Город в сумерки похож на привидение, особенно когда пасмурно и моросит мелкий дождик. Вот через эту мряку и пробирался домой Миша Зильбер. Сам себе он казался головастиком в мутном болоте. Студневидная масса обволакивала взгляд, куда бы он его ни направил. По сторонам переулка поднимались облупленные стены пятиэтажных домов ещё довоенной постройки. Похоже, с тех пор их никто не ремонтировал. Серые эти нагромождения в пятнах сырости от моросящего дождя нависали, словно стены мифического лабиринта. Миша и сам хорошо вписывался в окружающий пейзаж. Высокий и тощий, даже высохший, лет под пятьдесят, с измождённым лицом, высоким лбом и жёсткими курчавыми волосами с пробивающейся кое-где сединой, он явно обещал в будущем усохнуть, а точнее, мумифицироваться ещё основательней. Квартира, куда он тащился, находилась на третьем этаже одной из пятиэтажек и сама в точности соответствовала окружавшему её упадку и разрушению. Трёхкомнатный перекошенный на все стороны сарай с потрескавшейся на стенах штукатуркой ничем не радовал глаз и не улучшал настроение возвратившегося жильца. Впрочем, размеры его всё же позволяли вести более или менее предсказуемое существование, а это уже кое-что. Кроме Миши в квартире обитала его жена, с которой Миша не разводился чисто по безалаберности обоих, а также сын восьми лет, тощий в отца и, уж неизвестно в кого, страдавший астмой и снохождением. От первой жены у Миши осталась дочка восемнадцати лет с хищными наклонностями. Особенной поживы от отца ей не доставалось по причине его бедности на грани нищеты, но если у Миши появлялись деньги даже в незначительном количестве, не попавшие в семью под контроль Мишиной жены, дочка склёвывала их со стремительностью изголодавшейся вороны. Дочка училась в университете и мечтала уехать в Америку. Миша тоже задумывался над этим всё чаще. Все его друзья, или по крайней мере большая их часть, уехали ещё в семидесятые годы. Девяностые годы в Харькове никого, за исключением особо продвинутого ворья, не радовали.
Организм Мишин в ответ на неблагоприятные условия усыхал и сжимался, занимая во враждебном пространстве постсоветсткого развала всё меньше места. Если Миша готов был существовать без особых изменений тысячелетия, как Тутанхамон в гробнице, то о жене и сыне этого сказать не получалось. Они активно и негативно реагировали на хитросплетения Мишиной кармы. Картину ухудшали и взаимоотношения с Мишиной и Сониной, так звали жену, матерями. Пожилые эти женщины обе обладали примерно одинаковым конфликтным потенциалом и практически на равных терроризировали Мишину семью и друг друга. Миша отвечал на этот психологический разбой гордым молчанием, а Соня доходила до истерики. Возможно, и снохождение у сына тоже являлось реакцией на внутрисемейные неурядицы. Соня начала болеть. Возникли неполадки со щитовидной железой. В сочетании с болезнями сына и войной с родственниками, а также трудностями на работе, Миша занимался технической фотографией, жизнь складывалась в неповторимый букет, ароматом напоминавший разрытую бульдозером могилу. Иногда Миша напивался. Опьянение тоже имело не вполне обычные очертания. Улица, когда он направлялся домой, проваливалась рядом с ногами и создавалось впечатление, что идёшь по краю обрыва. Воздух начинал гудеть множеством неразличимых голосов, но если прислушаться, они несли абсолютно безумную чушь. В остальном никаких изменений в сознании и восприятии жизни не происходило. Поэтому пьянство Миша отверг, как не спасавшее от действительности, а только усугублявшее её неприглядность.
Приходил в гости Зяма Альперович, ещё один застрявший в Харькове представитель разъехавшейся Мишиной компании. Зяма внешностью чрезвычайно напоминал Михоэлса, и даже скорее карикатуру на него. Они с Мишей садились на кухне и вскоре громкость их голосов начинала нарастать. Миша забывал о своих житейских горестях и они до хрипоты спорили чёрт знает о чём. Зяма за последние годы превратился в воинствующего сиониста, Миша защищал равноправие палестинцев, как он его понимал, глядя из Харькова. Особенно, если на столе присутствовало спиртное, споры забредали в невозможные дебри и доходили до скандала. – В кого бы ты стрелял, - орал раскрасневшийся Зяма, - в меня или в беременную палестинку, если бы пришлось выбирать? – Он откидывался на спинку дряхлого, расшатанного стула и выпучивал глаза. Миша гордо поднимал голову и выплёвывал в лицо зарвавшемуся сионисту свою отповедь: - В тебя! – Он тут же отшатывался и привставал на всякий случай, потому что Зяма вскакивал со стула и угрожающе поднимал кулаки. Если разборки происходили вечером, частенько забегала возмущённая Соня напомнить: ребёнок спит и соседи уже предупреждали, что если ещё раз услышат крики, вызовут милицию. После этого политики успокаивались и продолжали общение на менее животрепещущие темы.
Зяма же и пытался вывести Мишу из прострации, ибо Миша начал впадать в состояние бездумное и нерассуждающее. - Очнись, - уговаривал его пучеглазый друг, - ты должен на что-то решиться. Так жить нельзя. Да ты по сути и не живёшь. Погляди на свой дом: это же мрачки. Ребёнок болеет, жена на чёрта похожа, родственники заедают, тебя как загипнотизировал кто-то. По-моему надо с вас порчу снимать, или как там это зовут? – Зяма хлопал глазами и приоткрывал рот в ожидании Мишиной реакции. Миша реагировал вяло. – Ну уж и порча, говорил он в ответ. – Что за глупости? –
Время шло. Мало помалу начали происходить одно за другим события, изменившие Мишину жизнь. То ли время подоспело, то ли кому-то наверху надоело наблюдать за Мишиным тусклым тлением, переходившим в явное угасание, но Мишина карма изменилась. Из естественного ряда, впрочем, выбивалось только одно происшествие. Неожиданно в тарелке с супом Миша подхватил ложкой предмет, показавшийся вначале куриной костью, но при ближайшем рассмотрении оказавшийся обломком толстенной сапожной иглы. Миша взвился и заорал, что кто-то пытается его убить. На это Соня резонно отгавкнулась, что сделала бы это давным давно, если бы хотела. А больше в доме за последнее время никто не появлялся, кроме ребёнка и Зямы. - Может ты Зяме надоел своим антисионизмом? – глумливо и дерзко вопрошала Соня. Вслед за этим события посыпались, как из рога изобилия. Умерла от инсульта Сонина мама. Нельзя сказать, что бы Миша сильно огорчился, и вряд ли кто-то вправе его за это упрекнуть. Без Сониной мамы оказалось, что многие вопросы решаются вполне или относительно безболезненно. Миша и Соня наконец развелись и Соня засобиралась с ребёнком в Израиль. Зяма тоже наконец решился на репатриацию, и они с Соней активно помогали друг другу в сборах. Мишина дочь к этому времени вышла замуж и уже обреталась в Нью-Йорке. Старые Мишины друзья помогли ей и обещали помощь Мише. Так что он воспрял духом и в его тусклом взоре даже что-то неярко и неуверенно зажглось. В самом деле, он выиграл грин-карту в Американской лотерее, его данные туда вбросили уехавшие приятели. В конце концов Миша оказался в Нью-Йорке, где продолжает мумифицироваться и успешно существовать на средства, с какими любой другой американец несомненно бы повесился. Но любой другой американец никогда не жил в Мишиной квартире с Мишиной женой и не подвергался нападениям Мишиных родственников. Он не знает что такое Советская Власть и что такое анархия постсоветского образца и он не вылавливал сапожную иглу в супе. Так что его можно понять, наивного и глупого американца.