. Еще в XVI - XVII веках молва о могущественных лапландских «чародеях» шла далеко за пределы Лапландии-учитель перевел дух, отпил кофе.
-Помните у В. Шекспира в «Комедии ошибок»: ...Заехал я в страну воображенья? Иль город здесь лапландских колдунов?.. Лапландские колдуны даже в  эпос других народов попали. У эстонцев, например, в сказке «Семь лет в Лапландии» они упоминаются. И все про колдовство, заметьте.  Я восхищенно смотрел на него. Такое слышал впервые. Учитель, видя мою заинтересованность, оживился, забыл о кофе и увлеченно рассказывал.
-Калевалу читал? –спросил меня саами, пытливо поглядев поверх очков. Я покраснел, скрыв, что начинал читать, но так и не осилил. Уж очень своеобразен карельский эпос. Учитель тактично не заметил моего смущения.
-Я ее почти наизусть знаю, особенно где про саами рассказывается. Вот, на пример. Это один из героев - Лемминкяйнен, заглянув в жилище обитателей Похъёлы (Лапландии), видит там следующую картину:  «...Колдунов полны покои. С музыкой у стен сидели, Громко пели чародеи, Прорицатели - у двери, Знахари же - на скамейках, Заклинатели - на печке». В Калевале лопари характеризуются как народ, сильный хитростью и умением колдовать. Колдовство - самая излюбленная тема в преданиях и сказках русских лопарей -сказал лопарь.
Затем вспомнили национальных поэтов: Октябрину Воронову, Аскольда Бажанова. Поговорили о Александре Антоновой, преподавателе саамского языка,  буквально возродившую саамский букварь.
Мы еще поговорили о проблемах малых народов. Казалось бы, созданы все условия для небольшого народа, а лопарей все меньше и меньше. В России их около тысячи восьмисот, а в Ловозере не больше восьмисот человек.  Да и те почти не говорят на своем языке, теряют свой национальный колорит. Оказывается недостаточно материального благополучия в тундре. Нужно прививать любовь к своей земле, своей профессии. А это в школах упустили. Теперь  все плоды налицо.
Поблагодарив за кофе, каюр вытащил из снега хорей, тормозящий нарты, гикнул, и отдохнувшие олени быстро взяли  темп. Мы стояли и смотрели, как медленно исчезает в пороше оленья упряжка. Казалось, что с ней исчезает частичка огромной безмолвной тундры. И если эта частичка исчезнет в изморози жизни,  мы навсегда потеряем что-то непоправимое, большое, чего не будет хватать всю жизнь.


Баланка
Мелкий,  колючий как сапожные гвозди дождь, сыпался на Волгу. Вода неприязненно вскипала, покрываясь пузырями. Пузыри лопались, образуя оспенные рытвины. Они тут же пропадали. На их месте возникал новый пузырь, чтобы тоже лопнуть. Волга в это время была похожа на сварливую хозяйку. Все у нее не так: и каша подгорела, и чайник выкипел. Только что тихая и ласковая, река вдруг взбеленится белыми кипенными барашками. Утихнет внезапно, пойдет рябью как стиральная доска, а то, вспыхнув яростью, ударится о причалы речного вокзала.
Тихо сейчас в порту. Время позднее: автотранспорт  уехал  на автобазы. Судов по расписанию не ожидалось. Грузчики отбыли на соседний район, где у них были более комфортные условия для ничего не делания. Приемосдатчики ушли на склады побаловать себя чайком. Механизаторы тоже куда-то дематериализовались. В диспетчерской порта я один. Полистал газеты, рассеянно вслушиваясь в монотонно бубнящее радио. Диктор, густо окая, перечислял достижения текстильного края. Наступило время, присущее любому суточному дежурству: работать не работается, и спать не спится. Я уже подумывал, что нужно найти общий для всех сменных начальников дождевик и пойти на осмотр территории. Попутно заглянуть на склады, где по моим прикидкам должен закипеть чайник.
Я явно представил склад, у которого одна створка ворот приоткрыта, чтобы видеть причалы. Уютно свистит чайник. Дежурные механизаторы в запорожских позах разместились на поддонах с комбикормом и лениво ангажируют дюжих хозяек склада, приемосдатчиц, которые незлобливо огрызаются. Надев стоявший колом брезентовик, я собрался выйти, но захрипел селектор. Голос, в котором с трудом угадывались нотки знакомого диспетчера, призвал меня к вниманию. Суть разговора сводилась к тому, чтобы мы заканчивали бить балду, и приготовились принять грузопассажирский пароход.  Эти речные труженики, помнящие еще пароходные общества «Меркурий» и «Самолет» подрабатывали на перевозке грузов, чтобы возместить план невыполнения пассажирооборота. Не брезговали любыми нестандартными грузами. Им  было без разницы что принимать, так как грузили они вручную. Диспетчер что-то еще хрипел, сотрясая мембрану, а я уже шел по направлению к складам. Вот совпадение: и делами праздную публику загружу, и чайку попью. Информация диспетчера это так, к сведению: когда еще пароход дошлепает.
Механизаторы и приемосдатчицы выглядели  в точь, как я их представлял. Выслушав меня, старшая взяла видавшую виды папку, и вытащила накладные поддонов, на которых размещены нужные грузы:
-Что грузить будем? - поинтересовалась другая, насыпая заварку в чайник.
-Что-то из негабаритных. Запчасти с «Автоагрегата»- пояснила приемосдатчица, листая грузовые документы.
-Сами, что-ли, грузить будут - раздался голос с поддонов.
-Ну не ты же - огрызнулась старшая приемосдатчица и добавила:
-Поддоны подвезешь, а они перетаскают.
-Сделаем, не в первой - буркнул голос с комбикорма.
Я взял кружку обжигающего чая, и, грея ладони, сел на опрокинутый ящик возле ворот. Волга выглядела как картина в багетном оформлении раскрытых дверей. Погоде надоело юродствовать, и она решила дать передышку всему живому, насквозь вымокшему под серой неприглядностью дождя. Подул ветер, разорвал мутную марлю облаков и открыл невзрачное чахоточное небо. Противоположный берег реки едва просматривался, закрывшись водной мутью. Что и говорить: осень на Волге.
Неожиданно быстро, светя палубными надстройками, появился сверху пароход. Частя плицами, он сделал лихую циркуляцию и аккуратно прижался к причальной стенке.  Не дожидаясь берегового матроса, с парохода кто-то спрыгнул и набросил швартовый конец на чугунную глыбу кнехта. Пароход еще пару раз шваркнул плицами по воде и затих.
Колесники. Так любовно называли эти пароходы на Волге. У меня к ним  восхищенный трепет. Я не устаю смотреть фильм «Жестокий романс» Никиты Михалкова, в котором передана жизнь этих речных тружеников. Люблю рассказы Николая Минха, в которых он любовно рассказывает о прошлом Волги, о капитанских династиях. На таких пароходах работали мужики. Не сопливые рулевые мотористы после речных «шмонек», ни практиканты речных училищ, а именно мужики, степенные рассудительные. Они работали на колесниках смолоду и старились вместе со своим пароходом –ветераном. Говорили неторопливо, с растяжечкой, налегая на «О». Получив задание на погрузку, они устанавливали сходни, одевали баланки. Все делалось не спеша, основательно.
 Баланка- уникальное приспособление для переноски груза на спине. Такой шедевр рационализации труда я встречал только на Волге. Прост был предмет до уникальности. На манер рюкзака одевалась широкая доска, обшитая кожей или брезентом. Перпендикулярно доске была закреплена уступом другая. Получался прямой угол. Оставалась только отрегулировать ремни, чтобы инструмент удобно «сидел» на спине. Слегка пригибаешься, и коллеги по ремеслу грузят на тебя мешок или ящик. И все! Охнув, опустив руки и пригнув голову, матрос ретиво движется по трапу на пароход. Там слегка распрямится, и груз сваливается, куда ему положено.
 Матросы работали уверенно и слаженно. Таким мужикам было все равно где трудиться. Они с одинаковым успехом могли работать на поле, пахать землю. Но у них была своя нива, речная.
Погрузкой руководил небольшого роста человек. Стираная линялая спецовка ладно сидела на его сухощавой фигуре. Ему было лет за шестьдесят. Он умело управлял своими подопечными, и груз быстро исчезал в прожорливой пасти трюма. Старичок заметил, что я наблюдаю за ними,  рассматриваю невиданное  приспособление на спинах.
-Что, сменный, интересно?- весело спросил он. Я честно признался, что такое вижу впервые.
-И нигде не увидишь больше. Может, еще на наших пароходах встретишь. Это баланка, старинный инструмент волжских грузчиков.
-Ну да ты молодой такого не знаешь- старичок задумался и продолжил:
-Да что там в старину. До войны еще баланки были в почете.
Для поддержки разговора, я поинтересовался, давно ли он работает на реке.
-На Волге-то?- словоохотливо, окая, откликнулся он, не отрываясь от своих стивидорских обязанностей:
-Давно. Этак, скоро с полвека будет. Еще до войны пришел мальчонкой. Учеником кочегара взяли. С тех пор на ней, матушке, и роблю.- он любовно окинул Волгу. Мне показалось, что река, почувствовав, что говорят о ней, выгнула спину и потерлась о старенький, державшийся только на краске, корпус парохода.
-Она, Волга-то, приманчивая - окал старичок:
-Сколько раз зарекался: хватит, сколько можно. Дети выросли, почитай без меня, старуха ворчит, что дома не бываю - радуясь внимательному собеседнику продолжал боцман.
-Но как наступает весна, выйду на откос. Посмотрю на нее, красавицу…и иду в затон. Надо мной уже в кадрах смеются. Привыкли, что кажный год ухожу.
Я оцепенел, превратившись в слух. Что говорить, молод был, бестолков, но здесь понял, что передо мной история Волги. Это один из тех речных могикан, на которых держался флот.
Раздался крик, что пошел последний поддон. Матросы неторопливо сбросили свой инструмент, распрямили натруженные спины. Затем, вытирая рукавом испарину со лба, обращались к старичку:
-Ты уж там мотри, Митрич, не обидь - имея в виду закрытие наряда.
-Как можно, мужички, все будет честь по чести - отзывался боцман.
Такой обмануть не мог. Да и как их обманешь, этих тружеников Волги, которые стояли, закурив, облокотившись о поручни своего кормильца-парохода.
-Будь здоров, сменный - эхом раздался стариковский голос. Он мелькнул в надстройках и пропал.
Дрогнули колеса, лениво, нехотя чавкнули гигантские плицы. Паровая машина, неутомимо шевеля  стальными шатунами, погнала пар в цилиндры. На мостике показался вахтенный, по возрасту не намного моложе моего знакомого. Он посмотрел за борт и как-то буднично сказал:
«Отдать чалку». Ох уж эти чалки! Эта речная терминология. Она приводила в ярость училищных преподавателей, когда мы, вернувшись с практики, отмачивали что-то на занятиях. Но чалки на реке были. Швартов был сброшен с кнехта. Вахтенный парохода тут же скрутил его сытым удавом на палубе.
Машина, повинуясь команде вахтенного, дала задний ход и погнала колеса в другую сторону. Пароход отошел от причала. Описав полукруг, он встал, дожидаясь реверса паровой машины. Бортовые колеса на мгновение остановились, словно недоумевая, что делать дальше. Высокая труба изрыгнула столб пара, сопровождаемый низким сиплым гудком. Словно нехотя, но затем все чаще, заработали лопасти, и пароход пошел вперед.
Я долго смотрел ему вслед. Скоро его огни скрылись в навалившемся тумане. А вместе с ним, речным тружеником, уходила частичка истории Волги, а с ним и  частичка моей души.
…P.S. Прошли годы. Я отслужил. И как множество выпускников речных училищ не вернулся работать на реку. Впрочем, как и в свой город. Жизнь свела меня с другим портом: Мурманским морским торговым. В нем я проходил практику по своей новой специальности. Тема диплома была посвящена оптимизации работы транспортного узла на базе морского торгового порта.
Окна портоуправления выходили на пирсы и причалы, исполосованные железнодорожными путями. Они протянулись на многие километры вдоль Кольского залива. Я видел морские суда, стоявшие под погрузкой апатита,  железорудного концентрата. Общался с выпускниками мореходных училиш, работавших стивидорами, начальниками складских групп. Кокетничал с девицами-тальманами, недавними выпускницами Одесского института инженеров морского флота.
-Что задумался, Волгу вспомнил?- кто-то тронул меня за локоть, выведя из оцепенения. Это был Стриж Василий Сергеевич, заместитель начальника порта по эксплуатации. Он был прав, мой дипломный руководитель. Я стоял у гигантского окна диспетчерской морского порта и видел Волгу. Серую, неприглядную в осенней мороси. Голодных чаек с рвущими душу криками, кидающимися на вспененную воду. И пароход, этого древнего речного труженика с его старичком-боцманом. Их, что олицетворяло прошлое Волги. Мне было грустно. Не хватало чего-то дорогого, ушедшего безвозвратно. Ведь без вчерашнего нет настоящего, как нет и будущего,
                Рулетка 
                «Деньги-все! Единственный способ 
                их приобретения-выиграть в рулетку!»    
                «Игрок» Ф.М.Достоевский   
   
Эдвард Мунк, норвежский художник, сто пятидесятилетие которого мир будет отмечать в 2013 году, скончался в возрасте восьмидесяти лет в своем имении Экелю. Это произошло 23 января 1944 года после сильной простуды.
Все биографии норвежского художника заканчиваются примерно такой фразой: «Эдвард Мунк умер, сидя в кресле. Он выронил из рук роман «Бесы» Ф. М. Достоевского.
С этим не согласен ряд норвежских биографов, утверждающих, что Мунк умер в собственной кровати, а книга «Бесы» лежала на прикроватной тумбочке. Но  не в этом дело. Суть в том,  что Мунк постоянно читал Достоевского, часто упоминал его в переписке и, будучи сильно простуженным, перед смертью  читал именно Достоевского. Это вам не только подтвердят в музее Мунка, но и покажут старые, затертые книги, которыми пользовался  норвежский художник. Мунк увлекался Достоевским не один. Достоевский был одним из почитаемых классиков в Норвегии. Вообще Мунк жил в удивительное время, когда две страны, Россия и Норвегия, несмотря  на политические разногласия  и разные пространства, закружились в одном ритме.
«Мне  никогда не приходилось  сталкиваться -  ни  очно, ни  заочно  -  с проявлениями  южной  солидарности,  и почему-то  кажется  естественным,  что северяне тянутся друг к другу. Генная память о преодолении трудностей?  Одно дело - не  нагибаясь, выдавить в  себя виноградную  гроздь, другое – разжать смерзшиеся губы только для того, чтобы влить аквавит». Так, очень образно, подытожил тягу двух стран талантливый писатель, необычайный искусствовед Петр Вайль.
Мыслители того времени находили между русскими, с их характерным, присущим только им мышлением,  и скандинавами, много общего. Это заметил  побывавший в начале XX века в Норвегии и очарованный это страной Михаил Пришвин, певец русской природы. Вот что он писал о Норвегии в 1909 году: «У русских есть какая-то внутренняя интимная связь с этой страной. Быть может, это от литературы, так близкой нам, почти родной. Но быть может, и оттого, что европейскую культуру не обидно принять из рук стихийного борца за неё, норвежца». Пришвину вторит  Кнут Гамсун, величина равная Достоевскому, и тот признается: «Достоевский - единственный художник, у которого я кое-чему научился, он - величайший среди русских гигантов". Не удивительно, что Мунк находился под впечатлением его произведений. Не случайно первая в Норвегии докторская диссертация по славянской филологии в 1922 г. была посвящена именно Достоевскому Ф.М.
Биографов мучает фраза, брошенная Мунком: «Кто опишет этот русский период в сибирском городке, которым Осло был тогда, да  и сейчас?». Мунк одно время увлекался кропоткинским анархизмом.  Да и как им было не увлечься, если самым расхожим  словом, которым критики и консервативные газеты ругали Мунка,  был «Анархист», а его живопись- « Безнравственной и анархической». А где анархизм там и Достоевский.  Мунк  Россию отождествлял с Достоевским. Не случайно книга роман «Братья Карамазовы», хранящаяся в фондах музея Мунка, зачитана почти до дыр.
На календаре 1890 год. Мунк предоставил на выставку в Кристиании десять своих картин. Это был своеобразный отчет за стипендию, которую он получил от государства. Выставка была неудачной, и художнику посоветовали ехать в Париж поучиться.  На сердце у Мунка скребут кошки.  Ему исполнилось  двадцать семь лет, а он не может заниматься живописью. Причиной тому-ревматизм. Домой пишет бодрые и веселые письма, но сам попадает в больницу с ревматическими болями. Мунк страшится сырой холодной парижской зимы, и  решает отправиться на юг, к Средиземному морю, где всегда мягкая зима, яркий солнечный свет. Все именитые художники в свое время были связаны с Южной Францией. Так что Мунка не особенно грызла совесть, что он уехал из Парижа.
«Ницца даже прекраснее, чем я смел мечтать»-пишет Мунк. Помимо болезни его мучает еще и  нехватка денег. Это проблема давлеет над ним, и ему трудно сосредоточиться и писать картины, поэтому он, в ожидании вдохновения, берется за перо. Мунк старательно работает над своими записями, правит их, систематизирует во времени.
Далее он совершает странные, несвойственные ему действия:  знакомится с несколькими скандинавами, и они везут его в казино в Монте-Карло. Здесь возникает загадка для автобиографов Мунка. Мунк- норвежец и свалить все на «Загадочную русскую душу» не получится. Затем у Мунка хроническая нехватка денег, а вынимать сережки из ушей не у кого.  А дальше…? Дальше читайте роман Достоевского «Игрок».
Удивительное сходство  двух творческих личностей, вставших на путь порока. Достоевский тоже  побывал в Германии, где неожиданно увлекся игрой в рулетку. Игра оказалась для него испытанием, которое он не в состоянии был преодолеть.
Мунк пришел в восторг от обилия сюжетных сцен, которые можно наблюдать в игровых залах, и в неменьшей степени -от самой рулетки. Она увлекает его. Мунк, которого всегда тянуло к математике,  старается выработать систему, гарантирующую выигрыш. Среди его бумаг сохранились три бланка для записи чисел, выпадающих на рулетке. Похоже, что Мунк над этими числами основательно поработал, но с теорией вероятности  у него было не очень. Согласитесь, кто читал «Игрока» Достоевского, что это  похоже на автора произведения. Достоевский на протяжении всей игры оставался писателем-исследователем. Он исследовал  психологию игроков, пытался вывести закономерности игры, создать свою систему, постичь логику поведения игрока. Но он одновременно увязал в игре и не мог справиться со страстью, которую описывал в романе.
Достоевского влекли «потребность благородного риска» и желание испытать чувство человека, стоящего на краю бездны: «Руки у меня дрожали, мысли терялись и, даже проигрывая, почти как-то рад был, говорил: пусть, пусть...». Но страстно погружаясь в игру, не имея сил остановиться до тех пор, пока в кармане можно было найти хоть один луидор, обыкновенно проигрывая все до конца.
Из всех азартных игр рулетка вызывает самую сильную зависимость.  Всего несколько секунд и вот он -результат: ты выиграл или проиграл. Но какие эмоции обуревают игроков за этот миг. А какая гимнастика ума по выбору степени риска, составления многочисленных комбинаций. Мунк описывает в  дневнике свое состояние достаточно подробно:
«Каждый день повторяется одно и то же: утром я принимаю  решение больше туда не ездить. Проходит первая половина дня, я даже не думаю об этом. После обеда я готовлю все для работы, уже собираюсь начать- и вдруг словно молния ударяет мысль: а может все –таки поехать. И никаких сомнений уже не возникает – нужно только узнать, когда идет поезд…».
«А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил...»-вторит ему в своем романе Достоевский Ф.М.
В Ницце Мунк проводит много времени. Он пишет пейзажи, обрабатывает свои дневники и,…конечно же, играет в рулетку. На его счастье, игрока побеждает художник. В зале он находит мотивы для своих картин. Их будет несколько, передающих настроение зала. Мунк пишет картину «Рулетка», где изображает себя в роли наблюдателя: он стоит чуть поодаль, но не с альбомом для эскизов в руках. Он держит бланк для записей выпадающих цифр. У него стремление разгадать столь завидную, столь и непостижимую «Систему». Записи в дневники обработаны и носят явно литературный характер;
« Меня охватила какая-то горячка-я сам себя не узнаю. Раньше я так любил полежать подольше, а теперь по ночам сплю всего лишь несколько часов-перед глазами все время стоит изумрудно-зеленое сукно стола и золотые монеты на нем».
Эти записи важны как литературная параллель картинам, подчеркивает его автобиограф Атле Несс. Они содержат не только описание сюжета, но и достаточно психологичны, передают настроение зала. Так в картине «Игра» Мунк передает ситуацию в игорном зале. Люди плотно обступили стол, покрытый зеленым сукном. На сукне беспорядочный узор жетонов и колесо рулетки. Рулетка, вот этот идол, которому в тот момент поклоняются игроки. К нему, его вращению, приковано внимание.  Игроки ведут себя по разному: одни откинулись на спинки кресел, другие, напряженно ожидая результата, склонились над столом. Работа Мунка кажется незаконченной: фигуры грубоваты. С  помощью линий и света художник пытается передать обстановку, атмосферу всеобщего ожидания результата .  Отравленную атмосферу заведения подчеркивает зеленый свет, завзятые игроки, лишены индивидуальности – лица их замазаны. Только тот, кто отошел от стола обретает лицо, ошеломленное тем, что происходит вокруг. Он проиграл. Картина настолько убедительно показывает финал игры проигравшего, что хочется раскрыть роман и читать, читать аналогичные сцены. «Нагляднейшему и подробнейшему изображению рулеточной игры» Достоевский посвятил роман "Игрок", герой которого, как и многие герои писателя, был одержим идеей-страстью.  Персонаж Достоевского считает своего друга «погибшим человеком», не способным, в силу своего русского характера, противостоять губительным страстям».
На впечатлениях, эмоциях, страстях Достоевский пишет «Игрока», Мунк пишет картины «Рулетка», «Игра». Он, тоже исследователь, психолог, но бесстрастный и равнодушный. Мунк, в отличие от Достоевского,  рабом рулетки не становится.  Он может остановиться, чего не смог сделать Достоевский. Игра оказалась для Достоевского испытанием, которое он не в состоянии был преодолеть. Все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Достоевский горячо верил, что обладает системой, по которой можно выиграть и «Повернуть колесо фортуны». Быть может, он и добился бы каких-либо скромных результатов, если бы применял свой метод хладнокровно и с расчетом, но он для этого был чересчур нетерпелив. Он немедленно увлекался, терял голову и, как всегда, доходил до крайних пределов. Позднее, когда Достоевский будет писать роман «Игрок», он   подчеркнет полное бессилие "Математики" вывести определенную последовательность смены счастливых ставок.   Его кошмар продолжался девять лет.
К Мунку возвращается работоспособность. Он создает несколько полотен с пейзажами, много упражняется в литературе. Безусловно, если бы Мунк шире развернул свои наблюдения, облек их в литературную форму, то возникла бы литературное произведение с сюжетом,  аналогичным «Игроку».  Как это случилось с Кнутом Гамсуном, который написал новеллу «Азарт». Великий норвежский писатель тоже играл в рулетку и тоже испытал зависимость от этой «Дьявольской машинки».
В итоге Мунк понимает, что ему не хватает денег, чтобы пережить очередную зиму в Ницце. Скорее всего, виной тому вся та же рулетка. Выручает художника его добрый ангел. Бескорыстная тетушка Карен, которая заменила Мунку  умершую мать, изыскала деньги на билет, и Мунк возвратился в Кристианию.
Болезни на расстоянии излечиваются. Так и Мунк больше никогда в своих дневниках не упоминал о рулетке. Любопытно также, что именно в письме, говорящем об отказе от игры, Достоевский пишет: «Поскорее бы только в Россию! Конец с проклятой заграницей и фантазиями!» .
В итоге тот и другой справились с изнуряющей их страстью. Мунк больше не писал картин, связанных с   рулеткой, да и Достоевский, закончив роман «Игрок», переключился на другие темы.
Вполне логичное окончание исследования порочной страсти двух великих людей. Но навечно  связующей нитью между двумя творческими личностями будут «Бесы», а не роман «Игрок». Именно роман «Бесы»-  вот кого читал Мунк перед смертью. Да и в обьемной переписке Мунка «Игрок» не упоминается. Читал ли Мунк «Игрока»? А  если и читал, то в какое время.  Не спровоцировал ли роман «Игрок» страсть Мунка к рулетке и к дальнейшему чтению Достоевского? Когда перевод «Игрока» на норвежский язык появился в 1889 году, Мунку исполнилось 26 лет. Он мог его прочитать и увлечься, желая испытать ту страсть, которая губила его кумира.
Норвежский исследователь Эрик Эгеберг в своей статье «Норвегия и Россия» пишет, что Достоевский овладел умами норвежской интеллигенции еще до появления перевода романов Достоевского на норвежский язык. Несколько раньше в Норвегию пришли переводы романов Достоевского на немецком языке. Норвежцы знали этот язык. Не исключение и Мунк.  Исследователи на эту тему не дают никаких пояснений.  Атле Нэсс тоже  обошел этот вопрос. В  дневниках Мунк описывает свои эмоции, но не ссылается  на Достоевского, которого бы  он читал.
Эдварда Мунка, как художника знают миллионы людей, но не всем известно, что Мунк писал. Не книги и не пьесы. Он вел дневники. Но дневники в нестандартном понимании фиксации текущих событий, а дневники-размышления. Будучи человеком замкнутым, подозрительным, ищущим вокруг себя врагов, он доверял свои мысли и чувства только бумаге. Он много мыслей отдавал бумаге о том, что чувствовал, когда писал ту или иную картину. Это скорее размышления о философии картин, которые он писал.
Готовясь к юбилею художника, сотрудники музея Мунка выпустили в свет книгу, характеризующую Мунка как литератора. Эта книга, результат долгой и кропотливой работы. В ней собрано более 15 тысяч документов – письма, записи и стихи.
Как знать, может, откроется еще одна тайна, показывающая  родство двух мятежных натур, навечно оставшихся в памяти двух народов, русского и норвежского.