Алик

Олег Константинович Вавилов
   Алика люди не любили. Морщились, отворачивались. Если Алик спускался в метро, то был уверен - рядом с ним тут же образуется пустое место. Так и поедет он до нужной остановки, задумчиво рассматривая брезгливые физиономии.
   Ну а как иначе, в нашем-то обществе? Мы же ценим своё здоровье? Благополучие? Правда? Да и потом, мы всяко лучше какого-то там бомжа, воняющего так, словно он неделю спал в отбросах. Чище. Умнее. Мы не такие и такими никогда, никогда не будем. Совершенно точно.
   Алик, наверное, и сам раньше так думал. Лет десять тому. Когда у него была своя мастерская в центре, огромными окнами смотрящая на старинный парк. Когда портреты его кисти заказывали артисты, партийные бонзы и богатые полицейские. Думал, конечно. Правда в метро он тогда не ездил. Совсем. Баварский лимузин его возил. И жену его красавицу. И мать её... Жены, в смысле. Ту самую мать, что смогла убедить свою избалованную Аликовыми гонорарами дочку,отправить его, Алика, на лечение. В дурку. После очередного запоя. Было дело... чего уж там... Но в сумасшедший дом?  Подумаешь, сжег в ванне холст дрянной, ну побегал голый по ночному проспекту, ну машину разбил. Всякое бывает в жизни успешного художника. В общем, отправили его сродственники в лечебницу, да и всё. С концами. Когда через годик Алик очнулся от бреда, в который его врачи погрузили, почти всё закончилось... Всё-всё.
   Счёт его в банке закончился, дом закончился и мастерская, золотая страховка и яркая жизнь. И куда ему было идти? Куда? Вопрос этот он хотел Катерине задать, когда добрался до особняка своего, так Алика за ворота даже не пустили. Охранник незнакомый погнал, пнув ботинком под колено. Точь в точь, как санитары делали, в психушке.
   Так и ушел он. В чём выписался. В тонкой курточке, джинсах и кроссовках. Вот так. Это всё он хорошо помнил. Как бродягой стал. А вот детство, почему-то, не помнил. Пустота в голове. Словно пропил он эти воспоминания. Может и так. Пропил. А может и не было у него ничего. Ни матери, ни отца. Прямо вот появился он такой. Художник популярный. Отпочковался от города. А потом город его обратно всосал. Интересная мысль.
   Алик часто так думал. Но недолго - голова болеть начинала, дозу этилового требуя. Аж скулы сводило, так выпить необходимо было. После балды хорошо. Голова успокаивалась, и мысли дурные в ней больше не появлялись.
   Так что, правильно - за что Алика любить? Если Алик себя сам не особенно...

   Сегодняшний вечер был обычным. Зима приближалась. Спать в подвале пока нормально, но ходить за ништяками уже не очень. Холодно. Флакон достал. Похавать тоже. Жильё его никто не просёк. Коллег давно не видно в округе, да и не нужны они ему, бомжары жадные. Ему одному хорошо. От этих положительных размышлений Алика разморило и привалившись к церковной ограде у ворот, он задремал. Паперть не была его основным местом добычи пропитания. Так, вдруг Бог пошлёт. Не гоняют и ладно. Конкурентов нет и хорошо. Подавали здесь, откровенно скудно и слабо. Нехотя. Публика недорогая ходила на службы, экономная. А на нынешнюю вечерню, вообще полтора человека прошло.
   Это всё Алик додумывал уже во сне, теряя мысленные нити и тихонько похрапывая.

   Служба закончилась и торопливые фигуры исчезали в тенях улицы, не замечая спящего Алика. Совсем стемнело. Сырой ветер заметался в церковном дворе, раскидывая неубранные листья. Заморосил колкий дождик.В воздухе пахло скорыми заморозками.
   Когда он проснулся, пропитавшись насквозь холодной жижей, уже зажгли фонари. Их пергаментные пятна висели высоко над землей, окружённые ореолом мелкой водяной взвеси. Ворота были по прежнему приоткрыты и Алик, постанывая от боли в коленях, на четвереньках дополз до ступенек храма и посмотрел на высокую дверь. Замка не было.
   Думать не хотелось. Хотелось в тепло. И ещё Алик понимал, что до своего подвальчика не дойдёт. Почему? Неизвестно. Просто понимал и всё.

   Здесь хорошо пахло. И не было людей и света. Не горели свечи и лампады, не горела люстра под куполом. Тёплый, ароматный сумрак. Ознобливо вздрагивая, Алик, опираясь о стенку похромал ближе к алтарю. Странно чувствовал себя Алик. Странно. Спокойно-беспокойно, холодно-жарко. Страшно-безмятежно. Но голова не болела. И колени прошли.
   Он закопошился внутри своей одежки, аккуратно вытащив из складок маленький целлофановый пакетик. Зажигалка. Шведская. НЗ Алика. На такой случай. На случай темноты, для костра или прикурить, если случалось что.
   Глаза резануло ненадолго и разглядев высокий подсвечник, Алик ткнул огоньком в крупный огарок. И замер, не дыша. От страха. А потом, глядя заплывшими глазами на фигуру стоящую перед ним, медленно опустился на колени.

   За прошедший десяток лет Алик лишь раз заходил в церковь. На одну из пасхальных служб. Давали в тот раз хорошо. Очень хорошо. Он и наелся до отвала, и с собой прихватил. Правда, не донёс до берлоги. Отобрали куличи и яйца. Кагор отобрали. Два ребра сломали и нос ещё. Местные скитальцы-постояльцы и старший их. Хрен моржовый, по кликухе "Архиерей". Еле дополз тогда. Дня три лежал, в себя возвращался.
   С той поры - больше ни ногой. Здоровье дороже. Это случилось в другом районе, но Алик, на всякий случай, всех церквей избегал. Ну их. Сегодня же, случай исключительный. Сон сморил нежданно, промок, замерз. Так что...

   Так что происходившее было и вовсе удивительным для Алика. Нереальным и наверное глупым, но... Но в желудке что-то такое шевельнулось, засвербило, и к горлу подкатило. Острое такое, дышать аж жарко и трудно стало. И должно бы этому чувству в неприятность превратиться - ан нет. Сладко вдруг Алику стало, когда в дрожащем пламени свечки он Бога распятого увидал. Сладко и томно, будто, простите его люди, будто поцеловала его женщина красоты и неги полная. Тут уж не попишешь ничего. Не целовали Алика мужчины, и хорошо, что так, кстати. Женщины целовали, это да. Приятно это было. Больше не с чем сравнивать, вот и подумалось о том.
   Сладко-то сладко, да слаще-то некуда. Несравнимо вообще-то. На кроху мелкую, вот на столечко похоже, но не так, не так, всё равно. Нет. Гуще и выше, что-ли... До замирания. До смерти даже.
   А потом Алик заплакал. Вначале просто в глазах защипало, потом ручейки полились, а позже со всхлипами водопад загремел. Залило Алика слезами. До краёв его души.
   Шептал через силу, слёзы хлебая, шептал любовью незнакомой захлёбываясь: "Это за что же тебя так ненавидят-то Господи? За что, дорогой Ты мой? Зачем же Тебя здесь заперли? Зачем? Зачем мучают здесь?"
   А потом уж и не шептал Алик, выл тихонько, ноги пробитые целуя. Выл и плакал.

   Со стороны посмотреть если - ничего странного. Ну осень, ну церковь. Незапертая по недосмотру. Ну ещё ночь холодная, да мокрый бездомный. Дурно пахнущий и противный в глазах многих. Рыдает спьяну. Да его такого днём, и на порог бы не пустили. И ведь верно сделали бы. Или нет?
   Как посмотреть. Дети на службы с родителями ходят? Ходят. Прихожане следят за собой? Ну, а как же? Молодые женщины особенно. Вот только не надо, не надо, я вас прошу.
   Все ведь умываются, чисто одеваются, болезнями кожными и вшами никто не хочет обзавестись. Не пустили бы, и дело в шляпе. Пусть на улице молится, если верующий такой. Пусть крепость свою покажет. И всё.
   Поэтому повторюсь - ничего странного. Расслабился бедолага. От тепла, от помещения благодатного. Выпивший опять же. Может теперь образумится? Пить бросит и на работу устроится?
   Много вопросов и предположений возможно нарисовать в уголочке такой картины. Возвращение блудного человека в лоно. Кающийся грешник. Осознал и вернулся...
   Возможно. Было бы. Бы, да кабы.  Если бы...
   Если бы Алик не сделал финт ушами, как говориться. А он сделал. Прервав рыдания, он вздохнул глубоко, и низко поклонившись, ударил лбом деревянную половицу. Гулко и крепко.  Постояв так немного, Алик завалился на бок, словно стал внезапно мертвецки пьяным, и резко вытянув ноги, замер прямо под распятием.
   Ключевое слово здесь - мертвецки. Простое и незатейливое слово. Но очень конечное в своей сути. Конечное, как жизнь. Как жизнь Алика.


   Утро следующего дня было ясным. Ночной ветер не принёс ожидаемую стылость, разогнал тучи и высветлил небо. Молодые вороны, радостно каркая, гонялись друг за другом вокруг латунного купола храма.
   Кто надо устроил разгоняй кому следует, за незапертую церковную дверь. Крики были слышны даже в соседнем переулке: " А если бы украли?! А если бы подожгли?! Вы чем вообще думаете?! А?! Хорошо, что бомж! Хорошо, что не испортил и не нагадил! Бога благодари! Благодари! Теперь возись с ним!"
 
   К слову, возиться с Аликом сильно не пришлось. Слегка нетрезвый участковый быстро всё оформил, сунул на подпись бумажку заспанному врачу скорой и вызвал по мобильнику труповозку. Чего тут рассусоливать, это же бродяга, а не гражданин. Десятки, сотни таких мрут по городу. А зимой-то...
   Что тут скажешь? У каждого своя правда, верно? Или нет? Или каждый видит правду по своему? Ничего утверждать не буду. Учёных учить - только портить.
   Я в одном не уверен. В маленьком таком нюансе. Незначительном. В том, что Алик умер.


   Когда санитары в респираторах бросили тяжелое, мокрое тело на кафельный пол морга, среди горных кряжей снова заметался ветер. Тучи неслись стремительной, долгой чередой, лишь иногда разрешая показаться ледяной синеве далёкого неба.
   Алик ссутулился на пологом склоне, спрятав узкие ладони в карманах серого пальто и подняв воротник.
   Плоское, широкое дно долины лежащей ниже, пересекала высоченная стена. От края до края. Стволы деревьев из которых она была собрана, поражали невероятным гигантизмом. Укреплённые циклопическими полосами железа, брёвна уходили в глубину каменного крошева, а верхними, заострёнными концами упирались в небеса.
   Больше всего это походило на старинный северный острог для особо опасных каторжан. Но с поправкой на великанские размеры.
   Алик ждал чего-то подобного. Подобного острогу, тюрьме или крепости. Ждал и потому знал, куда идти. Металлическая дверь в рост человека, врезанная в комель одного из брёвен, представлялась мышиной норкой на огромной коммунальной кухне. По крайней мере, так показалось Алику.
   

   Квадратное помещение без окон. Керосиновая лампа даёт много желтого света. Занозистые стены. Низкий прямоугольник металлического стола. Стул тоже железный. Пахнет горелым и тёплым. В противоположной входу стене, матовое стекло двери. Очень тихо. Очень. Пальто Алика шуршит в этом безмолвии просто оглушительно.
   А Алику страшно. Страшно до смерти. Хочется заскрипеть зубами и убежать отсюда. Назад, на серый склон, выше и дальше от этой комнаты, от этой крепости. Но Алик не может сделать так. Пускай ноги дрожат, немеют пальцы на руках, а горячий пот огненными струйками стекает по спине. Пускай. Страх не важен. Он хоть и жгуч, но всё-таки слаб. По сравнению с тянущей истомой в сердце. По сравнению с личным долгом Алика. Потому что если не он, то кто? Кто ещё пожалеет и поймет?
   Получается, некому. Столько лет прошло, а всё ж таки некому... И не потому что Алик такой вот хороший. Просто он понял. Понял и принял. 
   
   Стеклянная дверь открывается беззвучно и из тёмного проёма появляется человек. Очень крупный мужчина, с толстым, выбритым лицом и редкой пегостью шевелюры. Его большой живот натягивает лазоревую ткань форменной куртки. Пуговицы, блестящие золотом, еле сдерживают напор плоти, погрузившись ушками в глубину швов. Стоячий воротничок врезался в мясную шею и душит тяжело дышащего незнакомца. Отглаженные брюки, в тон куртке, заправлены в бутылки начищенных сапог.
   Он приветливо улыбается Алику, раздвигая полные губы, сужая и без того крошечные глазки. И продолжая улыбаться произносит медленным тенорком: - Не ожидал, батюшка. Не ожидал. Радуюсь даже.
   - Я не батюшка, - слова Алику даются с трудом, словно он не разговаривал целую вечность.
   - Ну как же не батюшка? - форменный собеседник присаживается на краешек стула и смешливо смотрит на Алика снизу вверх, - Небось детки-то имеются у тебя? Детки. Понимаешь?
   - Не нажил, - Алик откашливается и вытирает губы рукавом.
   - Плохо, что ж. Ладно, не батюшка ты. Кто тогда? - толстяк смотрит вопросительно и серьёзно.
   - Алик.
   - Хорошее имя. Что ещё расскажешь? Зачем к нам?
   - Не за чем. За кем! - выдыхает Алик и на секунду зажмуривается. Страх вновь пытается взять над ним верх. Внутренняя дрожь раскачивает сердце, словно бешеный маятник.
   Человек в мундире хмурит тонкие брови, колышет животом, устраиваясь удобнее на стуле, опускает голову, разглядывая столешницу.
   - Странно, - полированный металл стола очень интересует одышливого собеседника.
   - Что странно?
   - Никогда и никто за Ним не приходил. Никогда. Никто. Всё помнят, все говорят, но никто не приходит.
   - Почему? Нельзя? - Алик вдруг обретает уверенность. Давно не испытываемая им радость, немного даже азартная, живая, выдавливает липкий страх из желудка.
   - Нельзя?! - толстый человек за столом удивлённо смотрит на Аликов лоб, - Как же нельзя, когда можно? Просто, я так думаю, не нужно вам это.
   - Но я же пришёл?
   - Пришел, да. Вот я и удивлён.
   Мужчина поднимается из-за стола и неторопливо идет к двери. Уже приоткрыв её немного,с трудом поворачивает слоновью шею, и тихо произносит: - Жди. Недолго. Это несложно. Ждать. Ждать несложно. Гораздо проще, чем решиться придти.



   Два человека поднимались по пологому склону. Дрожащее марево утреннего зноя размывало их фигуры. Но, судя по всему, ранняя жара совершенно им не мешала. Они шли бодро, быстро и казалось даже, получая удовольствие от ходьбы.
   Они шли так, словно всё вокруг: солнечный диск, камни под их ногами, бездонная небесная синева и далёкие птицы в ней, долина и острог, оставшиеся позади, да и сам воздух, и весь мир, были с ними единым, огромным целым.


  И я теперь почему-то уверен, что один из этих странников и есть целый мир. Позабытый давно, оплёванный, истерзанный, распятый и затоптанный людьми, принявшими его за свою неделимую собственность.
  Но вот сейчас что-то изменится. Вот-вот. Прямо сейчас. Что-то. Изменится. А может быть...
  А может быть, теперь изменится всё? Как вы думаете?