После отъезда дочери и внучки город опустел. Он снова становился чужим - в нём не было двух дорогих девочек. Когда накатывала тоска, она истерично перемывала мытое, перестирывала стиранное, от слёз не видя, что делает. Дима, которому уже не доставала до плеч, наклонялся к ней: «Мур–р–р». Мы здесь, мы с тобой, всё хорошо. Всегда действовало безотказно, но сейчас это уютное «мур-р-р» натыкалось на каменную стену тоски и отскакивало от неё.
Дочь часто писала, звонила. В письмах были отдельные листочки с ладошками Яны и подробные описания её достижений. Юлия читала, перечитывала, целовала рисованные контуры ладошек. Но тоска не проходила. Как далеко были её девочки. И дело не в расстоянии, оно не изменилось за двадцать пять лет. Изменилось время, развалилась, как карточный домик, великая держава. Нерушимый союз… распадаясь, погребал под обломками миллионы семей. Они становились чужими… везде.
Юлия сознавала, что в доме нездоровая обстановка из-за её припухших от слёз глаз, закаменевшего лица. И все ведут себя так, словно в доме тяжело больной человек. «Но ведь все живы, здоровы, всё хорошо» - уговаривала она себя, пытаясь стряхнуть тоску. Не помогало. Наконец Антон
не выдержал – по столу кулаком, как припечатал:
- Подаём заявления об увольнении. Готовьтесь к отъезду.
Как они обросли вещами! Двадцать пять лет назад приехали сюда с двумя чемоданами книг, двумя подушками, одеялом, двумя рюкзаками с вещами. Тогда хватало этой малости для счастья. За прожитые годы обросли… как корабль - ракушками. Потребовалось два месяца на очистку его «корпуса» и выправку необходимых «лоций». Разбирая и упаковывая вещи, Юлия вспоминала отца, когда он выговаривал им за очередную громоздкую покупку: «Без этого вполне можно обойтись, при переезде лишние вещи - обуза» - они с Антоном украдкой переглядывались, пожимая плечами. Напрасно. Отец оказался пророком. Обузы накопилось столько, что она почти сходила с ума, разбирая, упаковывая и решая участь того, что служило им, и было дорого, но не являлось насущным. Тем, без чего совсем… никак. Юлия откладывала и предавала это дорогое - ни один контейнер не сможет, вместить в себя двадцать пять лет жизни. Откладывая, вспомнила эпизод, который стёрся бы из памяти, как стирается многое, но теперь уже по совпадению ощущения – никогда.
Серёжа не любил обнов, надеть на него новую вещь можно было, только сломив уговорами-приговорами сопротивление. Почему, никто не понимал, а он - мал и не мог объяснить, но заливался горючими слезами. Наконец подрос, овладел речью настолько, что в очередной раз, когда Юля подала ему утром новую рубашку, он, со слезами наготове, спросил дрожащим голосом такое, что сжалось сердце:
- Мама, а старенькая клетчатая рубашечка не обидится, если я её сегодня не надену?
Вот так, она уговаривала, сердилась порой, а ценой вопроса было, не больше, не меньше - ощущение ребёнком верности и… предательства.
Наконец получены последние справки - о прививках Норду и коту Ваське. Дима за это время сдал зимнюю сессию. Всё упаковано. Квартира плачет гулким эхо, из каждого угла смотрит на неё укоризна: «Покидаете. Зачем? Там, куда вы уезжаете, у вас не будет такой, как я. Вам было удобно, уютно и тепло в моих стенах. Я привыкла к заботливым рукам хозяина и твоим фантазиям. Мне нравилось всё, что вы со мной делали. Я буду скучать о мальчиках. Посмотри, здесь Серёжа сделал первый шаг. Так неожиданно и трогательно. Я радовалась вместе с вами. А в той комнате он, раскатывая на велосипеде, сказал отцу, наклонившемуся, чтобы поцеловать велосипедиста: «Папа, ты такой колючий. Как собака». Неизвестно откуда взявшиеся слова, правильно связанные между собой, звенели колокольчиками смеха, передавались из уст в уста. Мои стены бережно хранят все ваши радости, но они не нужны чужим людям, которым меня оставляете. Уезжаете в полную неизвестность, а вам не по двадцать. Неужели тебе не страшно и не жаль всего, что оставляешь здесь?»
И страшно, и жаль. До того, что она, оставаясь одна в квартире, выла с причитаниями, как в старину выли её прабабки в горестную минуту расставания.
Уезжали, ломая налаженный быт. Горы за окном равнодушно смотрели из – под нахлобученных на вершины снеговых шапок. Вечность, которой не было дела до людской суеты у подножья. Она прощалась с ними навсегда.
Наступило время «собирать камни» её навязчивых снов.