Когда я умирала, мне было десять лет; я умерла потому, что уже умела отличать белое от чёрного, горячее от холодного. Интересно, все ли дети, прожившие на свете десять лет, думают как я? Если да, то почему они не умирают?
Все цвета для меня были одинаково красивыми, добрыми. Я едва привыкла к этим цветам. Для меня не существовало ничего плохого; но в глубине души я чего-то боялась, остерегалась. Позднее мне стало известно, что меня пугает моя болезнь. От болезни человек умирает. Как-то раз в детдоме нянька проговорилась при мне: «У этой девочки талассемия, она умрёт». Она думала, что я сплю. Но я не спала, просто лежала с закрытыми глазами, а её беседу с заведующей я услышала собственными ушами. Я не знала, что такое «талассемия». Но слово «умрёт» насторожило меня; я поняла, что это нечто нехорошее. С тех пор я начала жить с мыслью об этой дурной вести, у меня в голове смешались все мысли. Я капризничала, меня не могли утешить. Денно-нощно я томилась в ожидании…
Свою мать я не помнила. Отец всегда говорил, что она в больнице – вот выздоровеет и вернётся. Я верила отцу, я ждала его до самой смерти; тоска по нему разъедала меня изнутри, уничтожала меня. Я думала, что будь он рядом со мной, забери он меня отсюда, я поправлюсь, и не буду думать о смерти. Ведь для меня мой отец был самым сильным человеком на свете...
В детдом я прибыла на руках у отца. Его туманный образ я не могла забыть целых пять лет. Я начала осознавать всё в раннем, очень раннем возрасте, начала раздумывать обо всём, и эти раздумья подарили мне тревожную, беспокойную жизнь. Оказалось, что смерть моя ускорилась именно из-за моих раздумий. Что ещё можно было ожидать от ребёнка, который начинает раздумывать с пяти лет? Какую участь можно ждать у ребёнка, брошенного в детдом с пяти лет?
Я, хоть и туманно, но всё же помню беседу отца в кабинете заведующей.
- Мать у неё умерла, а я не могу заботиться о ней... Прошу вас... Умоляю... Девочка больна, а у меня нет возможности... – говорил мой отец.
- А документы у неё есть? – спросила заведующая, смерив меня взглядом.
- Да, всё готово... все документы вот здесь... если еще что-то понадобится...
- Доченька, как тебя зовут? – спросила у меня заведующая.
- …
Я уставилась на отца. Боялась. Но и сама не знала, чего боялась. Молчала. Но не знала, почему молчала. Отец усадил меня рядом с собой, и начал гладить мои волосы:
- Она спрашивает твоё имя, доченька... – это было последнее обращение моего отца ко мне, которого я помню. Больше ничего, связанное с отцом, я вспомнить не могу.
- Азерин...
- Умница! А сколько тебе лет? – спросила заведующая с серьёзным голосом.
- Пять... В следующем году исполнится шесть... – сказала я.
- Ну, дай Бог!
В тот же день отец передал меня заведующей и ушёл. Странно, что я не заплакала. Не стала умолять его не уходить. Я с ним даже не попращалась. Кажется, это очень удивило заведующую. Она отвела меня в комнату, где было много детей. Войдя в комнату, она обратилась к такой же круглолицой, как и сама, женщине:
- Вот, Бахар, забирай, новенькая... У тебя пополнение!
Тётя Бахар улыбнулась, и взяв меня за руку, обратилась к детям:
- Посмотрите-ка, дети, какая красивая девочка к нам пришла! А как тебя зовут, малышка? – Азерин...
- Ну что ж, Азерин, познакомься с новыми друзьями – вот это Натига, Флора, Нихад, Джамал, Люба, Фирдовси, Андрей, Гатиба, Юля... знаешь, как они красиво рисуют? А ты умеешь рисовать?
- Нет...
- Тогда мы тебя научим... Правда ведь, детки?
- …
Дети молчали. Все они с изумлением уставились на меня. Интересно, почему они разглядывали меня с таким интересом? Неужели я была для них настолько интересной?
Тётя Бахар указала на кровать, расположенную у окна:
- Вот, ты будешь спать здесь... У окна...
Ровно пять лет я спала на этой кровати у окна; ровно пять лет я глядела через это окно во двор, на калитку, оттуда на улицу, на стоящий там газетный киоск. Отец спрашивал входную дверь детдома у миловидного, смуглого дяди, работающего в этом киоске; хозяин киоска оглядел меня и отца добрыми глазами и указал рукой на дверь. Затем проводил нас до самой калитки, со словами «Да поможет вам Всевышний!» В нём было что-то схожее с моим отцом. Я думала, что этот дядя, похожий на моего отца, каждое утро открывая свой киоск, думает обо мне. Знает моего отца, знает, где он сейчас; каждый раз, когда он поднимал окно киоска и расскладывал газеты, я думала, что сейчас он помашет мне рукой, улыбнётся, затем позовёт меня к себе, и гладя меня по голове, сообщит мне радостную весть: «Доченька, за тобой приехал отец...»
Всё это были мои выдумки, о которых я шептала самой себе. Этот дядя, работающий в газетном киоске, не видел меня, не говорил мне ласковых слов. Но для меня почти каждое утро начиналось с того, что я стояла возле окна и смотрела, как этот дядя, похожий на моего отца, аккуратно раскладывает перед киоском свежие газеты и журналы. Мне казалось, что сейчас из-за угла появится мой отец – он подойдёт к этому газетчику, спросит у него о чём-то, а тот, указав рукой на моё окно, покажет ему меня. И отныне всё, всё будет хорошо... А отец не появлялся.
В этом детдоме меня могла хоть как-то утешить только тётя Бахар. Однажды она сказала мне: «Среди здешних детей ты самая тихая, самая умная. Послушная, не избалованная. Мы очень любим тебя. Вовремя ешь, вовремя спишь, вовремя просыпаешься, и всё время сидишь возле окна и смотришь на улицу. Хоть бы все дети были такими...»
В эти моменты я думала о том, что жду чего-то другого. Это может быть нечто одушевлённое или неодушевлённое. Но что же это было? В моей душе всё время не хватало какого-то чувства, какого-то ощущения. Тётя Бахар говорила, что она мне одновременно и мать, и отец. Да, я не могла вспомнить свою маму – все мои чувства к ней умерли вместе с ней. Но отца же я помнила?! А почему же тогда эти воспоминания не превращались в любовь? Не знаю.
Вспоминая туманное лицо отца, эти непонятные чувства, переполняющие мою душу, хотели то умереть, то воскреситься; а внутри меня горели смешанные, непонятные чувства, и каждое утро желание увидеть отца волей-неволей приводило меня к окну этого детдома. Это был мой пункт ожидания; это окно было моей надеждой, моим пристанищем. Я очень любила это окно. Оно дарило мне одновременно тепло, прохладу и утешение. Через него я смотрела на улицу, любовалась зелеными елями, слушала пение птиц, глядела на проезжающие машины, на газетный киоск дяди, похожего на моего отца; там были разные люди, разные машины, разные мамы, папы... Увидев их через это окно, я радовалась. Мне хотелось когда-нибудь очутиться между ними, вместе со своим отцом. Но главным для меня был этот газетный киоск; увидев его открытым, я радовалась, думая, что заметив этот киоск, отец найдёт дорогу, придёт и заберёт меня... .
Как жаль, что всё это осталось позади – все мои чувства, все мои желания умерли вместе со мной. Правда, я не знала, когда умру, да и знать не могла. Я обессиленно лежала на кровати возле окна. Время от времени тётя Бахар подходила, клала руку мне на лоб и, глядя в мои полуживые глаза, шептала что-то про себя и отходила. Я помню только то, что два раза в году мне делали укол и переливали кровь. За последнее время делали всё больше уколов, давали всё больше лекарства. Каждый раз, увидев врачей в белых халатах, я думала: до каких же пор эти врачи будут колоть меня? Моё сердце трепетно билось… Ведь от боли и из-за лекарств все мои вены, все сосуды были окончательно разрыхлены...
... До смерти оставалось ещё восемь часов. Конец света для меня должен был наступить ни свет ни заря – в пять часов утра. Еще вечером тётя Бахар пришла навестить вместе с несколькими дядями и тётями в белах халатах. По привычке погладив меня по голове, она спросила:
- Ну как ты, Азерин?
- …
У меня не было сил ответить ей. Тётя Бахар обратилась к пришедшим с ней тётям и дядям в белых халатах:
- Детям нужна кровь! Кровь им нужна больше, чем еда, слышите?
- Крови нет!
- А что же мне делать? Куда пойти, кого просить?
- Доноров стало меньше... Кровь не сдают...
- Так что же теперь делать этим бедняжкам, умереть?
- Придумаем что-нибудь... Ну что мы можем сделать? Во всём мире бесчисленное количество анемичных больных – на всех крови не напасёшься... Ждите... Может, завтра будет?
Я поняла, что произойдёт что-то страшное и ужасное, и начала ворошиться в постели. Оказывается, что все дети, живущие в этом доме, так же как и я больны малокровием. Кровь – вещь хорошая, и если её перелить через вену в тело человека, то люди не умрут. Вот сколько детей ждут крови – Флора, Люба, Айтадж, Гатиба, Джейла, Фирдовси, Нихад, Андрей... Уже пять лет, как этим детям, так же, как и мне, переливают кровь. А сейчас эти дяди говорят, что крови в мире нет, кровь иссякла. Ну ладно, допустим, что крови в мире нет... А в людях? В людях тоже крови нет? За эти пять лет нас посетили множество певцов, которые привозили нам тёплую одежду, различные игрушки, вкусные сладости. Они пели с нами, веселились, и уезжали. Такие концерты проводились часто. Но сейчас мне концерт ни к чему. Мне нужна кровь, красная кровь. Где же теперь эти певцы? Почему они не дарят нам кровь?
Тётя Бахар взволнованно отвела гостей в другую комнату. Дойдя до дверей, она обернулась, и взглянув на меня в последний раз, обратилась к одному из мужчин в белом халате:
- Ей очень плохо... Распухли печень и селезёнка... Ребёнок умирает... Говорят, и мать её умерла так же... Отцу мы сообщили...
В тот день я до утра ждала отца. Я так верила, что он приедет... Я думала, что он обязательно приедет, привезёт мне кровь, увезёт меня с собой, и я поправлюсь...
К утру я почувствовала в себе прилив сил – встала и открыла окно. И увидела, как огромный подъёмный кран зацепил этот газетный киоск, которым я любовалась каждое утро, и поставил в кузов грузовика. Вскоре были снесены и маленькие магазины, расположенные вокруг этого киоска. Все они бесследно исчезли. Я прослезилась. А как же теперь отец найдёт этот дом? У кого же он теперь спросит дорогу?..
... Стоял полумрак. Слабый, утренний ветер медленно раскачивал во дворе зелёные ели. Калитка была закрыта; а по ту сторону калитки, в пылище, стоял газетчик, который вместе с другими людьми о чём-то громко спорил с хозяевами грузовика. Утреннюю тишину нарушали крики этих людей и гул заведённых моторов. Вскоре ветер усилился, и развеял эти гулкие, смешанные голоса. А на деревьях уже чирикали соловьи и канарейки. Значит, у них была кровь, что они могли так громко чирикать. Какие же они счастливые, эти птицы! Но это было уже последним пением, которого я слышала...