Теплое октябрьское солнце било прямо в глаза девяностолетнему старику Давиду, беспечно лежащему на застланной давно истершимся, блеклым ковром тахте, на открытой веранде приземистого каменного дома, притулившегося в ложбинке зеленого склона невысокой скалистой горы. Осень в этих краях, как всегда, была богата и щедра – виноград, персики, гранаты и айва радовали не только глаз, но и желудок доживающего век мужчины. Он время от времени слегка дрожащей жилистой рукой тянулся к стоящему рядом небольшому низкому столику с дарами армянской природы и осторожно отрывал иссохшими длинными пальцами крупные ягоды лежащей на плетеном подносе огромной, с килограмм, живописнейшей кисти янтарно-красного винограда... У Даво не осталось уже ни одного зуба, но он бережно отправлял в рот каждую очередную ягоду, давя ее крепкими деснами, с наслаждением пережевывая сочную мякоть с непередаваемым вкусом и ароматом... Еда практически оставалась единственной радостью и физическим удовольствием старика, прожившего долгую патриархально-провинциальную жизнь в глухой деревушке в горах... Старик нажил за долгую жизнь кучу детей и внуков – три женатых сына и две замужние дочки давно переехали в разные провинциальные города и даже в Ереван, неплохо устроив там свою жизнь, и вспоминали об отце, звоня в родное село лишь на Новый год и изредка высылая, “для очистки совести”, каждый по сотне долларов некрасивой и кривоногой, оставшейся старой девой сестре Санам, с которой Даво и проживал остаток своей давно поднадоевшей самому жизни...
Дед Даво в такие теплые погожие дни, окидывая подслеповатыми и слезящимися глазами высящиеся в дали соседние горы и их уже снежные вершины, предавался воспоминаниям, благо память у него еще не отшибло...
...Женили Давида совсем мальчишкой... Как-то вечерком увидев восемнадцатилетнего, не по возрасту крупного и быстро созревшего сына вдохновенно, с полузакрытыми глазами и глухими стонами, онанирующим в углу полутемного хлева, мать решила: пора уже искать ему жену, а то удерет в город и, спутавшись с тамошними шлюшками, совсем пропадет! Ночью, пошептавшись с мужем в жаркой постели после очередной своей порции “законной любви”, она поделилась с ним увиденным и убедила супруга впритык заняться этим делом. Родители приискали Даво соседскую дочку – миловидную, розовощекую и круглолицую, малорослую Маро, которой только что исполнилось шестнадцать. Дети сызмала были дружны, нередко играли вместе в незатейливые игры деревенской улицы, совершенно не помышляя, что родители в своих планах их уже “уложили в одну постель”... Но родительское слово – закон, и к осени совсем юные созданья стали мужем и женой...
...Старик кинул в рот очередную крупную виноградину, раздавил мякоть и... с доброй лукавой улыбкой на покрытом сеткой морщин лице вспомнил почему-то свою первую брачную ночь...
...Когда все старшие ушли из дому ночевать к жившей по соседству родне, чтобы не мешать новобрачным, юноша с трепетом в сердце завел молодую жену в спальню и тотчас же потушил свет, словно стесняясь предстоящего обнажения и “греха”. В широкое окно светила яркая полная луна, освещая взволнованные юные лица и белоснежную, заранее уже расстеленную матерью постель... Маро молча разделась донага, как ее учила мать перед свадьбой, и легла, повернувшись лицом к стеночке. Даво, хоть и был физически созревшим парнем, но, по сути, еще ребенком – никогда не имел дела с женщиной. Краснея и бледнея, он тоже стал медленно и сосредоточенно раздеваться. Аккуратно сложив на табуретку сорочку, брюки, майку и носки, наконец снял с себя новенькие, слегка жавшие, сатиновые черные трусы... Голый, сидя на краю кровати, не спеша погладил крепкий мускулистый живот, почесал в пышно-волосатом паху, легонько прошелся по спинке своего набухающего “дурачка”, прощупал тугую мошонку и, волнуясь, неловко полез под легкое прохладное одеяло – к своей первой в жизни женщине...
Физиология самца сама направляла его действия... Даво прижался всем телом к нежной спине девушки и почувствовал, как она вздрогнула и слегка отстранилась от упершегося в ее ягодицу сильно возбудившегося горячего пульсирующего мужского члена. Даво осторожно лег на нее, левой рукой обнял за шею, а правой, нежно слегка раздвинув девушке ноги, стал гладить внутреннюю сторону ее тонких, почти детских бедер, медленно поднимаясь до заветной цели, трепетными пальцами поиграв кучерявыми завитушками на лобке Маро, робко дотронулся до ее половых губ... Девушка заерзала под ним, застонала, попыталась вырваться, но вдруг прижалась всем телом к своему первому мужчине и сама инстинктивно раскинула ножки пошире, невольно дав понять парню своё желание отдаться ему, как ее научила мать перед свадьбой быть покорной мужу во всем в первую брачную ночь... Даво, получив "нужный импульс" от молодой жены, не сдерживаясь уже, поспешно оттянув с сильно набухшей головки крайнюю плоть, подался вперед и медленным, но сильным толчком вошел в сочное влагалище девственницы. Маро встрепенулась, вскрикнула от острой боли, невольно судорожно обхватив руками и ногами крепкий волосатый торс супруга... Даво же почувствовал, как почти мгновенно чем-то горячим и липким увлажнились его член и мошонка... "Наверное, кровь...", промелькнуло в голове новоиспеченного мужчины... Маро же через несколько минут страстных, энергичных и ритмичных движений мужа учуяла незнакомый ей запах обильно излившегося в неё горячего, как огонь, мужского семени... Ей было очень больно, но как-то сладостно приятно от первого в жизни "греха"...
Даво оказался молодцом и ликовал по-настоящему – ведь взрослые парни в школе и на селе в “мужских разговорах” говорили, что лишить девушку невинности довольно трудное дело и у некоторых это не сразу и гладко получается! А у него “получилось”... Он – настоящий мужчина!!!
Молодые трепетно ласкали ставшие отныне родными и неделимыми потные тела друг друга, глаза светились в темноте любовью и благодарностью, а свидетелем их безмерного блаженства и обретенного счастья была лишь луна в черном звездном небе. В полнейшей тишине ночи слышно было лишь прерывистое дыхание новоявленных супругов, устало раскинувшихся на жаркой от любви широкой постели...
...Старик протянул руку за очередной гроздью винограда и кинул в беззубый рот сразу несколько ягод... Сладкий обильный сок вылез через тонкие почти бескровные губы, потек по небритому подбородку, медленно и криво спустился по морщинистой, но жилистой шее и запачкал распахнутый потертый ворот не слишком свежей рубашки... “Вах, как быстро прошла жизнь...”, - пронеслось в мозгу древнего старика, и вновь воспоминания унесли его куда-то далеко-далеко...
...Жили долго и счастливо, как говорится в народных сказках... Родили кучу детей – любили друг друга просто, по-крестьянски грубовато, без затей и лишних слов, никогда не прерывали беременностей, считая это преступлением и убийством, и Господь воздал им сторицей, подарив здоровых детей – сыновей Хачика, Петроса и Саака и дочерей Ануш, Арсине и Санам... А могло быть и больше, но пару-другую деток в младенчестве и отрочестве уносила какая-нибудь инфекция или укус грозной гюрзы, встречающейся за селом в камнях и скалах близкого ущелья... Когда появился телевизор в их краях, супруги почти не отходили от него, нередко побросав все дела по хозяйству... Так и жили месяцами, годами, десятилетиями – мирно, честно и праведно, без злобы и черной зависти к счастью и достатку других, уважая себя и окружащих их людей... Но мир в одночасье перевернулся – что-то пошло не так на белом свете, и семья пережила все напасти и беды, выпавшие на долю всего народа и огромной страны... Состарившиеся Даво и Маро, проводив всех своих детей в дальние края, остались одни – с неудачницей, несчастной младшей дочкой Санам и еще советским телевизором, по которому стали все чаще показывать страшные, гадкие и мерзкие фильмы и передачи... “Боже мой, думал старик, что же это творится в нынешние времена – все распутничают, грабят, убивают, и, оказывается, именно это и есть “настоящая жизнь”... В фильмах только и знают, что изменяют мужьям и женам, насильничают, подличают... Нет, мы с моей Маро жили не так – честь по чести, любя и уважая друг друга, помогая во всем, не прелюбодействовали никогда и ни с кем... Значит, были дураками, простофилями? Я в своей жизни, кроме жены, не знал ни одной другой женщины, и моя Маро познала только мое тело за свою долгую жизнь... Упокой ее душу... Оставила меня одного горевать на этом свете... Зачем так обидела меня моя ласточка, моя ясноглазая и добродетельная Маро, моя святая жена, мать моих шестерых детей?!” Старик разволновался, прослезился от нахлынувших чувств и стал давиться крупной полуразжеванной виноградиной... Даво попытался приподняться и сесть на тахте, но онемевшая рука соскользнула, и он упал на цементный пол веранды. “Са-на-ам!” – позвал на помощь слабым дребезжащим голосом дочку, но та, видно, была в другом конце дома или еще где-то и не услышала зов отца... Дед беспомощно лежал на боку и тяжело дышал, едва придя в себя от наконец-то выплюнутой мякоти плода... Вдруг он встрепенулся из последних сил и окинул взглядом роскошную природу своего края, откуда никуда не выезжал за всю свою долгую жизнь: невысокие, покрытые лесами, ближние к их селу горы, за ними высокие горы в вечных снегах, а над ними бездонное синее небо, без единого облачка, и выше всего это великолепия – ярко сияющее солнце, на которое невозможно смотреть, но без которого нет жизни... “Жизнь, как ты сладка, как желанна, но как коротка...”, – вздохнул дед Даво и, обреченно опустив слегка дрожащую седую голову на худое, бессильное плечо, устало прикрыл веки... Цементный пол отдавал холодком, но старик, кажется, этого не чувствовал...
... Санам, вернувшаяся спустя время с приусадебного участка сo свежесобранной айвой, увидела лежащего на полу старика... Выронив из рук корзину с плодами, дочь кинулась к престарелому отцу и замерла – дед Даво был мертв...
* * *