Было это очень давно. Так давно, что время это никто уже и не помнит, а записи какие, если кто и вёл - так те записи давно уж истлели, как и кости самих писавших. Так вот, именно тогда, поздним летом, по дороге, ведущей из Калужской губернии в Москву, шёл молодой крестьянин. Был он ростом мал, худ и измождён трудной дорогой. Одежда на нём была справная, но слегка потрёпанная временем, что говорило о его былой зажиточности. Чёрные кудри, буйно торчащие из-под головного убора, выдавали в нём человека весёлого нрава, а в остром взгляде тёмно-зелёных, близко посаженных глаз, сквозили быстрый ум и целеустремлённость. Звали юношу Константином.
Родовое гнездо своё наш путник покинул по причине полного уничтожения такового вследствие событий чисто политических, на которых мы пока не будем заострять внимание читателя, и направлялся он в большой город, чтобы жить, трудиться и учиться, если на то будет воля Божия.
Время шло к вечеру, погода начала портиться, и на дорогу, которая привела нашего путника в лес, упали первые крупные капли дождя, пахнувшего ранней осенью и грибами. Юноша ускорил шаги, но усиливающийся дождь и сгущающаяся тьма застили путь, быстро заполняя собой окружающее пространство.
Дело его величества случая! Если бы Константин не потерял один сапог, который был захвачен топкой грязью, да не обернулся за ним именно в тот момент, когда сверкнула молния, то так и не заметил бы заброшенную, разорённую усадьбу, представшую перед его глазами лишь на миг. Вытащив свою обувку из вязкого месива, молодой человек, творя молитвы, бросился скорее к парадному крыльцу, чтобы укрыться от грозы, всё набирающей силу, и устроиться в доме на ночлег.
Барская усадьба, пожелавшая приютить нашего героя, напоминала собою большую испуганную птицу, летящую куда-то раскинувши два крыла по обе стороны от своей груди - круглой центральной залы, украшенной со входа высокими, белыми колоннами. По-крестьянски сноровисто Константин, привыкший ко всевозможным лишениям, очистил сапоги от прилипшей грязи, привычным жестом хлопнул о колено картуз, чтобы сбить с него капли дождя, вошёл внутрь помещения и внимательно огляделся.
Он находился в большой, сырой и тёмной комнате, освещаемой лишь кратковременными вспышками уже уходящей грозы. Повсюду были разбросаны какие-то обломки и сор, у дальней стены стоял давно нетопленый камин, а перед камином, словно в бальном танце, застыли два колченогих кресла.
Юноша, запомнив расположение предметов, не обращая внимания на кромешную темень, уверенно подошёл к камину и провёл рукою по правой стороне кирпичной кладки. Нащупав маленькую нишу, он сунул в неё руку и вытащил то, что там и должно было находиться: кремень, кресало и трут. Крошечное пламя, высеченное из кремня и перенесённое на трут, позволило обнаружить подсвечник с тремя почти целыми свечами и сухие дрова, заботливо сложенные кем-то возле стены. Вскоре в камине запылал спасительный огонь, распространяя долгожданное тепло и мягкий, мерцающий свет.
Наш герой запахнул чудом уцелевшие окна и затворил все двери. Вернувшись к камину, расставил кресла и на одно из них скинул со своих плеч дорожный мешок и верхнюю одежду. На сиденье упала торба со скромным скарбом в тощем брюхе, а на торбу, тылом к огню, легла влажная от дождя сермяга толстого сукна, рукава которой свесились плетьми, как натруженные руки. Широкий и толстый пояс, свернувшийся на спинке так, как будто это чья-то голова, внезапно сделал окружающую обстановку странной и несколько пугающей. Константин снял с себя картуз и нахлобучил его на получившееся чучело. И тут же тени, отброшенные жарким полыхающим огнём, заиграли по-новому - стало казаться, что рядом спокойно дремлет кто-то очень родной.
Константин сел в соседнее кресло и крепко задумался, подперев голову кулаком, лишь изредка отвлекаясь от своих дум для того, чтобы подкормить изголодавшийся очаг, ловко орудуя в самом его сердце кочергою, найденной вместе с дровами.
Читатель, которого никогда не мучили тяжкие воспоминания, может пропустить несколько следующих абзацев полностью.
Константин был седьмым, самым младшим ребёнком в семье, которая вела простую, деревенскую жизнь: держали скотину, сеяли хлеб, просо, вику, пряли шерсть, работали не покладая рук. Справляли всё сами, нанимая работников только на сбор урожая, да и то лишь затем, чтобы дать им на прокорм.
Но грянуло. Их, простых деревенских тружеников, объявили кулаками и раскулачили, а родителей и вовсе убили. Осиротевших детей забрал к себе архимандрит Пётр, родной брат отца, и воспитывал как своих. Но грянуло снова.
Тёмной ночью Пётр разбудил детей, сказал напутственное слово, раздал пояса с зашитыми в них золотыми николаевскими монетами, строго-настрого запретил держаться вместе, упоминать свою фамилию и происхождение, да повелел уходить из его дома тихо, быстро и по одному. Ослушаться не посмели. Сёстры даже не заголосили. Старшие дети, не проронив ни слова, приняли благословение названного батюшки, обнялись со всеми на прощание и ушли в темноту, в разные стороны, молча, крадучись как воры.
Младшие же, Ванька да Костя, залегли в кустах до рассвета и видели, как за батюшкой приехали, видели, как он держался из последних сил и творил молитвы, еле шевеля посиневшими губами. Видели, как из хаты начали выносить добро и распихивать его по подводам большими комами, торопясь и ругаясь между собой. Видели, как выгоняли на безлюдную, как вымершую, улицу испуганно кричащий скот. Видели, как увозили батюшку и поджигали опустевшую, расхристанную избу. Огонь вспыхнул, поднялся до самых небес и загудел страшно, как голодный волк: «Гу-у-у, гу-у-у …»
Ванька заплакал, уткнувшись в траву, потом, повернул мокрое от слёз и росы лицо своё на Костю и посмотрел ему прямо в глаза. Во взгляде его был немой укор. Костя обнял брата и прошептал жарко и сдавленно:
- Ты вспомнил, как мы играли в пожар?
Тот молча кивнул.
- Я тоже это вспомнил. Но вот в этом, - Костя кивнул на пылающий дом, - нашей вины нету! Мы были маленькие и просто играли, понял? Ты меня понял?! Скажи «да»! Иначе получится, что это мы призвали этого сатану! Да?
- Да, – прошелестело в ответ.
Но картинка из подзабытого прошлого, уже вот она, стоит прямо перед глазами, усмехается и не прогнать её никак из головы, и повторяется, и повторяется, словно заезженная пластинка на граммофоне. На картинке смешной Костя-маленький, отрок годов семи от роду. Он сделал факел, поджёг его и шагает по горницам с самого раннего утра, будит и пугает своих старших братьев и сестёр огнём и задорной сочинилкой, состоящей из одной лишь фразы: «Скоро хата загорится! Скоро хата загорится!» В глазах проснувшихся - испуг, а потом звучит дружный громкий смех: «Вот выдумщик, попадёт же тебе, когда батюшка вернётся от бабки Ефросиньи!» Минута-две, и уже за Костей ходят все старшие и с хохотом поют: «Скоро хата загорится! …»
Вот она и загорелась ... Константин сжал кулаки. В одну руку попал белый камень-кругляш. «Бери и помни!» - почему-то прозвучало в голове. Сунул его в карман. Когда обвалилась крыша, подняв сноп искр и пыли, братья зашевелились в кустах, поднялись, обнялись на прощание и по примеру старших, осенив себя крестным знамением, молча расстались.
Вот какие воспоминания роились и жалили, как дикие пчёлы, сердце нашего героя почти до полуночи. Наконец Константина сморил спасительный сон, который добрые люди называют мёртвым: спит человек как бревно бесчувственное, ни снов не видит, ни жары, ни холода, ни времени не осознаёт.
Так и спал наш юный герой до тех пор, пока его что-то не толкнуло. Юноша сильно вздрогнул всем телом и открыл глаза. То, что он увидел, буквально сковало его и лишило дара речи! Во втором кресле, совсем рядом с ним, в бликах ещё не потухшего камина сидела старая, крупная, чуть облезлая рыжая собака и ... вслух считала петли на вязании, внимательно рассматривая и перебирая их на спицах длинными и крепкими когтями. Голос её был несколько скрипуч, но приятен на слух. На собаке ладно сидело платье из белой тафты, подбитое чёрным гризетом, столь длинное, что туфель, о наличии которых нетрудно было догадаться по их носам, проступающим из-под лёгкой ткани, колеблющейся в такт счёту, не было видно вовсе. Голову её украшал кипельно-белый шёлковый чепец, из-под него торчали чуть согнутые чуткие уши, одно из которых было повёрнуто к Константину.
Досчитав петли, собака слегка кивнула головой, соглашаясь с тем, что у неё всё сложилось, повернулась к нашему герою, рискующему сломать подлокотники кресла, которые он сжал так, что побелели костяшки пальцев, глянула на него строго и приказным тоном стала вопрошать:
- Что за человек? Чьих? Величать меня должно Елизаветой Даниловной, я хозяйка сей усадьбы.
В ответ молодой человек издал странный звук горлом и, вместо того, чтобы представиться почтенной даме, невольным движением выдал свои истинные намерения: бежать сломя голову, куда глаза глядят и скорее забыть всё, как ужасный сон! Это не ускользнуло от внимательного взгляда холодных голубых глаз Елизаветы Даниловны, она неодобрительно покачала головой и укоризненно произнесла:
- Ну, полноте, сударь, карличать. Нешто так боязно?
Не желая обидеть пожилую собаку своим молчанием и чудом преодолев странное оцепенение, сковавшее всё его тело, юноша произнёс каким-то не своим, совершенно чужим для себя голосом:
- Боязно... мне ... Костя ... я.
Смутившись, кашлянул, прикрыв рот рукою, еле отцепившейся от подлокотника кресла, и добавил уже вполне степенно, так как успел уговорить самого себя, что сон этот не такой уж и страшный, а просто чудной:
- Из крестьян мы...
- А не беглый ли ты, часом? Нонче, всяк бежит, - подозрительно прищурилась собака, слегка обнажив при этом подёрнутые желтизной зубы.
- Не можно такое. Я ни от кого не бегу, я в Масковию иду - учиться желаю, - чуть покривил душою Константин, решивший, что во сне не возбраняется немного вильнуть в сторону, тем более, что с утренней молитвой всё отмолится.
Елизавета Даниловна слегка улыбнулась и посмотрела на Константина острым изучающим взглядом, от которого у того побежали мурашки по всему телу, затем внезапно смягчилась и предложила ему испить с дороги горячего чаю. Он не смог отказаться и выразил своё согласие неуверенным наклоном головы.
Собака отложила вязание, медленно поднялась с кресла, обнаружив довольно полный стан, и тихо ступая, ушла на задних лапах куда-то в темноту необыкновенно царственной походкой. Впрочем, вернулась она довольно скоро, неся в передних лапах серебряный поднос с двумя дымящимися чашками.
Затем, поставила поднос на маленький столик, незаметно затесавшийся между кресел, заняла своё место, взяла в лапу чашку, с шумом отхлебнула и заговорила:
- Одолели дожди. Сыро в усадьбе стало, совсем сыро. Как бы не погнила моя усадьба, как те шнявы. Указывала, чтобы щели зачиняли и мазали – никто не слышит. Да и то верно - стара я совсем. Были бы дети, – меня бы не решились ослушаться. Да Бог детей не дал ...
Константин подумал было, что во сне можно и не поддерживать беседу, но собака посмотрела на него вдруг так жалобно, что смолчать в этот момент мог разве только какой-нибудь придорожный камень. Представив себе, что он просто разговаривает с дальней родственницей, юноша осторожно глотнул предложенного чаю и сочувственно вымолвил:
- Оно, конечно, хозяйство вести надобно завсегда с умом и строгостью. И хоромы блюсти в сухости и чистоте. А тех, кто забижает или ослушаться посмел, - сечь милосердно, чтобы ум через все места в голову входил.
Елизавета Даниловна грустно вздохнула:
- Про милосердие никогда не забываю. Наташка Балкша, вон, собакой меня кликала, пока при регентше Аннушке сидела. «Лизка-собака, - кричала, - собака, собака!» И язык высовывала далеко. Пришлось отрезать.
- Язык? – ужаснулся Константин и поспешно перекрестился.
- Его самый, - важно кивнула Елизавета Даниловна и добавила, - Нельзя было сей её ядовитый орган являть на улицу. Да и к лучшему всё, – зело тихо в окружении стало. А то, придумала тоже, – “собака”! Какая я ей собака?! А я помилосердствовала - не колесовала её, курляндскую подпевалу! … А могла бы.
- А после языка-от что? - не сдержал своего любопытства напуганный до дрожи в коленях собеседник.
- А после языка, уж тогда и высекла. Да и в Сибирь её, матушку, - пущай охолонится. Ништо ей, дуре! - злобно оскалилась собака, немного помолчала и произнесла уже гораздо спокойнее:
- Померла уж, небось. А я всё живу ... За верность не умираю, - она чуть пошевелила губами и осенила крестом свои внезапно проявившиеся сквозь шерсть человеческие черты.
Изумлённый юноша заметил перемену, которая всего лишь на миг произошла с его собеседницей, и подумал: “Вот как оно, оказывается, чудно бывает: за иные человечьи проступки и диким псом можно стать, а за собачью верность - человеком. А это ведь, отчего всё? А это всё оттого, что напридумывали себе люди мирских законов, да сами же в них и запутались. Есть закон Божий, живи по нему и всегда будешь тем, кем тебя Господь создал”.
Елизавета Даниловна и Константин пили чай и наблюдали, как завораживающе мерцали обугленные дрова. Они безнадёжно рассохлись от жара и, как будто бы втайне надеясь приноровиться к пожирающему их огню, изредка вспыхивали с новой силой и тотчас затухали, но неизбежно распадались на куски и постепенно обращались в пепел ...
За окнами чуть посветлело - едва заметно, наивно и по-ангельски розово. Елизавета Даниловна достала из складок платья старинный брегет, надавила сверху на пуговку, часы мелодично прозвонили четыре раза, а спустя мгновение, ещё раз.
- Время ещё есть, но оно идёт, - произнесла она тихо, затем встрепенулась и повернувшись к Константину, как будто бы невзначай, поинтересовалась - А ты, сударь мой, веришь ли в сны?
Вопрос о других снах показался в такой ситуации комичным, но Константин не решился усмехнуться и ответил, пожав плечами:
- Снится, иной раз, всякое. И что же, надо верить?
- Да нет же, непонятливый какой! Я про говорящие, вещие сны спрашиваю. Про те, которые предупреждают о чём-то.
Не дождавшись ответа, Елизавета Даниловна продолжила:
- Вот, снилось мне давеча, будто царя мужики убили, да всю его семью под корень извели. Страшно как! И грех большой!
Константин вздрогнул всем телом и закрыл лицо обеими руками, как спрятался от чего-то. В голове его крутилось только одно: «За грехи наши, за грехи!» Елизавета Даниловна, посмотрела на него с любопытством, замолкла на мгновение, а потом, продолжила свой рассказ:
- И вот, будто смотрю я на них, на мёртвых, а лика царя убиенного я не вижу. Как нет его, лика-то, совсем. Портрет его висит - и на портрете его лика тоже нет, одно белое пятно какое-то. А мне бы надо посмотреть на его лик, ой, как надо!
- Да за чем же дело стало, Елизавета Даниловна? – чуть приподнялся с места Константин, - Надо, значит, прямо сейчас и добудем! А нуте-ка, головушку свою чуть в сторону, вот так!
Достав из-под картуза, лежащего на спинке кресла, где восседала Елизавета Даниловна, свой пояс, Константин сел обратно, поудобнее взял его двумя руками и чуть нажал на шов, который тут же стал расползаться под давлением крепких пальцев.
Через образовавшуюся прореху он вытащил несколько золотых червонцев и подал их своей собеседнице. Та взяла их с некоторым внутренним трепетом, и ещё даже не взглянув на монеты, спросила:
- А ежели и теперь не увижу лика? Тогда что?
- А вы глядите, глядите! Вот, сейчас ещё дров подкину, чтобы посветлее было, и обязательно увидите!
Константин встал, чтобы подбросить дров, а заодно, размять занемевшую от непривычно долгого сидения поясницу. Распрямился, выпил остатки чая, заглушив внезапно усилившееся чувство голода, и пошёл за щепой, пробормотав при этом: «Да будут чресла ваши препоясаны и светильники горящи», выразив этими словами свою готовность только к тем делам, которые освещаемы разумом.
Огонь в камине вспыхнул с новой силой! Ах, камин, камин! Это воистину лучшее изобретение человечества! Уютно потрескивает дровами, дышит жаром и сверкает бликами, успокаивает и завораживает, но особо задумываться не даёт. Крак! - и посыпались искры! Это камин отогнал плохие мысли, которые вот-вот должны были у вас появиться. Если в прохладную погоду укутаться в плед, сесть подле камина и взять в руки чашечку горячего чая, то можно долго смотреть на огонь, вдыхая аромат трав, огня и ещё чего-то, чего уже нельзя описать, как запах. И безмолвствовать, наслаждаясь покоем ...
Елизавета Даниловна долго рассматривала червонцы с двух сторон и задумчиво качала головой.
- Это русский царь? – спросила она, после того, как убедилась, что видит лик на каждой монете.
- Да, это русский царь, – подтвердил Константин.
- Не наших кровей - брауншвейгских, - ревниво произнесла собака, придирчиво рассматривая профили Николая Второго, выбитые на монетах, - Но ... русский царь, самодержец! … И его посмели убить?! И детей, и супругу?
Константин угрюмо кивнул головой.
Елизавета Даниловна, получив этот немой ответ, вскочила с места, сунула монеты Константину в руки и тяжело заходила по зале, держась передними лапами за голову и приговаривая:
- Как такое возможно?! Грех-то какой, грех! Не отмолить никогда и никому! Что же теперь будет? Как всё будет?
И вдруг, резко остановилась, повернулась к Константину, наблюдающему за нею и не знающему, как поступают люди в таком случае. Спросила, глядя на него в упор:
- За что его лишили жизни?
- Никто точно не знает, за что, - ещё больше помрачнел наш герой, явно скрывая свои собственные мысли по этому поводу, - Кто чего говорит. Люди много бают неподходящего, может и нарочно лгут, а может, и сами верят в то, что говорят.
- И как Господь допустил такое? – Елизавета Даниловна устало села обратно в кресло, немного успокоилась и сурово промолвила, глядя юноше прямо в глаза:
- А эти золотые монеты с ликами царя, откуда они у тебя, кто их тебе дал?
Просто так ответить на этот вопрос не получалось, и Константину пришлось рассказать всю свою печальную историю с самого начала. Елизавета Даниловна слушала его повествование очень внимательно, иногда качала головой и вздрагивала, приговаривая:
- Бедный отрок! И за чьи прегрешения такие испытания?
Наконец, горестный рассказ Константина подошёл к концу. Описав, как он попал под дождь, потерял в грязи сапог и увидел эту усадьбу, юноша слегка замялся, но решил говорить правду до самого, что ни на есть конца, как бы она ни выглядела для собеседницы:
- Я нашёл огниво, сотворил огонь в камине, разложил свою одежду, чтобы она просохла, и крепко уснул, потому, что очень устал … - Константин, сделал паузу и вопросительно глянул на Елизавету Даниловну.
Та молчала и смотрела на огонь. Тогда, Константин решительно добавил:
- Вот, сплю сейчас - и вижу во сне ... вас!
Елизавета Даниловна повернулась к юноше, широко раскрыла свои ясные глаза, развела лапами в крайнем удивлении и произнесла:
- Ты говоришь так, как будто сие, - твой сон?!
- Так и есть, это мой сон. И вы мне снитесь, и вязание ваше, и чай ... Сон, он и есть сон ...
- Ты просто голоден и очень устал, сударь мой. Сейчас я налью тебе ещё одну чашку, и тебе придётся меня очень внимательно выслушать и крепко-накрепко запомнить всё, что я скажу.
После того, как ароматный и горячий напиток был разлит по чашкам, из походной торбы Константина были извлечены две краюхи хлеба и два куска колотого сахара. Елизавета Даниловна села в своё кресло и, даже не откушав, начала говорить, сопровождая почти каждое своё слово указательным жестом в сторону юноши :
- Слушай же меня, сударь, и запоминай! Эти золотые монеты с ликами убиенного царя, должны быть употреблены только на богоугодное дело и никуда больше!
После этих слов, собачий образ собеседницы, временами то проявляющийся, то исчезающий вовсе, окончательно растаял, и перед изумлённым взором нашего путешественника предстала холёная дама довольно молодых лет.
- А какое дело можно считать богоугодным? – спросил поражённый Константин, переместив непрожёванный кусок хлеба за щеку, - Угодно ли Богу, ежели в свою семью вложиться, к примеру?
- А ты философ, сударь! – усмехнулась Елизавета Даниловна, - А вот спрошу тебя так, - а коли потом, из этой семьи выйдет кто богохульником, татем или кровопийцей? Ну-ну, не заходись, не кашляй! ... Думай сам - этот вопрос не ко мне. Я твёрдо знаю лишь одно – ежели монеты с ликами будут потрачены на зло - даже случайно! - то того, кто поспособствовал этому, постигнет горькая участь и лишения, которые перейдут на его потомков.
После этих слов, Елизавета Даниловна перекрестилась размашисто и принялась за чай с сахаром и хлебом, нахваливая еду:
- Ах, какой ароматный хлебец, да горячий чай, да сладкий сахар. Прямо душа радуется.
Это было больше похоже на завтрак, чем на ужин, - уже совсем светало, и начинали заливисто щебетать птицы. После бессонной ночи, да после чашки горячего чая с сахаром и хлебом, нашего героя снова потянуло в сон. Извинившись перед Елизаветой Даниловной, Константин испросил у неё высочайшего позволения, поудобнее устроился в своём кресле и крепко заснул. Он знал, что будет делать завтра, когда проснётся. Золотые лики надо спрятать в камине - сделать в топке, в самом низу, глубокую нишу, положить в нишу пояс и заложить каменьями, перемешанными с песком, с глиной и водой. А затем, отправляться в путь, туда, в большой город, в Масковию. Когда же наступит время, - а оно обязательно наступит, - он вернётся за золотыми ликами и пустит их только на богоугодное дело.
* * *
Цесаревна Елизавета Петровна очнулась от тяжкого сна вся в поту. Утёрлась маленькой подушкой-думкой, поискала духмяной ручкой кубок с питьём, не нашла и откинулась обратно в постель.
Цесаревну била лёгкая лихорадка. Она лежала и думала: «Надо бы вызвать Лестока, в сём виновен вчерашний куртаг у герцогини Брауншвейгской - видать просквозило. Да ещё этот говорящий сон ... Необразованный крестьянин Константин и я сама рядом с ним - … подаю чаи старою облезлою собакою!» - Елизавета Петровна приподнялась и села в подушках, мысли потекли чуть ровнее: «Любимая, верная собака Петра Великого, моего батюшки, - Лизетта Даниловна, как он её называл! Нынче чучело её стоит на палочке в Кунсткамере. Наташка Лопухина головастая, вся неровная, из бочаров, а туда же, – статс-дама ... Вчера, на куртаге, когда проходила мимо неё, издала звук, как лает маленькая собачка, все засмеялись ... и я тоже! Они смеялись надо мною вместе со мною! Как это гадко, гадко!»
Цесаревна хотела было встать, но её вновь одолела слабость, она прилегла и зарылась в подушки, мысли пугали её, растекались в разные стороны и путались. Елизавета сделала над собою усилие и попыталась привести их в порядок. Вдруг, в её голове как-то всё перевернулось и стало ясным, но от сделанного ею вывода Елизавета Петровна чуть не лишилась чувств: «Они смеялись не надо мною, они смеялись, как обманом победившие Петра Великого, славные дела его и потомков! А это ведь, отчего всё? А это всё оттого, что погружены в глубину невежества и указов писанных не соблюдают! В Москве надобно учредить университет, да две гимназии для дворян и разночинцев, дабы искоренить полностью тьму неведения на Руси среди всякого звания людей, кроме крепостных! Пусть такие, как Константин, свободно наукой пользуются! ... И этот приснившийся, неведомый мне русский царь, убиенный со своею женою и детьми! Вот, к чему приведёт моё попустительство! Мой сон - это знак, - Лесток прав, ждать и сомневаться больше нельзя. И дитя у них заберу, Ивана Антоновича! И язык Наташке вырву! Будет вам Петрова собака, коли так!»
Голубые глаза Елизаветы внезапно вспыхнули диким огнём, как бывало у её батюшки, Петра Великого, она уверенно приподнялась на локтях и решительно крикнула в затворённую дверь своей опочивальни:
- Лестока ко мне, тотчас же!
За дверью послышалось скорое шевеление и быстрый топот удаляющихся ног, как будто за дверью давно и нетерпеливо ожидали именно этого её указания.