Живая елка

               
Суд разрешил Алексею Ивановичу встречаться с шестилетней дочкой только раз в году – в день её рождения. Так решила его бывшая жена, доказав суду, что ребенку, получившему увечье в аварии и не ставшему пока на ноги, не нужны дополнительные стрессовые ситуации при частых встречах с «непутевым маргиналом, человеком без определенного места жительства и с дремучей работой в лесу». При этом она добавляла суду подробности  из «чудовищно плохого материального состояния этого несостоятельного человека». Алексей Иванович совсем не противился этому решению. Потому что и в самом деле работа его – лесника – никому не нужна, да и платили за неё сущие копейки, и увечному ребенку едва ли помогла бы его странная для нынешнего времени  профессия. Но он держался за неё, потому что ему предоставили жильё. Хоть и у черта на куличках, у леса, но, все же,  там, где  ему самому  хотелось.
 
А жена, владелица трех или более ресторанов, торговых предприятий, имела огромные деньги и связи. Ему ли с ней тягаться! «Хорошо, что позволили раз в год видеться с дочуркой, - думал он,  - могли бы и этого не позволить».

Но по ночам, у леса, где никогда не бывает ни одной живой души,  а только заунывный посвист хвои в бору да тяжелый скрип старых стволов, где непроглядные, тоскливые  сумерки накрывают все вокруг быстрее и плотнее, чем где бы то ни было, - он часто открыто, навзрыд плакал и не стыдился своих слез. Алексею Ивановичу казалось, что хоть таким образом залечит тоску по дочке, которую любил и называл в шутку Ёлкой, хотя она была наречена Аленкой. Ёлкой он звал её потому, что она родилась в новогоднюю ночь, после боя кремлевских курантов. Дочке нравилось её имя. Жене – нет. Но бывшей супруге много чего не нравилось: и его занятия поэзией, и посещения литературных «посиделок» в городской библиотеке, и выпуски за свой счет книжек со стихами и прозой. «Какой прок от твоей работы и существования?» - едко спрашивала она его, робко и виновато пробирающегося по отстроенным ею многочисленным апартаментам коттеджа.
 
Проку, в житейском смысле, и вправду от него не было никакого. Он это знал. Поэтому на радость владелицы видного в городе строения, похожего на замок, тихо, незаметно – навсегда - покинул дом, где в криках по отцу заходилась  покалеченная в аварии дочка. Вину за аварию автомобиля, который вела жена, он взял на себя, хотя  к этому не был причастен вовсе. Но жене надо было, как преуспевающему деловому человеку, держать имя в чистоте, и Алексей Иванович это понимал – не для неё, а для дочери надо было поступить так, как он поступил…
В прошлом году, когда он в подарок принес своей девочке из лесу елку, красивую и пушистую, такую заиндевелую, что  и в комнатах на хвоинках еще долго держалось затвердевшее серебро с мороза, и от нее исходил едва внятный запах зимы и леса, дочка сказала тихо и жалостливо: «Спасибо, папочка.  Только знаешь?.. Нет, ты наверно, не знаешь, чего я хочу…». – «Чего же ты хочешь, моя красавица?» - спросил  он. – «Я хочу, чтобы елка была живой! Не срубленной и мертвой, как эта, а живой-живой… я тогда обязательно встану и буду за ней ухаживать. А к новому году я украшу её такими игрушками, что вся она засияет от радости», - по-детски торопливо шептала она свою просьбу. И её синие, с лазоревым оттенком глазенки светились такой надеждой и счастьем от этой, почти сказочной мечты, что Алексей Иванович, встал на колени перед  коляской, погладил  белокурые волосы девочки и, почти плача, обещал умереть, но доставить ей к  следующему Новому году, к её дню рождения,  совсем-совсем живую елку.

Когда он уходил, бывшая его жена, блистательная в своей холодной  красоте мраморная статуэтка,  говорила ему с укоризной: «Как ты можешь обещать дочке то, что не исполнишь вовек? Никчемный ты фантазер!..».
…Год пролетел перелетной птицей. Алексею Ивановичу мало что запомнилось от него, кроме взращиваемой им елочки, выкопанной им в лесу, там, где были высажены на месте вырубки молоденькие деревца с нежной хвоей. Елочка уже была приличной, почти с метр высотой. Вся трудность заключалось в том, чтобы грунт с корнями был обширен и не осыпался во время  извлечения из глубокого подкопа. Ранней весной почти полдня они с трактористом лесничества возились с елкой. В огромную цветочную вазу из пластика они осторожно, по размеру посуды, округлив грунт, посадили елку и отвезли к его дому. Все лето ваза с елкой простояла в тени, чтобы жаркие лучи не погубили нежную хвою. Никогда ни за чем не ухаживал так Алексей Иванович, как за этой елкой. Он прочитал все, что есть в литературе о том, как растить хвойные деревья. Все делал по науке. И был рад, что деревце совсем не «болело» после пересадки. Напротив, елка к июню выпустила из своих потаенных почек светло-зеленые ростки. Ростки горели, как зажженные свечи, и  скоро превратились в нежные свежие веточки. Все лето его питомица росла и росла, и Алексей Иванович радовался этому жизнелюбию ёлочки и каждый день измерял её достижения в росте. Усердие его подхлестывала нехорошая весть, добытая им от  знакомых: врачи не дают никакой гарантии, что его дочка станет на ноги. Дескать, обречена она на  инвалидную коляску на веки вечные. «Нет! Елка Ёлочку поднимет. Она станет ходить!» - говорил он деревцу, ухаживая за ним с еще большей неистовостью и одержимостью.

Конец декабря выдался суровым, с сильным ветром и снегом. Ночью за стеной дома ветер выл по-волчьи тоскливо, и Алексею Ивановичу казалось, что елочке холодно и одиноко  на ветхой веранде, и он часто выходил к ней, чтобы убедиться, не потревожили ли её сквозняки, вылетающие из чердачного отверстия. «Утром я тебя свезу, моя милая, в  тепло – к нашей Ёлке, к тезке твоей», - говорил он вполголоса, чтобы не вспугнуть наступления светлеющего утра. «Вот только не выдержишь ты длительного тепла, захвораешь. Вот беда-то какая!.. – беспокоился Алексей Иванович. «А, ничего! У Ёлки из комнаты – балкон, широкий-широкий. Он не отапливается. Будешь новогодние дни рядом с моей дочкой находиться, а потом с балкона через окошко ей приветы станешь  веточками  слать, - успокаивал он её и себя. – А к лету в саду возле дома высадим, на воздухе поднимешься к небу…».
…На звон электрического колокольчика и шум  трактора выбежала сиделка Ёлки. Алексей Иванович попросил её, чтобы все было внезапно, чтобы Ёлка увидела свою живую тезку только тогда, когда отворят дверь её зала.

Двери зала отворились, и девочка, зажженная изнутри бурей восторга, будто кем подброшенная, встала, совершенно не ведая, что она делает, ступила два шага, вытянув навстречу елке маленькие ручонки, и радостно вскричала: «Папа! Я давно, давно тебя ждала! Я знала, что ты не обманешь  и принесешь живую ёлку… Она такая, как я её и представляла!»

Алексей Иванович, не помня себя, бросился к дочери, стараясь поддержать качающуюся девочку, которая сама не понимала до конца, что она совершила.
«На тебе - зима и снег. Ты пахнешь елкой и инеем, - лепетала она. – И еще березовым дымом» - «Я печку топил», - почему-то оправдывался он и не верил, что она все еще стоит, и делал знаки всем, ошеломленно стоявшим у двери, чтобы молчали, чтобы не вспугнули медленно ступающую к елке девочку. Алексей Иванович сторожко держал дочку, и слезы градом катились из его глаз, а она тянула уже слегка дрожащие ладошки к колкой хвое елки. Потом, как будто спохватившись,  вскрикнула: «Папа, ты видишь, я иду! Я иду!» И не удержалась, упала в его руки, обняв его за шею, четко чеканя слова, словно укоряя всех остальных, изумленных невероятным чудом, почему они не понимают очевидного, сказала: «Это ведь живая елка меня оживила! Папина елка!..

Вопреки официальным условностям, Алексей Иванович  был у дочки почти все новогодние дни – до Рождества. Вместе с нею осторожно ходили и водили  хороводы возле живой елки.

Ранним утром, когда дочка, утомленная счастьем, спала, открыв маленький алый ротик, и всё говорила, говорила о чем-то радостном и веселом, что снилось ей, он поцеловал её в холодный лобик, постоял у окна, за которым в густой синеве и инее начинался рождественский рассвет, и вышел из спаленки.

Бывшая жена его проводила, сказав ему, удивленно подняв подведенную бровь: «Я знала, что ты не от мира сего - неисправимый чудак. Но то, что ты еще и юродивый целитель, для меня откровение…». Ей  впервые показалось, что он не сник, не сжался, привычно не съёжился, как это делают все, кто её боялся.  В нем было что-то другое. Это «что-то» являло в нем  мужественную стать, независимость и все то, что не подчинялось теперь её воле.  Она стояла, завернутая в халатик, какая-то потерянная и даже жалкая, и не было прежней её холодной, свинцовой презрительности. Только влажный блеск, похожий на слезы, удивление и даже испуг в глазах, выдавали её новое состояние, - такое странное, непривычное состояние женщины, которая потеряла что-то важное –  безвозвратно, навсегда…

«Это не я. Это живая ёлка - целитель», - возразил он и, уже не крадучись, не сутулясь, как прежде, ступал по лестнице коттеджа вниз к выходу.